Текст книги "Кнайпы Львова"

5 октября 1923 г. Публика в кофейне «Ренессанс». Вчера в полночь банковский кассир Валериан Лукасевич демонстрировал коллеге Стефану Славинскому револьвер и неосторожно выстрелил в пол, чем вызвал, разумеется, легкую тревогу.

Кнайпа Маселко

Чем для центра города была кнайпа Теличковой, тем для участка, прилегающего к ул. Сапиги, было заведение Маселко напротив Политехнического, где сейчас кафе (ул. Бандеры, 25).

Здесь была не только кнайпа, но и магазин с колониальными товарами, прекрасным выбором вин, ликеров, коньяков, портеров в глиняных флягах, кофе и чая.

Владелец Якуб Маселко в 20-х годах работал в кафе пани Теличковой на ул. Академической и получил от нее рекомендательное свидетельство. Исследователь львовских семей Ежи Яницки нашел потомков Якуба и узнал от них, как начиналась его карьера.

Ресторацию свою он открыл в 1926 г. Сразу поразил посетителей размахом. Дичь брал от князя Сангушко – уже на следующий день после охоты съезжались к кнайпе сани, груженные вепрями и зайцами. Осенью в меню появлялись фазаны и перепела, начиненные свининой. В постоянной продаже были свежие раки, живые карпы и щуки. Регулярно работала собственная палярня для обжарки кофе фирмы «HAG». Из Венгрии поставлялись замечательные токайские вина. Невольно Маселко стал специалистом по вину, особенно церковному, так как поставлял вина всем львовским костелам к причастию.

Вина привозили в бочках, а уже на месте хозяин разливал их в бутылки. Готовил также свой «деревенский хлеб» с чернушкой на капустном листе, выпекал торты, цвибак и нугаты. Он первым ввел доставку заказов по телефону домой. Значительной популярностью пользовалась также дегустация. Каждый клиент фирмы мог вволю дегустировать бесплатно изделия Бачевского, Залевского, Ведля, Кнейпа, Пьясецкого или Откера. Кнайпа была одновременно и магазином, который отличался изысканными и отборными продуктами.

Расположение напротив Политехники способствовало тому, что кнайпа стала любимым местом встреч профессоров и студентов.

В 1937 г. дело так развилось, что Маселко уже не успевал следить за всеми своими объектами и отдал кнайпу в аренду своему работнику и соседу Фонсу (Альфонсу) Гонсёровскому, который превратил ее в покои для завтраков.

При первых советах случилась интересная история, связанная с этой кнайпой. Новый советский проректор Политехники не был в состоянии побороть врожденных склонностей, и украл ректорскую цепь. Это власть так возмутило, что его уволили, предоставив должность официанта в кнайпе. Ну, теперь студенты уже с особым удовольствием наведывались туда и, сев за столики, кричали:

– Его магнифиценцие! Одно пиво!

И бедный товарищ проректор должен был обслуживать тех, кто еще недавно перед ним дрожал.

Кофейня Миллера

Называлась по имени кнайпащика Иосифа Миллера и размещалась на площади Бернардинцев, 7, с середины до конца XIX века. Упомянута в повести Ивана Франко «Лель и Полель»: «В обильно освещенной кофейне Миллера слышны отрывки пения, проклятий и нареканий, произносимых одновременно несколькими охрипшими пьяными голосами».

О кнайпе оставил интересные воспоминания выдающийся архитектор Василий Нагирный (1848–1921). Его товарищем по бурсе был поэт-сатирик Остап Левицкий (1839–1903). «Время от времени Левицкий переводил с немецкого некоторые театральные пьесы, которые заказывал ему директор тогдашнего театра Бачинский, а потому был паном на всю губу. За заработанные деньги покупал казацкую одежду, и в ней пропадал из бурсы на несколько дней. Старшие бурсаки имели с Левицкого выгоду, потому что когда, например, приближались именины панны одного из них, то прибегали к нему, чтобы написал «стишок».

«Как зовется твоя панна, и что она такое?» – спрашивал, бывало, Левицкий. Затем садился на кровать, брал гитару в руки и диктовал соответствующие стихи. За это надлежал в «Кофейне Юзя» завтрак, то есть порция водки, колбаса на вилках, кусок хлеба и маленькое пиво.

Примерно в это время Остап Левицкий написал пародию на «Конрада Валленрода» – «Уцекинеры» («Беглецы»), которая начиналась словами: «У Юзя в кофейне в стаканы задзвонено…»

Эта брошюрка мгновенно стала библиографической редкостью, потому что после ее появления в печати поляки выкупили целый тираж и уничтожили.

Наконец разъяренные поляки устроили в кнайпе засаду на поэта, возмущенные его ехидной сатирой. Поэт успел забежать за буфет и, вооружившись большой палкой, занял оборонительную позицию. К счастью, прибежал хозяин с прислугой, и, воспользовавшись суматохой, Левицкий бежал. Между прочим, это был один из первых местных наркоманов-морфинистов, что в конечном итоге и укоротило ему жизнь в 1903 г.

Другую версию события дает отец Андрей Пеленский: «Остап Левицкий, называемый «Драла», написал поэму «Nasi uciekiniery», сатиру на тему польских повстанцев 1863 г. В кофейне Добровольского на Краковской улице, где сходились писатели и артисты в так называемом «Пекелке», приговорили его за это к смерти. Этому воспротивился Ян Добжанский, называемый королем Яном IV, и решил, что Левицкого надо уничтожить морально, то есть показать, что это писал дегенерат. Когда это решение возникло, они не заметили, что Остап Левицкий сидел как раз в углу и услышал такой себе приговор. С тех пор он не давал себя уговорить на рюмку, когда его приглашали вежливо: «Drala, chodz па wodke!»

И когда они однажды застали его в комнате для завтраков на рынке у Мыхолка, он вскочил за крышку и ножом оборонялся, чтобы только не вкусить алкоголя».

Об Остапе Левицком упомянул также Степан Чернецкий: «Эта наша первая и настоящая богема, которая не знала никакой жизненной дисциплины, не понимала, что такое точность, жила изо дня в день часто в холоде и голоде, а то и без постоянной защиты, не раз закладывала у еврея одежду, чтобы выпустить в свет номер «Вечерниц» или «Цели».

А все они любили заглядывать в рюмку. Таков был Владимир Шашкевич (сокровищный чиновник), составлял ему общество Ксенофонт Климкович, не отказывались от рюмки Евгений Згарский, Федор Заревич, Кость Горбаль, но «Драла» был среди них – rex bibendi…

Рассказывали мне когда-то, что Остап Левицкий, засев с литром водки, взялся за перевод «Гальки», и до утра окончил его».

Остап Левицкий был одним из первых украинских поэтов-наркоманов и умер в 1903 г. от гангрены, которую вызвала чрезмерная порция морфия. «Кофейня Юзя Миллера была в то время наибольшей кофейней во Львове, – вспоминал Нагирный. – Туда сходились в свое время различные польские «повстанцы» и неповстанцы, которых Юзё Миллер, проникнувшись польским патриотизмом и одетый всегда в чамарку и польские сапоги, угощал щедро, пока имел чем заплатить налог хозяину за локаль.

А когда Юзё уже не мог угощать, тогда опустили его патри-отики, а владелец дома отобрал у него локаль. У этого п. Миллера учил я в третьем году моего быта во Львове двух его сыновей и вспоминаю, как однажды пришел домой, а за ним принес еврей одежду обычного покроя. «Видит пан, – говорит мне, – как меня патриоты вымуштровали. Как я не смог торговать, так оставили меня, а хозяин дома выгонял меня из локаля. Чтоб их всех с польским патриотизмом черт взял, сбрасываю с себя эту польскую одежду, и одеваюсь в немецкий наряд, чтобы они не припоминали мне того, что был поляком».

Это были его слова. Он обнищал полностью, а был это честный и работящий человек».

Эту кнайпу упоминает также Александр Барвинский. В 1866–1868 гг. он вместе с братьями Осипом и Владимиром решил, чтобы сэкономить, «вместо ужина ходить на кофе в кофейню Юзя на Галицкой площади (перед тем мы ничем не полдниковали), а за сэкономленные деньги выписывали новое Полное издание произведений Шиллера и Гете».

«Монополь»

Известная кофейня «Монополь» с 1902 г. по 1912 г. находилась в доме князя Понинского (пл. Марийская, 8), на месте которого сейчас возвышается дом Шпрехера, при советах – Дом книги. Владельцем кофейни был Францишек Гексель.

Как писал Францишек Яворский, «не было в ней ни комфорта, красивых кассирш, музыки, ни сепараток (отдельных кабинетиков), шум пробок шампанского редко там тревожил тишину, не слышно было проклятий разочарованных игроков, ни одной человеческой трагедии. В низких, в последние годы сильно закопченных залах не происходили денежные сделки, и любовь там не искала безопасных встреч, ни позолоченные ночные бабочки не кружили вокруг зеленых газовых огоньков.

Это был некий приют стариков, жаждущих газетных читателей, лиц, чьи дни уже не двигались по привычной колее, и которые в полосах синего дыма искали свои расползшиеся мысли. Постоянный посетитель приобретал там особый характер, а были здесь лица, которые встречались ежедневно и которых невозможно было бы представить себе вне этого фона кофейни, без шелеста газетных страниц. Там были лица, для которых облака дыма были единственным нимбом в жизни, газета – источником новостей, а ленивая зевающая скука – постоянным обществом.

Из таких вечных инвентарных посетителей состояла кофейня. Того, кто по узкой лестнице карабкался на первый этаж (по современным традициям – второй), приветствовала в старые времена благожелательная улыбка хозяина Францишка Гекселя, а после его смерти – трубный голос хозяйки с пожеланием хорошего дня или вечера, а также звонкий баритон официанта Петра Бейшера с обещанием готовности «к услугам! слуга панамдзея!» (слуга пана добродзея) или с угрозой падения к ногам: «па’м к ножкам!» Через минуту посетитель был уже раздет, посажен, обложен газетами, украшен стаканом чая.

Так было до дня 5 февраля 1912 г. Под зеркалом кучка воинов, пунктуальных и молчаливых, под печью седобородый пан с короткими женскими ногами, в центре инженер и антиквар в одном лице, всегда в кипах газет затонувший, а на диване сидела веселая группа. Тот самый советник в глубине, то же чешское кулко (группа), один актер, один художник, профессор математики, исполняющий версальские поклоны, тот же посетитель с приятном миной, адресованной кассирше, в то время, как другой с угрюмой физиономией выискивает журналистские сенсации.

Все они обретались в «Монополе», пока их судьба и пан Шпрехер не разбросали по другим кофейням. Наверное, они были грустны, раздражены, пока не привыкли к новому локалю».

Здесь среди стен, обитых красным бархатом, собирались политики, занимавшие позиции народников, и разнообразные пенсионеры, которых манила сюда семейная атмосфера.

Здесь любил отдыхать Франко, сюда наведывались историк Франц Яворский, редактор Болеслав Вислоух, доктор Щепан Миколайский, ученый Владислав Вонсович, доктора Василий Щурат и Станислав Заревич, художники Ярослав Пстрак и Фридерик Пауч. Этот последний приходил сюда в обществе сварливой жены и здоровяка папочки.

Сюда частенько наведывались также представители художественной группы «Молодая Муза». Михайло Рудницкий писал, что Франко здесь «перечитывал газеты и журналы на разных языках. Там чаще всего была возможность подойти к Франко. Молодые авторы, которые не решались помешать ему утром, подходили с вопросами или рукописями в обществе старших знакомых.

Кофейня в те времена заменяла клуб – здесь шли упорные и долгие дискуссии на политические и литературные темы. Здесь проводили полдня, иногда и больше, писатели, которые считали, что только в такой шумной, насыщенной дымом атмосфере рождаются гениальные идеи и сюжеты, а иногда и осуществляются.

У Франко не было времени участвовать в жарких дебатах. Зато с большим вниманием и терпением умел прислушиваться к дискуссиям, которые часто отклонялись от основной темы и переходили иногда в личный спор. Но ничто не могло его удержать, когда он, взглянув на часы, видел, что ему пора уходить.

Бывали случаи (и не редко), когда посетители кофейни, засидевшись допоздна, решали перейти в ресторан, где можно поужинать. Такие вечера затягивались порой и до рассвета. Франко не принимал участия в этих ночных пирах, или, как их называли во Львове, «симпозионах» (от греческого заголовка Платонова «Пира» – «Симпозион»). Раз на назойливое приглашение он ответил:

– Для того чтобы участвовать в симпозионе, нужно иметь такую голову, как греческие философы, а потом уже можно проверять, сколько такая голова способна выдержать.

Другой молодомузовец Петро Карманский вспоминал о Франко: «Приходил каждый день в нашу скромную кофейню «Монополь» незаметно, без шума, словно стеснялся, что решается в своей одежде засесть за одним столом с порядочно одетыми, «благонадежными» паничами, которыми мы пытались быть. Выпивал свой стакан чаю, вынимал из кармана камзола серебряную крону и играл ею. И ждал случая поиграть с нами – молодыми. Но приходилось, конечно, ждать безуспешно. У нас зашивались роты в его обществе, потому что мы хорошо знали остроту его языка и обширные сведения, с которыми ни один из нас не мог соперничать.

– Говорите что-нибудь! – наконец отзывался Франко, которому хотелось поговорить и забыть о том, что после ежедневного мозольного труда в Обществе им. Т. Шевченко дожидается его не менее тяжелая работа дома. Он же не зря таскал под мышкой целый ворох всевозможных рукописей и корректуры».

Киевская писательница Наталья Романович-Ткаченко вспоминала, что столик Франко находился у шкафчика с газетами, и за него никто не смел сесть в те часы, когда приходил туда писатель. А все, кто имел к нему дело, садились за соседний столик и терпеливо ждали, когда писатель придет и обратит на них внимание. Единственный день, когда он не бывал в «Монополи», – это воскресенье.

О кофейне «Монополь» писал еще один гость из Киева – литературовед и политический деятель Владимир Дорошенко. В 1904 г. приходилось ему встречаться с Франко «в послеобеденные часы в кофейне «Монополь», которая была некогда на месте, где теперь магазин Шпрехера… Кроме него, сходились здесь Грушевский, Гнатюк, Вовк и другие ученые, стоявшие близко к Научному обществу им. Шевченко. Там они имели для себя отдельный стол и могли спокойно в своей группе отдохнуть после работы, посмотреть новости и перекинуться добрым словом. И когда кто-либо хотел увидеться с кем-то из них, то где-то в пять пополудни всегда мог встретить здесь кого надо, без нужды заходить в бюро или домой. Нам, надднепрянцам, этот европейский обычай был удивителен, и мы охотно тоже заходили в кофейню, но, разумеется, только издалека глядели на говоривших, стесняясь встревать в ученую компанию, хотя, конечно, никто из них от нас не отрекся бы. И мы обычно имели свое общество рядом с молодыми галицкими студентами и держались в стороне от старшего общества».

А Шолом-Алейхем описал «Монополь» в своем романе «Блуждающие звезды»: «Доктор Левиус позвонил, и оба кельнера, в коротких фраках и с длинными носами, снова выросли как из-под земли, подбежали прямо к доктору Левиусу и уставились на него с таким любопытством и уважением, словно ожидали от доктора чрезвычайно важных изречений, которые должны иметь невесть какое значение не только для них самих и для кафе, но и для судеб всего рода человеческого. Оба кельнера изогнулись, отставив руки назад и сдерживая дыхание настолько, насколько это возможно для живого существа… Наконец нужное слово было сказано. Доктор Левиус попросил кельнеров быть столь любезными и подать каждому по кружке пива и кошерную колбасу на закуску».

В это кафе в 1903 г. Франко привел и Сергея Ефремова, когда тот приехал во Львов.

«Каждый день в 4 часа, – вспоминал Ефремов, – шел я в сообщество, а оттуда вместе – конечно, Франко, Гнатюк,

Труш, иногда и еще кто случаный – шли мы в «Монополию» в центре города и там полтора-два часа отдыхали от ежедневного труда: за стаканом чая или меланжа или шоколада читали газеты со всего мира, обменивались мнениями по поводу мировых новостей, обдумывали вопросы литературные и политические, обсуждали всякие темы и злобы дня, а то и просто проводили веселую дружескую беседу.

Сначала мне этот способ отдыха в публичном месте, на людях, показался странным, необычным. Но вскоре я увидел, что он имеет в себе много положительного. У вечно занятых, трудолюбивых людей нет времени ходить по гостям; встречаться только на работе тоже не давало ни утешения, ни способа для того, чтобы завязывать товарищеские отношения. На нейтральном же месте, в кофейне, откуда вы могли каждую минуту, не беспокоя никого, пойти по своим делам, это получалось легко и непринужденно. К тому же газеты, журналы, разговоры, новости, встречи с кем хотите, ведь известно, что тот и тот каждый день в такой и такой час бывает там-то, в определенной какой-то кофейне. Вы шли туда и находили, кого нужно. И так между отдыхом проводились и деловые встречи, нужные свидания, вершились всякие дела, писались время от времени статьи, здесь-таки и принимались в группы.

Мне, человеку со стороны, где люди прятались по своим углам, сначала было, говорю, странно и непривычно жить на людях, этой публичной жизнью кофейни. Но быстро я с этим справился и стал таким же задорным и неизменный посетителем в определенные часы «Монополии», как и коренные львовяне. Притягивало меня туда хорошо сплоченное общество, а среди него первый, конечно, Франко».

«Бывали там и старшие граждане, светлые вожди, – писал в повести «Филистер» Денис Лукиянович, – но ребята, когда было им тесно, переносились с украинской зеленой комнаты в кармазиновую или бильярдную, и там были никем не связаны, свободны… Там нередко можно было встретить всю светлую львовскую Русь.

Среди представителей «Молодой Музы» выделялся своим вспыльчивым характером поэт и прозаик Осип Шпитко, которого Карманский характеризовал так: «Ангел и сатана в одном лице, непримиримый враг людей образованных, анархист во взглядах и в жизни, циник и одновременно идеалист… Маньяк, которому весь мир как бы был врагом… и поэтому был грубым в отношении к тем, в ком видел врага, и горе было тому, кто пал в глаза как враг! Реагировал с места, реагировал известными своими сочными ругательствами, где бы то ни было, не колебался также реагировать своими кулаками…

Не знал страха перед кем бы то ни было, не уважал никого. Во время судебной расправы решался как подсудимый обращаться к прокуратору и перебивать его выводы выкриками: «Ври! Ври!». Без раздумий в модной кофейне набросился в присутствии полутора десятков человек на И. Франко и вылил на беззащитного целую клоаку ругательств. Нападал на всех, все были перед ним бессильны, потому что ему было нечего терять: тюрьму считал желанным местом отдыха и беззаботной жизни.

Однако не было милее его товарища за стаканом, а тем паче за картами, которые были главным средством его существования. За каждым его выбросом карты игроки взрывались гомерическим смехом, ибо каждый его жест сопровождала новая жирная острота, которая отвлекала внимание игроков от игры и давала ему возможность вставать от карт с заработком, которым он пользовался в другой кофейне, отдыхая после боя.

Его квартирой была комнатка в дешевой гостинице, которой он и так пользовался мало, уступая ее охотно более нуждающемуся. Потому что Шпитко был способен на «барский жест», и не один бедный студент или начинающий юрист получил его помощь хотя бы в форме ужина в ресторане.

Молодомузовцы не могли похвастаться лишними деньгами и часто сидели в уголке кофейни «за холодной водой и ждали, не наведается ли кто «ситуированный», чтобы поставить по рюмке “индии”», как называлась в богемном кругу темная полынная водка.

К молодомузовцам частенько подсаживался профессор Владимир Масляк, который всегда был прилично одет. «Один за другим вытряхивали мы крошки табака из камзолов, крутили папироски, с размахом пускали колечки дыма и вглядывались в них с мистической медлительностью философов, хотя среди нас сидел – надутый и самоуверенный – пан профессор, которого раздражало поведение тех, кого он называл сопляками.

– Пикколо! – позвал профессор проходящего парня во фраке, который слонялся между посетителями с коробкой сигар. – Пшинесь ми добрэ цыгары!

Пикколо неподвижно встал перед ним со своим товаром. Перетряхнул все сорта сигар, не решаясь, что выбрать.

– Ктурэ цыгаро найдорожче? – спросил тоном пана.

Пикколо выбрал. Профессор взял сигару, обрезал кончик и, не срывая этикетки, указывающей на качество товара, закурил, то и дело оглядывая его.

Между тем сигара пана профессора вызвала завистливый взгляд молодого писателя, в конце концов он не выдержал и заказал себе «такое же цыгаро, которое курит пан профессор». И себе тоже начал пыхтеть и пускать с дымом каких-то двадцать сотиков в воздух.

Посмотрел профессор на парня раз и другой, а потом спросил злобно:

– Вы, добродий, какой специальности будете?

– Я корректор «Дела».

– Гм! – засопел от досады пан профессор. – Когда я был корректором «Дела», я таких дорогих сигар не курил!»

Перед самым рождением журнала «Мир», органа «Молодой Музы», в 1905 г. приехал из Рима П. Карманский. Его товарищи по перу решили, что надо как-то его поздравить. Рим, пинии, кипарисы, «Collegium Ruthenum», мексиканская артистка, по которой вздыхал молодой поэт ойлюлийной грустью… Как его принять? В последний момент выбрали кофейню «Монопольку», куда и так все ходили каждый вечер, как только имели на один «мелянж».

Но именно в тот приветственный вечер посчитали, что заплатить за гостя никто из них не может. Поэтому решили, что каждый заплатит за себя, а Карманскому «поставит» кофе д-р Ст. Людкевич, который был уже тогда гимназическим учителем и всегда имел деньги. Молодой композитор, который был всю жизнь хорошим бизнесменом, согласился на такую честь только после долгих аргументов. У Карманского был в этот вечер хороший аппетит. А может, попросту на курсе теологии в Риме не давали пирожных. Пьет кофе и закусывает. Одно пирожное, второе… третье… пятое…

Еще сегодня очевидцы спорят, на каком пирожном д-р Людкевич, следивший все время с отчаянием за аппетитом Карманского, не выдержал:

– Потому что… прхлёхосю… челт бы поблал!.. влоде бы поэт, такой незный, сто стихи писет, а злёт, как конь…»

«Почернело немного на площади Марийской, – писал Францишек Яворский, записывая исчезновение в 1912 г. кофейни «Монополь», – когда он потерял длинную шеренгу света, падавшего из-за стекол, от партерных магазинов и от бриллиантов, выставленных за стеклом ювелира Юлиана Домбровского. Один из самых подвижных пунктов Львова – старый дом Понинских онемел навсегда и уступил в пользу пятиэтажного Шпрехера».