Текст книги "Арктические зеркала"

Глава 3
Неразвращенные

 
Я волен, как Природы первый сын
До появленья рабства подлых уз,
Когда свободно жил в лесах простой дикарь.
 

Джон Драйден. Завоевание Гранады[309]309
  Перевод Юрия Слёзкина.


[Закрыть]

Высокая культура и дети природы

Земля, которая была достаточно девственной, чтобы приютить дикарей и язычников, не могла быть вполне пригодной для христиан и европейцев. Северные «снежные пустыни» (обычно именовавшиеся Сибирью безотносительно к разделению на Европу и Азию)[310]310
  Александр Герцен вспоминал о днях, проведенных им в Вятке, как о «сибирской ссылке» – точно так же, как в ХХ в. часто считали, что лагеря Воркуты находятся «в Сибири».


[Закрыть] были местом ссылки, где метафорические дикари (преступники) могли воссоединиться с настоящими дикарями (инородцами) и где впавшие в немилость царедворцы могли быть погребены заживо. Однако с приходом в Россию романтизма, и в особенности с приходом в Сибирь ссыльных романтиков, эти представления начали меняться. Задолго до «декабря» Кондратий Рылеев поместил несколько байронических персонажей в зловещее сибирское окружение, а когда реальные благородные изгнанники, остро чувствовавшие свою принадлежность к поэтической традиции, оказались «во глубине сибирских руд», былое вместилище вещей полезных и неописуемых превратилось в царство дикой природы (тем более живое, что оно было таким пустынным)[311]311
  См., напр.: Bassin M. Inventing Siberia. P. 773–774, 776; Murav Harriet. «Vo glubine sibirskikh rud»: Siberia and the Myth of Exile // Between Heaven and Hell: The Myth of Siberia in Russian Culture / Ed. by Galya Diment and Yuri Slezkine. New York, 1993. P. 95–111; Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни // Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX в.). СПб., 1996. С. 331–384.


[Закрыть]. Невинная Природа породила невинных детей, и вскоре сибирский литературный ландшафт оказался населен гордыми туземцами, которые «бесстрашно бродили вкруг шаманских могил», не ставили ничего превыше свободы и наслаждались простыми радостями беззаботного кочевого существования[312]312
  См.: Бестужев-Марлинский А.А. Саатырь // Декабристы / Ред. Вл. Орлов. М., 1951. С. 160–162; Чижов Н. Нуча // Там же. С. 192–193. Также см.: Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в. Новосибирск, 1970. С. 115–138.


[Закрыть]. К ссыльным поэтам присоединились подающие надежды сибирские беллетристы, и в 1830-е годы несколько повестей о полудиких, но прекрасных тунгусских девушках растрогали петербургских рецензентов[313]313
  Очерки русской литературы Сибири / Ред. А.П. Окладников. Новосибирск, 1982. Т. 1. С. 236, 244, 258–262; Постнов Ю.С. Литература Сибири в русской критике первой половины XIX в. // Очерки литературы и критики Сибири. Новосибирск, 1976. С. 100–102; Постнов Ю.С. Поэзия романтизма в литературе Сибири // Вопросы русской и советской литературы Сибири. Новосибирск, 1971. С. 122–123; Постнов Ю.С. Русская литература Сибири первой половины XIX в.


[Закрыть]. Русская Сибирь приобрела «собственного Джеймса Фенимора Купера» (в лице Ивана Калашникова)[314]314
  См.: Калашников И.Т. Дочь купца Жолобова. СПб., 1831; Он же. Камчадалка. СПб., 1833. О Калашникове см.: Diment, Galya. Exiled from Siberia: The Construction of Siberian Experience by Early-Nineteenth-Century Irkutsk Writers // Between Heaven and Hell. P. 54–59.


[Закрыть], а коренные жители Сибири приобрели черты последних могикан.

Романтическое перевоплощение бывших дикарей в детей природы было сопряжено с переосмыслением как природы, так и детства. Поскольку татищевская схема перехода от детства к зрелости, расширившись, включила в себя старость и смерть, детство стало гораздо более привлекательным, в особенности потому, что юность самой России все чаще изображалась как достоинство. Дикари стали скорее несчастными, чем отвратительными, еще в екатерининские времена, но в начале XIX в. некоторые авторы начали утверждать, что, возможно, настоящими дикарями являются европейцы, что у европейских красавиц «болезненные признаки тела» в сравнении с «восточными азиатками», что «каждый народ более или менее предан суеверию» (но суеверия тофаларов «невинны»), что европейские армии могут так же, как любые туземцы, устрашиться превосходящей силы оружия, что северные инородцы в целом «добрее и простее Руских Сибиряков» и что поэтому образование «более вредно, чем полезно»[315]315
  См.: Восточная Сибирь в ранней художественной прозе. Иркутск, 1938. С. 48; Мартос А. Письма о Восточной Сибири. М., 1827. С. 16–17; Головнин В.Н. Сочинения. М.; Л., 1949. С. 381; Геденштром М.М. Отрывки о Сибири. СПб., 1830. С. 9, 94.


[Закрыть].

По сравнению с другими вновь открытыми родственниками индейцев, албанцев и шотландских горцев, коренные северяне были не особенно заметными или примечательными. В байронический век «ужаса и блеска» тайга и тундра не могли соперничать с величественными горными вершинами, плодородными долинами и бурными потоками Кавказа, точно так же как относительно мирные занятия народов Севера казались «робостью» в сравнении с неумолимой свирепостью романических черкесов[316]316
  См.: Layton Susan. The Creation of an Imaginative Caucasian Geography // SR. № 3. 1986. P. 470–485.


[Закрыть]. Ссыльный декабрист А.А. Бестужев-Марлинский, который одним из первых ввел жителей Арктики в высокую литературу, испытал явное облегчение, когда наконец покинул Север с его рыбоподобными обитателями и переехал на Кавказ[317]317
  Бестужев-Марлинский А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1958. Т. 2. С. 294, примеч.


[Закрыть]. Впрочем, к концу 1840-х годов как сибиряки, так и черкесы – наравне с лордом Байроном, сэром Вальтером Скоттом и бесчисленными инородцами и экзотическими сынами природы – стали лишними в мире русской интеллигенции. В своем возрастающем отчуждении культурная элита Москвы и Петербурга открыла благородного дикаря, которому она могла посвятить себя без остатка: русского крестьянина. Его следовало боготворить, изучать или спасать; он был хранителем подлинных ценностей, внутренним стержнем ищущего интеллигента и спасителем России (и, возможно, вселенной). Большинство писателей и ученых спустились с гор на Великую Русскую равнину. К 1850-м годам академики-«немцы» были наголову разбиты академиками-«патриотами», и Русское географическое общество формально определило свою цель как «изучение Русской земли и Русского народа»[318]318
  Bassin Mark. The Russian Geographical Society, the «Amur Epoch», and the Great Siberian Expedition 1855–1863 // Annals of the Association of American Geographers. Vol. 73. № 2 (1983). P. 242–243; Пятидесятилетие Императорского русского географического общества // ИВ. Т. 63. 1896. С. 279–290.


[Закрыть]. Согласно историку Гавриилу Успенскому, рассказы о непросвещенных народах следовало отвергнуть в пользу «описания прежних нравов, обыкновения и учреждений такого народа, который в наши времена находится на высочайшей степени своего величия, могущества и славы»[319]319
  Токарев С.А. История русской этнографии. Дооктябрьский период. М., 1966. С. 180.


[Закрыть]. Соответственно, «ледяные пустыни» и «девственная тайга» наполнились русскими героями и русскими воинами. Как воскликнул Ермак в последних строках романтической драмы А.С. Хомякова, «Сибири боле нет: отныне здесь Россия!»[320]320
  Хомяков А.С. Стихотворения и драмы. Л., 1969. С. 277.


[Закрыть].

Север по-прежнему воспринимался как нечто особенное, но теперь Сибирь ассоциировалась – как в пространственном, так и во временном отношении – с «Российской Северной Азией», а не с «Кучумовым царством» или с экзотическими племенами тундры. XIX век вернулся к представлениям летописцев века XVII. Как писал П.А. Словцов, «история Сибири для нас выходит из пелен самозабвения не ранее, как по падении ханской чалмы с головы Кучумовой»[321]321
  Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири. СПб., 1886 (перв. публ. 1838). С. ХХ.


[Закрыть]. Ушло татищевское и миллеровское увлечение туземными древностями и происхождением племен: Сибирь началась с прихода русских.

Кто же были эти русские и что означал их приход? Принципы православия и государственного интереса (все чаще осмыслявшиеся в духе мистики самодержавия) оставались популярными, но и тот и другой начала затмевать народность[322]322
  Riasanovsky Nicholas V. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825–1855. Berkeley, Calif., 1959. P. 124–167.


[Закрыть]. В сочетании ли с двумя первыми принципами (в «официальной» и славянофильской версиях русского мессианизма) или в противовес им (в различных оппозиционных доктринах) «народность» подразумевала русский народ и его Volksgeist (народный дух). «Нося в душе этот высокий дар природы, Эрмак [sic] пустился завоевывать царство; Хабаров бросился со 150 человеками за приобретением Амура; Дешнев [sic] отважился предаться бурям и льдам Ледовитого океана»; а некий купец из романа, «влекомый… своим беспокойным гением», решился предпринять путешествие, которого «не могло сделать само правительство при всех своих бесчисленных средствах»[323]323
  Калашников И. Изгнанники // Восточная Сибирь в ранней художественной прозе. С. 11–12, 29.


[Закрыть]. Все они были представителями «простого русского народа», и их наиболее прочным вкладом в освоение новых земель было следование простым русским обычаям: они «заваривают русскую кашицу на ледяных тундрах Чукотского носа и Амоторского берега, распевают русские песни… на устье знаменитого, баснословного Амура»[324]324
  Александров М. Воздушный тарантас или воспоминания о поездках по Восточной Сибири // Восточная Сибирь в ранней художественной прозе. С. 97.


[Закрыть]. Слава этих «национальных открытий» могла быть украдена «фон-Берингом» и другими немцами, но

народ русский, незнакомый с угнетательною политикой обитателей Запада, дружески сближался с покоренными племенами, неведомо самому себе прививал к ним свои поверья и обычаи, незаметно, без насилий, подавлял их национальность – если только национальность может существовать у диких племен, к которым само слово «нация» неприменимо – и, поставив их, сколько можно было, в уровень с самим собою, довел их до того, что Сибирь, за исключением крайних пределов севера и юга, почти совершенно обрусела[325]325
  Небольсин П.И. Покорение Сибири: Историческое исследование. СПб., 1849. С. 113. Ср.: Bassin M. The Russian Geographical Society. Р. 244; а также: Collins David N. Russia’s Conquest of Siberia: Evolving Russian and Soviet Historical Interpretations // European Studies Review. Vol. 12. № 1 (1982). P. 20–21.


[Закрыть].

Более того, дело обрусения было столь основательным, неуклонным в своем естественном развитии и далеким от петербургских немцев, что если Россию символизировали каша, народные песни и прочие атрибуты девственной народности, то Сибирь стала более русской, чем сама Россия[326]326
  Bassin M. Inventing Siberia. Р. 782–790; Diment G. Exiled from Siberia. P. 47–65.


[Закрыть].

Каковы бы ни были последствия завоевания для новых земель и туземных племен, все были согласны в том, что его воздействие на Россию в целом оказалось глубоким и по большей части благотворным. После 1812 г. большинство образованных россиян полагали, что их страна является «великой европейской державой» и что ее размеры служат отличным доказательством как величия, так и принадлежности к Европе. Уже Н.М. Карамзин назвал Ермака «российским Пизарро» («не менее Испанского грозным для диких народов, менее ужасным для человечества»), который открыл

вторый новый мир для Европы… где судоходные реки, большие рыбные озера и плодоносные цветущие долины, осененные высокими тополями, в безмолвии пустынь ждут трудолюбивых обитателей, чтобы в течение веков представить новые успехи гражданской деятельности, дать простор стесненным в Европе народам и гостеприимно облагодетельствовать излишек их многолюдства[327]327
  Карамзин Н.М. История государства Российского. 1843; репринт. изд. М., 1989. Т. 9. Гл. 6. С. 226, 218–219. Об истоках этих воззрений, а также их анализ см.: Becker Seymour. Contributions to a Nationalist Ideology: Histories of Russia in the First Half of the Nineteenth Century // Russian History/Histoire russe. Vol. 13. № 4 (1986). P. 331–353.


[Закрыть].

Целью Карамзина было доказать, что у России был свой Карл Великий (Владимир), свой Людовик XI (Иван III) и свой Кромвель (Годунов), а также, разумеется, Петр Великий, у которого не было земных предшественников[328]328
  Милюков П.Н. Главные течения русской исторической мысли. С. 143–144.


[Закрыть]; российский Новый Свет и русский Пизарро были частью того же замысла. Однако в 1830-х и 1840-х годах, когда «русский народ» стал серьезным соперником «Российского государства» в борьбе за лояльность элиты, а территориальная экспансия часто воспринималась как показатель широкого и свободолюбивого духа «простых русских людей», Ермак и прочие «сухопутные Васко да Гамы» стали важными национальными символами[329]329
  Небольсин П.И. Покорение Сибири. С. 2. Александров М. Воздушный тарантас. С. 97; Паршин В.П. Поездка в Забайкальский край. М., 1844. Т. 1. С. IX; Т. 2; Полевой Н.А. Ермак Тимофеевич, или Волга и Сибирь. СПб., 1845; Хомяков А.С. Ермак // Хомяков А.С. Стихотворения и драмы; Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири. С. XIII. Анализ литературы и библиографию см.: Bassin M. Inventing Siberia. Р. 780–781.


[Закрыть].

В этом контексте роль народов Заполярья была чрезвычайно скромной. Их прошлое состояло в слабом сопротивлении казакам и радостном принятии русского господства; их будущее сулило полную русификацию; а их настоящее (по большей части не относящееся к делу) терялось где-то между адом «диких животных и людоедов» и «счастливейшим согласием или почти, можно сказать, совершенным… равенством»[330]330
  Таковы были термины, которые использовал Крузенштерн для характеристики населения Маркизовых островов и айнов. См.: Крузенштерн И.Ф. Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях «Надежде» и «Неве». М., 1950. С. 90–92, 166 (в англ. изд.: Kruzenshtern Ivan F. Voyage round the World in the Years 1803, 1804, 1805, and 1806 by Order of His Imperial Majesty Alexander the First on Board the Ships Nadeshda and Neva. London, 1813. Part 1. P. 180–182; Part 2. P. 75–76).


[Закрыть]. Настоящими «дикими животными и людоедами» стали русские чиновники, а «счастливейшее согласие и совершенное равенство» оказались исключительной привилегией русского крестьянства. В эпоху романтического национализма туземцы пришлись не ко двору, потому что они не были русскими в смысле языка, веры, каши и песен: потому что, как сказал Ермак Полевого сибирскому шаману, в их груди не бьется русское сердце[331]331
  Полевой Н.А. Ермак Тимофеевич. С. 110.


[Закрыть]. Представления о более специфических и легкоисправимых недостатках туземцев мало изменились с середины XVIII в.: деление человечества на детей и взрослых оставалось актуальным, и даже самые рьяные поборники простоты сознавали себя «взрослыми» и не отвергали те нормы, которые составляли суть их просвещенности. Основными такими нормами по-прежнему были чистоплотность, отношение к женщине, а также наличие вразумительной религии или высшей цели в жизни, причем туземцы неизменно проигрывали во всех трех отношениях[332]332
  Абрамов Н.А. Описание Березовского края // Записки ИРГО. № 12. 1857. С. 331; Белявский Ф.И. Поездка к Ледовитому морю. М., 1833. С. 69, 74; Калашников И. Дочь купца Жолобова. Ч. 2. С. 90, 93; Он же. Камчадалка. Ч. 1. С. 48, 86, 89–94, 98–99; Шемелин Ф. Журнал первого путешествия россиян вокруг земного шара. СПб., 1816. С. 167; Степанов А.П. Енисейская губерния. СПб., 1835. Т. 1. С. 64–65; Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири. С. 5, 139.


[Закрыть]. Единственным важным дополнением стали принципы одухотворенности и «поэтического чувства», которые позволили возвысить образ тунгуса «в красивой, даже элегантной одежде» и отчасти реабилитировать многократно высмеивавшегося шамана («не грубого, корыстолюбивого обманщика», а «замечательное психологическое явление»), но другим северянам это не помогло: музыки слышно не было, фольклор оставался неизвестным, а танцы («дикие, смешные и часто непристойные») оскорбляли европейскую чувствительность[333]333
  Дитмар Карл. Поездки и пребывание в Камчатке в 1851–1855. СПб., 1901. С. 435, 541; Врангель Ф.П. Путешествие по северным берегам Сибири и Ледовитому морю, совершенное в 1820, 1821, 1822, 1823 и 1824 гг. экспедицией под начальством флота лейтенанта Ф.П. Врангеля. М., 1948. С. 372–374 (в англ. изд.: Wrangell Ferdinand von. Narrative of an Expedition to the Polar Sea in the Years 1820, 1821, 1822, and 1823. London, 1844. P. 120); Белявский Ф.И. Поездка к Ледовитому морю. С. 78–79, 111–112; Кастрен М.А. Путешествие Александра Кастрена по Лапландии, северной России и Сибири // Магазин землеведения и путешествий. Т. 6. № 2 (1860). С. 188.


[Закрыть]. «Грубые, материалистические понятия» сменили «глупость» в качестве расхожего объяснения странностей туземной жизни, и когда ссыльный Герцен посетил вотяков и черемисов, он счел всё у них – песни, язык, религию – чисто «материальным»[334]334
  Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954. Т. 1. С. 369–371. Вотяки (удмурты) и черемисы (мари) не жили в Заполярье, но позиция Герцена была столь же типичной, сколь влиятельной. Ср.: Абрамов Н.А. Описание Березовского края. С. 338; Белявский Ф.И. Поездка к Ледовитому морю. С. 68.


[Закрыть]. Позже Н.М. Пржевальский пойдет до конца и найдет охотника-ороча не отличающимся от его собак: «Живя как зверь в берлоге, он забывает всякие человеческие стремления и, как животное, заботится только о насыщении своего желудка… Ничто духовное, человеческое для него не существует»[335]335
  Пржевальский Н.М. Путешествия в Уссурийском крае, 1867–1869. СПб., 1870. С. 104.


[Закрыть].

Впрочем, романтический примитивизм не исчез полностью. Туземца могли упрекать за поедание тухлой рыбы, дурное обращение с женой и умерщвление престарелых родителей, но его нельзя было не похвалить за простоту, великодушие и терпение. Подобное сочетание презренного и прекрасного стало каноническим в начале века и оставалось общепринятым более ста лет. Даже самые суровые критики (большинство которых были сибирскими интеллигентами) впадали в сентиментальность, говоря о «простодушных чадах природы», которые «не думают о богатстве, о чести, о славе; не заботятся о завтрашнем дне»[336]336
  Корнилов А.М. Замечания о Сибири сенатора Корнилова. СПб., 1828. С. 56; Калашников И. Дочь купца Жолобова. Ч. 4. С. 139. См. также: Абрамов Н.А. Описание Березовского края. С. 335, 353; Белявский Ф.И. Поездка к Ледовитому морю. С. 165–166; Булычев И. Путешествие по Восточной Сибири. С. 79, 184, 240; Степанов А.П. Енисейская губерния. Т. 2. С. 61.


[Закрыть]. Старый способ описания через отсутствие оказался перевернутым с ног на голову. Туземцев по-прежнему определяли через то, чего у них не было или о чем они не заботились, но отношение к отсутствующим качествам резко изменилось. Самоеды, которые для Радищева и Зуева были «глупейшим» народом Западной Сибири, стали предпочтительнее, чем их соседи-остяки[337]337
  Радищев А.Н. Полн. собр. соч. Т. 3. С. 135; Зуев В.Ф. Материалы по этнографии Сибири XVIII в. С. 23. Ср.: Абрамов Н.А. Описание Березовского края. С. 355; Кастрен М.А. Путешествие Александра Кастрена. С. 265; Белявский Ф.И. Поездка к Ледовитому морю. С. 165–166; Словцов П.А. Историческое обозрение Сибири. С. 5. Среди самоедов язычники были более «естественными», чем христиане. См., напр.: Иславин В. Самоеды в домашнем и общественном быту. СПб., 1847. С. 108.


[Закрыть]; «вольные» и беззаботные кочевые народы считались морально выше оседлых; а всеобщими любимцами из числа кочевников оставались «бодрые» и гордые тунгусы (эвенки)[338]338
  Булычев И. Путешествие по Восточной Сибири. С. 79, 240; Дитмар К. Поездки и пребывание в Камчатке. С. 435, 440; Wrangell Ferdinand von [Врангель]. Narrative of an Expedition to the Polar Sea. Р. 208; Степанов А.П. Енисейская губерния. Т. 2. С. 61, 73.


[Закрыть].

Противоречивость образа коренных северян лучше всех выразил наиболее известный и наиболее преданный их исследователь, финский лингвист Матиас Александр Кастрен. Будучи сам в высшей степени романтической натурой, Кастрен путешествовал по всей Сибири в поисках исторических корней своего народа, пока северный климат не унес его жизнь в возрасте сорока лет. Он жил среди своих «дальних родичей», самоедов, и неустанно изучал их язык и культуру, но его возмущало их отношение к женщинам, их пьянство, их пища, грубость, мрачность, «своекорыстная» религия и неспособность различать добро и зло: «Иногда мне приходило даже в голову, что светлый инстинкт, невинная простота, добродушие этих так называемых детей природы могли бы во многих отношениях пристыдить европейскую мудрость; но вообще в продолжение моих странствований по пустыням, к крайнему сожалению, я замечал рядом с хорошими чертами характера столько отвратительного, грубо животного, что я не столько любил, сколько жалел их»[339]339
  Кастрен М.А. Путешествие Александра Кастрена. С. 134–135, 139, 142, 146, 148–149, 188, 191, 228–231, 307, 335, 345, цитата – с. 178.


[Закрыть].

Империя и инородцы

Превращение коренных северян в дикарей совпало с их закатом в качестве ясачных людей. К началу 1800-х годов войны, эпидемии и резкий рост численности чукотских стад привели к переменам миграционных путей дикого северного оленя. В результате этого без средств к существованию оказались многие юкагиры, ламуты, эвенки и коряки[340]340
  Гурвич И.С. Этническая история северо-востока Сибири. С. 136–137, 151, 104–105, 183–184; Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири. Т. 1. С. 380–387, 402–403, а также Т. 2. С. 27–30, 53, 416–421.


[Закрыть]. В первой четверти XIX в. тысячи людей умерли от голода, переселились в другие регионы или присоединились к более благополучным сообществам[341]341
  Гурвич И.С. Этническая история северо-востока Сибири. С. 138–142, 155, 185–186.


[Закрыть]. Между тем общинные ясачные оклады, установленные Ясачной комиссией, оставались неизменными. Как заметил один местный чиновник, «поскольку в некоторых родах немного людей, а в других родах имеется больше, а также из-за перемен в образе жизни и охоты, настоящие способы выплаты ясака стали крайне неравными для ясачных людей, и для некоторых из них – совершенно разорительными»[342]342
  Залкинд Е.М. Ясачная политика царизма в Бурятии. С. 244. Следует заметить, что некоторые родовые группы исчезли только на бумаге, поскольку местные чиновники вычеркнули переживших голод или приписали их к другим ясачным волостям. См.: Прутченко С. Сибирские окраины. С. 119; Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири. Т. 1. С. 89.


[Закрыть].

Жалобы такого рода, а также отчаянные мольбы о снисхождении, поступавшие от сибирских купцов, игнорировались в столице до тех пор, пока губернатор И.Б. Пестель пользовался благоволением всемогущего графа А.А. Аракчеева[343]343
  Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 2. С. 171–173.


[Закрыть]. Как только он его потерял, он лишился и своей должности, а в 1816 г. Александр I вернул из ссылки М.М. Сперанского и в 1819 г. отправил его в Сибирь «вынести на месте решение о наиболее подходящих организации и управлении этой удаленной областью»[344]344
  Там же. С. 176. См. также: Сперанский М.М. Письма к дочери // РА. 1868. Т. 6. С. 1201.


[Закрыть]. В бытность свою государственным секретарем молодого царя Сперанский взбудоражил российское «общество», написав проект далеко идущей административной реформы. Реформа не была приведена в действие, а ее автор был смещен, но теперь они были возвращены к жизни во благо многострадальных сибиряков. Обитателям «этой удаленной области» (никто толком не знал, была ли она частью России) предстояло получить то, на что тщетно надеялась столичная молодежь, – новое административное устройство. Страна блудных сынов и «отпрысков природы» должна была превзойти свое отечество. «Научась опытом покоряться Промыслу, – писал Сперанский Аракчееву, – иду в предлежащий мне путь, конечно, не без прискорбия»[345]345
  Корф М.А. Жизнь графа Сперанского. С. 183.


[Закрыть].

Романтический мир, в котором жил Сперанский и многие его современники, состоял из органических наций, каждая из которых обладала своим собственным духом, своим жизненным циклом и своим уникальным вкладом в целое. Решающий первый шаг состоял в том, чтобы определить, какие группы людей обладают этими качествами и потому могут считаться «историческими нациями». Большинство образованных россиян исходили из того, что их необразованные соотечественники («народ») составляют нацию, по отношению к которой они, интеллигенты, являются либо изгоями, либо передовым отрядом. Более того, благодаря живучести старого «государственного принципа» русские обычно рассматривались как единственная историческая нация Российской империи. А это означало, что, за возможным исключением поляков, все прочие подданные царя должны были в конечном счете стать русскими – незамедлительно, как предлагал «официальный народник» М.П. Погодин, или со временем, как полагал декабрист П.И. Пестель[346]346
  Riasanovsky N. Nicholas I. P. 144, 159; «Русская Правда» П.И. Пестеля и сочинения, ей предшествовавшие / Ред. М.В. Нечкина. М., б.г. С. 149.


[Закрыть].

Вопрос о незрелых охотниках и собирателях, «к которым само слово “нация” неприменимо», казался ясным. У них «не было национальности», поскольку они «находились на нисшей степени гражданственности» и были «не связаны общим интересом, не подчинены одной, общей, глубоко сознанной идее самостоятельности»[347]347
  Небольсин П.И. Покорение Сибири. С. 112.


[Закрыть]. Однако сама их «дикость», казалось, требовала особого законодательного обеспечения, в котором прочие неисторические народы не нуждались. Это вытекало из специфических потребностей налогообложения и христианизации в «северных пустынях», но для законодателя-романтика это было и делом принципа. Вслед за Шеллингом, Фихте и Гердером Сперанский верил, что законы должны отражать духовные и интеллектуальные нужды народа, сформированные национальной историей и традицией[348]348
  Raeff Marc. Michael Speranskii: Statesman of Imperial Russia, 1772–1839. The Hague, 1957. P. 217–218.


[Закрыть]. Каждое общество проходит через детство, зрелость и старость, и «законодатель не может и не должен менять этот возраст, но он должен знать его точно и управлять каждым в соответствии с его собственным характером»[349]349
  Ibid. P. 222.


[Закрыть]. Назидательным примером полного расхождения с этим правилом было фиаско колониальной политики Испании – таков, по крайней мере, был довод популярного трактата Доминика де Прадта «Des colonies», который Сперанский прочел вскоре после своего назначения[350]350
  Raeff M. Siberia. P. 45.


[Закрыть]. «Европейцы, – писал де Прадт, – никогда не давали своим колониям ничего, что могло бы… удостоиться чести называться организацией»[351]351
  Pradt Dominique de. Des colonies, et de la révolution actuelle de l’Amérique. Paris, 1817. Vol. 2. P. 2.


[Закрыть]. Они навязывали своим далеким подданным законы, которые не соответствовали местным условиям, и теперь Испания и Франция расплачиваются за это[352]352
  Ibid. P. 13–14.


[Закрыть].

Сперанский был полон решимости избежать подобных ошибок. Вскоре после своего прибытия в Сибирь он выяснил, что сибирские русские отличаются от европейских русских, а сибирские аборигены отличаются ото всех, кого ему доводилось видеть. «Нет ничего отвратительнее дикой природы, – писал он дочери после того, как посмотрел «киргизский» (казахский) праздник в окрестностях Омска, – если в самом деле это есть природа, а не одичавшее ея произведение»[353]353
  Сперанский М.М. Письма к дочери. С. 1689.


[Закрыть]. Одно было ясно: сибирскими русскими следовало управлять иначе, чем европейскими русскими, а сибирскими аборигенами – иначе, чем теми и другими.

Однако прежде чем предписывать народу законы, следовало определить «его возраст» и изучить его жизнь и традиции. Для решения этой задачи генерал-губернатор выбрал Гаврилу Степановича Батенькова, уроженца Тобольска, ветерана кампании 1812–1815 годов и реформатора-энтузиаста, который состоял инженером путей сообщения в несуществующем уезде в Сибири. Вместе со Сперанским Батеньков считал, что законодательство Российской империи «не признает ни истории, ни этнографии, ни климатологии и не ищет никаких данных в основание»[354]354
  Карцов В.Г. Декабрист Г.С. Батеньков. Новосибирск, 1965. С. 93.


[Закрыть]. В соответствии с этим он отправился изучать факты и за 1819–1820 годы. собрал статистические сведения о коренном населении Сибири. Разделив страну на три климатические зоны – северную, среднюю и южную, – Батеньков обнаружил, что социальные и экономические условия меняются в зависимости от природных условий. На севере «инородцы» составляют 91 % населения и занимаются почти исключительно рыболовством и охотой; в средней зоне они составляют 17 % и могут вести как сельское хозяйство (в основном татары), так и хозяйство присваивающее (остяки, тунгусы, якуты и юраки); и, наконец, на юге туземцы составляют 26 % населения и преимущественно посвящают себя сельскому хозяйству и скотоводству, притом что 20 % (по большей части тунгусы) до сих пор ведут жизнь бродячих охотников и рыболовов[355]355
  Там же. С. 93–99.


[Закрыть]. Иными словами, три различных географических зоны соответствовали трем различным типам экономического развития (трем «возрастам»). Верный своим принципам («Конституция есть не что иное, как нравы»)[356]356
  Там же. С. 93.


[Закрыть], Батеньков приступил к описанию этого положения дел в особом проекте, который был переработан Сперанским и в 1822 г. получил для Сибири силу закона как Устав об управлении инородцев. Будучи единственным всеобъемлющим официальным постановлением такого рода, Устав кодифицировал некоторые из существующих взаимоотношений и определил статус коренных обитателей Сибири на последующие сто лет[357]357
  В 1835 г. самоеды Европейского Севера получили свой собственный устав, выполненный весьма схоже по образцу Устава об управлении инородцев в Сибири. Текст его см.: Schrenk Alexander Gustav. Reise nach dem Nordosten des europäischen Russlands, durch die Tundren der Samojeden, zum arktischen Uralgebirge. Dorpat, 1854. P. 141–161 [HRAF RU4. № 16], а также: Архимандрит Вениамин. Самоеды мезенские // Вестник ИРГО. Ч. 14 (1855). С. 130–140 [HRAF RU4. № 5].


[Закрыть].

Во-первых, все сибирские аборигены были формально объявлены инородцами и «соответственно различным уровням их гражданского образования и настоящего образа жизни» разделены на три категории: «оседлые, то есть живущие в городах и селениях»; «кочевые, занимающие определенные места, по временам года переменяемые» и «бродячие или ловцы, переходящие с одного места на другое»[358]358
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29126. С. 394, пар. 1. Детальный анализ устава см.: Raeff M. Siberia. P. 112–128; а также: Watrous S.D. Russia’s «Land of the Future». P. 26–43.


[Закрыть]. Оседлые инородцы были в правовом отношении приравнены к русским тех же сословий (в основном к купцам или государственным крестьянам) и должны были иметь те же права и обязанности, за исключением воинской повинности. Кочевники должны были жить как прежде: отдельные роды владели своей территорией, на которую русских не допускали, и платили ясак пушниной, а также земские сборы. Бродячие инородцы были освобождены от всех поборов, кроме ясака, сохраняли свои земли нераздельными и обладали правом беспрепятственного перемещения из одного уезда или губернии в другую[359]359
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29.126. С. 395–397, пп. 12–62.


[Закрыть]. Наконец, чукчи были выделены в особую группу как инородцы «несовершенно зависящие», которые платили дань «по собственному их произволу, как в количестве, так и в качестве»[360]360
  Там же. С. 399, пп. 75–80.


[Закрыть].

Авторы устава не предусмотрели четких инструкций для определения категорий, ограничившись несколькими примерами и предоставив решение местным чиновникам. Предложенные ими критерии были расплывчаты и иногда противоречивы: принадлежность к определенному классу зависела от «главного промысла», «гражданского образования» или «образа жизни» в целом, относительной «простоты» и «особенности» обычаев, трудностей коммуникации, возможности продавать продукцию, наличия денег или даже места проживания, как в случае тех инородцев, которые жили среди русских или работали на них по найму (такие позже были классифицированы как оседлые)[361]361
  Там же. С. 394, пп. 1, 7; С. 395, п. 10; С. 404, п. 170.


[Закрыть]. Помимо отсутствия достоверной информации – ни Сперанский, ни Батеньков никогда не бывали в Северной Сибири и не видели бродячих инородцев, – причиной тому было желание сделать категории инородцев гибкими и открытыми. Главный принцип состоял в том, что со временем бродячие станут кочевыми, а кочевые рано или поздно осядут и что делом местных чиновников было следить за их прогрессом. Упор делался на «поздно», а не на «рано»: Устав настойчиво предостерегал от спешки и от насильственного перевода инородцев из одной категории в другую[362]362
  Там же. С. 395, пп. 9–11; С. 396, п. 25.


[Закрыть]. Любопытно, что, несмотря на ожидание постепенного, но неизбежного развития, превращения оседлых инородцев в русских не предусматривалось. Даже те, которые во всех прочих отношениях были равны крестьянам, оставались не подлежащими рекрутской повинности, без указания на то, как эту черту перейти, – и можно ли перейти ее вообще. Скорее всего, это умолчание было данью старым религиозным и новым культурным нормам определения народности, которые иногда дополнялись неопределенным требованием, чтобы у истинного русского в жилах «кипела» русская кровь[363]363
  Полевой Н.А. Ермак Тимофеевич. С. 110.


[Закрыть]. В сочетании с отвращением Сперанского к оптовому прозелитизму и с общепризнанным фактом, что многие русские не являются русскими по происхождению, это означало, что русификация должна происходить путем индивидуального обучения и обращения, а также, возможно, через смешанные браки. Термин «инородец» не был определен в правовом отношении: Устав применялся ко всем «инородным племенам, именуемым поныне ясачными»[364]364
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29126. С. 394, п. 1.


[Закрыть], включая тех, кто не должен был платить ясак, и, судя по всему, тех, кто говорил только по-русски и сам себя считал русским и христианином. Слово «ясак» перестало употребляться.

Охотники, собиратели и оленеводы Заполярья были бесспорными инородцами и принадлежали либо к «кочевой», либо к «бродячей» категории[365]365
  Равно как и самоеды Европейского Севера. См.: Schrenk Alexander Gustav. Reise nach dem Nordosten. Р. 141.


[Закрыть]. Важнейшим принципом северной администрации было непрямое правление при минимальном вмешательстве со стороны русских. Каждое стойбище или улус, включающий пятнадцать и более семейств, должны были иметь постоянное название и свое собственное родовое управление, в которое входил выборный или наследственный староста, а в кочевых родах – еще и два помощника. Группы меньшей величины присоединялись к соседнему родовому управлению, причем влиятельным членам рода, не входившим в управление, не дозволялось использовать свое влияние (это значило, что даже в теории – что довольно удивительно, принимая во внимание взгляды Сперанского и Батенькова, – официальные роды не обязательно должны были совпадать с реальными родовыми общинами, а родовое управление не обязано было воспроизводить существующую статусную иерархию)[366]366
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29126. С. 100, пп. 94–99; С. 398, п. 66.


[Закрыть]. Среди бродячих инородцев родовые управления, состоящие из одного человека, были единственными официальными административными органами; у кочевников существовали «инородные управы», которые отвечали за несколько соседних родов и состояли из главного старосты, двух помощников и, где это было возможно, постоянного писаря. Наиболее образованные, многочисленные и обладающие централизованной структурой народы, из которых были особо названы лишь забайкальские буряты, должны были иметь Степную думу, которая бы представляла весь народ перед лицом губернской администрации[367]367
  Там же. С. 400–401, пп. 114–121; С. 406, пп. 202, 213; С. 409, п. 267. Забайкальские буряты были единственными коренными жителями Сибири, среди которых Сперанский жил и чьей жизнью и верованиями он интересовался лично. См.: Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири. Т. 1. С. 269–270.


[Закрыть]. Старосты назначались местными российскими чиновниками, но управлять они должны были в соответствии с традиционными «степными законами и обычаями». Законы эти следовало собрать, кодифицировать, очистить от всего «дикого и жестокого» и опубликовать на русском и, если возможно, на туземном языке[368]368
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29126. С. 398, пп. 68–72; С. 403–404, пп. 170, 174. Некоторые из этих законов действительно были собраны, но так никогда и не были утверждены как обязательные для исполнения. Полвека спустя они были случайно обнаружены и опубликованы в следующем сборнике: Самоквасов Д.Я. Сборник обычного права сибирских инородцев. Варшава, 1876.


[Закрыть]. Инородцы подлежали русскому суду только за тяжкие преступления, такие как мятеж, преднамеренное убийство, грабеж, изнасилование, подделка денег, а также расхищение казенного или общественного имущества[369]369
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29126. С. 396, п. 37; С. 408, пп. 244–255.


[Закрыть]. Все прочие дела считались гражданскими и относились к племенной юрисдикции[370]370
  Там же. С. 396, п. 33, 37; С. 401, пп. 122–132.


[Закрыть].

Помимо поддержания внутреннего порядка и передачи сородичам распоряжений верховной власти, старосты несли ответственность за распределение, сбор и доставку дани и земских сборов, причем каждый род считался «одним нераздельным лицом»[371]371
  Там же. С. 404, п. 177; С. 411–414, пп. 296–339.


[Закрыть]. Российские чиновники должны были, насколько возможно, содействовать им в выполнении этих задач, принимая оплату на ярмарках или посылая специальных представителей в отдаленные стойбища. Устав настаивал на обязательной выдаче расписок и даже предлагал специальные символы, которые могли бы использовать неграмотные инородцы. Контакты между русскими и туземными администраторами должны были сводиться к минимуму, и чем меньше подвод или саней использовали приезжие чиновники, тем лучше; бродячих инородцев не следовало навещать более одного раза в год. Российским чиновникам запрещалось торговать с инородцами вверенных им губерний, а выезды сборщиков дани допускались лишь в тех случаях, если старейшинам трудно было самим приехать в правление или если недоимки превышали дань за два года[372]372
  Там же. С. 397, пп. 48, 49; С. 407–408, пп. 236–245.


[Закрыть].

Купцам, с другой стороны, предоставлялась значительная свобода действий. Кроме горячительных напитков, все необходимые инородцам товары можно было продавать им в любое время и без каких-либо ограничений, предпочтительно на ярмарках[373]373
  Там же. С. 397, пп. 45–47; С. 401, пп. 133–134.


[Закрыть]. (Внешняя торговля исключалась: в 1820 г. прибыльная тихоокеанская коммерция была запрещена под давлением Русско-американской компании и кяхтинского купечества[374]374
  Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири. Т. 2. С. 1–80.


[Закрыть]). Местная полиция должна была пресекать всевозможные злоупотребления, в том числе свои собственные[375]375
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29126. С. 407, пп. 221, 237–243.


[Закрыть]. Как писал Сперанский перед публикацией Устава,

в Сибири относительно торговли с инородцами существовали до 1819 года две системы. Одну из них можно назвать запретительною, другую свободною. Запретительную систему вводили и при удобных случаях старались укоренить разные чиновники полицейского управления. Системы свободной всегда просили… купечество, вообще промышленники, и сами инородцы. Полиция представляла, что торговцы и промышленники обманывают инородцев, пользуясь их незнанием цены…; что инородцы не умеют защищаться против притеснений частных людей; что при свободе торговли нельзя усмотреть, соблюдается ли определенное в законе запрещение ввозить к инородцам горячие напитки, нельзя ожидать, чтоб инородцы платили в казну ясак исправно, зверями окладными и лучшей доброты, и наконец нельзя продавать инородцам хлеб с выгодою для казны. …Против сих предлогов местной полиции торговцы и промышленники представляли, что ограничения в торговле с инородцами могли быть допускаемы прежде, но не ныне, когда число торгующих уже не малое и следовательно есть соревнование; что причины, побуждающие чиновников полицейских настоять о запрещении, суть выгоды не казенные, но их собственные…; и что наконец установленная сими чиновниками выдача билетов частным лицам на проезд в кочевья инородческие для торговли есть не что иное, как собственный их корыстолюбивый расчет. Инородцы с своей стороны жаловались на разорения, торговлею чиновников им причиняемые, жаловались на продажу непомерными ценами вещей необходимых, на несправедливость донесения полиции относительно платежа ясака и проч.[376]376
  Вагин В.И. Исторические сведения о деятельности графа М.М. Сперанского в Сибири. Т. 1. С. 321–322.


[Закрыть].

Сперанский не доверял ни одной из сторон, но питал безграничную веру в свободный рынок, который «всякое влияние местного Начальства делает излишним и бесполезным»[377]377
  ПСЗ. Сер. 1. Т. 38. № 29126. С. 412, п. 317.


[Закрыть]. Единственной обязанностью, возложенной на полицию, было удостовериться, «чтоб движение торговли и мены… было совершенно свободно; чтоб стечение покупщиков было сколь возможно более; чтоб взнос податей не был вынуждаем при самом начале ярмарки»[378]378
  Там же. С. 412, п. 318.


[Закрыть]. На случай, если свободный рынок или охотничья удача покинут инородцев, имелись государственные магазины, чьей функцией было держать цены на минимальном уровне и обеспечивать экстренные запасы хлеба, соли, пороха и дроби[379]379
  Там же. С. 409–410, пп. 270–285.


[Закрыть]. Наконец, инородцам предоставлялось право полной свободы вероисповедания. Православному духовенству предлагалось распространять христианство «одними лишь убеждениями без малейших принуждений» и не преследовать тех туземных христиан, которые «окажутся по невежеству в упущении церковных обрядов»[380]380
  Там же. С. 410, пп. 286–292.


[Закрыть].