Текст книги "Барбара Радзивилл (сборник)"

Лет десять тому назад с соизволения папы Климентия VII Гераненский костел стал инфулатским. Это означало, что главный его служитель в дни праздников получал права епископа. Но не эта привилегия делала храм знаменитым и привлекала в него верующих. Настоящую его гордость составляли мощи святого Николая, привезенные паном Ольбрехтом из Рима. Первоначально здание строилось как замковая часовня. Вынесенное за пределы фортификации и находившееся перед въездными воротами, оно служило дополнительным щитом, оберегающим замок со стороны дороги. Пан Ольбрехт мудро рассчитывал, что часовня окажет ему не только духовную помощь.

Поселившись в Гераненах, пани Барбара наведывала костел ежедневно. В это утро ее привело сюда негодование.

Когда она вошла, зал был пуст. После заутрени дым из кадильницы витал под потолком, искал щели в стреловидных окнах. Погруженный во мрак алтарь, по обе стороны которого стояли скульптуры Петра и Павла, скудно освещали свечи. Барбара стремительно прошла по каменному, в черно-белую клетку, полу и, потревожив огоньки, опустилась на колени. С верхнего яруса алтарной стены на нее взирал святой Николай. В полумраке взгляд его казался сердитым и внушал страх.

– Отец Святой, ты покровительствуешь девственницам и молодым женам, помоги мне. Заставь этого бессовестного образумиться. Подскажи ему, что он заблуждается, направь его на путь истинный – пусть он забудет меня. Отец Святой, помоги, заступись, ибо может случиться беда. Бес, сидящий в нем, угрожает мне и моему мужу. Только ты да еще святая владычица можете помочь мне. Заступись, а уж я не останусь в долгу. Молитвами и жертвами ради церкви буду до гроба платить за твою доброту. Помоги, заступись!

Наивная, пани была убеждена, что если обращаться к святым искренно, с душой, то они услышат и обязательно помогут. Она надеялась увидеть знак того, что угодник действительно услышал ее. Но тщетно. Минута проходила за минутой, а знака не было. И тогда она решила, что святой отказал ей. Мысль об этом болью отозвалась в сердце, и Барбаре захотелось заплакать. Но тут неожиданно скрипнула дверь ризницы, пространство перед алтарем наполнилось светом – и в зал вошел ксендз Стефан. Увидев молившуюся, он сначала поклонился ей, а потом сделал движение, желая удалиться, но почему-то задержался. Видимо, он угадал, что с пани Барбарой происходит что-то неладное, что она нуждается в помощи. С минуту ксендз стоял в дверях, затем проследовал к алтарю и зажег там еще несколько свечей. Алтарный мрак рассеялся, веселее посмотрел сверху святой Николай.

Священнослужитель продолжал отмалчиваться, будто чувствовал, что гостья нуждается в исповеди. Забыв о том, чего может стоить ей искренность, повинуясь только желанию освободиться от мучавшей боли, пани Барбара решилась-таки открыть свою тайну. За те несколько недель, что прожила в Гераненах, она сумела сдружиться с ксендзом Стефаном. Уже не раз делилась она с ним как горестями, так и радостями. Священнику было известно, что она скучает и что к мужу своему относится как и должно – с уважением и боязнью, и все это он знал даже не из исповедей, а из дружеских разговоров с ней, и был убежден, что мучения ее временного характера.

– Ойче любезный, пан Стефан, выслушайте. Не могу, просто не в силах держать в себе то, о чем только что заставляли меня молчать!

– Что с вами, ваша милость? Чем вы так взволнованы? Говорите, я весь внимание.

– Не знаю… Не уверена, должна ли признаться.

– На то и духовники, чтобы прихожане имели возможность облегчить свою душу. Если вы расскажете мне все без утайки, вам станет гораздо легче. Вот увидите!

– Надеюсь, ойче. Но, видит Бог, мне нелегко сознаться. Старый ксендз продолжал утешать ее и скоро добился своего – пани Барбара решилась рассказать про свою недавнюю встречу в саду. Выслушав, ксендз Стефан вознегодовал.

– Что позволяет себе этот нечестивец! – воскликнул он. – И сомневаться не в чем: сейчас же пойдем к вашему мужу и расскажем все как было!

– Но не накличет ли это беду?

– О чем вы! Вы верите угрозам этого невежи, этого богохульника! Да мы просто обязаны все рассказать пану воеводе хотя бы ради того, чтобы поставить выскочку на место! Что за угрозы в адрес такой высокой особы, каковой является ваш муж!

– Я боюсь… Кто знает, как может все повернуться.

– Об этом знает пан воевода.

– Но он так хорошо отзывался о своем госте, называл его другом.

– Тем более. Это доказывает, что мы должны разоблачить нечестивца, открыть глаза князю. И лучше это сделать сразу, сейчас, потому что потом может быть поздно. Узнав, какая гидра заползла к нему в дом, князь Станислав примет меры.

– Но он угрожал! Он требовал, чтобы я молчала!

– Ну и что! Разве вы обязаны подчиняться требованию сатаны? Он околдовал вас. Чтобы освободиться от его чар, вы должны исполнить свой долг, долг честной жены. Остальное – забота вашего мужа. Он или уничтожит негодяя, или… простит его.

Вопросительный взгляд пани Барбары заставил священника пояснить свои слова.

– Знаю, насколько милосерден пан воевода. Вряд ли он поднимет руку на соседа. Но дело не в этом. Мы не должны задаваться вопросом о том, что будет. На все воля Божья. Сейчас наш долг – рассказать князю. И сделать это должны вы сами!

Вздох Барбары явился одновременно и ее согласием, и выражением сомнений. Однако уже через минуту оба, она и ксендз, направились в замок.

Найти князя Станислава оказалось делом несложным. Один из гайдуков подсказал, что он в Чертовой башне. Когда пани Барбара и ксендз забрались на верхний этаж башни, они, к их изумлению, были встречены дружным смехом князя Станислава и пана Кветковского. Хозяин и гость, сидя в креслах перед распахнутым настежь окном, держали в руках большие серебряные кубки. На деревянном столе перед ними стоял начатый кувшин вина. Визит священника и пани Барбары прервал задушевную беседу. Князь удивленно посмотрел на жену, потом перевел взгляд на ксендза.

– Что-то случилось? – наконец спросил он.

– Да, случилось, ваша милость, – уверенно ответил за пани Барбару священнослужитель. – У нас к вам разговор не из разряда приятных, – тут он оглянулся на гостя и добавил: – И сугубо конфиденциальный.

Барбара вдруг заметила, как изменилось лицо пана Кветковского. И без того смуглое, оно совсем потемнело. Поглядывая то на пани, то на ксендза, гость осторожно поставил на стол кубок и поднялся. Он догадался о цели визита, но из последних сил старался сохранить спокойствие.

– Если понадоблюсь, то я на площади, ваша милость, – спокойно сказал он.

Его уверенность испугала Барбару. Она даже подумала, уж не снится ли ей все это.

– Да-да, Збышек, ступай, я скоро спущусь, – отозвался князь.

Когда дверь за гостем наконец закрылась, ксендз Стефан торжественно, будто с амвона, произнес:

– Пан Станислав, я стоял у кровати вашей матери в тот день, когда вы появились на свет. Я крестил вас. Ваш батюшка был для меня первым другом, и мы оба много сделали, чтобы добавить славы вашей фамилии.

– Но я это знаю, – как бы требуя говорить по существу, нетерпеливо перебил князь.

– Сейчас, ваша милость, я оставлю вас наедине с вашей женой, – продолжал ксендз. – И вы выслушаете ее. Заклинаю вас, ради своего блага и блага ваших верноподданных, не принимайте после ее слов скоропалительных решений, но будьте тверды и примите единственно верное. И еще. Говорю вам искренно: жена ваша чиста и в беседе со мной больше болела за вас лично и честь вашей фамилии, нежели за себя саму. А потому прошу не подозревать ее в каких бы то ни было низких поступках. Итак, я удаляюсь. Мужайтесь, князь.

Прошуршав по полу подолом своей сутаны, старик наконец оставил супругов с глазу на глаз.

Несмотря на солидность и мужественность в лице и осанке, князь Станислав был чрезвычайно робок, даже труслив. Этим пользовались его недруги, оказывая на него давление всеми приличествующими и неприличествующими способами. Пан воевода еще не знал причины столь странного предупреждения ксендза, но уже испытывал беспокойство.

– Что случилось, душа моя? – настороженно спросил он. – Этот старик говорил так загадочно и с такой миной, будто наш замок оккупировало вражеское войско. Неужто московцы опять нарушили перемирие?

Чувствуя, что ее нерешительность или попытка что-нибудь утаить усилят подозрения мужа, пани Барбара решительно сказала:

– Этот ваш Кнутовский или Плутовский, как его там, откровенный наглец! Сегодня в саду он домогался меня и говорил всякие непристойности!

Она вдруг увидела, как пан воевода побледнел. Схватившись за спинку кресла, князь буквально остолбенел и на целую минуту потерял дар речи. Наконец он хрипло выдавил:

– Что? Что ты сказала?..

– Я знала, что это расстроит вас, поэтому сначала не решалась признаться. Но ксендз Стефан настоял. Прошу, умоляю вас, спровадьте этого нахала, уберите с глаз долой. Если вы не сделаете этого, то уверена: случится беда.

– Постой, постой, душа моя. Давай разберемся. Что именно он сказал тебе?

Князь наконец овладел собой, но страх не оставил его. Опустившись в кресло, он устремил на жену робкий, умоляющий взгляд.

– Он сказал, что не боится вас, – ответила Барбара, – и что рано или поздно своего добьется. Пан воевода не ответил. Он закрыл глаза; руки его повисли, как плети. Как и ожидала Барбара, от принесенного известия князь сник, расстроился и, вместо того чтобы начать действовать, совсем растерялся и, обхватив голову руками, воскликнул:

– А ведь я вывел его в люди! Когда-то он был простым драгуном!..

Князь взялся было рассказывать историю карьеры пана Кветковского, но пани Барбара решительно остановила его:

– К чему эти вздохи? Выгнать его – и делу конец! Князь ответил не сразу.

– Не так-то все просто, душа моя, – наконец сказал он. – По крайней мере теперь. Этот человек имеет влияние на моих подданных. Ссора с ним неумолимо приведет к разделению моих подвластных на два лагеря, – он тяжело вздохнул. – Одного его слова будет достаточно, чтобы разрушить всякую дисциплину в моем гарнизоне. Я не могу!

– И это говорите вы, тот, кого на службу выбрал сам король! Вы не можете проучить какого-то выскочку!

– Не сразу, душа моя, дай срок. Я не могу вот так, ни с того ни с сего, объявить его своим врагом. Мне нужно время. Потом, когда я почувствую, что решающий момент настал, я, конечно, скажу ему, укажу на дверь. Но теперь… Надо подождать.

Только сейчас пани Барбара поняла, какого мужа подарил ей Господь. Ей открылся истинный пан Станислав – тот, что жил под маской красивого, статного и, казалось, мужественного человека, и это открытие не могло не разочаровать ее. Все достоинства князя вдруг показались ей искусственными, ложными. Она увидела истинное его лицо – и ужаснулась.

– Этот момент наступил, ваша милость, – продолжала она бороться за свое достоинство. – Сделайте же то, что вы обязаны сделать. Ведь вы говорили, что любите меня. Этот человек оскорбил меня: насильно поцеловал в губы! Кто поручится за то, что в следующий раз он не сорвет с меня платье? Да-да! Если он почувствует, что у вашей жены нет заступника, то так оно и будет!

– Господь с тобой, душа моя, что ты говоришь! Ну хорошо, если ты так настаиваешь, я приму меры.

– Какие?

– С сегодняшнего дня он будет жить за пределами замка. А чтобы тебе было спокойней в час прогулок, я выделю тебе охрану из десяти самых верных моих гайдуков.

Пани Барбара только рассмеялась в ответ. Милость князя она восприняла как неудачную шутку. А князь Станислав продолжал:

– Он уедет, как только завершится праздник. Он обещал. Потерпи, осталось не так уж и долго. Мы проводим его деликатно, без скандала, с тем чтобы навсегда отказать.

– Его надо спровадить немедленно, – продолжала настаивать пани Барбара. – Я не могу чувствовать себя спокойно, пока он здесь.

– Не настаивай, душа моя, – попросил князь. – Мои подчиненные в новогрудском гарнизоне не поймут меня, если я посажу на кол одного из их сослуживцев только за то, что он посматривал на мою жену. То, что он влюбился в тебя, – это беда, но мы не варвары и должны разрешить все цивилизованно и выйти из этой щекотливой ситуации достойно. Пусть все останется как есть, усилим только бдительность. Теперь мне будут докладывать о каждом шаге, каждом слове нашего гостя, и, видит Бог, если у меня появится повод, то я действительно выдворю мерзавца или даже повешу его!

Князь рассердился – на словах он умел быть решительным и смелым.

– Все утрясется, – уверенно добавил он, – успокойся, душа моя. Пан Кветковский хоть и дерзок, но, думаю, прекрасно понимает, что можно, а чего нельзя. Уверен, он уже раскаивается в содеянном. Как бы там ни было, но после праздника он уедет, и тогда мы опять заживем прежней жизнью.

Барбара покачала головой, как бы давая понять, что не уверена в последнем предположении мужа.

– Обещаю, – добавил пан воевода и привлек ее к себе.

Барбара прижалась к нему, но взгляд ее был устремлен куда-то в сторону, а в глазах читалось разочарование…

Пан Кветковский догадался о причине визита ксендза Стефана и во избежание ссоры сам не мешкая переселился из замка в полевой лагерь своего гарнизона. Князевым посыльным было дано объяснение, что пан желает сконцентрировать все внимание на подготовке к предстоящему турниру. Это оправдание походило на истину, поэтому князь поверил и даже обрадовался, ведь ему не пришлось просить своего соседа о переселении. Гость перестал появляться в замке даже во время ужина. Теперь о нем напоминали лишь отдаленные выстрелы из ручниц.

Пан Кветковский тренировался на том самом поле, возле кладбища, где должен был проводиться турнир. Невдалеке стояли походные шатры его подданных. Уединившись, гость тем самым дал понять пану воеводе, что приехал вовсе не для того, чтобы увиваться за его женой.

Нет, чувство вины не мучило его. Как человека осторожного, пана Кветковского заботило, что он может быть схвачен, и, чтобы избежать пленения, поступил так, как мог поступить только истинный военный, – усилил охрану своего лагеря. Теперь даже посыльные князя попадали к нему только после предварительного задержания. В лагере царила атмосфера военного времени: множество гостей, их подводы, оружие, упряжь – все находилось под особым надзором; в любой момент «войско» могло свернуться и оставить Геранены.

Но, как скоро выяснилось, тревога пана Кветковского была напрасной. Пан воевода не думал ссориться с соседом. Уже на следующий после переселения гостя день он прибыл к нему в лагерь и пожурил за то, что тот променял мягкие перины на сенную подстилку.

– К чему это отшельничество, друг мой? – ласково спросил князь, который уже забыл о своем обещании удалить соседа из замка. – Неужто я обидел тебя? Даже в военное время офицер может позволить себе жить в более приличествующих условиях, не так ли?

– Так, ваша милость. Но следует также учесть, что суровый быт способствует более успешной подготовке. Я же говорил: на этот раз я решительно намерен завоевать серебряный пояс.

– Твое желание быть первым заслуживает похвалы, Збышек, – ответил князь. – И все же хотя бы вечерами ты мог бы заглядывать в замок. Порой мне бывает так скучно, – он помолчал, потом, как бы желая устранить всякие недомолвки, добавил: – А что касается женских чар, то кто в этом может понять друг друга лучше, как не воин воина.

Гость внимательно посмотрел на князя. Очевидно, он хотел угадать: не хитрит ли пан воевода, не пытается ли заманить его в ловушку? Тем не менее ему ничего не оставалось, как пообещать бывать в замке.

За несколько дней до турнира дозволили готовиться всем желающим. Стреляли воины замкового гарнизона, стреляли жители деревни. Скоро выяснилось, что больше всего шансов победить у капитана Бойсана. Замковый комендант пользовался своей пищалью и своей подставкой. И заряжал он сам, не доверяя гайдуку. Коренастый, с подпаленной рыжеватой бородкой, флегматичный с виду, он напоминал скорее пахаря, чем воина-бомбардира. Преображался он только тогда, когда начинал целиться. В эти минуты взгляд его напоминал взгляд коршуна. В качестве мишени он использовал все, что попадалось под руку: камень, горшок, кусок кирпича, – и все это он хладнокровно разбивал вдребезги. Пан Кветковский наблюдал за ним и недовольно хмурился – понимал, что соперничество будет не из легких.

Выстрелы, доносившиеся с поля, селили в сердце Барбары тревогу. Мысль о приближении турнира не веселила ее, скорее, наоборот: все чаще начинали одолевать печальные мысли. С некоторых пор она стала думать, что замужество сделало ее невольницей. Действительно, кроме прогулок в саду и посещения костела, она не могла позволить себе ничего. Пани Барбара была уверена, что вместе со свободой замужество отняло у нее и то, что прежде помогало в трудные минуты, – способность мечтать. В семнадцать лет она должна была забыть про свои мечты, и ей некому было даже пожаловаться. Единственным близким для нее человеком оставался Анисим.

Анисима выстрелы привлекали – они настраивали старика на ностальгический лад. Он подходил к окну и прислушивался. В такие минуты ему хотелось бежать на поляну, чтобы тоже попытать счастья в меткости стрельбы. Как-то он не выдержал и признался своей госпоже:

– Как услышу пальбу, тотчас вспоминаю ту битву, когда меня пленили, перед глазами встают убитые…

– Про какую битву ты говоришь, Анисим? – спросила пани.

– Про ту, в которой участвовал пан Николай со своим полком. С того времени, поди, уж лет тридцать минуло. Тогда-то я и появился в вашей семье.

– Ты мне об этом не рассказывал.

– Вы были слишком малы, матушка.

– Так расскажи теперь. Мне интересно. Довольный тем, что Барбара заинтересовалась его судьбой, старик придвинул стул поближе к креслу своей воспитанницы и, усевшись поудобнее, начал свой рассказ.

– Порой, матушка, родимица, и сам удивляюсь тому, что пережил то безумное времечко. Но почему-то вспоминаю о нем почти с радостью. Может быть, потому, что был тогда молод, а может, потому, что остался жив после той ужасной бойни…

Служил я при обозе. Обязанности у меня были простые: кормить вверенную мне кобылу, следить за упряжью и охранять груз. Войско наше было огромным – восемьдесят тысяч воинов. Командовали им сразу двое: царские любимицы Челяднин и Булгаков. Когда переходили границу, жила в нас уверенность, что побьем литвинов. Все рвались сразиться с гетманом Острожским, но не тут-то было – хитрый лис, Константин Иванович все отступал и отступал. Он словно заманивал нас куда-то в западню. Пролетит тревожный слух: «Острожский!», поднимут наше войско – а его, бестии, уж нет, нашкодил и ушел. Оно и понятно, почему он избегал сражения: войско его было втрое меньше нашего…

Помнится, стояла осень, благодатная пора. Мы шли на запад, будто прогуливались: вдосталь было и хлеба, и сена, и овса. Князья наши все забавлялись: каждый вечер пиры, беспорядочная пальба из пушек. Отсюда и дисциплина в войске: пьянь, драки… Но главная наша беда, как теперь понимаю, заключалась в том, что не было в нашем войске единоначалия: одни сотники держали сторону Челяднина, другие – Булгакова… Наконец, затащив нас к какому-то болоту, гетман дал согласие на сражение. Не скрою, к пану Острожскому наши относились с уважением: хоть он и враг нам считался, а все-таки как будто и свой, все-таки нашей был, русской веры. Говорили даже, будто он из старых русских князей. Может, оно и неправда, зато твердо знаю: вояка он был отменный, сам был трезв и в войске умел дисциплину держать. У нас же хуже и хуже: дисциплина падала, приказы князей противоречили один другому, а потому не могли быть выполнимы. Единственное, в чем сходились Челяднин и Булгаков, так это в желании драться. Обоим не терпелось поскорей отправить радостное донесение царю, ибо оба были уверены в победе. Это их неистовое желание выслужиться и погубило наше войско. Гетман явно задумал какую-то каверзу, иначе зачем ему было соглашаться на драку? Все знали, какой он выдумщик, а потому в глубине души не обрадовались его согласию. Возликовали лишь наши князья…

Поле, где решились устроить сечу, с одной стороны было окружено лесом, а с другой – болотом. В то утро, когда на нем выстроились друг против друга оба войска, первыми начали наступление литвины. Константин Иванович вскинул булаву и сам повел в атаку конницу. Его воины, подобно стае громадных хищных птиц, стремительно пронеслись по полю и врезались в скопище наших. Началась сеча, в которой гетман был одной из самых заметных фигур. Поначалу ему как будто сопутствовала удача, но вдруг, выбравшись на свободное место, он неожиданно приказал своим, чтобы те начали отступление. Тут бы и поосторожничать царевым приспешникам, догадаться, что хитрец что-то задумал. Да где там! Верно говорят: коль нет ума, сила не поможет. Вместо того чтобы охладить своих, выждать, Челяднин и Булгаков достали свои сабли и с криками радости первые устремились за конниками Острожского. Засвистели наши, заулюлюкали, пошли плотной стеной за отступающим врагом. Откуда им было знать, что идут они на верную гибель…

Когда литвины отступили к лесу, гетман и его полковники развели свое войско в две противоположные стороны, и московская конница, гнавшаяся за ними, оказалась прямо перед жерлами литовских пушек… Грянули залпы. Бомбардиры расстреливали в упор моих растерявшихся земляков. Поднялась паника, началось наше отступление. Между тем хоругви пана Острожского перегруппировались и бросились вдогонку рассеянному врагу. Битва продолжалась едва ли два часа, а уже можно было говорить о ее исходе. В тот день дорога между Оршей и Дубровною была устлана трупами русских. Значительную часть войска пленили – в том числе и наших нерадивых начальников. Захвачен был обоз и вся артиллерия…

Эта битва умножила славу гетмана – в Вильно он въехал с триумфом. Но известно, что не ради славы служил сей славный муж. Вместо наград испросил он у короля грамоту на то, чтобы поставить в знак той победы и ради памяти павших православную церковь в литовской столице. В этом его деянии я вижу куда даже больше заслуги, нежели в его победах на поле брани. Построив церковь, он сослужил службу не только Богу и себе, но и всем одноверцам, как убиенным, так и живым. Когда мы с вами, матушка, жили в столице, я часто хаживал в эту церковь. И каждый раз, когда бы я ни пришел туда, обязательно встречал там кого-нибудь из своих земляков, тех, кто когда-то был пленен во время той битвы. Удивительно, но все эти люди отзывались о гетмане с уважением, называли его «отцом» и часто отправляли молитвы за упокой его души! Я понимал этих людей. Они благодарили его за церковь и ходили в этот храм не только ради того, чтобы помолиться. Встречаясь там, они вспоминали молодость, своих соратников, родных, свою родину. Этот храм был их землей обетованной, частицей их родины. При этом все они были убеждены, что пан Острожский построил его исключительно ради них…

– Ты был пленен, я знаю, – сказала Барбара. – Но как ты оказался в нашем доме?

– По воле Божьей, матушка. После той битвы пленных передали литовским военачальникам. Я попал к вашему дяде, а когда нас привезли в Вильно, пан Николай поделился частью своих пленных с вашим тятенькой.

Анисим притих. Потом, вздохнув, печально добавил:

– Большинство из тех, кто пришел тогда из Москвы, ныне почивает в земле. И только я, грешный, все еще маюсь.

Страдание исказило его морщинистое лицо, казалось, старик вот-вот заплачет. Барбаре захотелось узнать, о чем он подумал, – нечасто доводилось им разговаривать вот так, как равный с равным. Она спросила:

– Может быть, ты тоскуешь по родине? Может быть, хочешь вернуться?

– Ну что вы, родимица, – старик удивленно посмотрел на свою воспитанницу. – За долгие годы эта тоска выгорела во мне. Нет, уже нет во мне такого желания.

– И все же, ведь ты давно и верно служишь. Ты заслужил вольную. Хочешь, я дам тебе денег и отпущу с миром?

– Обижаете, матушка. Вы еще не появились на Свет Божий, а я уж был назначен вашим рабом. Я держал вас за ручки, когда вы делали первые шаги. Я поднимал вас, когда вы падали, носил на руках, оберегал от лиха. Все эти годы я не отходил от вас ни на шаг. У меня нет семьи, поэтому вы для меня как родная…

– Прости, Анисим, я не хотела тебя обидеть. Ты для меня тоже как родной, поэтому я и думала сделать для тебя что-нибудь доброе.

– Самое доброе, что вы можете сделать для меня, – это оставить подле себя. Литва давно стала для меня второй родиной, я не чужой здесь. Я прожил на этой земле чуть не половину своей жизни и хочу быть похороненным в ней. Кто я буду без вас? Бездомный пес. И потом, сейчас я нужен вам, матушка, даже больше, чем прежде. А вдруг кто-нибудь покусится на вашу честь или жизнь? Помните, как тогда, в Вильно? Этот немец не давал вам покоя ни днем ни ночью.

Напоминание про пана Таннера заставило Барбару задуматься о прошлом. Город, поклонники, сад брата – все по какому-то волшебству вдруг исчезло для нее, будто всего этого и не было. Теперешние заботы не стоили тех, прежних.

Прошлое вдруг отозвалось в ее сердце таким восторгом, такой силой душевного подъема! Мысленно она поблагодарила Анисима за то, что он пробудил в ней столько воспоминаний. Ей даже захотелось, чтобы что-то из прошлого повторилось; чтобы кто-то навестил ее… Испугавшись своих грешных, как она думала, мыслей, пани Барбара поспешила ответить верному гайдуку:

– И все-таки, Анисим, если почувствуешь в чем-то нужду, не стесняйся, проси. Я перед тобой в долгу.