Текст книги "Омут колдовства"

А Зина унижаться ни перед кем не стала, нашла в себе силы всё стерпеть и пережить. «Недостоин он слёз моих», – убедила она себя, взяла волю в кулак, и стали они жить втроём не хуже, а то и лучше прежнего. Нелегко, конечно, пришлось молодой женщине, поначалу из рук всё валилось, хрупкие плечи не выдерживали бремени тягот судьбы. Но Зина выстояла. Одной из отдушин для неё стали любимая работа и, конечно же, дети, в которых она души не чаяла.

А потом появился Виктор: галантный, заботливый и ласковый. Зина влюбилась в него с первого взгляда, а Зойка – та с колен не слезала, без умолку рассказывая ему разные небылицы. Мама долго приглядывалась к новому ухажёру, а когда увидела в нём надёжную опору и оплот семьи, посоветовала дочери:

– Ты держись за него, Зина. Любит он тебя и Зойку нашу. Я старый человек, повидала жизнь и знаю: такие люди не предают.

– Я подумаю, мама, – ответила тогда Зина, едва сдерживая в груди бьющееся от счастья сердце. – Обязательно подумаю.

* * *

Где-то рядом послышались детские голоса. От неожиданности Зинаида Петровна оглянулась и обронила сумку с работами учеников. Навстречу бежали две девочки и ребята из седьмого «А» класса. Это были уже известные нам Дятлова, Рыжова и Фомин с Петровым.

– Подождите, Зинаида Петровна, – наперебой кричали они. – Сейчас мы вам поможем.

– Ну что вы! Мне совершенно не трудно, – в растерянности стала оправдываться учительница.

Но детские руки будущих мужчин уже подхватили сумки, а девочки нежно прижались к ней и, наперебой вспоминая необыкновенный урок русского языка, на котором им всем пришлось немало попотеть, повели её в направлении дома.

– Петров, – укоризненно произнесла Дятлова, – а где подарок?

– Ух ты! Забыл.

Он порылся за пазухой, откуда извлёк на свет небольшой, но необычайно красивый букетик подснежников.

– Это вам! – торжественно вручил он цветы Зинаиде Петровне.

– Ну что вы! Зачем? Хотя… мне очень приятно.

– Вам! Вам! – дружно заверещали ребята. – Мы поздравляем вас с наступающим Днём Восьмое марта! Пусть в вашей жизни, как и у всех мам на земле, будет много-много радости! Мы любим вас!

– Спасибо вам, дети! Вы очень внимательны! Оставайтесь всегда такими! – ответила она, сияя от счастья.

* * *

Когда в доме все улеглись, а в тишине растворился до боли родной и трепетный гам Зойки, Зинаида Петровна приглушила свет, подсела к кухонному столу, достала из сумки листы с сочинениями и углубилась в совершенно иной мир – ещё не взрослых, но уже далеко не детских попыток поведать о добре. Она вчитывалась в каждую строчку, вглядывалась в каждую букву, написанную руками её воспитанников, а перед глазами всплывали, вспыхивали ярким огнём и растворялись, словно в тумане, знакомые ей лица.

Вот сочинение Дятловой. Эта девочка – староста класса. Кому как не ей она обязана порядком и дисциплиной среди сверстников. Вероника умеет зажечь, а потом держать всю дружину в своей крепкой руке, каждый раз добиваться и неуклонно отстаивать правду, чего бы это ни стоило и какой бы горькой она ни была.

«Я живу в многодетной семье, – писала она. – А мама ещё молодая. Когда мне было всего два годика, они с папой принесли из роддома Петьку с Шуриком, а через год – Светика-семицветика. Так и жили мы все вместе, с утра до вечера впятером “мама” горлопанили, пока я, а следом и мои братики с сестрёнкой не подросли. Это же сколько ртов накормить надо! А мама всего одна. Но теперь мы – её верные помощники, не оставляем одну ни в горе, ни в радости. А Светик – вылитая я в детстве: такая же капризная, сварливая и, конечно, любит командовать, сколько сладким ни корми.

Скоро мама с папой опять пойдут в роддом, принесут кого-нибудь ещё. Хорошо бы сестрёнку, а то от мужиков толку нет. Им лишь бы играть с утра до вечера в войнушку. Уже и рогатки изготовили. Как бы глупостей не натворили.

Мама у нас золотая, а все вместе мы – дружная и крепкая семья. Пусть попробует нас кто-нибудь обидеть. Предупреждаю сразу: несдобровать. Влетит от наших мужчин так, что даже и не снилось. А если ещё и мальчишка родится – тогда тем более.

А вообще мы на любого ребёнка согласны, лишь бы наша мама жива и здорова была. Во время её родов я крепко-крепко сожму пальцы в кулак на счастье, и всё будет нормально. Не бойся, мама, мы с тобой!»

А эти строчки написаны рукой Рыжовой Галины, той, у которой, как она выразилась, две мамы. Послушаем музыку её души:

«Свою первую маму, ту, которая меня родила, я почти не помню. В то время я была совсем маленькой и ходила пешком под стол. Она умерла от тяжёлой болезни и сейчас, как говорит мой папа, живёт на небе, высоко-высоко, где плавают облака и летают ангелы. Когда мы с ним гуляем, он всегда показывает мне солнце.

– Видишь, мама смотрит на нас и улыбается. Так она радуется, что мы есть и любуемся ею. И чем сильнее греет солнце, тем больше любви и ласки изливает мама своим сердцем. – А потом обязательно добавляет: – Помолимся за тех, кого нет с нами, за тех, кто обнимает нас с небес… За тех, кто далеко за облаками, но мы тепло их чувствуем сердец.

Откуда он взял это четверостишие, я не знаю. Может быть, сам придумал, может быть, услышал, прочитал или подсмотрел где-то. Но, как бы то ни было, слова эти идут у него изнутри и трогают нас своей проникновенностью.

А недавно у меня появилась вторая мама. Раньше я называла её просто тётей Верой и не придавала этим словам никакого значения. Она никогда не обижалась на меня за это, а папа насильно не заставлял называть её по-другому. Но однажды мир перевернулся во мне. Как-то Сергей, мой старший брат, должен был вернуться из деревни домой на автобусе. Мы всей семьёй вышли его встречать. Однако в пункт назначения автобус не прибыл. Больше всех переживала тётя Вера: "Не случилась ли беда?" Когда же нам сообщили, что автобус на трассе перевернулся и многие пассажиры погибли, с ней случился инфаркт. Её увезли в больницу на скорой помощи, где лечили больше месяца. Из кардиоцентра вышла совершенно другая женщина. Я не узнала её. Вся голова была седая. Недаром говорят: душевные страдания не только делают людей мудрее, но и старят их.

К счастью, Сергея тогда в этом автобусе-призраке не оказалось. Он был переполнен и в деревне не останавливался. Транспорт проследовал мимо, как будто водитель знал, что это его последний рейс в жизни. Видимо, ангел-хранитель Сергея тоже сидел рядом с ним у штурвала.

После этого случая тётя Вера удивительным образом преобразилась в моём сознании в маму. И сейчас ближе этого человека у меня нет никого на свете».

Зинаида Петровна вытащила из сумки носовой платок и вытерла им набежавшую слезу. «А я и не знала, сколько испытаний пришлось пережить этой девочке, – подумала она. – Бедная ты моя Галочка. Не каждому мужчине такое под силу».

Прочитанные истории аккуратно ложились стопкой на край стола. Очередь предстать перед высоким судом дошла до работы Геннадия Фомина. Его взгляд на образ матери поразил Зинаиду Петровну до глубины души.

«У каждого человека мать одна, – будто кровью писал он. – Та, что родила тебя, а значит, Родина! Ещё сызмальства меня научили любить и свято чтить то место, где я появился на свет: леса, поля, горы, реки – всё, что окружает нас, радует глаз, волнует сердце, щемит душу. За сравнительно недолгую свою жизнь, спасибо родителям, я побывал на Дальнем Востоке, Урале, в Причерноморье, центральной полосе России. Везде, где бы я ни был, я не мог надышаться воздухом свободы, насытиться бескрайностью просторов этой удивительной по красоте страны, нарадоваться широтой души нашего многонационального народа.

А сегодня мне предстояло рассказать, что значит слово "мать" для меня лично. Если честно, я оробел. Я не знал, с чего начать. Передо мной крутились слова: "Мама, милая мама, как тебя я люблю". Но потом я осознал и проникся, что без Родины, как и учили, мне не жить. Поэтому я пишу о матери как о том великом и могучем единении, что звало за собой на подвиги.

Мой дедушка воевал и был ранен. После госпиталя он хромал, но, будучи очень совестливым, снова вернулся в строй. Свой поступок он оценивал так:

– Что же я за мужик, если свою мать от стыда и позора не защитил? Не бывать такому! Пусть против меня полчища варваров идут – костьми лягу, жизни не пожалею, но Родину-мать на поругание не отдам.

После этого он дошёл до Берлина, изгонял нечисть японскую, строил мирную жизнь.

Я благодарен деду за Победу! И каждый год отмечаю Девятое мая как праздник торжества справедливости, как день рождения Родины! Как свой день рождения, который подарила мне мать!”

Зинаида Петровна ещё раз всплакнула. «Что за дети, что за чудо растёт на смену нам, – с благодарностью обратилась она к Господу Богу. – Это же уму непостижимо! Оценивать такие работы несчастными баллами – просто несправедливо. Надо всем без исключения поставить пятёрки. Пусть порадуют своих мам. И я порадуюсь вместе с ними!»

* * *

А рано утром на пороге квартиры появился Виктор. В его руках благоухал букет алых роз, нежным ароматом сдобы сводил с ума сказочный торт, а на спине гордо восседал огромный плюшевый мишка для Зойки.

– Говорят, он счастье приносит…

Огонёк

И вечный бой! Покой нам только снится.

Александр Блок. «На поле Куликовом»

Пролог

История эта уходит корнями в далёкий 1942 год, когда на огромной территории Советского Союза, от Чёрного до Белого морей, полыхала кровопролитная война. Защитники Родины, чьё бессмертие увековечила народная память, стойко обороняли каждую пядь, каждый клочок русской земли. Крылатая фраза, родившаяся в ожесточённых боях: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва», – не сходила с уст командиров и бойцов Красной армии, звала и вдохновляла на подвиги народ во имя Победы.

В три наката

В одном из блиндажей израненного фронтовыми окопами, стальными гусеницами и воронками от снарядов Подмосковья откинулся брезентовый полог, и в него просунулась голова человека в каске. Его звали Иван. На его закопчённом, с грязью лице виднелись только глаза. Их удивительный блеск, отражаемый тусклой свечкой, выражал бесстрашие и неукротимость.

– Микола, ты здесь? – прохрипел он.

– А что со мной будет? – донеслось из полумрака, где отдыхали уставшие после боя солдаты.

– Ну и слава богу! А то я думал: больше не свижусь с тобой.

Человек протиснулся внутрь крохотного помещения, почти на ощупь отыскал объект своего внимания и присел рядом, прислонив к стене автомат.

– Чего ж ты меня раньше времени-то хоронишь? Я ещё жить хочу, – затравил разговор Микола.

– Так ведь бьют, гады, головы не поднять. А ты чего с бумажкой и карандашом?

– Сейчас вот весточку домой сочинять буду. Свободное время выпало.

– Надолго ли?

– Незнамо. Сколь Бог даст.

– А я вчера отправил, душу порадовал. Теперича покемарю чуток. Лады?

Не прошло и минуты, как голова Ивана склонилась набок, и он стал тяжело всхрапывать. Николай тем временем витал в бесконечно далёких, но радужных облаках воспоминаний о доме.

«Дорогие мои Валентина и Серёжка! – коряво начал писать он, потом подумал, тщательно обслюнявил химический карандаш и продолжил: – Шлю горячий привет с фронта! На днях получил ваше письмо с каляками малыша. Безумно рад, что у вас всё нормально.

Спрашиваешь: сколько убил немцев? Хвастать не буду, не считал, но, думаю, немало. Дальше постараюсь ещё больше. Не быть им на нашей земле никогда.

Пишешь про котёнка. Небось, вырос хулиган, в настоящего льва превратился? А у нас в роте собака по кличке Цыган завелась. Ох и шустрый пёс, скажу тебе. В одной из деревень прибился. С тех пор на довольствии состоит. Всё чин по чину. И службу несёт как положено. Никого не боится наш герой. Фашиста за версту чует. Те, как увидят его, драпают так, что одни пятки сверкают. Медаль бы ему за это надобно повесить, да жаль, некуда. Будет возможность – сфотографируюсь с ним на память и вам вышлю.

Передай привет всем соседям. Скажи: воюет солдат как положено, честь свою не срамит. И пусть не сомневаются, Отчизну на поругание врагу не отдаст.

Да хранят вас мои любовь и забота о вас! Крепко обнимаю и целую. Ваш Николай».

Он свернул письмо в конверт, написал адрес, аккуратно положил его во внутренний карман телогрейки и пригладил амуницию рукой. До боя оставались считаные мгновения…

А на другой день Николай был тяжело ранен в грудь. Осколок вражеского снаряда чудом не задел сердце и застрял буквально в сантиметре от него. Он долго лежал на заснеженной земле, изнывая от нестерпимой боли, и бесконечно молил Бога, чтобы тот сохранил ему жизнь. Зимний холод с позёмкой он даже не ощущал.

– Живой? – в какой-то момент послышался женский голос.

Из темноты, словно ангел, в его сторону ползла девушка, облачённая в военную форму. Из-под шапки вились огненные кудри. Через плечо была перекинута брезентовая сумка с большим красным крестом посередине. Николай пошевелился, попытался приподняться на локтях, но тут же обмяк и потерял сознание. Последним, что он запомнил, были слова:

– Потерпи, милый. Будь мужчиной. Всё будет хорошо.

Эти назидания, пока шла операция, бесконечной каруселью вертелись в его сознании и, казалось, эхом рикошетили от стен пустой комнаты. У изголовья ему мерещилась Валентина с сыном на руках, которая молчала и плакала, словно мироточила. Серёжка прижимался к её щеке. Этот образ запечатлелся в его памяти, как лик Казанской Божьей Матери на иконе в храме, а тусклая лампочка хирурга – под стать зажжённой лампадке рядом с ней.

Очнулся Николай на больничной койке. Просторная палата военного госпиталя, временно расположенного в школе, кишела такими же, как и он, ранеными солдатами. Многие стонали, кричали, вспоминали в бреду маму. Бинтовые повязки на их телах сочились кровью.

– Пить, – в изнеможении прошептал он, облизывая треснутые от сухости губы.

К нему подбежала девушка.

– Сейчас вам нельзя, – торопливо произнесла она и, чтобы не причинить страданий, аккуратно поправила подушку.

Николай, сам не ожидая, узнал в ней свою спасительницу. Теперь она была в белом халате. Ярко-рыжий цвет волос придавал молодому лицу особую красоту, привлекательность и чудодейственную неповторимость.

«Это же Огонёк! – выплеснула мысль из его головы. – Значит, я живой».

Он успокоился и снова погрузился в забытьё…

Хиромантка

Томительно чередовались дни, мучительно долго плелись недели. Николай медленно, но уверенно шёл на поправку. А потом и год как день, и день как миг. Что-то перевернулось в душе ещё не старого человека. Приглянулась ему Огонёк, видимо, мужское начало забурлило в нём. А звали её Дарья, Даша, Дашуля. Нет, своих симпатий она ему не выказывала. Просто ежедневно, еженощно опекала его как медик, не больше. Границ дозволенного никогда не переходила и намёка на это не делала. Но всё же какая-то искорка между ними промелькнула и завязала узелок в отношениях. Он долго приглядывался к ней, оказывал знаки внимания в виде улыбок, комплиментов, а однажды не выдержал и завёл разговор:

– Как живёшь, Огонёк-Дашуля?

Признаться, она долго ждала этого вопроса, не надеялась его когда-нибудь услышать и поначалу даже оробела. Но тут же взяла себя в руки и поспешила ответить:

– Как все, по-военному.

– По-военному, – протяжно повторил он. – Война скоро кончится. Побьём немца, выгоним с земли нашей. А потом что?

– Жить будем, работать, строить, землю пахать, детей растить. Чего ж ещё?

– Дом-то есть?

– А как же? У всех есть. Без этого, знамо, никак.

– Это точно. И чего это я? Меня вот супруга ждёт, и малой, Серёжкой зовут. А ещё кот, проказник этакий.

У Дарьи от этих слов признания мурашки по телу побежали. «Это навечно, – подумала она. – Так и должно быть».

– А хотите, я по руке вам жизнь прочитаю? Не думайте, я умею. Меня бабушка в детстве научила, она человека насквозь видела, наперёд всё говорила.

– Хиромантка, что ли?

– Можно и так сказать. Попробуем? Не пожалеете.

Николай протянул ей свою тяжёлую руку.

– Надо же, какая огромная, да ещё с мозолями, – удивилась Дарья. – Видимо, трудов повидала.

И стала внимательно изучать линии судьбы, изрезавшие ладонь.

– На войне, кто оружие в руках держал, у всех с мозолями, – поправил её Николай. – По-другому никак.

С трепетом в душе он разглядывал Дарью, этот распустившийся бутон цветка посреди бомбёжек, взрывов и автоматных очередей. На вид ей было не больше тридцати, с учётом невзгод, выпавших на её долю, – двадцати пяти от силы. «По всей видимости, не замужем, – раздумывал он. – Повидавшие жизнь бабы по-другому разговаривают. Им палец в рот не клади – по локоть руку откусят. А у этой характер завидный, дай бог каждой. Мужикам такой нравится, и сахаром, и перцем в самый раз приправлен, близко не подпускает. Молодец! Другая на её месте уже давно скурвилась бы. Эта же всех на расстоянии держит. Вроде мягкая, а чуть что не так, не по её – за палку хватается. За словом в карман не лезет. Дело врачебное знает. Завидная невеста будет. Достанется же кому-то такая, повезёт парню».

А Дарья тем временем гаданием занималась, в чужой судьбе копалась, интерес девичий удовлетворяла: «Черта вон та длинная за грань выходит – значит, долго жить будете. А отросток, что пониже, зарубцевался совсем, – вдовец, видать, без жены остался. Мальца что-то не вижу. Потерялся, наверное, в толпе людской. Ох, лишь бы не сгинул вслед за матерью со свету белу. Сейчас и такое бывает. Война никого не щадит».

Она пристально посмотрела в глаза Николаю и прочитала в них тревогу.

«Если б он знал, что я сейчас в его жизни почерпнула, с места бы не встал, – продолжила вертеться в её сознании скорбь великая. – Но израненному сердцу в данном случае никакими лекарствами не поможешь. Всё пустое. Лучше уж промолчать, ничего не сказать, чем душой покривить».

Дарья обхватила его огромную ладонь руками и нежно погладила.

– Гордятся тобою, солдат! Гордятся и любят! – ласково произнесла она. – Ты обязательно постарайся домой вернуться. Это очень важно. Ждут тебя там, особенно твой Серёжка скучает.

Руины

Долго ли, скоро ли, три года минуло с тех пор. Война уже отгремела, немцев кого изничтожили, кого в норы загнали, землю русскую освободили, победители до хат потянулись. Николай с рюкзаком за плечами тоже на родину вернулся. Глядит, а вместо дома одни руины косятся. По соседям пошёл он, своей кручиной стал делиться.

– Знать не знаем, – говорят те, отнекиваются, глаза мокрые от чужого взгляда прячут.

Одна баба Нюра грех на душу взяла, обняла Николая и всю горькую правду ему поведала.

– Нет Валентины больше, – принялась вспоминать она ужасы того дня. – Однажды бомба фашистская дом накрыла, многих под развалинами схоронила. Где могила её, к сожалению, не ведаю. Комхоз поспрашивать надо. Они погребальными делами занимались.

Опустил голову Николай, сжал её руками со всей силы, чтобы мозги от напряжения не повылезали, и взревел, словно бык одичалый. А баба Нюра гладила его по спине и приговаривала:

– Плачь, сынок, плачь. Успокаивай душу. На небесах твоя Валентина. Обратной дороги нет. Все мы когда-нибудь там будем. Никто этого не минует.

– А Серёжка мой где? – вдруг опомнился Николай. – Сын-то жив? Или заодно с мамкой в Царство Божье вознёсся?

– Насчёт Сергея точно не знаю. Но поговаривают, что уцелел он тогда. Уберёг его ангел-хранитель от смерти неминуемой. Ты в детский дом наведайся. Сейчас много там обездоленных и сирот собралось. Может, и сыщешь.

Откланялся Николай старухе в пояс и ушёл, не сказав ничего более. Поистрепал он тогда сапоги свои в поисках кровиночки родной, все инстанции поисходил. И фортуна улыбнулась ему, нашёлся Серёжка, жив-здоров оказался. Исхудал, правда, малость. Но дело поправимое оказалось.

– Ничего, руки-ноги есть, пробьёмся. Не привыкать нам, – сказал он на прощание директору детского дома, взял сына на руки и пошёл жизнь новую строить.

Серёжка

Свой кров отец с сыном обустроили не скоро. Прежде Николаю рукава пришлось засучить, сто потов с лица утереть, по съёмным квартирам с маленьким помыкаться. Зато потом жизнь стала налаживаться, и дела, как говорится, в гору пошли.

По вечерам, перед сном, любил Серёжка на коленях отца сидеть и, прижавшись к его колючей щеке, рассказы о войне слушать. Они творили с ним чудеса. Каждый раз он представлял себя в форме советского офицера, на мотоцикле, с автоматом наперевес. Машина ревела под ним и гнала на врага, а он что есть мочи кричал: «Ура-а-а!» – и бесстрашно рвался в бой. То тут, то там слышны были разрывы снарядов, танки противника, наставив на него грозные пушки, без умолку стреляли и пытались раздавить маленького героя своей многотонной массой. Но Серёжка всякий раз уворачивался от свистевших над его головой осколков и пуль, огрызался свинцом из автомата и продолжал двигаться вперёд.

– Папа, – в какой-то момент прервал воображение Серёжка, – а как ты на войну попал? Наверное, большим и сильным был?

Николай улыбнулся, крепко прижал крохотного человечка к себе, вздёрнул ему нос и по-свойски объяснил:

– Тогда каждый, и слаб, и силён, добровольно на фронт уходил. Много никого не уговаривали, понимали: по-другому нельзя, Родина в опасности. В тылу в основном женщины, старики и дети оставались. Надо же было кому-то трудовую вахту держать. Вот так сутками напролёт и работали, ни сна, ни хлеба вдоволь не знали.

– А что, и немца видел? – раскрыл от удивления глаза мальчуган.

– Фашистов? А как же! И видел, и бил эту нечисть чем придётся. Послушай сюда, какой случай однажды со мной произошёл. Стояли мы тогда под Вязьмой, в плотном кольце окружения оказались. Молотит нас вражина, деваться некуда. Тут срочный приказ от командования поступает языка взять. Да не простого, ёлы-палы, а погонистого, чтобы всеми секретами и тайнами военными владел.

– Ух ты, – вскипел от неожиданного поворота событий Серёжка. – И как, взяли?

– Ты погоди, прикуси язык, – остудил его раж отец. – Спешка в нашем деле тогда ни к чему была. Всё аккуратно требовалось делать, чтобы комар носа не подточил.

Серёжка от удивления раскрыл рот и замер.

– И вот идёт, пробирается отряд в ночи, ползёт украдкой, к земле прижимается, заранее выдать себя противнику остерегается. А небо враг ракетницами прожигает, тени своей боится, дозоры кругом выставил. Страшно? Да. Опасно? Ещё бы. Но мыто знаем своё дело. Нас, как стреляного воробья, на мякине не проведёшь. Ребята все как на подбор, не с первой ходки в тыл к немцам подобрались. Случись что, любой фашисту горло перегрызёт, но товарища в беде не бросит.

Николай погладил по голове Серёжку и продолжил:

– Добрались мы, значит, до передовой, колючку в двух местах порезали, притаились, на местности ориентируемся, план дальнейших действий прорабатываем. А блиндаж немецкий совсем рядом, по голосам слышно. Веселятся, мать их за ногу, музыку горлом пересилить норовят.

«Может быть, гранатой рвануть?» – шепнул Петруха.

Он в команде самый молодой по возрасту был. Горячий, не терпится ему.

«Я те дам гранатой, – пригрозил ему командир отряда. – Головой работать надо. Мозги для чего тебе нужны? Книжки читать? Вот и думай, коли так».

И тут один немец в самый раз наружу вышел, нужду справить. Стоит себе, душу изливает, небо разглядывает, под нос что-то мурлычет. А у самого пузо – пупка не видать. Из важных чинов, видимо, выискался. Простой солдат такого безобразия себе не позволит. «Как раз то, что нам нужно», – думаем. Ну, мы его и приладили по голове, чтобы не орал. Оттащили в сторонку, связали, кляп в рот засунули и через линию фронта поволокли. А он, на нашу голову, не пудовый – центнеровый оказался. Намаялись поначалу с ним, вспоминать неохота. Потом, правда, развязали, пешим порядком под конвой пустили. До места довели. Благодарность заработали.

А меня самого на тот раз пуля нашла. Она ведь не спрашивает, куда. Летит себе и летит. Так и догнала. Видать, подставился я не вовремя. Ничего. Перебинтовали, как на собаке зажило. Можно сказать, лёгким испугом отделался.

Николай посмотрел на Серёжку. Тот осоловелыми глазами витал между сном и подушкой.

– Э-э-эй, – тихонько потряс он его. – Да у тебя, смотрю, рот шире ворот. Того и гляди порвёшь. Чем кашу есть будешь? Идём-ка, дружок, лучше спать. Завтра ещё тебе расскажу. Зараз всё не переслушаешь.