Текст книги "Чертова дюжина. 13 новых страшных историй. 2021"

– Проблемы с законом, – сказал Кристиан честно. – Ничего серьезного… – в голове мелькнула картинка: залитый неоновым светом туалет, тощий темнокожий студент сидит на унитазе, его рот распахнут, жгут перехватил предплечье, Кристиан протягивает дрожащую руку, чтобы потрогать пульс. – Травка, – добавил Кристиан. Диарра понимающе хмыкнул.

Того студента звали Малик. Он подсел на иглу недавно. Сам Кристиан не употреблял наркотики, но приторговывал марихуаной, чтобы водить Валери по клубам. Осенью он расширил ассортимент, прибавив к траве амфетамины и героин. Героин оказался некачественным, а запястье Малика – холодным, как замороженная рыба. И тщетно Кристиан нащупывал пульс. Малик умер в общественном сортире. Кристиан плакал, спеша по ночному Парижу.

За забором горланили козы. Диарра спрашивал о Франции, Кристиан – о Мали.

– Мы заслуживаем лучшей жизни, – сказал Диарра. – Никто не должен жить вот так.

Но у сержанта был крепкий дом и задний двор, и мясо на столе, а большинство его сограждан жили в норах. Они купались в грязных водах Нигера, ели из мусорных контейнеров и ждали очередного переворота.

Мочевой пузырь переполнился кислым пивом. Хозяин подсказал маршрут, и Кристиан вошел в дом. Туалет был узким пеналом с дырой в полу. Кристиан помочился, смыл за собой, используя ведро. В коридоре его позвали по имени.

Он узнал этот голос, доносящийся из глубины дома в безобразном городе, в безобразной стране. Голос принадлежал Валери.

сейчас

Валери… Он отдал бы все, лишь бы очутиться в ее прохладной студии, в пяти минутах ходьбы от Сакре-Кер. Он бы сказал: ты права, за колышущейся холстиной реальности воет бездна, ад похож на африканскую деревню. Он бы обнял Валери, утопил лицо в ее волосах и закричал.

Квадратные домики из навоза и глины отбрасывали длинные тени. В полдень солдаты пересекли границу деревни, и полдень показывали часы Кристиана сейчас. Секундная стрелка испуганно трепетала в рамках двух черточек. Время остановилось. В аду всегда двенадцать, но это не полночь.

Кристиан не мог сказать, как долго мечется по проклятым улочкам, врезаясь в тупики. Он воображал, что за углом поджидают, скаля зубы, мертвецы. Джихадисты с вытекшими мозгами. Малик, который при жизни так робко и белозубо улыбался, но в посмертии наверняка отрастил длинные клыки.

Лякомб сошел с ума. Халид сошел с ума и повесился. А Бессо? Репен? Карим?

Компас сломался. Ориентация на местности не приносила плодов. Кристиан перевел дух и двинулся вперед. К источнику навязчивого гула.

раньше

…навстречу голосу Валери.

Кристиан представил девушку с волнистыми каштановыми волосами, она стоит у окна в футболке, надетой на голое тело. И все это было сном: учебка, присяга, Мали, мертвые повстанцы и мертвый Малик на фаянсовом унитазе. Кристиан не покидал Париж, он просто задремал в ванной, сейчас они с Валери будут смотреть какой-нибудь фильм, один из ее любимых ужастиков, «Ребенка Розмари» или «Омен». Валери планировала назвать будущего сына Демьяном, купить для него черную коляску.

Словно все муравьи Африки вскарабкались на спину Кристиана и устроили парад. Он шел, как по тонкому льду, боясь провалиться в пучину безумия. Этого не могло быть… и этого не было. Как только он свернул за угол, стало очевидно, что слух обманул его. Голос, дребезжащий, надломленный, не имел ничего общего с голосом Валери.

Кристиан переступил порог комнаты, обильно увешанной коврами. На кровати сидела женщина, старуха, с головой укутавшаяся в одеяло. Наружу торчала морщинистая мордочка, приплюснутый нос. Белая дымка катаракты залила круглые глаза. Слепая старуха выпутала из-под ткани руку, скрюченный палец указал точно на визитера.

– Кристиан! – каркнула женщина. – Что с твоей тенью, Кристиан? Твоя тень больше тебе не принадлежит?

Периферийным зрением Кристиан уловил движение справа. Будто облако мух кружилось в полумраке. Он сместил взор. Мухи были, но не рой, как ему представилось, а всего-то три сонных экземпляра. Они носились вокруг пирамидки, сложенной из булыжников, водруженной на стол. Булыжники удерживали разветвляющуюся палку, концы которой сворачивались внутрь рожками. У подножия пирамиды гнила отсеченная голова сервала. Пасть дикой кошки жутковато скалилась. Муха ползала по зрачку.

– Мама, почему ты не спишь? – это Диарра подкрался сзади. Кристиан все таращился на алтарь, на оскаленное жертвоприношение. Мордочка старухи утонула в складках одеяла, спеленатая фигурка качнулась из стороны в сторону, а с ней качнулась по настенному ковру бесформенная тень.

Лицо Кристиана размораживалось, как вынутый из холодильника ломоть баранины. На заднем дворе он залпом опустошил бутылку и сказал:

– Она позвала меня по имени.

Диарра произнес, как ни в чем не бывало:

– Я говорил ей, что ко мне придет друг. И упоминал ваше имя.

– Та пирамида с рогатиной… Я уже видел такую в Тимбукту.

Диарра улыбнулся, но его навыкате глаза с красноватыми белками оставались суровыми, неулыбчивыми.

– Девяносто процентов малийцев исповедуют ислам. Девяносто – не сто.

– Вы – язычник?

– Я чту предков и их традиции. Можете считать меня дикарем.

– То есть, кошка – это подношение богам?

– Своеобразная защита от теней. Вы не замечали, что тени здесь ведут себя своенравно?

Кристиан отрицательно мотнул головой.

– Друг мой, – выпученные глаза сканировали гостя. – Не сталкивались ли вы с чем-то, что официальная наука не в силах объяснить?

сейчас

В тени эпинара легионер первого класса Карим Лофти потрошил легионера второго класса Люку Репена. Он вскрыл ему брюхо и ковырялся в кишках, вынимая бурые вонючие грозди. Все это было буднично, будто тренировка в лагере, когда один из волонтеров исполняет роль трупа. Просто Репен, худой и лопоухий бельгиец, слишком вжился в роль.

Кристиан застыл, потрясенный вонью экскрементов, обилием красного и коричневого. Карим будто услышал бешеное биение его сердца. Повернулся и вытерся предплечьем, размазал кровавую помаду по ухмыляющимся губам. Словно пчелы вокруг улья, вокруг головы Карима летали мухи. Странные черные точки.

– Зачем? – в этом слове сконцентрировалась уйма вопросов. Зачем ты вытащил требуху из бедного Репена, зачем ты так смотришь на меня, зачем мы здесь, и где это – здесь?

Карим неторопливо слез с трупа и запел:

– В далекой пустыне был найден мертвым мой легионер…

«Это песня Эдит Пиаф», – узнал Кристиан. Титановый коготь, орудие убийства, скользил между пальцев Карима. Мягко, на цыпочках, как балерина, ступал Карим и пританцовывал, поднимая вверх окровавленные руки.

– Его синие глаза были широко раскрыты на мир…

– Стой! – Кристиан вскинул «фамас».

– Молодой, стройный, красивый, он зарыт в пустыне… – мухи рисовали невидимые спирали, облетая голову Карима.

– Остановись! Ни шагу!

– С ярким лучом в волосах под горячим песком!

На последней строке Карим выбросил в сторону Кристиана кулак с когтем. Раздался выстрел. Пуля угодила безумцу в лицо, разорвала щеку и оплескала мозгами глиняную стену. Карим упал подле своей жертвы. Голубые глаза уставились в небосвод, а мухи исчезли, потеряв интерес к простреленной голове.

Шокированный Кристиан уставился на Диарру, невесть откуда взявшемуся в поселке. Одетый в шорты и безразмерную футболку, великан опирался на метровый посох, раздваивающийся подобием гаечного ключа. В правой руке сержант сжимал пистолет.

– Идем, – сказал он, опуская оружие. – Я кое-что тебе покажу.

Строчки Эдит контуженным эхом звучали в ушах. Кристиан мог сколько угодно искать разумное объяснение происходящему (наркотики, малярийный бред, военный эксперимент), но он принял – еще не осознал этого, но подспудно принял – самую иррациональную из версий. В пустыне взвод столкнулся…

раньше

…с чем-то, что официальная наука не в силах объяснить?

Диарра смотрел испытывающе.

– Нет, – сказал Кристиан.

«Да», – подумал он, мысленно телепортировавшись в квартиру-студию Валери. Раннее утро, за окнами дождь скрипит карнизом. Обнаженная Валери посапывает, свернувшись клубочком. Огарки черных свечей и пентаграммы – следы вчерашнего ритуала, дурацкой блажи, которой Кристиан вынужден подыгрывать. Она хотела призвать демона, будто второго мужчину пригласить в постель, неровен час, Кристиан начнет ревновать подружку к обитателям ада.

Он трет глаза, пытаясь понять, что именно его разбудило, и чувствует на себе пристальный взгляд. Чувствует постороннее присутствие. Он оборачивается так резко, что позвонки хрустят. У гардероба, напичканного дорогими шмотками, сгорбилась тень. Нет ничего, что могло бы ее отбрасывать, но сама тень есть. Она шевелится. Она смотрит на глупых людей, которые вызвали ее.

Кристиан зажмуривается и считает до десяти.

– Нет, – пробурчал он, борясь с внезапной изжогой.

«Нет, так нет», – читалось в понимающей улыбка сержанта.

– Что не так с тенями? – Кристиан постарался придать вопросу шуточный, легковесный тон.

– Они не то, чем кажутся, – ответил Диарра.

сейчас

Площадь притаилась сразу за углом. Дома кольцом обступали широкую проплешину. Посредине лежала каменная плита, поверженный обелиск в человеческий рост.

– У нас мало времени, – сказал Диарра, останавливаясь. – Они близко.

– Они?

Плита треснула пополам, рассыпалась, как печенье. Диарра провел ладонью по серому камню, по высеченной арабской вязи. Толстый палец указал на лунку, в которой прежде гнездился обелиск. Дыра напоминала скважину почтового ящика.

– Они пришли из-под земли. Мы называем их кашта брути – полуденные тени. В исламе их именуют «гули».

Кристиан замер над дырой. Она казалась бездонной: брошенный вниз камушек канул в изначальный мрак. У Кристиана заныло в висках.

– Как вы узнали про это место?

– Ты привел меня сюда, – Диарра скинул с плеч рюкзак и высыпал на землю круглые булыжники.

– Нет, это вашу машину мы обнаружили у деревни!

Сержант снял бейсболку и протер пятерней бритую макушку. Как огромный ребенок, возящийся на пляже с песком, принялся складывать из булыжников пирамиду.

– Полуденные тени, – говорил он, – рыскают по Мали. Мы, колдуны, пытались их прогнать. Мы делали алтари там, где люди встречали кашта брути. И мы искали источник, лоно, которое их породило.

Кристиану померещилось, дыра щурится, как глаз. Он испугался, что площадь провалится и воронка засосет живых в преисподнюю.

– Нужен был человек, отмеченный темными силами. Тот, кто носит на себе печать смерти, тот, кто видел тьму в любом проявлении.

– Мы просто играли! – выдохнул Кристиан. – Мы вызывали дьявола, это была шутка.

Диарра мрачно усмехнулся. Пирамида росла.

– Я понял, как только тебя увидел. Твоя тень не повиновалась тебе.

Кристиан уставился на плоское черное пятно, пролившееся от его ног к плите. Пятно притворялось солдатом, увешенным винтовками.

– Я решил использовать тебя, как компас. Я всюду следовал за вашей группой, потому что тьма притягивает тьму, и рано или поздно ты пришел бы к источнику. Но их становилось все больше. Они вселялись в моих братьев и сестер.

Кристиан подумал о Кариме, изгваздавшемся в крови бельгийца.

– Я позвал тебя в гости, – Диарра всунул посох в груду булыжников, укрепил стоймя. – Я взял пивную бутылку, из которой ты пил. Отколол горлышко и бросил его на карту страны. Горлышко падало в одну и ту же точку в пустыне, всегда в одну и ту же.

Диарра отстранился, оценивая результат стараний. Тень скругленных рожек ложилась точно на скважину. Голос в голове инструктировал тоном учителя географии месье Мали: в Африке водятся гепарды, гиены, шакалы, бегемоты, призраки…

– Я приехал сюда в надежде запереть кашта брути. Но заперли меня. Коза, которую необходимо было принести в жертву, пропала, когда я отвлекся на миг. Деревня изменилась. Мышеловка захлопнулась, и из нее не выйти.

– Чего они хотят? – спросил Кристиан.

– Играть нами, как куклами. Быть нами, – Диарра кивнул на обелиск. – Давным-давно колдуны заманили кашта брути в ловушку и запечатали внизу. Они построили деревню, чтобы следить за темницей, но и плененные, кашта брути добрались до своих стражей и свели с ума. Джихадисты рушили памятники, они разрушили обелиск и позволили легиону теней выйти на свободу.

Диарра задрал подол футболки, оголяя висящие на поясе ножны, вынул устрашающий клинок. Кристиан отреагировал, вскинув винтовку.

– Нам нужна голова, – сказал сержант. – Человеческая тоже подойдет.

раньше

Около девяти Кристиан покинул дом Диарры, дом, где изумрудная муха ползала по зрачку сервала. Площадь была забита мотороллерами, напоминающими железных кузнечиков.

Эрик Лякомб рассказывал про аджюдан-шефа, который прошел ряд горячих точек, но пытался вскрыть себе вены, узнав об измене подружки. Кристиан был рад, что Валери бросила его до отъезда в Африку. Он сходил с ума, если она пропадала на несколько дней. Он ненавидел дискотеки, но исправно плелся за возлюбленной по клубам. Потакал ей, изумляясь, как богатая, начитанная, изумительно красивая девушка могла выбрать неотесанного мужлана, коим он был, бастардом парижского банлье.

Валери окружали высоколобые ботаники, философствующие о смерти, рано или поздно он бы убил одного из них. Выяснилось, что он хорош в этом деле: убивать. Пулей или плохим героином.

В последний раз Кристиан видел Валери в их любимом ресторане на конечной «Монмартробюса». Он не стал подходить, смотрел издалека, стиснув кулаки в карманах, как она щебечет о чем-то со стильным брюнетом: о Папюсе ли, Лавее, Полански. Ее дьявол был игрушечным, пошленьким и фальшивым, Валери не заслужила блага быть задушенной в подворотне ревнивым любовником.

Кристиан выскользнул из ресторана и растворился в красном свете фонарей.

В трех с половиной тысячах километров от Парижа он остановился, разглядывая свою тень. Эфемерный двойник, призрачный спутник, распростерся на глине. Повинуясь порыву, Кристиан поднял правую руку, затем левую, похлопал ладонями. Выдрессированная тень повторила его телодвижения.

сейчас

«Помешай ему, – приказывал внутренний голос. – Не дай надругаться над трупами».

Но Кристиан молча шел за Диаррой. Спотыкался, но шел.

Потому что солнце стояло в зените последние несколько часов. Потому что за хибарами гудел хаос. И только Бастилией для демонов могло являться это место, ничем иным.

Затем Кристиан увидел тела. Они лежали в тех же позах, вот только ни у Репена, ни у Лофти не было головы. Мухи вились над пеньками шей.

– Нет! – отшатнулся Диарра. Заметался по проулку, панически соображая, уставился на легионера. Их разделяло два метра, и Кристиан различил муху, которая выбралась из-под правого века Диарры, проползла по глазному яблоку и пропала в слизистой.

– Вот черт! – Кристиан направил ствол в грудь сержанта.

– Нет-нет-нет, – тот выхватил пистолет. Тыча оружием в хибары, закричал:

– Меня зовут Сулейман Диарра! Мою тень зовут Сулейман Диарра! Меня зовут…

Грудь сержанта взорвалась лоскутьями ткани и кожи. Пули изрешетили туловище, отбросили Диарру к глиняной стене. Ошарашенный Кристиан направил винтовку в проулок. Ему навстречу беззаботно шагал Бессо. На ходу Бессо докладывал в шлемофон:

– База, у нас четыре трупа. Боевик устранен. Ждем вертолет.

Бессо приблизился, тень соскользнула с него, как черный шелк. Мухи облепили лицо лейтенанта, они пировали, собирая влагу из пор. Глазницы закупорили две серые жужжащие кучки.

– Убей его, – просипел Диарра. Кровь текла по подбородку сержанта. Простреленные легкие свистели.

Бессо посмотрел мушиными глазами на «фамас» в руках подчиненного. Вскинул удивленно брови:

– Легионер второго класса Линард! Немедленно…

Договорить помешала пуля, раздробившая лейтенанту лоб. Кристиан опустил штурмовую винтовку и разрыдался.

раньше

На утреннем брифинге раздали задачи и сформировали боевые группы. Бронетранспортер ехал мимо ржавых дорожных щитов и расстрелянных рекламных баннеров. Дохлый варан пометил кровью дорогу.

Эрик Лякомб черкал ручкой в блокноте, шевелил губами, сочиняя рифмы и панчи. Карим Лофти поигрывал титановым когтем. «ВАБом», совместным детищем «Рено» и «Савье», управлял Люка Репен. Он получил сигнал с базы: дрон засек в пустыне подозрительный автомобиль.

– Меняем курс, – сказал Бессо.

Тринадцатитонная махина покатила по бездорожью. Автомобиль – пикап Тойота – стоял у деревушки, напоминающей маленькую крепость. Высокие древние стены оберегали дома от посторонних глаз. Легионеры спешились. Ветер сыпал песчинками в раскрытые дверцы пикапа.

Бессо продиктовал по рации номера Тойоты. С «фамасами» наготове бойцы двинулись к арочным воротам. Плотно скученные дома источали жар. Тьма в распахнутых настежь дверях словно бы закипала.

Кристиан подумал, что уже бывал в этой деревне – проходил точно такой же уровень в каком-то шутере, только там по улицам носились куры, а здесь не было ни кур, ни людей.

Он мысленно размял пальцы над умозрительной клавиатурой и шагнул в проулок.

сейчас

По традиции, вероятно, берущей начало в Алжире, офицеры легиона отдавали часть приказов на арабском. И у Кристиана, идущего под яростным солнцем, звучали в голове арабские слова:

«Шуф мешта!» – «Наблюдай за домами».

Мрак в хибарах был материальным, плотным и алчным. Он поедал глупых ящериц и тек вслед за чужестранцем ручейками теней.

«Шуф мешта».

Кристиана клонило в сон. От теплового удара поднялась температура. Губы растрескались и кровоточили, но он был жив, в отличие от товарищей, от Диарры. Возможно, его ждет трибунал, военная прокуратура решит, легионер сошел с ума и перестрелял сослуживцев. Его запрут в клетку, какое счастье: охраняемая клетка реального мира.

Кристиан отшвырнул каску, сбросил бесполезный бронежилет. На перекрестке восседал обезглавленный труп, татуировки помогли идентифицировать Эрика Лякомба.

«Я остался один», – подумал Кристиан.

Зашипела рация, внушая ложную надежду. Прорезалась музыка, что-то электронное, и далекий голос:

– Алло! Это Малик! Ты куда пропал, брат? Прикинь, я вырубился на толчке. И теперь не могу выйти из туалета! Спустись ко мне, тут чертовски жарко, спустись ко мне в ад, я тебя жду!

Кристиан метнул рацию в оконце хижины и продолжил путь.

В полдень он добрался до площади. Он подумал, что парижские сады пылают сейчас осенним огнем, прохлада обдувает лица пешеходов, а по утрам туман окуривает башню Монпарнас. На террасе кафе Валери улыбается, внимая пространным речам друзей, и вдруг замирает. Вянет улыбка. Она представляет Африку, что-то подсмотренное в экзотических фильмах.

Интересно, та тварь, навестившая Кристиана в предрассветных сумерках, она пометила и Валери?

Чтобы не упасть, Кристиан ухватился за рогатину. Пошатываясь, встал у алтаря. Поднял взор к раскаленному желтку в зените. Он улыбнулся, воображая собственные похороны: траурный кортеж, гробы накрыты флагами, все шестеро бойцов посмертно становятся кавалерами ордена Почетного легиона. Президент Макрон выступает перед Hôtel des Invalides.

Жгучая слеза прокатилась по щеке Кристиана.

Он увидел детей: черные силуэты в тени хибар. Некоторые стояли на четвереньках, гребли пальцами песок. Точно псы, готовые атаковать.

Кристиан вытряхнул рюкзак. Головы застучали о землю, как тыквы. Он перестраховался, обезглавил и Диарру, и лейтенанта.

Кристиан расположил головы у алтаря и сел рядом. Деревня гудела хищно. Черные дети кружились вдоль растрескавшихся стен.

– Меня зовут Кристиан Линард, – язык еле ворочался во рту.

Жирные мухи заполняли его тень, каждый сантиметр, образовывали человеческий силуэт на бесплодной земле. Кристиан стиснул рукоять ножа, судорожно вдохнул воздух, отравленный зловонными миазмами. Муха щекотала лапками его загривок.

– Мою тень зовут…

Кристиан забыл имя своей тени. Он нес вахту в пустом поселке в стране Мали.

И тысячу лет длился полдень.

Елена Щетинина
Вустричный бог

Был святочный вечер, и шел снег, и сверкали звезды на ясном, чистом небе.

Мишке казалось, что там, в вышине, прошлись небесные дворники – и расчистили даже самые махонькие клочки туч. Он закидывал голову, чтобы пересчитать звезды и, как обычно, сбиться на третьем десятке – и мелкие, как мука, снежинки падали ему в раскрытый рот. Мишка глотал их, представляя, что это и есть мука и что она наполняет его живот, смешивается с выпитой водой – и превращается в тесто, сытное, плотное тесто, которое набьет ему желудок и утолит голод. Но голова его кружилась, а ноги подгибались – и кишки сворачивались в тугой болезненный комок. Не было даже сил попрошайничать – кидаться в ноги важным господам в богатых шубах и тянуть жалостливое «Подааааайте».

Мишка кутался в лохмотья, оборачивая дважды вокруг худого тельца пальто Грихи Рябого, умершего третьего дня от чахотки, ноги зябли в калошах на босу ногу – и тоже слишком больших, чужих, Марка-скрипача, помершего от пьянства в прошлом месяце.

– Подаааайте, – прохрипел он в небо. Звезды, конечно же, молчали.

– Что тебе подать? – раздался над ухом вкрадчивый голос.

Мишка вздрогнул и отшатнулся.

Двое господ – словно одного лица: молодые, с щегольскими бородками клинышком и в золоченых пенсне – стояли и улыбались.

– Копееечку, – сипло сказал Мишка, осторожно пятясь. Рассказывал, рассказывал старый Марк-скрипач о таких молодых господах, что уводили с улиц нищих детей и творили с ними непотребное! И ведь не разбирали, кто перед ними: девчонки, али мальчишки, тьфу! – Копеечку на хлебушек. Ради праздника. Подайте…

– Ты голодный, что ли? – прищурился правый господин. Левый усмехнулся, обнажив крупные, как у лошади, белые зубы.

– Голодный, барин, – признался Мишка, судорожно размышляя – разговаривать ли с этими странными господами или бежать прочь, пока есть силы? – Со вчерашнего дня крошки во рту не было!

– Ну что же, Иван Викентьевич, – повернулся правый господин к левому. – Голодный мальчик. Все, как вы заказывали!

– Однако, однако, Владимир Христофорович, – закачал головой левый господин. – Истинно, в праздник все наши желания исполняются.

– Ну так что, Иван Викентьевич, готовы исполнить сказанное?

– Я от своих слов, Владимир Христофорович, не отказываюсь!

Мишка сделал еще шаг назад, вспоминая – там, за спиной, есть арка, в которую он может нырнуть – и потом бежать, бежать, бежать не оглядываясь, от этих странных и жутких господ с бородками клинышком и в золоченых пенсне. Но стоптанная, не по размеру калоша скользит, выворачивается – и Мишка падает навзничь, глухо ударяясь затылком.

Как две тусклые луны над ним появляются лица молодых господ.

– Очень голодный мальчик, – замечает правый господин.

– Великолепно голодный мальчик, – поддакивает господин левый.

Мишка смотрит в ясное, заботливо вычищенное небесными дворниками небо, в невероятно белые звезды, которые, наверное, эти же дворники начистили мелом – чтобы ярче сверкали – и молчит.

– Мальчик, ты хочешь вкусно поесть? – спрашивает правый господин.

«Господи Исусе Христе, – думает Мишка. – Пусть они ничего дурного со мной не сотворят».

– Бесплатно, – уточняет левый господин. – И еще полтинник получишь.

«Господи Исусе Христе, помилуй мя грешного, в такой-то святой праздник – такое искушение».

– Да ладно полтинник, – подхватывает правый. – Рубль. Рубль хочешь сверху?

«В руки твои препоручаю себя, Господи…»

– Хочу! – говорит Мишка и резко садится. От боли в затылке начинает мутить, перед глазами пляшут разноцветные мушки – но он хочет этот рубль, хочет есть, хочет!

– Вот и прекрасно, – хором смеются молодые господа и поднимают Мишку подмышки.

* * *

В трактире тепло, и Мишка тотчас же соловеет. Он медленно скользит взглядом по висячим лампам, по деревянным столикам, по картинкам на стене – как они называются, оле… оли… олигра…? – и чувствует, как его веки наливаются свинцовой тяжестью. Он пытается не клевать носом – и вслушивается в то, что ему объясняют молодые господа.

– Мы, брат, поспорили, – постукивает пальцами по столешнице правый. – Ты ничего такого не подумай, спор серьезный и даже я бы сказал, научный.

– Естественно-научный! – поднимает палец левый, изучая меню.

Мишка кивает, облизывая пересохшие губы. Снег в галошах растаял и ему кажется, что его ноги опущены в холодные лужи.

– Так вот, – продолжает правый, тыкая левому в меню на какую-то строчку. – Остендские, думаю. Ты, как мы понимаем, человек в разносолах не искушенный, корку хлеба за деликатес почитаешь, так?

Мишка опять кивает, не сильно заботясь, о чем идет речь. Его обещали покормить и за это дать рубль – больше его ничего не интересует.

– Вот мы и поспорили, сможет ли человек неопытный оценить незнакомое лакомство – и съесть его с таким же удовольствием и столько же, сколько человек знающий.

Мишка снова кивает. Еда и рубль, рубль и еда – вот и все, что ему надо.

– И ежели такое произойдет, то будет означать, что человек благородный и человек самого низкого происхождения в кулинарных науках суть одно и то же.

Кивок, кивок, кивок.

– Но рубль! – уточняет правый. – Только в том случае, если съешь все. Так как это исключительно моей волей тебе вознаграждение. А полтинник – от Ивана Викентьевича, если сдашься. Усвоил?

Кивок, кивок, кивок. Рубль, конечно же, лучше полтинника. Мишка сделает все, чтобы получить рубль.

– Чудесно, – левый машет рукой, подзывая полового. – Тогда и начнем, пожалуй.

* * *

Мишка пытается прижать к небу упругий комок – но тот никак не поддается, словно специально ускользая от языка. Тогда он зажмуривается – и судорожно дергая челюстью, пытается проглотить. Это получается лишь с третьей попытки – комок на мгновение застревает у Мишки в горле, заставляя хрипло застонать, – а потом проскальзывает в живот.

Во рту стоит вкус тины, глины – и почему-то мокрых тряпок. Мишку чуть не выворачивает наизнанку – но перед глазами заманчиво маячит рубль, и поэтому он лишь сцепляет зубы и остервенело шмыгает носом. Господи Исусе Христе, помоги. Это был только первый комок – а во льду лежит еще дюжина без одного: словно загустевшие на морозе чахоточные харчки Грихи Рябого.

Мишку снова передергивает.

– Да, брат, – ухмыляется правый господин. – Это тебе не кислые щи.

– Запить бы… – сипит Мишка.

– Запить – хорошее дело, – соглашается господин. – Как там дорогой моему сердцу Антоша говорил? «От водки пожжет, подерет тебе в горле, а как проглотишь устрицу, в горле чувствуешь сладострастие»?

– Именно! – кивает левый.

– Да, Иван Викентьевич, сла-до-страсти-е!

– Однако же, Владимир Христофорович, ежели мне память не изменяет, на питье мы не договаривались! И так поиздержались изрядно!

– Ай, шалун, Иван Викентьевич, – грозит правый пальцем левому. – Чуете, что проигрываете! Ничего, не разорит вас этот маленький спор. Но так и быть, уговор есть уговор – про питье речи не было. Мальчик, кушай так. Вот, из раковинки отпей, живее пойдет.

Мишка запрокидывает голову и вливает из пузатой раковины, в которой когда-то лежал злополучный комок, в рот тягучую прозрачную, отдающую плесенью, жидкость. Становится только хуже. Горло обволакивает болотистой жижей, запах тины начинает щекотать ноздри изнутри. Он зажмуривается, стараясь не думать, что же он ест – такое скользкое, омерзительное, странно трепещущее, когда касается языка.

И продолжает вкладывать в рот, дергать челюстью и глотать. Вкладывать в рот, дергать челюстью и глотать. Вкладывать, дергать – и глотать.

Наконец он доедает – если это можно вообще назвать едой – последнее.

Правый господин заразительно смеется, левый кривится. Мишке суют в руку рубль – и выпроваживают из-за стола.

* * *

– Что я ел? – Мишка хватает шустрого полового за рукав. Тот оборачивается. Это мальчишка чуть постарше Мишки, черноглазый, востроносый, с обильно напомаженными курчавыми волосами.

– Дык вустрицы ж! – хихикает, глядя на Мишку. – Не признал, что ли?

Мишка мотает головой, прислушиваясь к своему брюху.

– Ну брат! – половой откровенно смеется над глупым оборванцем, который и сам не понял, что сожрал. – Вустрицы, брат, это такое блюдо, которое не всем дается!

– Так что это? – тихо спрашивает Мишка, чувствуя, как по спине начинают скрести коготки страха. – Постное али скоромное? Мясо, рыба, фрукт какой?

– Ой, брат! – половой всплескивает руками и оглядывается – не требуется ли он сейчас кому – а потом гордо возвещает: – Вустрица – это не мясо, не рыба и не фрукт!

– А что? – упавшим голосом шепчет Мишка. – Неужели… человечина?

– Хуже, – хихикает половой. – Это гад такой морской. И едят его… – смуглое лицо с вострым носиком приближается вплотную к Мишкиной веснушчатой роже. – … живьем!

– Что? – Мишка отшатывается и хватается руками за брюхо. Теперь он понимает, что же такое билось и дрожало у него во рту! Безбожное дело – есть кого-то живьем!

Половой мстительно усмехается: этот уличный оборванец налопался дорогущих деликатесов, на которые сам половой может только облизываться, – ну ничего, теперь эти вустрицы оборвышу горлом встанут!

– А еще… – половой понижает голос до шепота. – Они пищат, когда их ешь! Богу своему вустричному молятся, чтобы тот когда-нибудь покарал тех, кто его деток малых живьем лопает. Таких, как ты!

Мишка кричит в ужасе и, зажимая уши руками, бежит прочь. Половой заливисто хохочет ему вслед – пока не получает подзатыльник от хозяина. И никто не замечает, что за их разговором наблюдает еще один – третий – молодой человек с бородкой – пусть и не настолько щегольской – и в пенсне – пусть и не позолоченном.

* * *

Мишка плетется по заснеженной улице. Рубль, зажатый в кулаке, жжет как уголек из костра.

– Вустричный бог, – шепчет Мишка. – Вустричный бог, вустричный бог.

Он готов прямо сейчас, тут, посреди улицы, пасть на колени и начать молиться – но он не знает такой молитвы, которая пришлась бы по вкусу вустричному богу. И нет, нет, как он вообще посмел сейчас заговорить о вкусе – он, который только что сожрал деток малых, деток невинных, деток пищащих!

Мишке кажется, что все было именно так – и трепетали вустрицы у него на языке, и пищали, и даже кричали что-то человеческим голосом – а он, одурманенный мечтой о рубле, под сверканием золоченых пенсне, не слышал этих воплей, глух был и ушами и сердцем.

– Господи Исусе Христе, – бормочет Мишка. – Помоги. Помоги чаду своему глупому, неразумному. Ты же знаешь, наверное, вустричного бога. Ты же всех знаешь. Скажи ему, что не специально я. Не хотел я. Не желал. Уговорили меня. Совратили. Искусили, как истинные демоны.

Но Иисус Христос не слышит его – Мишка ощущает это всем сердцем. Сейчас, здесь, царствует вустричный бог – и он придет. И покарает.

Мишка судорожно оглядывается. Ему кажется – или небо больше не такое ясное и чистое? И звезды потускнели – словно их затянула сизая плесень?

Верно то проделки вустричного бога! Он идет за ним! Он идет карать – и не миловать!