Текст книги "Как я был в немецком плену"

Около 15 часов бои, шедшие впереди нас, утихли. Солнце сильно грело, в небе заливался жаворонок. Мне хотелось спать. Вдруг Вася Трещатов, возившийся с вышедшим из строя прицельным устройством, закричал: «Танки, танки идут!» Действительно, вдали, в километрах двух от нас, по полю шли немецкие танки. Первый снаряд, посланный головным танком, разорвался совсем недалеко от пушки нашего огневого взвода, осыпав всё пространство осколками.

Виктор Левин и я быстро поставили ствол орудия в сторону цели и нажали на гашетки. По огненному следу снаряда мы увидели, что попали точно в башню танка. Но наши снаряды, будучи не бронебойными (они у нас давно кончились), а осколочными, совсем не повредили цель. Они просто взорвались, ударившись о танк. Совсем близко от первой пушки разорвался другой снаряд, и опять вокруг нас посыпались осколки. Мы снова произвели пять автоматических выстрелов. На этот раз наши снаряды попали в левую гусеницу второго танка, и он остановился.

Куда в это время делся лейтенант Кирпичёв, я не обратил внимания, и больше никогда в своей жизни я не увидел своего командира, как и командира батареи Сахарова и комиссара Воробьева. И мне не довелось услышать, как сложились их судьбы. Не знаю также об участи командира второго огневого взвода Алексеенко, старшины Ермакова и санинструктора Федорова.

Пока мы отстреливались от танков, шедших от Лозовеньки, другая группа немецких танков приблизилась к нам с юго-востока. Левин же продолжал считать необходимым обороняться от первой танковой группы, открывшей пулеметный огонь. Внезапно Левин крикнул мне: «Юра, прощай!» Я увидел, что с левого виска у него стекала струйка алой крови. В тот же момент громко застонал и упал с платформы тяжело раненный заряжающий пушку Егор Зорин. Прицельный Вася Трещатов и оба подносчика снарядов – Пастухов и Лёша Мишин – поползли прочь от орудия. Я вмиг сообразил, что теперь бесполезно оставаться на пушке, и пополз по-пластунски к своему защитному окопу.

Пули со свистом пролетали надо мной. Я вдруг почувствовал, как по моей спине потекло что-то, и с ужасом подумал, что это кровь. Лишь упав в спасительный окоп, я понял, что со мной всё в порядке, а по спине текла не кровь, а вода из разбитой стеклянной фляги. «Слава тебе, Великий Туро, – сказал я по-чувашски, – что оставил меня целым».

Между тем почти рядом с нашей пушкой упал новый вражеский снаряд. После этого я очень плотно прижался животом ко дну окопа и уже больше ни на сантиметр не поднимал голову. Так я пролежал, почти не шелохнувшись, несколько часов.

Пара немецких танков, проехав очень близко, едва не завалила мой окоп. Танки немного постояли возле искореженных орудий: вероятно, танкисты захотели убедиться, что пушки больше не пригодны для стрельбы. Однако, удалившись метров на 200, танки всё же произвели по ним несколько выстрелов, и один из снарядов угодил прямо в ящики с нашими снарядами. В результате снаряды стали рваться друг за другом по одному или по несколько штук сразу, причем одни взрывались непосредственно в ящике, а другие, из-за взрыва соседних, вылетали из ящика и только потом взрывались в воздухе или после падения на землю. И во всех случаях сотни осколков разлетались во все стороны и многие попадали в мой окоп. К счастью, меня не задело. А какой возникал грохот при взрывах, не описать словами!

Взрывавшиеся снаряды создавали еще и страшные световые эффекты. Единственным спасением от них и от страшного грохота было лежать с закрытыми глазами головой вниз. А вокруг из-за взрывов зажигательных снарядов, развивавших температуру значительно выше 2000 градусов, пылало всё, что только могло гореть. Полыхала солома, которой мы замаскировали орудия и окопы, и даже стерня, оставшаяся после уборки хлеба. Но бороться с пожаром не было никакой возможности – я не мог даже на миг высунуться из окопа. Лежавшие по его краям, сгорели дотла и новенькая шинель, и вещевой мешок, и сумка с противогазом, деревянная ручка саперной лопаты, даже деревянное ложе и приклад винтовки, ставшей вовсе непригодной. А вдобавок начали рваться патроны для винтовки. Пули со свистом летели с бруствера окопа, и я ужасался от мысли, что они попадут ко мне в окоп. Упавшая в окоп искра зажгла в углу слой соломы, и я, приподнявшись, с трудом загасил пламя, хлопая по нему рукавом и пилоткой.

Стало трудно дышать из-за едкого дыма и пыли; лицо, руки и одежда покрылись копотью. Начал распространяться запах паленой плоти, исходивший, вероятно, от тела Левина, свисавшего с платформы разбитой пушки. Этот кошмар длился до глубокой ночи с 23 на 24 мая.

С наступлением полной темноты похолодало, и я начал замерзать; невыносимая дрожь охватила меня с головы до ног. Я вспомнил, что надо принять дозу хинина, но пакетик с лекарством сгорел вместе с вещевым мешком.

К счастью, оказались целыми огрызок простого карандаша, маленький немецко-русский словарь и документы, хранившиеся в карманах гимнастерки и брюк. Сохранилась и алюминиевая ложка, которую я постоянно носил у правой ноги между обмоткой и брючиной. Весь вечер и ночь меня постоянно мучила страшная жажда, гудело в ушах и тошнило, хотя желудок давно был пуст. «Хорошим» было лишь то, что совершенно не возникало желания курить. Всё у меня ныло и болело. Душу охватило полное отчаяние, и если бы в тот момент винтовка не была вышедшей из строя, я бы, наверное, застрелился…

В момент моего крайнего отчаяния, уже после полуночи, кто-то несколько раз потряс меня. Это оказался Вася Трещатов: «Юр, ты жив, не ранен?» «Да, да, жив, не ранен, но всё болит и не могу даже шевельнуться», – ответил я. «Меня послали искать уцелевших и способных двигаться, – продолжал Вася. – Сбор намечен около нашего грузовика. Но те, кто сейчас не в состоянии идти, потом будут выбираться из окружения самостоятельно. Я скажу Кирпичёву, что не нашел тебя. Дай Бог, еще увидимся», – сказал напоследок Вася. Я захотел задержать друга и сказать ему, чтобы он помог мне выбраться из окопа и пойти с ним вместе. Но Вася уже скрылся в темноте. И я не знаю, что с ним потом стало.

После ухода Васи я моментально уснул. Под утро слышал стрельбу километрах в двух или трех и сзади, и спереди моего окопа. Я окончательно проснулся, услышав громкие голоса и крики. Высунулся из окопа и увидел, что по проселочной дороге к Лозовеньке движется колонна наших безоружных военнослужащих в сопровождении немецких конвоиров. В колонне были и раненые, а тяжело раненных несли на плащ-палатках. Некоторые разместились на повозке, запряженной лошадью, вместе с нашим медицинским работником.

Когда колонна проходила мимо наших разбитых зенитных пушек и окопов, какой-то пожилой солдат прокричал: «Эй, ребята, есть там кто живой или раненый? Выходите и присоединяйтесь к нам. Война для нас кончилась». За этим призывом сразу последовали выкрики по-немецки: «Э, э, руссэ, руссэн, Иван, Иванс, коммт раус, коммт, люос, люос, лебхафт, сдавайсь!», «Эй, эй, русский, русские, Иван, Иваны, выходите, идите, скорее, скорее, живее, сдавайсь!»

Однако из наших окопов никто не откликнулся и не вышел. Колонна медленно прошла мимо, а я, потрясенный увиденным и еще больше – услышанным, совсем растерялся, не зная, как следует поступить. Я решил воздержаться от каких-либо действий и подождать: «Может быть, все еще обойдется и без сдачи в плен?» Через некоторое время я снова выглянул из окопа и увидел, что со стороны Лозовеньки к присоединяется другая. Возможно, это были военнослужащие, которые в ночь с 23 на 24 мая вышли из села, чтобы пробиться из окружения, но их попытка окончилась неудачей. После того как вся большая колонна военнопленных скрылась из виду, направляясь, по-видимому, на какой-то сборный пункт, по дороге начали курсировать в обе стороны немецкие мотоциклисты, а с востока на запад шли вражеские пехотинцы. Но это продолжилось недолго…

…И тут я сделаю замечание к одному факту. Он относится к отечественной литературе, в которой описываются бои с немцами. Дело в том, что всегда масса наших воинов, включая в их число и воевавших тогда писателей и журналистов, рассказавших в разное время о войне, не знала немецкого языка, а тем более – его тонкостей и нюансов. Поэтому выкрики немцев, произносившиеся как «Russe, Russen, los, los, heraus, heraus», переводы которых на русский язык я выше уже привел, слышались возбужденным боем в те моменты нашим людям чаще всего как слова «Рус, рус». Особенно это имело место, когда эти выкрики сопровождались сказанным немцами дополнительно громко и ломано русским словом «Сдавайсь!». Наверное, именно по этой причине фактически во всех отечественных литературных описаниях, особенно касающихся ближнего боя между немецкими и советскими воинами, утверждается, что немцы якобы всегда окрикивали наших людей словами «Рус, рус».

…Когда всё вокруг стихло, я, наконец, высунулся из своего окопа и осмотрелся. Оказывается, я вырыл себе окоп на самом опасном месте – в нескольких шагах от складированных ящиков со снарядами, и они рвались почти рядом со мной. Вокруг меня картина была ужасной. На искореженной платформе первой пушки, которую я обслуживал вчера, свисало совершенно почерневшее и частично обуглившееся тело Виктора Левина, а рядом на земле виднелось также почерневшее тело заряжающего пушку Егора Зорина, на котором сохранились куски шинели и пилотки. Возле второй пушки лежали трое, тоже сильно изуродованные, поэтому издалека я не смог опознать, кто это был. За второй пушкой стоял выведенный из строя грузовик, ранее тащивший это орудие. А грузовика, принадлежавшего нашему, первому огневому взводу, на месте не оказалось. Вероятно, мои товарищи по батарее пытались уехать на нем ночью. Однако вряд ли их попытка казалась удачной – я насчитал более десятка разбитых и частично сгоревших автомашин. Земля возле окопов была изрыта воронками от взрывов как немецких, так и наших снарядов, а все поле стало черным из-за образовавшейся золы.

Едва я подумал, что же мне делать дальше и куда податься, как на дороге появилась группа наших пленных, но небольшая, в сопровождении лишь одного конвоира. Она двигалась как попало, и солдаты тихо разговаривали между собой. В той группе я заметил знакомые лица, в том числе – подносчика снарядов второго орудия украинца Ересько, с которым я часто общался, когда он навещал своего земляка – пулеметчика Чижа.

Размышляя над случившимся, я пришел к мысли, что, наверное, и мне не избежать плена. «Почему же все сдаются, а мне нельзя этого сделать?» – спросил я себя. И тут же ответил на этот свой вопрос: «Можно, так как после полностью проигранного сражения другого выхода, чтобы остаться в живых, уже не осталось. Предпочесть плену самоубийство, чего от нас требуют воинские уставы, не может быть и речи. Стоит жить дальше хотя бы для того, чтобы увидеть, как и когда закончится эта проклятая война». «Но если я сдамся, и особенно, если сделаю это один, как со мной поступят немцы? Немцы же, и главным образом молодые, – воспитанники Гитлера, т. е. ярые фашисты, точнее – нацисты. Сейчас они представляют собой нацию, ненавидящую другие народы и больше всех – евреев, цыган и русских. Они хотят отнять у них землю и поработить, а евреев – вообще уничтожить. Меня же они, естественно, примут за русского, могут предположить, что я комсомолец. Поэтому мне ждать от них поблажек не придется. Если по моим документам они узнают, что я действительно комсомолец и к тому же добровольно ушел в армию, то могут с ходу расстрелять. Следовательно, я должен предварительно избавиться от комсомольского билета и красноармейской книжки. Так и сделал – зарыл на дне окопа. Относительно своей профессии можно честно сказать, что я студент, и предъявить студенческий билет. Зачетную книжку, с несохранившейся фотографией, можно будет назвать обычным блокнотом, так как там уже записано много домашних адресов друзей и знакомых. А к моим студенческому билету и личному метрическому свидетельству немцы, вероятно, не придерутся. На вопрос, в какой части я служил, какой её номер и кто ею командовал, придется ответить правдой, надеясь, что к зенитчикам немцы не будут иметь слишком больших претензий». Я решил сдаться в плен не с поднятыми руками, что унизительно, а более «благородным» – парламентерским способом, с флажком из белой ткани, для чего можно использовать носовой платок.

Я взял с бруствера шомпол от сгоревшей винтовки и привязал к нему двумя концами носовой платок. Теперь оставалось только ждать, когда опять появятся немцы.

Я перепоясался своим широким ремнем и выглянул из укрытия. В это время три человека свернули с дороги к нашему разбитому грузовику. Один из них взобрался на кузов, подал оттуда какие-то вещи, а два его товарища вложили их в рюкзак. Потом человек, находившийся на кузове, слез с него, надел рюкзак за спину, и все трое направились прямо к моему окопу.

Они шли со стороны ярко светившего солнца, и поэтому их лица и одежду я совсем не мог рассмотреть. Частично по этой причине, а в основном из-за сильного возбуждения, мне показалось, что эти люди – солдаты противника. Я взял в правую руку шомпол с носовым платком и выставил его из окопа, затем выкарабкался наружу и громко крикнул по-немецки: «Guten Morgen!» (Доброе утро!) А в ответ услышал по-русски: «Ты что, друг, совсем ох…ел? Будь здоров!»

Однако я не растерялся и, отбросив в сторону шомпол, продолжил своё приветствие: «Доброе утро! Я, видимо, неудачно пошутил. А кто вы и куда идете»? И получил от них совершенно удививший меня ответ. Оказалось, что у деревни Марьевка они вышли из вражеского окружения, в конце концов попались к немцам в плен, а те не стали с ними долго церемониться и приказали самостоятельно, т. е. без конвоя, отправиться на сборный пункт для военнопленных. По дороге они забрали из нашего грузовика кое-какие продукты, пару пачек махорки. У них имелась бумага для свертывания цигарки, но ни у них, ни у меня не оказалось спичек. Я спросил, не могли бы они дать мне попить воды, но получил отрицательный ответ.

Двое из моих спутников показались мне уже где-то виденными. И действительно, один меня тоже припомнил: «Это не ты читал нам немецкие журналы?» «Да, было такое», – признался я, быстро вспомнив тот случай. «Ну, с тобой нам будет легче у немцев», – обрадовался узнавший меня боец.

Один из них был лейтенантом, командиром танкового звена в нашей же 99-й отдельной танковой бригаде, а другой – старшиной и тоже танкистом. Третий человек, молчавший во время моего разговора с лейтенантом, оказался… комиссаром мотострелкового батальона той же танковой бригады. Я запомнил в марте 1942 года, когда он в лесу под Решетихой напутствовал нашу зенитную батарею, а потом, когда я переводил заголовки найденных в лесу немецких газет и журналов, по-доброму посоветовал мне остерегаться «вражеской литературы». Но в данный момент он делал вид, что не знает меня.

В ночном бою комиссар получил легкое ранение в спину. При нашей встрече он был одет уже не в комсоставскую форму с двумя «шпалами» на петлицах шинели и гимнастерки и с красной звездой на правом рукаве. На комиссаре была сильно изношенная шинель и простая гимнастерка, какие носили рядовые бойцы. Брюки на нем также были соответствующими. Вместо хромовых сапог на ногах у него были замызганные кирзовые сапоги. Плохенький вещевой мешок за спиной комиссара был пуст. Я понял, что комиссар специально переоделся в форму рядового бойца, поскольку комиссаров немцы расстреливали немедленно.

Вероятно, комиссару казалось, что в этой одежде я его не узнаю, но я раскрыл наше знакомство и к тому же заметил, что комиссар не остриг свои волосы, а это для рядовых бойцов в Красной армии было совершенно недопустимо. Мне же стало стыдно, что я так «опростоволосился» перед ними из-за своего «белого флага», и захотел взять реванш, предложив не сдаваться немцам. «Зачем нам отправляться на сборный пункт, ведь у нас есть шанс выйти из окружения всей группой или по отдельности. Тем более нам есть чем питаться несколько дней и даже курить. Отсидимся в лесу хотя бы денек, а потом посмотрим».

Первым меня поддержал комиссар, а с ним пришлось согласиться и лейтенанту со старшиной. Я попросил товарищей еще раз побывать у нашего грузовика: может быть, я найду там хотя бы вещевой мешок или котелок. Однако нужных вещей на машине не обнаружилось, но зато в углу кузова валялся открытый сейф с советскими бумажными деньгами. На всякий случай я взял пару тридцатирублевок. Хотел прихватить еще и сторублевку, но побоялся, что изображение на нем В. И. Ленина приведет к неприятностям при возможном обыске немцами. Я не предполагал, что эти купюры, хотя и очень сильно обесцененные, еще долго будут иметь хождение на воле, а также в тюрьмах и лагерях советских военнопленных на оккупированной немцами территории.

Оставив грузовик, мы пошли дальше по полю и дошли до большого луга, на котором среди густой зеленой травы и между окопами торчали вертикально и слегка качались от ветерка воткнутые штыками в землю и прикладами к верху несколько сотен винтовок, напоминая очень редкий лес после сильного пожара. Были также множество лежащих винтовок со штыками и без них, револьверы, пистолеты в кобурах и карабины. Валялись патронташи с патронами, саперные лопаты, ручные гранаты. Попадались и каски. Особенно много было противогазов, которые мы буквально ненавидели: этот дополнительный груз оказался почти бесполезным на данной войне. происходившей без применения боевых отравляющих газов и веществ. Однако сумки для противогазов, достаточно емкие и непромокаемые, из брезента защитного цвета, были удобны для носки разных личных вещей. Вся эта картина, с большим количеством убитых, леавших в беспорядке, увиденная на лугу, означала, что участники прошедшего на данном месте боя, оставшиеся в живых (кроме нескольких лиц, скрывшихся в лесу), сдались противнику, побросав всё своё личное оружие. Это они утром прошли по дороге мимо моего окопа на сборный пункт для военнопленных.

В лесу мы выбрали относительно удобное место – возле речки с чистой и прозрачной водой. Мы вволю напились прямо из реки, помылись и, разломив на четверых две пачки концентрата пшенной каши, сгрызли свой паек. Остальные пачки решили приберечь.

После всех этих «процедур» комиссар попросил лейтенанта и старшину, чтобы те перевязали ему рану. Поскольку чистого бинта, йода или марганцовки у нас не было, я вызвался походить и пошарить по лугу на месте бывшего боя, чтобы найти в вещевых мешках убитых какие-либо медикаменты. Я подумал, что там же, может быть, попадутся и другие важные вещи, в частности, спички и махорка. К тому же мне следовало обзавестись шинелью и вещевым мешком, найти котелок, кружку, флягу, а если повезет, то и мыло.

На поле я сразу же обратил внимание на труп красивого старшего сержанта лет 30, одетого в новенькую военную фуфайку. Под спиной убитого оказался также новый темно-зеленый брезентовый вещевой мешок, заполненный наполовину. Мешок я снял без особого труда и отложил в сторону. Но из-под фуфайки потекла кровь, сделавшая вожделенную для меня вещь не пригодной для носки.

Я осмотрел у покойного содержимое вещевого мешка и обнаружил в нем цилиндрический алюминиевый котелок, эмалированную кружку, кусок черного хлеба, копченую рыбу, сумочку с патронами, полотенце, мыло, и главное – несколько пакетов с бинтом и пузырьков с марганцовкой, в которых так нуждался комиссар. К сожалению, в мешке не оказалось спичек и махорки. Я взял также кожаный ремень со стеклянной флягой и маленькой саперной лопатой, винтовку с патронами и сумку с ракетницей и потащился с ними обратно в сторону леса. Отойдя на несколько шагов, я увидел на воткнутой штыком в землю винтовке шинель и решил забрать ее. Но как раз в это время на дороге появились два немецких мотоциклиста с автоматами. Мне бы следовало сразу залечь в траву и спрятаться, а я по инерции продолжал двигаться к шинели. Немцы вполне могли пристрелить меня, однако они этого не сделали, а один из них, приостановив машину, прокричал: «Эй, Иван, не будь мародер, сдавайсь, иди плен, туда!» и помахал рукой в направлении сборного пункта.

Шинель оказалась мне почти впору, и, надев её, я продолжил путь в лес.

Из-за отсутствия спичек у нас возникла проблема с разведением костра. Тогда я предложил товарищам добыть огонь посредством холостого выстрела из ракетницы в какой-либо легко воспламеняющийся предмет. Старшина сказал, что в качестве такого предмета можно использовать длинный жгут, сделанной из сухой части снятой с комиссара старой марли, которую следовало обсыпать марганцовкой. Жгут будет гореть очень медленно, так что мы надолго обеспечим себя огнем. Мы сразу же приступили к осуществлению этого плана, подвесив жгут на дереве. Чтобы приглушить выстрел ракетницы, я пожертвовал своей пилоткой, которую в дальнейшем мне пришлось носить с дыркой.

Во время перекура я осторожно расспросил лейтенанта, как он и его товарищи попали в плен. Оказалось, что они, оставив позади Марьевку, недалеко от реки Северский Донец столкнулись с большой группой немецких танков и мощной противотанковой артиллерией противника. Состоялся бой, который они проиграли, так как наши танки из Великобритании значительно уступали немецким и, кроме того, у наших экипажей не было достаточного количества боеприпасов и горючего. Часть танкистов погибла или вынуждена была сдаться в плен, особенно раненые, а часть скрылась в данном лесу. Здесь они рано утром встретили батальонного комиссара, которого переодели в форму убитого рядового бойца.

Пока мы разговаривали, над лесом вдруг появилась тройка… наших истребителей-штурмовиков, которых так нам не хватало в предыдущие дни. Они сразу начали обстреливать лес, главным образом его юго-восточную опушку, где, по-видимому, обосновалась какая-то немецкая часть. Налёт длился около четверти часа, после чего всё стихло. Но его можно было ожидать снова. А мы было вознамерились разложить небольшой костер, чтобы вскипятить воду и сварить кашу. Пришлось отказаться от этой затеи, поскольку самолеты, появившись опять, могли заметить дым и направить на нас свой смертоносный огонь. Поэтому после налета наших самолетов я во второй раз отправился из леса на луг в поисках бинтов и других нужных вещей. На этот раз, чтобы не быть замеченным немцами, я двигался по лугу очень осторожно – полусогнувшись или на животе, т. е. по-пластунски. К счастью, мне очень быстро удалось найти в одном из мешков несколько пачек бинтов, иголку с черными нитками на ней, кисет с махоркой и сухари.

Старшина занялся изготовлением другого жгута из принесенных мною бинтов, а лейтенант, набрав из речки воды в кружку, развел в ней помазком мыльную пену и начал сбривать комиссару волосы опасной бритвой, имитируя стрижку ножницами или машинкой, чтобы комиссар как можно больше походил на рядового бойца. Я же решил заняться уничтожением расплодившихся на нижнем белье, свитере, гимнастерке и брюках вшей. Но выполнять эту работу при товарищах я посчитал неудобным и углубился в лес, выбрав укромное место на берегу речки. Я уничтожал паразитов в течение, наверное, получаса, если не больше, под укусы великого множества комаров и мошек. Затем я решил пройтись по узкой тропе среди деревьев, но через несколько шагов меня остановил окрик: «Эй, друг!» Он исходил от пожилого бойца, незаметно лежавшего в высокой траве на расстеленной шинели. Я подошел к нему, поздоровался и по акценту его ответного приветствия понял, что этот человек не русский, а татарин, и спросил его по-татарски: «Как живешь? Из какой местности?» Оказалось, что боец родом из села недалеко от Ульяновска, километрах в 50-ти от моей деревни. К обоюдной нашей радости выяснилось, что мы являемся земляками. Этот боец был тяжело ранен в ногу, пришел в лес рано утром после боя в сопровождении другого земляка – тоже татарина, который в этот момент ходит по лесу в поисках себе компании и чего-либо съестного. Оба татарина решили не сдаваться немцам, так как слышали, что они не берут в плен тяжело раненных, а расстреливают их. К тому же на родине власти будут преследовать семьи сдавшихся в плен военных. Поэтому оба друга намеревались попытаться вдвоем или вместе с другими окруженцами пробиться к своим войскам, перейдя Северский Донец.

В ответ на эти рассуждения я рассказал земляку, что утром видел, как очень много наших военнослужащих прошли мимо меня на сборный пункт, и при этом они несли на плащ-палатках тяжело раненных товарищей, которых ни один немецкий конвоир не трогал. Все они были перевязаны, некоторых везли на телеге. Значит, немцы не расстреливают тяжело раненных. А что касается преследования членов семьи на родине, то жены и тем более детей у меня нет.

К сказанному еще добавил, что с тяжелой раной земляку никуда не деться: ему не удастся прорваться к своим войскам и так или иначе придется сдаться в плен. Но если земляки всё же намерены выйти из окружения, то я хочу к ним присоединиться. Поэтому прошу подождать меня – скоро я вернусь сюда же со своими вещами. Земляк обещал ждать.

Вернувшись к товарищам, я рассказал им о встрече и о намерении моих земляков пробиться к своим. За кратким ужином пошел разговор о том, что же нам делать дальше. Комиссар предложил отправиться ночью к тому самому месту, где стоят наши разбитые танки и где, вероятно, уже нет немцев. Оттуда можно попытаться двинуться к правому берегу реки Северский Донец. Если же попытка не удастся, то придется сдаться в плен. Мне комиссар предложил присоединиться к своим землякам. Им будет легче со мной, поскольку раненый нуждается в помощи. Лейтенант и старшина поддержали комиссара.

Наконец, мы попрощались, пожелав друг другу удачи. Но, к моему большому огорчению, на прежнем месте я земляков не застал. Из-за этого решил идти один на юго-восток, ориентируясь ночью по Полярной звезде. Приблизившись к краю леса, я вдруг почувствовал очень вкусные запахи горячего супа и какао и еще чего-то приятного. Это означало, что за лесом находятся немцы.

Как раз на этом месте, куда я вышел, оказался полусухой ров, густо заросший ивняком и высокой, почти в человеческий рост, травой. В нем было много валежника, посредине находилось русло засохшего ручейка. Я решил пройти напрямик через ров. И вдруг среди всех приятных запахов, распространявшихся вокруг, мой нос уловил характерную вонь человеческого кала, и я увидел сидевшего с голым задом над вырытым отхожим рвом… немецкого солдата в темновато-голубой форме пехотинца.

Я инстинктивно резко повернул назад, но споткнулся о сучья, которые сильно затрещали, и свалился в ров. Немцы услышали треск. Раздался крик: «Wer kommt? Halt!» (Кто идет? Стой!) Не получив ответа, они принялись стрелять в мою сторону длинными очередями по скрывавшим меня зарослям.

Я понял, что убежать мне не удастся и что я буду вот-вот застрелен, если срочно не сдамся в плен. Как только стрельба на миг прекратилась, я истошно закричал: «Nicht schiessen, bitte nicht schiessen, ich komme, ich komme!» (Не стрелять, пожалуйста, не стрелять, я иду, я иду!) Я быстро схватил длинный сучок, привязал к нему свой белый носовой платок и, продолжая лежать в зарослях, как можно выше поднял этот флажок над собой. Поскольку выстрелы больше не последовали, я осторожно встал на ноги и пошел, повторяя ту же фразу «Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте!»

Меня встретили трое немецких солдат с автоматами и сразу же задали вопрос: «Sprichst Deutsch?» (Говоришь по-немецки?) Я ответил: «Sehr wenig» (Очень мало). Последовал другой вопрос: «Viel Kameraden im Wald?» (Много товарищей в лесу?) «Nein, nein» (Нет, нет), – соврал я. «Aber wo hast du denn dein Gewehr?» (Но где же твоя винтовка?) Я не понял этот вопрос и дважды пожал плечами. Тогда немцы продемонстрировали мне знаками и звуками «пах, пах», что меня спрашивают о винтовке. Я ответил: «Nicht Gewehr» (Нет винтовки). Потом солдаты сказали: «Jetzt gehe vorne» (Теперь иди впереди).

…И так около 9 часов вечера 24 мая 1942 года я оказался в немецком плену[5]5
  До 1991 года в анкетных данных я указывал дату своего попадания в плен не 24, а 25 мая 1942 года. Я опасался, как бы проверяющие и карающие органы СССР не придрались ко мне за то, что оказался в плену у врага один, а не в составе огромных масс военнослужащих, сдавшихся в основном в течение 26 и 27 мая, когда в плен сдавались сотнями тысяч почти все бойцы наших войсковых соединений, наступавших на немцев на Барвенковском выступе с 12 по 19 мая. По данным литературных источников, пленными стали около 240 тысяч человек, но фактически их было намного больше.


[Закрыть], и с этого времени практически закончилось моё участие в Великой Отечественной войне. Ее основным итогом стало для меня то, что я в ней остался жив и прожил после неё долгую жизнь, на которую мне грех жаловаться. Наверное, Всевышний учитывал, что я на этой войне, как это ни странно звучит, не загубил ни одной человеческой души. А если кого-нибудь и поранил, то лишь случайно и не тяжело, что могло вывести человека из войны и этим спасти от гибели. Мне не пришлось совершить таких героических поступков, которые заслуживали бы высоких наград. Зенитной батарее не положено было действовать непосредственно на передовой линии фронта. Батарея должна была располагаться несколько сзади этой линии и заниматься в основном борьбой с вражеской авиацией. И все же я получил множество правительственных и других наград. Из них наиболее ценными для себя считаю медали «За оборону Москвы» и «За победу над Германией». Первую мне вручили в 1956 году, а вторую – в 1966 году. Другие медали получил по случаю юбилейных дат. Очень дорожу орденом Отечественной Войны второй степени и знаком «Фронтовик 1941–1945 годов».