Текст книги "Козленок в молоке"

– Кому сейчас нужны эти побрякушки? – вздохнул Николай Николаевич. – Вот если б я документы догадался припрятать – жил бы сейчас как кум королю! Простить себе не могу… Так мне, старому дураку, и надо – мордой в газон!

О Витьке ничего определенного он сказать тоже не мог. Вернувшись из Америки, Акашин сначала форсил, раздавал автографы, сорил деньгами и, разумеется, как положено триумфатору, каждый божий вечер надирался в ЦДЛ. Сначала пил на свои, поил всякую шушеру, безобразничал, орал на весь ресторан: «Не варите, волки поганые, козленка в молоке такой-то матери!» Норовил отвалтузить любого, кто сомневался в гениальности романа «В чашу», а такие, учитывая профессиональную ехидность литераторов, попадались часто. Встречая Горынина, Витек обязательно хватал его за лацканы пиджака, называл «тестюшкой» и выпрашивал деньги на выпивку, так как свои очень быстро кончились.

– Тебя часто вспоминал! – многозначительно отметил Николай Николаевич. – Говорил, за все, что ты с ним сделал, он тебя удавит! Еще жаловался: вот, мол, был чальщиком – уважали! Усмирить его в моменты алкогольного правдоискательства, – продолжал свой рассказ Горынин, – могла только официантка Надюха («Ну, помнишь, такая упругая у нас в ресторане была?»). Она утаскивала его на мойку и там охаживала мокрой тряпкой по личине, приговаривая: «Посмотрела бы на тебя твоя жена!» («Это она Анку в виду имела».) Поначалу Витькины художества терпели: все-таки лауреат Бейкеровской премии. А потом, когда в Москве на каждом углу бейкеровских булочных понаоткрывали, писатели начали роптать и жаловаться на акашинские безобразия, к Горынину делегации с письмами косяками шли! А тут еще Акашин с обходчиком Герой стал конкурировать. («Видел, какой теперь пузырь? То-то!») Ну, Гера ему и подстроил. Как раз на побывку из Принстона приехал Любин-Любченко – он после своего знаменитого предисловия прославился, и его забрали жить и работать на Запад. Увидев Витька, он полез, как всегда, обниматься и облизываться. Ну, Витек со словами: «Ненавижу Фромма и Кафку!» – врезал ему. («По-нашему, по-рабоче-крестьянски!») А подлец Гера только этого и ждал: вызвал милицию и сдал Акашина на пятнадцать суток. С тех пор Витек и пропал… А следом исчезла и Надюха: ее уволили. Какой-то денежный мерзавец шлепнул ее по заду, вероятно переняв эту своеобычную жестикуляцию у кого-то из литераторов, но она была так возмущена этим чуждым прикосновением, что вылила ему на голову горячий бульон.

Больше об их судьбе Николай Николаевич ничего не знал.

– А Анка? – снова спросил я.

– А что Анка… – огорчился он. – Ноги перед бедуинами задирает. Пишет: устает… Промашка с дочкой вышла. Такая вот у нас со старухой пулеметчица получилась! Так без внуков и помру. Специально полдачи многодетной семье сдал. Хоть и чужие мальцы, а все-таки бегают, иной раз по ошибке «дедой» назовут…

Рынок стал закрываться, продавцы торопливо засовывали в свои сумки на колесиках нераспространенные товары. Милиционеры торопливо заталкивали в автобус пойманных карманников. Горынин купил у меня банку консервов – побаловать дачных кошек. Пожал мне руку и ушел. Это была единственная банка, которую удалось продать за целый день!

Безденежье приобрело характер хронической болезни, каковую постепенно начинаешь считать даже не болезнью, а просто деликатной особенностью своего организма. Я попытался мыть машины возле отделения «Мост-банка», но уже облюбовавшая это местечко учащаяся молодежь предупредительно меня поколотила. Охранять же автомобильную стоянку меня не взяли: там из полковников ГРУ была очередь желающих. Наконец, когда я уже начал мечтать о каком-нибудь физическом дефекте, чтобы поучаствовать в конкурсе типа «Крошка Цахес», мне повезло: я устроился торговать в палатку. Несколько дней проработал нормально, даже научился обсчитывать пьяных и влюбленных покупателей. Но однажды к палатке подкатил новенький «Рено», откуда вылез роскошный мужик невнятной национальности и заявил:

– Слушай, парень, мы тут с Самедом в рулетку продулись. Он за деньгами прислал. Давай!

Самедом звали моего хозяина, и поэтому, не раздумывая, я выгреб из кассы все деньги и отдал. А к вечеру за выручкой приехал сам Самед, и выяснилось, что никого, конечно, он за деньгами не посылал, а был это уже надоевший всей торговой Москве кидала, специализирующийся на новеньких, неопытных продавцах. Выслушав меня, Самед задумчиво почмокал, достал из кармана радиотелефон и распорядился:

– Давай сюда – есть дэло!

Через пять минут у палатки, визжа тормозами, остановилась «девятка», из которой выскочили трое здоровенных парней. Двое были в джинсах, черных кожаных куртках и белых кроссовках, а третий, видимо старший, – в кремовом, туго перетянутом в талии плаще и больших, закрывающих пол-лица очках.

– Разбэритесь! Но нэ насмэрть! – приказал Самед и уехал.

Мужик в кремовом плаще подошел ко мне страшным шагом и смертоносным движением Абадонны снял темные очки.

– Ты? – обалдел я.

– Я… – обалдел он.

Это был Сергей Леонидович. Мы обнялись. Потом прямо в палатке выпили сначала водки. Поговорили. Из органов, оказывается, его уволили еще в девяносто первом, когда вышла знаменитая книжка Одуева «Вербное воскресенье», где Сергей Леонидович был выведен под именем Леонида Сергеевича. Вообще сначала посадить хотели, но спас Тер-Иванов: все-таки не забыл, кому обязан своим сегодняшним положением! Оставшись без работы, Серый тоже долго мыкался, бедовал, пока не устроился начальником службы безопасности к Самеду. Теперь вроде ничего – дети растут. С женой все в порядке. Заезжал, между прочим, как-то из Италии художник («Ну, помнишь?»), очень благодарил за помощь в трудную минуту, написал даже в знак признательности их семейный портрет – сметаной, перемешанной с мелко порубленными пионерскими галстуками. Большая, между прочим, ценность!

– Ты, Серега, не продавай! – посоветовал я.

– Скажешь тоже! Что ж я, с культурой, что ли, не работал? Понимаю! Даже кошку пришлось теще отдать. Ну а ты? – спросил он.

Я тоже рассказал свою историю.

– Эк тебя крутануло! – посочувствовал он.

И, роняя невольные мужские слезы в «Наполеон», изготовленный на Краковском химзаводе, мы стали вспоминать золотое время. Посмеялись. Особенно над тем, как они тогда в Нью-Йорке ошалели, выяснив, что никакого романа нет и не будет.

– Ну и голова у тебя была – целый бляхопрядильный комбинат! – восхищался Серый. – Ты бы у нас в органах до генерала дослужился!

– Ага, и стерег бы «Мерседесы» возле Краснопресненских бань!

– У бань не надо! У бань стреляют… Куда катимся? Куда?!

Запивая неприятные впечатления от коньяка пивом, Сергей пообещал мне дело с пропажей выручки замять, ведь обычно за такие промашки продавцов бьют, пока растрату не покроют, – один тут даже почку продал, чтоб отвязались… Рассудил: мол, все равно отобьют! Но уговорить Самеда не выгонять меня с работы Сергей Леонидович даже и обещать не стал. Сознался, что не в его компетенции. Уже настойчиво влекомый помощниками в машину, он одолжил мне тысяч двадцать – в переводе на старые деньги примерно четвертной… И тут я вспомнил то, о чем хотел спросить Леонидыча:

– Послушай, ты помнишь Костожогова?

Его лицо профессионально затрезвело:

– Был такой…

– Адрес помнишь?

– Адреса, явки, пароли… Конечно, помню. У него еще собака серди-итая была.

3

Автобус от станции трясся по колдобистой дороге минут тридцать до села Цаплино. Нужная мне остановка так и называется «Школа», но школы не было, был дом, одноэтажный, деревянный, очень старый, и располагалась там теперь не школа, а какой-то оптовый склад, из которого два подвыпивших мужика вытаскивали и кидали в крытую машину коробки со «сникерсами», сигаретами «Bond» и ароматизированными презервативами «Sweet love».

– А где школа? – спросил я.

– А нету теперь школы… Закрыли теперь, знамо дело, школу, – ответил тот, что потрезвей.

– На хрен! – уточнил второй, тот, что попьяней.

– Почему закрыли? – поинтересовался я.

– А ребятишек нет. Не настрогали. Штук семь осталось. На станцию, знамо дело, в школу их теперь возят.

– А вяз? – спросил я. – Тут дерево большое было. К нему французы лошадей привязывали…

– Так то французы… Спилили вяз твой!

– На хрен! – уточнил тот, что попьяней.

– Вишь, машине к складу подъезжать мешал. Бензопилой – фыр-р-к – и нету!

– А учитель? Учитель тут был – Костожогов?

– Застрелился твой учитель!

– Как застрелился?

– На хрен…

– Ладно, помолчи, – цыкнул на своего напарника тот, что потрезвей. – Из «тулки» застрелился. Знамо дело, в сердце приставил, ботинок снял и ногой курок нажал…

– А отчего застрелился?

– А отчего стреляются? От души… Хороший человек был. Детишек, знамо дело, доучил, на каникулы отправил, чтоб не беспокоить, потом уж и стрельнулся. А в письме так и написал: в моей смерти прошу никого не винить, знамо дело, подмастерье ушел к своему мастеру… Мне участковый письмо показывал, он от него полколяски разных бумаг увез. Грамотный был учитель!

– Я слесарь четвертого разряда, понял?! – вдруг сообщил тот, что попьяней.

– А давно это случилось? – спросил я.

– Да уж два года, как похоронили.

– А где похоронили?

– А где хоронят-то? На кладбище, знамо дело…

На заросшем холмике не было никакого памятника, а лишь воткнутая в землю фанерная дощечка с размытой чернильной надписью, да еще уцелели измочаленные ветром и обесцвеченные непогодой остатки бумажного венка. И только вплетенные в венок аляповатые пластмассовые розы полностью сохранили свой синий цвет – яркий-преяркий. Я дал мужикам на водку и вернулся в Москву.

На следующий день, безработно сидя дома и тупо созерцая бесконечную телерекламу женских гигиенических прокладок, я вдруг наткнулся на передачу «Бизнесмены круглого стола», которую вела знаменитая Стелла Шлапоберская, родоначальница гласности на телевидении. А среди сидящих за круглым столом богачей (мир тесен, как туалетная комната в блочном доме) я неожиданно увидел одного моего давнего приятеля, точнее, мужа моей еще более давней приятельницы. Она нежно уважала меня за то, что после окончания нашего бурного романа я, в отличие от моих многочисленных предшественников, не стал делать вид, будто однажды мы вместе с ней стояли в магазинной очереди, а выдал ее замуж за хорошего парня, своего знакомца, сочинявшего сказки, – тогда все что-нибудь сочиняли. Между делом, за пивом в Доме литераторов, я пожаловался ему, что впервые встретил женщину, от которой не смог добиться взаимности без соответствующей отметки в паспорте. Пораженный таким реликтовым целомудрием, он немедленно на ней женился. Но что самое интересное, этот лох вытянул счастливый билет: она оказалась верной, заботливой и трудолюбивой женой. И когда я, оказавшись во временном сексуальном промежутке после очередной подлой Анкиной измены, заявился к ней домой в отсутствие мужа, чтобы, так сказать, возобновить знакомство, она, оторвавшись от стирки, отхлестала меня по лицу мокрым полотенцем. Мы расхохотались и стали друзьями. А начинающий сказочник, вишь ты, стал миллионщиком! Решение, как пишут в детективных романах, созрело мгновенно. Я нашел номер ее телефона, позвонил – и внезапно был приглашен на юбилей их свадьбы, который они отмечали через два дня в «Праге».

Это было 4 октября 1993 года, я очень хорошо запомнил этот день, потому что именно тогда сочинил первую эпиграммушечку и таким образом снова обрел свое место в полноценной жизни. Я шел с купленным на последние деньги букетом по взбудораженной Москве, мне не было дела до солдат в касках и с автоматами, до растерянных милиционеров и плохо одетых людей, волокущих куда-то потрепанные красные флаги. Букет вышел отличный: я по дешевке набрал целую охапку белоснежных гвоздик с поломанными ножками, а завернули мне их так, что этот извинительный в моем положении дефект почти не был заметен.

За огромным столом, ломившимся от улыбчивых жареных поросят и утопающих в черной икре долготелых осетров, было много известных бизнесменов и популярных политиков. Я узнал знаменитого правозащитника Тер-Иванова и даже постарался поймать его взгляд, но он сделал вид, что мы с ним незнакомы. А может, и в самом деле забыл о моем существовании. Сначала говорили витиеватые тосты, а потом кто-то остроумный предложил не тратить время на разговоры, а поднимать бокалы после каждого залпа: с Краснопресненской набережной доносилась глухая канонада – танки как раз начали обстреливать Белый дом… Идея понравилась. И когда между залпами образовывалась слишком пространная пауза, гости сердились, нервничали и роптали на нерасторопность танкистов… Наконец канонада вовсе прекратилась. Как потом выяснилось, именно в это время депутатов с поднятыми руками выводили из парламента и пинками заталкивали в автобусы. А рядовых оборонцев утаскивали на Краснопресненский стадион – истязать и приканчивать…

Возникла какая-то неюбилейная пауза. Кто-то пьяным голосом заорал: «Горько!», призывая десятилетнюю пару слиться в супружеском лобзании. Но предложение не прошло, видно, за десять лет брачные ласки юбилярам приелись, как икра одному из гостей, специально для себя заказавшему у официантов порцию гречневой каши с котлетами – главную пищу его прежнего инженерного существования… Тогда, воспользовавшись заминкой, я встал и попросил внимания, решив прочитать первую эпиграммушечку, сочиненную прямо тут же и записанную на салфетке. Показывая рукой на счастливую пару, я громко и с чувством продекламировал:

 
Семейного союза узы
Прочней Советского Союза!
 

Застолье взорвалось аплодисментами, счастливый муж все-таки сорвал поцелуй у своей уворачивающейся жены, а из-за стола резко вскочил Недвижимец и крикнул:

– Еще!

Приободренный, я стал вспоминать разные эпиграммы и прочие рифмованные глупости, которыми балуются любые литераторы в своем незамысловатом быту, и только отдельные проходимцы выдают их за шедевры контекстуальной поэзии. Весь остаток юбилейного вечера я выступал «на бис». Женщинам особенно понравилось мое «Предостережение старому холостяку»:

 
Но час придет – кондрашка хватит,
Посмотрит: кудри в седине.
Решит: теперь жены мне хватит…
А хватит ли теперь жене?
 

При этом жены толкали своих обленившихся спутников жизни в бока и бросали на них взгляды, полные лукавой тоски по невостребованным супружеским объятиям. Мужчины же высоко оценили другое мое четверостишие, называвшееся «За что?»:

 
Женщины любят мужчин —
Не за высокий чин
И не за банковский счет,
А кое за что еще…
 

Теперь уже мужчины поглядывали на своих дам с тем чувством превосходства, которое неизменно заставляет женщину страдать от комплекса кастрации, открытого Фрейдом, и остро ощущать драму своей природной незавершенности. Но моим настоящим триумфом стало двустишие «К смерти» – о его существовании я вспомнил лишь после восьмой рюмки. Вероятно, это случилось потому, что ближе к десерту гостями овладело чувство экзистенциального тупика, испокон сопутствующее перееданию. Вот эта эпиграммушечка:

 
«Собирайся!» – прошамкает, скрипнув мощами.
Улыбнусь и спрошу ее тихо: «С вещами?»
 

Недвижимец даже заплакал, называя себя душегубом и подлым убийцей, обнял меня и заявил, что ничего более глубокого о жизни и смерти он слыхом не слыхивал. Честно говоря, я не придал этой похвале никакого значения: в нашем литературном мире принято спьяну давать самые неожиданные оценки товарищам по перу, а наутро даже не помнить об этом, но вдруг мне стали позванивать и приглашать на разные вечеринки – почитать эпиграммушечки. Конечно, я не отказывался, имея возможность наесться на несколько дней вперед и даже перехватить немного деньжат. Жизнь стала сносной, и я не пошел работать в школу, тем более что при непосредственном знакомстве директриса, несмотря на свою стенобитную грудь, напомнила мне разоренную неприятелем крепость. (Запомнить!)

Постепенно у меня сложился круг благодетелей. Я стал откладывать деньги на черный или, как любят выражаться англичане, на дождливый день. И тогда я, как вы уже поняли, совершил непростительную глупость: вложил все свои сбережения в акции АО ДДД по совету того хренова подражателя, с которым познакомился во время круиза «Москва – Астрахань». Это знаменитое акционерное общество называлось ДДД потому, что его создателя, кандидата физико-математических наук, звали Дима, жену – Дина, а любимую собачку – Дуня. Поначалу акции стоили копейки, но к концу года были обещаны грандиозные дивиденды, и я клюнул… Увы, жизнь всегда ухудшается, как только начинаешь ее целенаправленно улучшать! Но справедливости ради нужно сказать: несколько месяцев я действительно чувствовал себя благополучным рантье. Но потом пришел этот самый дождливый, точнее, грозовой день. Началось с пустяка: на выходе из бани застрелили одного моего благодетеля – банкира. Потом взорвали вместе с роскошным «Ягуаром» другого – владельца сети закусочных, где из-под прилавка можно было купить хорошую маковую соломку. Наконец из гранатомета угодили в праздничный стол, за которым сидели сразу несколько моих клиентов. В довершение всего тяжко занемог Недвижимец… Мой телефон замолк. Снова замаячило безденежье, по-приятельски подмигнув мне своим оранжевым глазом. И я решил продать акции. Дело в том, что у меня еще со времен моего брака обозначилась дурацкая привычка прятать деньги и ценные бумаги в книги – а их у меня больше двух тысяч. Роясь на полках, я острее, чем обычно, ощутил скоротечность бытия: ведь большинство из этих книг я уже не прочитаю никогда, даже если брошу пить, встречаться с женщинами и сочинять, что, собственно, и нужно бросать в первую очередь, а буду только читать, читать, читать… Но даже в таком случае смерть настигнет меня лишь на подходе к первой тысяче! Перетряхивая восьмитомник Шекспира, я обнаружил, что Отелло не задушил Дездемону, как мне всегда казалось, а зарезал, точнее, недодушив, доколол кинжалом. Это меня внезапно очень растревожило, и я вспомнил, как хотел убить Анку… Акции обнаружились в «Масонской энциклопедии». Жизнь полна глумливыми символами и подлыми совпадениями!

Предвкушая плотный ужин, я отправился к ближайшему пункту покупки и продажи акций АО ДДД и обнаружил там гигантскую толпу, скандирующую: «Свободу Диме!» Над толпой реяли портреты самого Димы, его жены Дины и их любимой собаки Дуни, вызывающе беспородной и оттого особенно любимой простыми акционерами. Поговорив с людьми, я выяснил некоторые обстоятельства, возникшие в период моих суицидальных исканий и потому мне неведомые. Тем более что мой телевизор тихо угас два месяца назад, а денег на ремонт не было. Газет же я не покупал, экономя на пельмень насущный.

Случилось же вот что. Наш президент, как общеизвестно, человек употребляющий – за что, собственно, его и выбрали. А выпив, он может снять последнюю рубашку, как с себя, так и с рядового российского налогоплательщика. Президент как раз вернулся в Москву из Пакистана, где он здорово загулял на самом высшем уровне и даже, как рассказывали западные средства информации, во время циркового представления выскочил на арену и стал отбирать у обалдевшего факира дрессированного питона. Так вот, воротившись, он давал пресс-конференцию в таком усталом состоянии, что не мог говорить, а только вяло кивал. Этим-то и воспользовались недоброжелатели АО ДДД, подкупив одного журналиста, до этого слывшего неподкупным, ибо заламывал он уж очень высокие цены. Этот журналист спросил у уставшего президента, правда ли, что Дима, возглавляющий знаменитое ДДД, – жулик и негодяй. Президент, разумеется, кивнул. Наутро все газеты вышли с шапками «ДДД – деньги для дураков!», «Афера века», «Подлый бизнес» и т. д. По телевидению выступил видный финансовый эксперт, сказавший, что крах ДДД неизбежен и если он еще вчера говорил совершенно противоположное, то это только потому, что сегодня он говорил правду.

Началась паника. ОМОН оцепил пункты продажи акций и никого туда не пускал, чтобы сами омоновцы успели обменять собственные ценные бумаги. Сдав свои, они за хорошую плату стали пускать внутрь других запаниковавших акционеров, которые выходили оттуда с набитыми рублями сумками – огромными, в таких хоккеисты носят спортивную амуницию. Через два дня деньги у Димы кончились, и он не нашел ничего лучшего, как призвать народ к восстанию против кивающего президента, за что был арестован и препровожден в Матросскую тишину, где, наверное, ему и в самом деле было спокойнее. Его жена Дина успела вылететь в Америку и затворилась в своем небольшом замке на окраине Санта-Барбары. А оставшаяся в опустевшей московской квартире беспородная Дуня ничем не могла помочь потрясенным акционерам. Они, осадив штаб-квартиру АО ДДД, вели списки, устраивали переклички и митинги, слали телеграммы кивающему президенту, патриарху всея Руси, генеральному секретарю ООН, ходили демонстрациями до Кремля и обратно, но даже такому акционерному младенцу, как я, стало понятно: денег не будет. Я подошел к группе акционеров, которые, дико прыгая вокруг огромного костра, ритуально жгли груды акций. Подумав, я швырнул в огонь и свои бумажки. Позже, читая в газете репортаж из зала суда, я узнал, что, помимо всего прочего, Дима, оказывается, еще внедрил в народ группу своих агентов влияния, спровоцировавших массовое сжигание акций…

Но это было потом. А тогда, голодный и обескураженный, я возвратился домой, с интересом поглядывая на многочисленных нищих в переходах и понимая, что такая же судьба ждет меня в ближайшем будущем. У подъезда моего дома я с таким отчаянием посмотрел на знакомую старушку-пенсионерку, кормившую голубей, что она отломила и протянула мне кусочек горбушки, сообщив при этом, что ко мне заходила какая-то женщина и ждала меня, сидя на ступеньках у двери. «Она что-нибудь сказала?» – мертвея, спросил я. «Сказала, еще придет!» – был ответ.

«Если это Ужасная Дама, – думал я, стоя в лифте, – нужно бежать как можно дальше, хоть назад в Семиюртинск, а денег нет, даже чтобы доехать до Мытищ!» В дверях я услышал телефонный звонок, но долго не решался снять трубку, потому что некогда именно с телефонных звонков и начался весь кошмар! Наконец я отозвался. Это был всего-навсего выздоровевший Недвижимец. Он звал на Сицилию. Замирая от счастья, я выдержал приличествующую паузу и тут же согласился. Впрочем, кажется, я повторяюсь…