Текст книги "Обезьянка и море в апельсиновых корках"

История Джона

Жизнь Джона до острова отличалась от жизни Пола. Пьянство отца повлияло на его умственные способности. Он вёл себя так, что назвать его умным ни у кого не поворачивался язык. Главную роль в его дальнейшей судьбе сыграла мать. Отец, и без того никчёмный человек, довершил картину своей человеческой несостоятельности уходом из семьи к другой женщине. Для Джона это был ещё не самый худший вариант. В данном случае отец стал предателем и перестал существовать в его жизни. Конечно, для мальчика это был сильнейший удар по мироощущению. Но всё же не такой сильный, как если бы из семьи ушла мама, бросив своего ребёнка. Как известно, связь ребёнка с матерью более сильная, чем с отцом. Мама это космос, в котором ребёнок живёт до самой её кончины, чаще всего даже не понимая этого. Потеря матери морально более сокрушительна для сына, чем потеря отца.

Так вот, оставшись одна, мама Джона всю свою нерастраченную любовь отдала сыну. Прежде всего она решила, что её мальчик – будущий очень талантливый интеллектуал. Она не знала, в какой сфере интеллекта он талантлив, а поэтому решила просвещать его во всех одновременно. Ему запрещалось работать руками по дому. Мама всё, в этом смысле, делала сама. Она приносила множество книг и заставляла его читать постоянно. Постепенно и сам Джон уверовал в свою интеллектуальную предрасположенность и не противился устремлениям своей матери, тем более что это было удобно и даже приятно. Итог этого процесса, как показала его дальнейшая жизнь, выразился в том, что никаким интеллектуалом он так и не стал, а руками делать ничего не мог. Как говорится в таком случае, двойной инвалид, и умственного, и физического труда.

По специальности он почти не работал, так как обладал всего лишь одним талантом – влипать в неприятности, которые сам же и организовывал. Как-то он прочитал, что потребление белка очень вредно для здоровья, и перешёл на питание исключительно одним только рисом. Этот эксперимент закончился реанимацией. Выйдя из больницы, он стал рассказывать всем и каждому, что, находясь между жизнью и смертью, узнал, что его предназначение в жизни – это нести высокое искусство людям.

На свете немало людей, которым при рождении было написано стать слесарями, плотниками, таксистами, причём очень хорошими представителями данных профессий. Но они почему-то сначала решили, а затем и стали певцами, режиссёрами, педагогами и так далее. В их когорту, как видим, попал и наш Джон. В соседнем городе находилась региональная студия документальных фильмов, где он и устроился на работу. Город был крупным портовым центром региона, довольно известным и популярным в стране. В нём проходили фестивали провинциального киноискусства, куда по разнарядке нередко приезжали известные режиссёры и артисты. Он крутился среди них, получал автографы, делал совместные селфи, впитывая «атмосферу высокого искусства». Накопив кое-какой опыт общения на высокие темы, он принялся за свои авантюры.

Для начала Джон попробовал дать возможность горожанам лишь прикоснуться к высокому искусству. Он намеревался достичь этого посредством «динамической инсталляции». Это название, динамическая инсталляция, он придумал сам, чем очень гордился. Вообще-то инсталляция обычно вещь неподвижная, а перформанс, наоборот, предполагает действие. Он взял и объединил во времени и пространстве обе эти формы. Джон считал своей личной заслугой создание нового вида современного искусства.

Во исполнение своего «светлого» замысла Джон направился в один из магазинов «товаров для любви и страсти», где собирался приобрести надувную куклу, сами знаете какую. Неожиданно это посещение дало ему возможность повстречать таких же «творческих» людей, как и он сам. Когда он вошёл, там уже находилась одна необычная пара – мужчина и женщина. Необычность заключалась в возрасте обоих посетителей: им было лет за семьдесят, что уже само по себе делало их пребывание здесь чем-то экстравагантным. Если этот факт наложить на их разговор, то эффект возникал в стиле «мама не горюй!» Старичок придирчиво осматривал специфическую плёточку и, помахивая ей, говорил: «Хороша фабричная штучка, не то что та моя, самодельная. Бедная моя попочка!» После этих слов он нежно чмокнул свою «девчонку». Та в ответ заливисто рассмеялась и попросила передать «фабричную штучку» на том основании, что работать на этом поприще придётся ей. Надо было видеть выражение лица продавца, молодого парня, скорее всего, студента на подработке. Когда пара пожилых «затейников на ниве любви и страсти» стала задавать ему весьма компетентные вопросы о новинках для работы на этой самой «ниве», он не знал куда себя девать. Джон сразу разглядел в них родственные души. «Было бы таких людей больше, серости людской было бы меньше», – подумал он.

Наш герой не мог знать, что история эта имела своё продолжение. Вечером продавец рассказал об этой паре любовнице хозяина магазина, которая контролировала работу продавцов. Та пересказала всё хозяину и неожиданно предложила: «А давай наймём эту парочку консультантами в наш магазин. Жаль только, не знаем их координат!» Хозяин магазина хитро посмотрел на неё и ответил: «Ну почему же не знаем. Знаем! Они всю жизнь проработали учителями. Милая, а ты знала, что лучшие в мире затейницы на ниве любви получаются из учительниц и воспитательниц детских садов?» На что его пассия ревниво отвечала: «До сих пор я знала только одно: из воспитательниц детских садов получаются лучшие в мире надзирательницы следственных изоляторов и колоний строгого режима».

Между тем, наш поборник высокого искусства пришёл домой и первым делом вдохнул жизнь в бездушную оболочку сами знаем кого. Затем он разместил «это» на переднем пассажирском сидении своего авто. Далее, специально выбрав время, когда движение на дорогах было наиболее интенсивным, выехал с «этим» на переднем сидении приучать народ к искусству. Эффект движения и непродолжительность визуальной фиксации «этого» в машине рядом с Джоном вызвали эффект взорвавшейся бомбы. Мужики-водители принимали куклу за настоящую голую женщину и теряли самообладание. И это всё во время движения! Естественно, за нашим «искусствоведом» потянулся шлейф аварий. Там, где он успел побывать, движение на автострадах было парализовано самым безнадёжным образом.

Постепенно, в течение примерно часа, до руководства дорожно-патрульной службы города из разных источников дошло, что причиной жутких заторов на дорогах является не фатальный сбой в работе системы управления движением, а «динамическая инсталляция», устроенная каким-то «клоуном». То, что надувная голая женщина на переднем пассажирском сидении в машине «клоуна» на самом деле являлась «динамической инсталляцией», руководство узнало позже от самого затейника этого «шоу».

Когда нашего «поборника искусства» доставили вместе с «динамической инсталляцией» на штрафную стоянку, выяснилось несовершенство отечественного законодательства. Как ни старались работники городского аппарата дорожно-патрульной службы, но так и не нашли нигде в «Правилах дорожного движения» запрета на размещение на переднем пассажирском сидении подобных «инсталляций». Хоть плачь! Работниками этими были старшие лейтенанты Папин и Семенчиков. Они шли по вызову начальства, но понятия не имели, как выкрутиться из столь щекотливого положения. А то, что оно было именно таким, сомневаться не приходилось. Судите сами: преступление есть, а наказания нет. Значит, начальство накажет их, к гадалке не ходи. Семенчиков был человеком смешливым и не терял присутствия духа даже в такой незавидной ситуации.

– А скажи, друг Папин, – обратился он к товарищу по несчастью, – почему это, как я тебя не увижу, ты обязательно грызёшь морковку. Что, в вегетарианцы подался?

– Да какие вегетарианцы! – жалобно ответствовал ему Папин. – Геморрой у меня вылез, работа сидячая, сам знаешь, вот оно и того, сам знаешь. А один знакомый сказал, что для лечения надо больше каротина потреблять, вот я и ем её проклятую почти без остановки.

– Да, сочувствую. Только знаешь, пока каротин из желудка до этой твоей, ну, в общем, до твоего больного места дойдёт, его уже и не останется.

– А что же делать? – затревожился Папин.

– Ну, что делать, что делать! Есть один действенный способ: возьми морковку и засунь себе прямо в больное место и ходи себе лечи, так сказать, непосредственно это самое место. Только ты это, ботву не забудь оторвать, а то подумают люди, что у тебя хвост растёт, отловят и отправят тебя в зоопарк на пмж.

– Да иди ты! Я думал, ты помочь хочешь, а ты!

Так за разговорами они подошли к кабинету начальника и робко протиснулись внутрь. Семенчиков обрисовал начальству всю сложность возникшей юридической коллизии и, соорудив на лице возмущение таким безобразием, потупил взгляд в пол. Папин стоял бледный, то ли от страха перед начальством, то ли от приступа своей болезни, возможно, уже мечтая оказаться в уютной клетке зоопарка, подальше отсюда.

Начальник долго смотрел на них, борясь с нахлынувшими чувствами, и наконец сказал: «Был бы у меня ковёр-самолёт, сел бы я на него да и улетел бы куда-нибудь далеко-далеко. Только чтобы ваши физиономии не видеть!» Он выгнал нерадивых подчинённых и позвонил в региональное управление. Там привлекли опытного юриста. Оказалось, что смотрели не в тот закон. Надо было обратиться к соответствующей статье Уголовного кодекса, которая запрещает «незаконный оборот порнографических материалов».

После этого Джон предстал перед начальником. Тот объяснил ему, в чём его правонарушение заключается. Определение его «динамической инсталляции» как «незаконный оборот порнографических материалов» окончательно убедило Джона в беспросветной серости людской. Его душа буквально слезами обливалась от такого мракобесия руководства дорожно-патрульной службы. Он почувствовал себя миссионером, обязанным нести свет искусства местным «папуасам в погонах».

– Это не порнография, – воскликнул он, и его глаза полыхнули праведным гневом. – Да что там я, маленький человек в искусстве, такие, как вы, даже великого Гойю заставили «одеть» его «Маху обнажённую»! Дело не в обнажённом женском теле на картине или в моей инсталляции, как наивно заблуждаются люди ещё со времён этой самой «Махи обнажённой». А то ведь как у нас рассуждают: нарисуют голую женщину, рядом поставят вазу, и всё, произведение искусства готово. А если вазу убрать, то это уже будет порнография. Дело не в вазе, дело в том мужчине, который смотрит на это тело с вожделением, представляя секс с ним. Именно он, этот мужчина, превращает произведение искусства в порнографию, а не убранная ваза! Я вижу искусство, вы – порнографию. Но я в лепёшку расшибусь, но добьюсь, чтобы наш народ прозрел и увидел в искусстве искусство, а не порнографию!

Надо всё же заметить, что иногда нашего Джона посещали очень даже светлые мысли.

– Да не дай бог! – воскликнул «папуас в погонах», – если таким, как вы, дать волю, то они дорожным полицейским вместо жезлов выдадут пластиковые фаллоимитаторы, так сказать, в целях просвещения тёмного народа. Дальше начнут устраивать гей-парады в садоводческих товариществах вместо праздников урожая. И пошло-поехало! Нет уж, увольте!

Джон с живостью откликнулся на идею начальника насчёт жезлов-фаллоимитаторов.

– А скажите, – воскликнул он, – вы лично как себе представляете эти жезлы: в полоску, как обычные, или вам видится решение в других, более смелых цветах?

Начальник побагровел лицом и мученически закатил глаза к потолку. Очевидно, он представлял себя уже на ковре-самолёте, улетающим далеко-далеко из этого сумасшедшего дома.

Неизвестно как долго бы ещё Джон перебивался так по мелочам на ниве современного искусства, если бы не встретил человека схожих с ним представлений об искусстве. Он выходил из театра после просмотра спектакля заезжего столичного коллектива авангардистской направленности. Чувства его были расстроены той подделкой под искусство, которой кормили зрителей эти самозванцы. В толпе выходивших зрителей он обратил внимание на человека экстравагантного вида. Тот самым возмутительным образом резко контрастировал на фоне остальной публики. Люди шли модно одетые, благоухали дорогим парфюмом. Видно было, что посещение театра было для них значимым культурным событием. Они весело обменивались мнениями по поводу спектакля, являя картину достатка и довольства. На человеке же была надета солдатская шинель советского образца, но такая старая и засаленная от долгого ношения, к тому же обшитая повсюду разноцветными бантиками. Бантики являли собой грязные выцветшие тряпочки трудно узнаваемых цветов. На голове красовалась старая офицерская фуражка без кокарды и антабки, с огромной алой пластиковой розой на боку. Обут он был в старые кеды, покрашенные светящейся краской цвета фуксии. В общем и целом весь комплект смотрелся незаурядно. Если мы поспешим навесить на этого человека ярлык придурка, то скорее всего будем неправы. Почему мы в юности стараемся выглядеть ярко и необычно, а в пожилом возрасте наоборот, как можно незаметней? Почему во всех сказках положительные герои все как один писаные красавцы и красавицы, а отрицательные – жуткие уроды с мерзкими голосами, хотя в жизни чаще всего бывает всё наоборот.

Человек есть две сути: человек внутренний и человек внешний. Порой они совпадают, но чаще всего нет. Сначала мы видим человека внешнего и по этой сути составляем своё первоначальное представление о человеке в целом. Это естественно. Познание человека внутреннего требует времени, но самое главное, желания познать. Большинство людей не имеет ни времени, ни этого желания. Чаще всего человек внешний – некрасивый, заслоняет собой человека внутреннего, и тот так и остаётся непознанным. Человека внешнего мы видим глазами, а внутреннего можно почувствовать только сердцем и душой.

Человек внешний с возрастом ослабевает и разрушается, но человек внутренний становится только сильней. Если человек внутренний красив, то и внешний со временем становится привлекательней. Если же человек внутренний злобен, жаден, жестокосерден, тогда он разрушает внешне красивого человека, и, в конце концов, две сути начинают совпадать, как и в первом случае. Точно так же и с одеждой: когда внутренней красоты ещё мало, то её можно заменить ярким внешним образом и вызвать расположение других людей. Однако это больше относится к авангардистам в моде, опережающим своё время.

Наш человек из толпы был уже не молод и вряд ли относился к модному авангарду. Видно было, что он готовился к посещению театра, долго выбирал образ, хотя это и было бессмысленным, так как одеть ему всё равно особенно было нечего. Кроме того, в кои-то веки он постриг ногти на ногах. Правда, кеды после этого оказались на размер больше. Наш фигурант выглядел оскорбительно-вызывающим для всей остальной нарядной публики. Он нарушал гармонию того сообщества людей, которое его окружало. Слоновья куча посреди розария, очевидно, выглядела бы так же противоестественно. Но если со слона взятки гладки, то этот человек делал всё специально, чтобы вызвать неприятие окружающих. Он протестовал таким образом против их образа жизни, доказывая, что он выше их. Непонятно в чём, но выше. Так на дороге мужик в раздолбанном ржавом авто лихо обгоняет дорогие машины, как бы говоря: «Машины у вас супер, но водители вы никакие, я круче вас»! Этот странный человек своим вызывающим видом говорил всем этим людям, что плевал на них, на их взгляды, на их удавшуюся жизнь, которая, на его взгляд, не жизнь, а мещанское болото. Он – единственный настоящий ценитель современного искусства. Остальные – припёрлись лишь с одной целью: потусоваться в своём кругу и затем где-нибудь в компании сказать: «Недавно был (была) на спектакле известного столичного режиссёра Сидорова. Потрясающе глубокая пьеса!» Так он думал о людях, окружавших его, только потому, что был в глубине души недоволен собой.

Когда они шли рядом, человек вдруг громко, ни к кому не обращаясь, сказал: «Безобразие!»

– Простите, вы тоже недовольны постановкой? – спросил Джон.

– Я недоволен? Нет! Я НЕ недоволен. Я в бешенстве! Ждёшь в трепетном нетерпении первый луч утреннего солнца, а вместо этого небо затягивается дождевыми тучами. Так и в нашем современном искусстве сплошной мрак. Взять хотя бы сегодняшний спектакль. Да пошли они! Но я верю! Верю в луч солнца золотого, который пробьётся сквозь облака пошлости и безвкусия. Обязательно придут новые, со свежим взглядом на искусство режиссёры. Разбросают по сцене кучки дерьма, а по ним молча будут топтаться голые люди и одетые собаки. Обязательно: люди голые, а собаки одетые! Верю, что так и будет!

Он вдруг остановился, протянул руку вдаль, как бы заслоняя лицо от закатного солнца, и как-то чудесным образом весь преобразился. Глаза полыхнули адским пламенем вдохновения.

– Вижу! Вижу! – произнёс он пророчески, – четырёх одетых собак и четырёх голых людей. Один человек поднимает кучку с пола и говорит: «Похоже на дерьмо!» Другой поднимает, нюхает и говорит: «Пахнет как дерьмо!» Третий поднимает, пробует и говорит: «На вкус как оно же!» Четвёртый ничего не поднимает, не нюхает, не пробует на вкус, а отвечает им: «Это и есть дерьмо!» Боже! Какая глубокая философия. В ней вся наша жизнь: одни смотрят, другие трогают, третьи пробуют, таким образом познают настоящую жизнь, а четвёртые, «теоретики», лишь смеются над ними.

Последнюю тираду Джон уже не слышал, так как его осенило: он должен ставить спектакли будущего. Это и будет выполнение его миссии. Последующие его действия ещё долго будут помнить жители двух районов.

Как уже и говорилось, Джон с юности был буквально помешан на творчестве ансамбля «Битлз». Поэтому он и решил, что будет режиссировать представления в музыкальном стиле. Первой жертвой его замысла стал удалённый от центра региона район, который собирался отпраздновать свой юбилей. Денег на это было маловато, а хотелось размаха, чего-то новенького, незаезженного. И тут на беду главы администрации перед ним явился Джон. Он представился режиссёром-фрилансером, постановщиком массовых ярких представлений. Главу администрации сильнейшим образом впечатлили слова «фрилансер» и «яркие представления». А ещё небрежно показанные фотографии с известными режиссёрами, которые, как мы помним, приезжали на фестивали в город-порт. Но он, как опытный бюрократ, не спешил проявлять свою заинтересованность. Знающие люди сразу поймут, в чём тут дело. Дело в деньгах, вернее в их количестве. Это самое важное. Представьте, что бюджет мероприятия десять миллионов, тогда ваш откат – минимум один миллион. В таком случае «Париж стоит мессы». Если же на всё про всё один-два миллиона, то, извините, но это смешно. Однако сейчас случай был особый – юбилей плюс мало денег на него. Сочетание этих двух условий диктовали ему неприемлемость получения отката. И, может быть, впервые глава решил вопрос в пользу района, а не свою.

– Сколько? – спросил он.

– Думаю, что миллионом обойдёмся, – ответил Джон.

– Договорились.

Работа закипела. Замысел «фрилансера» состоял в том, чтобы собрать сто человек, которые бы одновременно были и хористами, и гитаристами. Он опять пошёл по пути невиданного новаторства, объединив хор и инструменталистов в одно целое, так сказать, два в одном, так сказать, в гигантский вокально-инструментальный ансамбль. Мы же ещё помним его «динамическую инсталляцию». Две недели прослушивания! Невиданная доселе суета с подъезжающими и отъезжающими артистами предвещала районному центру, не избалованному искусством, нечто грандиозное.

Наконец, коллектив был собран. В зале районного дома культуры начались репетиции. По мере того, как Джон объяснял артистам, чего от них хочет, в глазах хористов-гитаристов стала появляться какая-то неуверенность, очевидно, в своих творческих возможностях осуществить сей дерзновенный замысел. Вскоре стало понятно, что это были сомнения не в своих творческих возможностях, а в психическом здоровье режиссёра-новатора. Они бы уже и были рады плюнуть на всё и разбежаться, но потраченные гонорары не позволяли их сильнейшему желанию осуществиться.

Наступил день торжественного представления по случаю юбилея района. В зале собрались заслуженные труженики, предприниматели, представители местной интеллигенции, руководство и гости из регионального центра. Все были одеты празднично, возбуждены предстоящим торжеством и с нетерпением ждали небывалого действа, смутные слухи о котором будоражили их воображение. Всё последующее могло бы выглядеть не столь катастрофично, если бы глава района не совершил крупную ошибку. Он решил идти в ногу с современностью и поставил художественное представление перед докладом об успехах района с последующими награждениями заслуженных людей. Всегда было наоборот, но тут он, как говорится, поддался.

Свет в зале погас, занавес открыл освещённую сцену. На заднике была изображена преувеличенно могучая местная речка, на одном берегу которой зеленела густая лесная чаща, из которой пугливо выглядывала лосиха с лосёнком, а на другом – колосились тучные поля. Внимание зрителя сразу же привлекало огромное сооружение в виде длинных лавок, расположенных лесенкой, какие обычно используются для хора.

Стал появляться хор. Люди с гитарами постепенно, один за другим, выходили из-за кулис и взгромождались на лавки. Всё это хождение заняло около десяти минут. Зал терпеливо ждал. Наконец все артисты устроились каждый на своём месте. Зрелище было грандиозное. Сто человек для маленькой сцены было настолько много, что последний ряд возвышался до середины всей её высоты, то есть на три метра. Кроме того, впечатлял и тот факт, что все хористы держали в руках гитары. Зрительный зал замер в восторженном ожидании. В тишине, нарушаемой покашливанием зрителей и их шёпотом, раздался звук шагов и на сцену вышел Джон. У него был вид триумфатора. Он наслаждался тем вниманием, которое было обращено на него.

– Господа! – обратился Джон к залу. – Я умоляю вас проникнуться высоким смыслом того, что я вам сейчас скажу. Поймите, сейчас вы услышите не просто песню о бесхитростной истории простой женщины-труженицы. Это будет высокого накала трагедия потери любви. Любви, господа! Самого высокого и светлого чувства человека. Но и после этого человек не сломлен. Он верит, что будущий рай, возрождение любви и справедливости он обретёт в космосе! Прошу обратить ваше внимание на то, что слова о потери любимой затихнут на минуту, чтобы дальнейшее казалось ещё более трагичным.

Закончив это как бы либретто, он ушёл за кулисы, а на его место вышел тощий человек во фраке с бабочкой и встал впереди хора-оркестра. Он запел высоким тенором в полной тишине а капелла: «У Матани двери сняли и корову увели!» Затем неожиданно смолк, а хор, резко ударив по струнам, могуче рявкнул в сто глоток: «Любимую!» И так же резко смолк. Зато солист продолжил: «И теперь моя Матаня ходит, плачет без любви!»

Все вместе, и солист, и хор, грянули, одновременно играя на гитарах: «Ух ты да ах ты, все мы космонавты, ух ты да ах ты, все мы космонавты!»

Глава администрации повернулся к высоким гостям и, натянуто улыбаясь, сказал: «Да это, наверное, вроде вступления перед основным действием». Однако последующее, как и обещал залу Джон, оказалось ещё более трагичным.

Без всякого объяснения отсталым в вопросах искусства зрителям, что именно означает следующая «песня», тощий солист встрепенулся и вновь запел: «Е-е-е, хали-гали. Е-е-е, е-е-е. Е-е-е, хали-гали. Е-е-е, е-е-е!» Он смолк, а хор опять дружно ударил по струнам и рявкнул: «Ча-ча-ча, бздык!»

Они поклонились и стали уходить со сцены в течение последующих десяти минут. В течение этого времени в зале висела тягостная тишина. Никто из присутствовавших в зале зрителей не понимал ничего в смысле происходящего.

Если до фразы хора «Ча-ча-ча, бздык!» отчаяние главы администрации было только видимым, то после неё оно стало ещё и слышимым. Он побагровел, схватился за голову и стал выкрикивать что-то нечленораздельное. Впоследствии злые языки утверждали, что глава изрыгал из себя нецензурные выражения. Вряд ли можно согласиться с этим. Всё что угодно, только не это! Ну не мог человек, который, в кои-то веки, дал деньги на высокое искусство и не взял себе ни гроша, ругаться нецензурно. Возможно, в момент сильного стресса, а судя по его виду, он был сильным, человек вспомнил давно забытый язык детства и заговорил на нём. Был же случай, когда в отдалённой сельской школе долго не было учителя иностранного языка. Когда он, наконец, появился, руководство было так радо, что никто даже не поинтересовался, какого именно иностранного языка он учитель. И ничего, преподавал бы себе благополучно до конца учебного года, когда бы случайно не выяснилось, что весь класс довольно бегло заговорил на молдавском языке!

Тем более что главу было слышно не более двух-трёх минут, а затем за кулисами раздались громкие звуки экзотических в этих местах волынок, заглушившие его стенания. Занавес опустился и через минут пять вновь поднялся. На сцене в ряд стояли с десяток человек в следующей последовательности: волынщик в клетчатом килте, официант в белой рубашке с бабочкой и подносом, на котором стояли бутылка шампанского и высокий бокал, опять волынщик, опять официант и так далее. Очевидно, по замыслу режиссёра, шампанское означало символ праздника, а волынщики олицетворяли нескончаемое народное творчество.

Не переставая играть, волынщики, а с ними и официанты, дружно покачивая бёдрами, двинулись к рампе. Дойдя до неё, они развернулись спинами к залу и двинулись вглубь сцены. При этом всем стало видно, что килты у волынщиков оказались не килтами, а клетчатыми фартуками, тогда как их голые вихляющие задницы ничем не были прикрыты. Одноразовой демонстрации их голых пятых точек было бы вполне достаточно не только для слабонервных, но и для психически закалённых зрителей. Однако они ещё минут десять ходили туда-сюда по сцене, оглашая зал душераздирающими воплями волынок, и окончательно ввели в ступор всех присутствовавших.

Если после первого «номера» тишина в зале была тягостной, то после «волынщиков» стал слышен шум воды в трубах туалета за толстой стеной. И в этой супертишине раздался неуместно радостный голос главы администрации: «Я понял! Я понял! Это сон! Ну, конечно же, это сон. Как я раньше не догадался!» Он повернулся к рядом сидящему гостю, высокому чину из региональной администрации, и отвесил ему оплеуху. У гостя была благообразная ухоженная физиономия с толстыми щеками. Оттого и звук пощёчины получился звонким, а тишина в зале придала этому действу какой-то трагический накал. Слабонервная дама во втором ряду за ними ойкнула и обмякла в обмороке.

– Вот видите? – сказал глава, – я могу делать что угодно. А завтра проснусь, и мне ничего не будет. – И, как бы в доказательство своей правоты, он отвесил областному гостю ещё одну оплеуху.

Высокий гость подскочил как ошпаренный. Последний раз он получал по физиономии в далёкой юности от своей подружки, когда он… впрочем, неважно! Он выпучил глаза и заорал: «Эт-то что такое! Это что… Тьфу!» И быстрым шагом покинул зал.

А что же глава администрации? Он сидел и плакал. Но то не были слёзы человека, потрясённого высоким искусством. Это были слёзы будущего подследственного по делу о нецелевой растрате миллиона рублей бюджетных денег и хулиганского насилия в отношении должностного лица, находящегося при исполнении. Сквозь слёзы ему привиделся экран кинотеатра. На нём разворачивалась трагедия всей его жизни. Он видел здание своей администрации ярким солнечным днём. Резные листья клёнов на подъездной аллее нежно перешёптывались с тёплым ветерком. Из расположенного рядом детского сада неслись крики счастливых карапузов. Вдруг на аллею въехала страшная чёрная машина со страшной красной полосой вдоль бортов. На ней были написаны три страшных слова: СЛЕДСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ РОССИИ. Небо потемнело, крики карапузов смолкли, и природа замерла в предчувствии надвигающейся беды. Из машины вышли хмурые люди в кителях с погонами и направились по его душу. Они ещё не вошли в здание, а уже слухи, как степной пожар, понеслись по этажам и докатились до его кабинета.

– А-а-а! – закричала, заламывая руки, его секретарша Лизонька.

Ей было горше всех. Где она ещё со своим образованием найдёт такую работу, где за необременительные услуги ей будут столько платить. И, если честно, главе больше всего было жаль именно Лизоньку. Уж больно хорошо было с ней. Хмурый человек из страшной машины бесцветным голосом зачитал ему постановление о задержании и надел наручники. Глава вышел на крыльцо, взглянул на красоту дня и, вдохнув полной грудью летний ветерок, крикнул: «За искусство страдаю!» И с гордо поднятой головой пошёл к машине.

Для Джона начались дни тяжких испытаний. С него взяли подписку о невыезде. Жилья у него здесь не было, работы тоже. А время тянулось медленно. Он в посёлке покуролесил полмесяца, а следствие растянулось на целых три. И то говорили, что это очень быстро. К моменту завершения следствия, когда его отпустили на все четыре стороны, денег уже не было совсем. Последние два дня он совсем ничего не ел. Как только это стало возможным, он пришёл на вокзал. У него осталась в заначке одна гитара от тех ста, что приобрели для хора. В деле были только девяносто девять, так как солист пел без гитары. На вокзале он быстро продал её, и у него оказалось ровно столько денег, сколько требовалось, чтобы купить билет на электричку и пирожок с капустой.

Естественно, сначала он купил пирожок. Он был готов проглотить его, не жуя, но тут появился полицейский патруль и стал у всех подряд проверять документы и билеты. Билета у него ещё не было. Перспектива быть задержанным ещё на двое суток его не вдохновляла. Он быстро забежал в станционный туалет и закрылся в кабинке. Теперь между ним и пирожком не оставалось никаких препятствий! Он с жадностью набросился на долгожданную еду, не замечая сопли, бежавшие на пирожок из простуженного носа. Закончив с пирожком, он задумался: «Почему люди так глухи к современному искусству?» В своих стремлениях сделать людей более возвышенными над обыденной жизненной суетой он не находил понимания. Его стремления были искренними, как само современное искусство, как он его понимал. Современное искусство – это…

– Ы-ы-ы-ы-ы! – вдруг неожиданно раздалось из соседней кабинки, потом, – о Господи! – и опять, – Ы-ы-ы-ы-ы!

Наконец мученик произнёс: «У-ф-ф-ф-ф-ф! Слава богу!» И после паузы: «Картошку пора копать».