Текст книги "Падение Хаджибея. Утро Одессы (сборник)"

Гудович поспешил в шатер Меллера-Закомельского. Тот уже лежал в своей широкой удобной кровати, которую возили за ним в походах фурлейты. Глаза раненого барона, обведенные темными пятнами, были прикрыты опухшими веками. Казалось, он спал. У его постели стояли медики и приближенные: принц Виттенбергский, генерал-майоры Мекноб и Бенкендорф, генерал-поручик князь Волконский.

У изголовья Меллера-Закамельского сидел одетый в черное платье седой костлявый немец доктор Граббе. Иван Васильевич вопросительно взглянул на врача. Тот сокрушенно покачал седой высохшей птичьей головой.

Гудович несколько минут молча разглядывал осунувшееся восковое лицо раненого. И вдруг Иван Васильевич почувствовал сострадание к нему, своему сопернику по воинской карьере, которого он до этой минуты терпеть не мог, называя про себя «бездарным немчурой». Теперь этот «бездара» умирал. И хотя его смерть освобождала Гудовичу место командующего армией, он, вопреки всем расчетам, не желал ему смерти и готов был сделать все, чтобы спасти барона. «Нужно немедля гонца отрядить в ставку к Попову[50]50
  Чиновник особых поручений при Потемкине. Ведал его канцелярией.


[Закрыть], чтобы лекаря прислал того самого, что светлейшего пользует. Он, поди, получше наших полковых медиков будет», – подумал Иван Васильевич. Он тяжело вздохнул и хотел было выйти из шатра, чтобы не беспокоить раненого, но тот приоткрыл глаза и увидел Гудовича. Взгляды их встретились.

– Напрасно я поспешил… – прошептал командующий, – а ныне мне очень худо. Я… – Он сделал паузу, как бы собираясь с мыслями. – Я вынужден сдать вам вверенное мне войско… – Болезненная гримаса искривила его бескровные губы, глаза бессильно закрылись.

Гудович хотел было поблагодарить за доверие, но доктор Граббе встал со стула и умоляюще замахал руками, прося не тревожить больного.

И новый главнокомандующий армией тихо вышел вместе с другими генералами из шатра.

Через день, в ночь с 7 на 8 октября, майор Меркель со своими артиллеристами, по приказу Гудовича, выкатил пушки из взятого ретраншемента и возвел из восемнадцати осадных орудий батарею.

С восходом солнца эта батарея открыла огонь по турецкой крепости и кораблям военной флотилии. Русские ядра заставили замолчать крепостные пушки, а брандскугели подожгли несколько судов. Султанская флотилия вынуждена была укрыться от обстрела за одним из островов, расположенных вблизи Килии.

В следующую ночь, по распоряжению Ивана Васильевича, на расстояние 60 саженей подвели к крепости могучие брешь-батареи из стенобитных осадных пушек и мортир. Установка этих орудий, страшных для осажденных, совпала со смертью Меллера-Закомельского. Ураганный огонь, который утром 11 октября обрушили на Килию эти могучие брешь-батареи, был, таким образом, своеобразным траурным салютом русской армии в честь погибшего в бою генерала.

От ударов тяжелых ядер заколебались и стали трескаться толстые стены крепости, обрушились зубцы.

После двухдневного обстрела у противника вышла из строя почти вся артиллерия. В крепостных стенах были пробиты огромные бреши. Уничтожена большая часть гарнизона. Но уцелевшие янычары поклялись не сдаваться и, запершись со своим отчаянным пашой в башнях, продолжали сопротивление.

Взять крепость, у которой были разбиты стены, и истребить упрямых янычар теперь не представляло труда. Однако Гудович все же хотел избежать атаки. Он по-прежнему не терял надежды овладеть Килией одними пушками.

После долгих размышлений у карты Иван Васильевич решил, что нужно окончательно изолировать осажденных янычар. Ведь разведка неоднократно сообщала ему, что турки в Килии продолжают получать припасы и подкрепления от судов флотилии, которые укрываются невдалеке от крепости в рукаве реки между островами. Не является ли эта флотилия для турок последней надеждой, что вдохновляет их на упорную оборону? Если так, то нужно лишить их этой последней надежды. Надо установить на одном из ближайших островов батарею, которая сможет держать Килию под обстрелом со стороны реки, чтобы вражеские корабли не подошли к крепости. Для этого необходимо сначала хорошо разведать остров, на котором будет воздвигнута батарея. Это нелегкое дело можно поручить только умному смелому офицеру, хорошо знающему эти места.

Командующий приказал адъютанту немедленно вызвать Хурделицу.

Через несколько минут Кондрат стоял перед Гудовичем. Генерал подвел его к карте и указал на длинный, напоминающий своими очертаниями огромного осетра остров, головой обращенный к крепости.

– Тебе, милостивый государь, ведома сия земля, окруженная водой?

– Никак нет, ваше сиятельство, – покачал головой Кондрат.

– Плохо, – нахмурился Гудович. – А не знаешь, кто из наших про это ведает?

– Как не знаю? Знаю.

– Кто же?

– Мой Селим. Он тут все места знает.

– Да разве он наш? Его в разведку пускать нельзя. Перебежит, выдаст…

– Не выдаст, ваше сиятельство. Головой ручаюсь.

– Пожалуй, тебе и вправду головой за него отвечать придется, – мрачно усмехнулся командующий и добавил отрывисто, уже тоном приказа: – Как стемнеет, ступайте на остров, в разведку. Возьми с собой татарина и человек десять охотников. Осмотрите остров: есть ли там укрепления и какие? Коли встретите часовых турецких в малом количестве, берите в полон.

Хурделица, откозыряв, вышел.

Ему понравился хитрый замысел командующего, и он сразу поспешил в полк, к своему боевому товарищу Зюзину, который тоже был охоч до таких дел.

В этот вечер и Кондрату, и его товарищам казалось, что в дунайских волнах очень уж медленно тонут огнистые искры осеннего заката. И как только сгустилась синяя темнота, в речную воду из береговых камышей бесшумно вошли один за другим одиннадцать человек.

Селим уверенно вел разведчиков вброд к острову. Порох и пули, огниво и табак они привязали каждый к голове. Оружие и пистолеты несли, высоко подняв руки. Путь по воде до острова преодолели быстро и легко. Ордынец хорошо знал дунайское дно – в самых глубоких местах вода доходила по грудь. Выйдя из реки, поползли по пологому берегу, поросшему камышом и мелким кустарником. Так они пробирались около версты, пока не увидели с вершины пригорка неровный свет костра.

Около самого пламени похрапывали, завернувшись в теплые войлочные халаты, трое янычар. Четвертый, видимо караульный, сидел у костра и время от времени подбрасывал в огонь сухие сучья. Ружья и ятаганы спящих турок тут же поблескивали на песке.

Разведчики стали медленно подползать к янычарам. Они были уже совсем близко, шагах в пятнадцати, когда Зюзин нечаянно придавил коленом какую-то сухую веточку. Сидевший у костра янычар сразу вскочил на ноги, схватил ружье и стал пристально всматриваться в темноту.

– Дур! Дур![51]51
  Стой! (тур.)


[Закрыть] – воскликнул он тревожно.

– Селим, поговори с ним, – шепнул Кондрат татарину.

Селим поднялся во весь рост, выкрикнул по-турецки приветствие и спокойно подошел к костру. Он ответил на все вопросы турка, объяснив ему, что прислан к нему из отряда Буджанской орды вести наблюдение за русским лагерем. А сейчас он, дескать, возвращается к своим с важными сведениями. Селим присел у костра. Янычар, успокоившись, стал снова подбрасывать сухие ветки в огонь.

Видя, что турецкий часовой успокоился, разведчики еще ближе подползли к костру, пока не оказались у неровной полосы света.

– Что нового ты там приметил, – спросил Селима турок, показывая рукой в сторону русского лагеря.

– Гяуры, будь они прокляты, готовятся к штурму, – ответил Селим и, выхватив из-за кушака маленький острый кинжал, полоснул янычара по горлу. Тот, захрипев, повалился на землю. Разведчики бросились на турок. После короткой борьбы связали всех троих.

Тяжело дыша после схватки, разведчики поднялись на вершину холма. Отсюда далеко просматривалась окрестность. Видно было, как у противоположного берега дрожат на волнах огни неприятельских кораблей, как мигают факелы в бойницах турецкой крепости.

– Вот где надобно установить батарею, – тихо сказал Хурделица Зюзину.

Тот согласился с ним.

Оставив солдат под начальством Громова охранять пленных янычар, Хурделица, Зюзин и Селим направились в обратный путь. К полуночи они добрались до лагеря, где их с нетерпением ожидал главнокомандующий. Гудович внимательно выслушал рапорт Хурделицы, и тотчас пехотинцы начали наводить понтонный мост через Дунай.

На другой день русские пушки, установленные на холме острова, начали обстрел султанских кораблей. Неприятельские суда вынуждены были удалиться. Несколько турецких лансонов, поврежденные бомбами, спустили флаги и, подойдя к острову, занятому нашими войсками, сдались.

Теперь Килия была отрезана от Дуная. Батарея на острове начала методично обстреливать крепость со стороны реки.

Осажденные янычары, наконец, убедились, что они обречены. 18 октября на обеих восьмиугольных башнях турецкой крепости взвились белые флаги. Русские войска вошли в чадящую пожарами Килию.

Гудович сдержал свое слово. Он взял одну из сильнейших на Дунае крепостей, не прибегая к атаке.

Победители с любопытством оглядывали разрушенные кварталы города, из которого еще до осады разбежались жители, устрашенные надвигающейся войной. Выбитые окна опаленных пожаром глиняных домишек, брошенный на улицах домашний скарб наводили Кондрата на невеселые думы. Ему припомнилась разгромленная ордынцами родная слободка.

– Вот они, плоды свирепства батального. Видать, война и впрямь есть дикое безумство, – сказал задумчиво Зюзину Хурделица, когда они бродили по развалинам Килии.

К его удивлению, друг насмешливо скривил губы и возразил:

– Ты не прав. Не всякая война – безумство. Сия баталия – слава наша. Ведь иначе супостатов с земли родной не сгонишь, вот и приходится их в крови топить. А нам, воинам, такая жалостливость не к лицу…

Хурделица ничего не мог ответить товарищу, тот в самом деле был прав. Но, видимо, картины разрушенного города и на Зюзина произвели тягостное впечатление. Кондрат заметил, что в глазах Василия затаилась грусть.

Молча, понимая друг друга, вышли они к берегу Дуная, где на холме у низкой, словно врытой в землю церквушки столпились высшие чины армии. Среди собравшихся они заметили Гудовича.

– Церковь осматривают. К благодарственному молебствию по случаю победы над неприятелем готовятся, – догадался Зюзин.

И Кондрат с Василием направились к группе офицеров, которые во главе с командующим приблизились к храму.

Церковь глубоко входила в землю, и, только спустившись по каменным ступеням в подземелье, офицеры очутились на паперти.

Хотя русские солдаты уже успели прибрать оскверненный янычарами храм, все же следы варварского его разгрома были явственно видны: разбитый аналой, сорванные двери алтаря, продырявленные пулями иконы. Среди всей этой разрухи особенно бросалась в глаза установленная у входа и уцелевшая огромная икона в богатой позолоченной раме. Гудович с офицерами остановился перед ней в изумлении.

Написанная яркими масляными красками искусным художником, икона изображала молодого черноусого воина с продолговатыми лукавыми восточного типа глазами. Одет он был в турецкий янычарский костюм – в голубые шаровары, яркий бархатный кафтан; вооружен пистолетами и ятаганом. Ноги воина были обуты в расшитые золотом туфли, а на голове красовалась алая турецкая феска, окруженная святым нимбом. Святой воин так походил на янычар, с которыми еще недавно встречался Хурделица в бою, что Кондрат не выдержал и тихо сказал Зюзину:

– Ох, Василий, до чего же он схож на турка!.. – Слова эти, произнесенные почти шепотом, ясно прозвучали в воцарившейся тишине.

Многие офицеры невольно рассмеялись, и даже по угрюмому лицу Гудовича скользнула улыбка.

В этот миг раздались четкие шаги, и два солдата в сопровождении офицера ввели в церковь костлявого старика в рваной монашеской рясе. Седая всклокоченная борода священнослужителя обрамляла худое горбоносое лицо, на котором мерцали большие спокойные глаза.

– Ваша светлость, сего старца мы в склепе, что во дворе церковном находится, имали, – отрапортовал Гудовичу офицер.

Главнокомандующий вопросительно взглянул на монаха.

– Я божьей милостью спасенный Авраамий, пастырь сего храма господня. Когда нечестивые азаряне стали ратоборствовать с вами, защитниками веры нашей праведной и церкви восточной кафолической, и насилие в граде сим над жителями учинять, скрылся я в подземном тайнике, где стоят гробы с останками праведников. Там, сидя во тьме кромешной дни и ночи, молил я Творца великого и милостивого о ниспослании побед над азарянами нечестивыми. И, лишь услышав речь российскую, вылез из темницы моей на свет божий.

– Чем же ты, святой отец, силу телесную поддерживал в затворничестве подземном? – спросил Гудович.

– Пищей апостольской – сухими просвирами да соками лозы виноградной – вином, – потупил взор отец Авраамий.

– Видно, послал Бог слугам своим немало испытаний, – посочувствовал главнокомандующий.

Святой отец в знак того, что понял иронию, скрытую в словах генерала, слегка поджал тонкие синеватые губы. «А поп умен», – подумал Гудович.

– Ох и крепко погромили святую церковь супостаты! Теперь негде и молебен благодарственный отслужить. Все испоганили проклятые басурманы, – указал Иван Васильевич на пробитые пулями, посеченные ятаганами иконы.

– Истинно, истинно, ваша светлость, – сокрушенно закачал головой Авраамий. – Но сия многострадальная обитель Божья от ярости и бесчинства азарян нечестивых еще и не такие беды знавала, а всегда поднимала из пепла животворящий крест Спасителя…

– Какие же беды знавала она, отче? – спросил Гудович. – Я человек хотя и в чине военном, но до стародавних историй любопытен зело.

– Чую, ваша светлость, в воине мужа, науками умудренного, – улыбнулся священнослужитель. – Вот почему все, что сам из книг старинных узнал о храме нашем, я вам охотно поведаю. – Он откашлялся и продолжал: – Место, где церковь утвердилась, особенное. Здесь в седьмом веке до летоисчисления нашего древние построили колонию свою, Ликостмоном нареченную, а в 334 году до Рождества Христова Александр, царь Македонский, благополучно переправился через Дунай и построил храм языческий в честь любимого своего героя – Ахиллеса, а город нарек Ахиллеею. Предание гласит, что много веков спустя сам Кий – основатель города Киева – бывал тут и город новый основал, наименовав его Киевцем. А князь земли Русской Святослав, отец святого Владимира, мыслил сделать город Киевец столицей своего обширного государства. «Середина земли Русской здесь, – рек он дружине своей. – Сюда все блага сходятся». И стояла тут церковь сия, пока азаряне нечестивые, завоевав край наш, не превратили ее в мечеть и не начали справлять в ней свои шабаши магометанские. Так было, пока Николай-воин, чей облик вы видите ныне, – Авраамий показал рукой на изображение святого в феске, – не вернул снова храм христианству. Вот глядите, следы времен минувших… – Авраамий подвел воинов к стене, сложенной из мраморных плит.

Одни плиты были исписаны древнегреческими изречениями, другие – украшены затейливым орнаментом византийских букв или тонкой паутиной арабского алфавита.

Некоторое время Гудович и его свита задумчиво стояли перед вязью высеченных на камне букв.

– А скажи, отче, – прервал затянувшуюся паузу Иван Васильевич. – Как же святой Николай вызволил из магометанской неволи церковь сию?.. И… почему он в феске?

Черные глаза Авраамия засверкали.

– Эта история воистину дивная! В лето от сотворения мира 7105, а по-нашему – в год от Рождества Христова 1647, господарь[52]52
  Князь.


[Закрыть] здешний Николай, – он снова указал на икону святого в феске, – войско турецкое разбил и заставил пашу этот храм, превращенный в мечеть, снова вернуть церкви православной. За подвиг оный Николай и причислен к лику святых, а церковь именем его наречена.

– Знать, изрядно искусен в деле воинском был господарь Николай, – заметил Гудович. – Только почему он все же в феске и в одеянии янычарском? Ты, отец, позабыл нам поведать.

– Да он сам на Туреччине янычарствовал. Вот почему… – пояснил Авраамий, потупив глаза.

– Коли янычарствовал, то и веры он был, поди, не нашей, а поганой, магометанской. Иначе бы турки его в янычарах своих не держали! – воскликнул, не выдержав, Зюзин.

– Может, и так, сын мой, – согласился священник. – Только, обретя силу, проклял веру нечестивую Николай. И за крест наш стал ратоборствовать. Ныне вот тоже чудо сотворил – спас облик святой свой для храма нашего. Глядите, православные, все разгромили нечестивцы. – Авраамий взмахнул руками и бросил взгляд на пробитые пулями иконы; голос его зазвенел. – Глядите! А лик его святой так и не смогла осквернить сила басурманская! Не смогла! Велико сие чудо!

– Да схожесть его с янычарами спасла, – сказал Зюзин, толкнув в бок Кондрата.

Но Авраамий не расслышал или сделал вид, что не понял сказанного Зюзиным. Он закатил глаза к потолку, очевидно желая еще что-то поведать о чудесах святого Николая, но главнокомандующий, которому уже, видно, наскучила эта беседа, тоном приказа предложил ему как можно скорее подготовить храм к благодарственному молебну.

История Килийской церкви и рассказ о святом Николае-янычаре, переметнувшемся в православные, показалась Кондрату насмешкой над многим, что ранее было для него святым.

Как и все запорожцы, Хурделица относился к попам и монахам с добродушной насмешливостью, а к их проповедям о загробном царстве и христианском смирении – как к забавным побасенкам, рассчитанным на простаков. Однако многие положения религии считал незыблемыми заветами отцов, дедов и прадедов. А теперь оказалось, что могущественный Бог христианский целыми столетиями терпел, что его дом божий – церковь православную – оскверняли турецкие муллы, вознося молитвы нечестивому Магомету. И святой Николай тоже хорош! Таких изменников веры еще дед Бурило советовал предавать самой позорной казни. Святой, нечего сказать…

В этот же день на благодарственном молебне в честь одержанной победы Кондрат стоял в каком-то странном оцепенении. С холодным любопытством посматривал он на своих товарищей по оружию, которые то и дело склонялись в поклонах перед изображением святого в турецкой феске. Хурделице хотелось рявкнуть на всю церковь: «Что вы, братцы, делаете? Кому кланяетесь?!»

– Ты что окаменел? А ну, перекрести лоб, – шепнул Василий, лукаво подмигнув.

Зюзин, больно наступив на ногу, отвлек Хурделицу от этой мысли.

Кондрат понял, что Василий разгадал его тайную думу. Выйдя из церкви, Кондрат рассказал другу все, что было у него на душе. Оказалось, что пехотный офицер и сам был обременен теми же мыслями.

– Эх, Кондратушка, вот как на свете бывает. Святые даже в фесках турецких на иконах щеголяют. Видно, в самом деле верна пословица: кто силен да богат, тот и свят. Но об этом – молчок. Крести лоб да помалкивай, не то в тайную экспедицию мигом угодишь.

– Тошно мне, Василь…

– Понимаю… Но сейчас касательно «божьих дел» строго. В Париже знаешь, что совершилось? Короля французского свергли. То-то… У нас об том Емельке Пугачеву мечталось. Там, говорят, во Франции-то, не только королю, но и попам досталось. Так что нечего, друже, в поповские дела мешаться! Нам одно – супостатов бить. Вот ведомо мне, что на Измаил скоро пойдем. Как флотилия наша появится, так и двинемся. А Измаил, говорят, крепость знатная! Во сто раз Килийской обширнее, да и покрепче. Так вот под Измаилом баталия будет трудная…

Хурделица вздохнул.

– Вот возьмем Измаил, а там со святым, намалеванным не в феске, а в чалме, глядишь, придется свидеться. И снова ему кланяться будем, – мрачно пошутил он.

– Все может быть, друг любезный. У святых отцов не найдешь концов, – беззаботно рассмеялся Василий.

Зюзин не ошибся. Через три дня рано утром розовый от зари Дунай посуровел от косых пеньковых парусов. Лиманская флотилия казачьих лодок-дубков и галер подошла к Килии. Появление долгожданных кораблей всполошило русскую армию. Главнокомандующий с офицерами вышел из крепости на высокий береговой холм. Оттуда хорошо была видна та часть реки, где остановилась флотилия.

Вооружившись подзорными трубами, Гудович с офицерами разглядывали корабли, а когда от одной галеры отделился ялик, все свое внимание перенесли на него.

– Видно, сам командующий флотилией генерал-майор де Рибас жалует к нам, – высказал предположение стоящий рядом с Гудовичем принц Виттенбергский.

Но адъютант генерала, обладавший лучшим зрением, чем принц, сразу разглядел, что де Рибаса нет в ялике.

Скоро ялик подошел ближе, и теперь можно было хорошо рассмотреть лица всех, кто в нем находился.

– Да это же казачий войсковой судья и атаман Головатый со своей свитой, – определил уверенно адъютант.

– Не атаман Головатый, а полковник и кавалер Антон Андреевич Головатый, милостивый государь, – строго поправил его командующий.

– Виноват, ваша светлость, – смутился тот.

– О, как необыкновенно быстро этот простой казак делает карьеру! Такое возможно лишь у вас, в России. Ведь еще недавно, я слышал, был он только подполковником, – сказал по-немецки принц.

– Он совсем не простой казак, – нахмурил густые брови Гудович. – Совсем не простой. Ранее он был куренным атаманом Запорожской Сечи, потом стал войсковым судьей. Казаки и дня не терпели бы бесталанного начальника. Если бы не он, не Сидор Белый да не Чапега, то вряд ли бы его светлость принц Нассау-Зиген и кавалер де Рибас увенчали себя лаврами, командуя у нас флотилией черноморских казаков.

– Вы забыли, граф, что принц Нассау-Зиген показал себя как выдающийся полководец не только на Черном море, – ответил запальчиво, закусив губу, принц Виттен-бергский.

– Если ваше сиятельство имеет в виду Роченсальмское сражение у острова Киркума[53]53
  В Роченсальмском сражении у острова Киркума Нассау-Зиген, командовавший русским флотом, не выяснив сил шведского флота, решил дать сражение 28 июня 1790 года, так как это был день восшествия на престол Екатерины II. Он повел гребные суда на верную гибель, в штормовую зыбь. Корабли противника спокойно стояли на якорях на хорошо выбранной позиции, укрывшись от ветра между островов. В результате бездарных распоряжений Нассау-Зигена русский флот потерял 52 судна и свыше 7370 человек.


[Закрыть], – промолвил Гудович, – то бестолковое распоряжение принца в сей бесславной баталии погубило весь российский гребной флот на Балтике.

На пергаментно-желтых щеках принца вспыхнул румянец.

– Вы несправедливы, граф! – воскликнул принц. – Были же у Нассау баталии, в коих он добивался блистательных побед? Например, сражение под Очаковом, которое разыгралось там 17 июня 1778 года.

– Тогда дело тоже решили казаки. По знаку своего атамана они на лодках окружили турецкие суда и взяли в полон два линейных шестидесятичетырехпушечных корабля, из которых один был флагманский. Казаки сорвали с мачт два неприятельских флага, связали 235 янычар… А из наших, насколько мне ведомо, было ранено восемь казаков да трое убито. Смертельную рану получил в тот день наш атаман Сидор Игнатьевич Белый. Он, несмотря на преклонный возраст, сражался в первых рядах и увлек казаков на абордаж. Недаром генерал-аншеф Александр Васильевич Суворов на другой день посетил раненого героя. Поцеловал его в губы, поздравил со славной викторией. Надеялись, что Белый будет жив, но он умер на третий день. Лавры его также пожали другие…

Воцарилось неловкое молчание. Принц, явно раздосадованный словами командующего, до крови прикусил губу.

– Но при чем тут ваш Головатый? Ведь не он помогал Нассау?! – наконец, после длинной паузы, выдавил из себя принц.

– Головатый помогал не Нассау, а Рибасу…

– О мой бог! – взмахнул руками принц. – И тут ваши казаки… Но, надеюсь, к знаменитой виктории дона де Рибаса на Березани они не касательны!..

– Вы и тут ошибаетесь, ваша светлость, – вкрадчиво промолвил Гудович. – Впрочем, наш спор может, если вам угодно, решить сам участник этого дела – полковник Головатый. Посмотрите, он уже приближается к нам…