Текст книги "Молот Тора"

16

Хельги еще не минуло девяти зим, когда произошло вот что:

Конунг Эйвинд пригласил ярла Авальда на пир, на который должны были приехать другие рогаландские ярлы. Дело было в месяце гои. Погода стояла солнечная и морозная, и Хельга, жена Авальда, упросила мужа взять ее с собой.

Выехали на двух санях с двумя воинами; ярл редко брал с собой многочисленную охрану.

До Нэрбу, где ждал их конунг, никто из них не добрался.

Дней через десять в Кармэй пришла весть, что в Аскье были обнаружены две пустые подводы с лошадьми, а в пяти милях от этого селения, в лесу, в сгоревшей дотла сторожке для путников – четыре обгоревших тела. Ярла опознали по золотому обручью, загнутому по краям и называвшемуся «змея Одина», а жену его – по серебряному ожерелью с тремя золотыми подвесками. Как возник пожар и почему путникам не удалось выбраться из горящей хижины, никто не мог объяснить.

Но скоро поползли слухи. Сначала кто-то припомнил, что на свадьбе Авальда и Хельги предрекали им ворожеи, особенно – младшая. Следом за этим стали припоминать, что все Авальды-ярлы погибали неожиданной смертью, а прадед нынешнего Авальда, Авальд Могучий, сгорел от удара молнии, и это произошло в ясную погоду, когда, казалось бы, ничто не предвещало несчастья. А тут еще кто-то стал утверждать, что перед самым отъездом умер бык, предназначенный для жертвоприношения; это считалось очень нехорошей приметой.

17

На похороны Авальда Доброго и его жены приехал сам конунг Эйвинд Кривой Рот, хотя, как известно, путь от Нэрбу до Кармэя совсем не близкий. По всему было видно, что конунг горюет о смерти своего верного ярла. Рот его ни разу не искривился в улыбке, и слезы стояли в глазах.

Осиротевшего Хельги он усадил к себе на колени и объявил, что берет ребенка на воспитание.

Тогда еще здравствовала Астрид, мать погибшего Авальда и бабушка Хельги. А также были у юного Авальдссона двоюродные дядья. Все они со своими людьми были готовы воспитывать сироту и прямо заявили об этом конунгу Эйвинду. Но тот возразил:

– Дед Хельги, Авальд Справедливый, когда-то меня воспитывал. Теперь настал мой черед воспитать его внука.

К этому Эйвинд прибавил, что помимо королевского воспитания он, конунг, когда мальчик повзрослеет, сделает его своим ярлом и даст ему большие земли в другой части Страны Ругов, а Северо-Западным Рогаландом пусть управляет Хрейдар, один из его дядей. Против этого предложения никто не стал возражать, особенно Хрейдар, которого сделали ярлом.

Авальда и Хельгу похоронили в кургане из камня и глины и укрепленного бревнами.

Перед тем как уехать вместе с конунгом, Хельги попросил, чтобы ему дали с собой плащ, меч и копье его отца.

– Знай, что, беря с собой эти вещи, ты возьмешь и родовую судьбу Авальдов. Тебя это не пугает? – заметила ему Астрид, его бабка.

– В моем роду не произносят такое слово, – возразил восьмилетний внук.

Некоторые из Авальдовых дружинников хотели последовать за Хельги. Но Эйвинд им запретил, сказав, что сидящий на конунговых коленях не будет испытывать недостатка в воинах.

Отправились

Как предсказывал драйвер Петрович, несмотря на свои гневные заявления и угрозы немедленно уехать, профессор Сенявин вместе со всеми отправился на рыбалку.

Завтрак съел молча. Ушел, ни слова никому не сказав. Но, когда Трулль, Митя и Драйвер облачились в рыболовные комбинезоны и вышли во двор, там их уже поджидал Андрей Владимирович, по форме одетый и готовый к рыбалке.

На радостные восклицания Драйвера и лучезарные улыбки Телеведущего, что называется, бровью не повел. И первым шагнул к воротам. Вид у него был такой, будто он один на базе, и во всем свете – один-одинешенек, и вот, решил в своем гордом одиночестве порыбачить и какую-то грустную думу обдумать.

Выйдя за ворота, широко и решительно зашагал к пирсу, стремительно отдаляясь от других рыболовов.

Петрович засеменил следом, сохраняя, однако, уважительную дистанцию между собой и Профессором.

Отставая от них, шли Митя и Трулль. Митя, страдая поясницей, ступал осторожно, прижав руки к бокам и изредка морщась. Александр сопровождал его.

Несколько раз Трулль попытался заговорить со страдальцем. Сначала сочувственно поинтересовался, как чувствует себя Сокольцев. Затем деликатно полюбопытствовал, часто ли Дмитрию Аркадьевичу случается бывать на рыбалке. В третий раз, когда Митя особенно сильно сморщил лицо, Трулль предложил им двоим вернуться на базу и на его, Сашиной, машине съездить к врачу, в Приозерск, в Сосново, да хоть в Питер, если понадобится.

Первый Труллев вопрос Митя, похоже, вообще не расслышал. В ответ на второй глянул на Александра своими прозрачными голубыми глазами и жалобно улыбнулся. А на Сашино предложение сначала закашлялся, а потом ласково заверил Ведущего в том, что болезнь его совершенно не заразная.

– Да я не о кашле – я о спине! – в сердцах воскликнул Трулль. – Можно ведь сделать обезболивающий укол!

Митя лишь благодарно улыбнулся в ответ.

Профессор сел в лодку еще до того, как Драйвер ступил на причал.

Когда Сокольцев вползал в катер, Ведущий поспешил отвернуться.

Еще за завтраком договорились о двух вещах: ловить будут на те новейшие приманки, которые привез с собой Трулль, и ловить будут там, где Александр укажет, пользуясь своим эхолотом. По первому пункту договора Петрович не выдвинул никаких возражений. А по второму позволил себе заметить: «Но ты ведь мест наших не знаешь». На что Александр ему разъяснил: «Я, Толь, до того как пришел на телевидение, лет десять работал егерем на рыболовных базах». И Драйвер тотчас отозвался фирменным: «Не вопрос».

Стало быть, «парадом командовал» Александр: выехали в том направлении, которое он указал; замедлили ход там, где он скомандовал, и там стали раскрываться – выпускать поплавки, цеплять за тросы карабины и вставлять в них плетенки от спиннингов. Как и накануне, использовали все восемь верхних спиннингов и три бортовых: два справа и один слева.

Увидев новейшие воблеры, которые извлекал из своего рюкзачка Ведущий, Петрович восхищенно воскликнул:

– Ну, блин, раздуй вас горой, – охерительная красота!

Он коснулся одной из приманок и тут же отдернул руку, словно воблер обжег ему пальцы.

– Прям страшно дотрагиваться до такой красотишшы, – признался Драйвер.

– Толь, давай побыстрее насаживать, – скомандовал Трулль и, глянув на экран своего эхолота, добавил: – Тут под нами целая стая зачетных подонков.

– Не вопрос, – согласился Петрович и принялся ловко навешивать воблеры, которые распечатывал и подавал ему Александр.

С четвертой приманкой Драйвер, однако, замешкался.

– На такую хреновину можно, по ходу, и Мирового Змея подцепить, – сказал он и посмотрел на Профессора. Но тот демонстративно закрыл глаза: дескать, не только не слышу, но и видеть тебя не желаю.

…Когда все спиннинги были оснащены и троллинг продолжился в полном объеме, Петрович испуганно объявил:

– Ну всё, Сань! Теперь точно не клюнет. Да не в жизнь!

– Это еще почему? – спросил Александр.

– Потому что мы люди скромные и к такой заебесовой роскоши не привычные. Так давай скажем, – так сказал безносый карел.

– Клюнут, – заверил Ведущий и, усмехнувшись, прибавил: – В отличие от тебя, допотопного мракобеса, лосось – рыба продвинутая, идет в ногу с прогрессом.

Мотор на катере был двухсотой четырехтактной Ямахой. Можно было разговаривать, не напрягая голоса.

Не клюнуло ни через четверть, ни через полчаса, хотя Трулль направлял лодку в самые, как он говорил, музыкальные места, где, по его расчетам, невозможно не быть лососю. Тем более что на его фирменном голландском эхолоте в этих местах под катером виднелись прямо-таки стаищи рыб.

– Что за чушь? – несколько раз вопросил Александр.

Первый раз на этот вопрос Петрович ответил:

– Рыбы – не люди. Им эти ваши ино… как они там?.. иновашки насильно не впаришь, если им они не по кайфу.

Второй раз Драйвер изрек:

– Они на тебя, Сань, по ходу, обиделись. Ты их «подонками» обозвал. А они в четверг на пяти метрах тусуются.

В третий раз объяснил:

– При таком тумане они вообще не берут.

Трулль оторвался от эхолота и огляделся. Туман, ранним утром покрывший озеро, теперь частью поднялся вверх и стал как бы облаками, слишком зелеными и прозрачными для облаков настоящих, а частью наполз на берег и там, типа, дымился – несколькими в разных местах будто разожженными кострами. Озеро же сверкало на солнце серо-синим цветом, холодным, почти металлическим.

– Туман давно ушел с озера, – возразил Ведущий.

– А ты надень очки – увидишь, – велел Петрович.

У Александра надо лбом были модные темные очки, душки которых крепились на висках. Трулль следовал моде и редко спускал очки на глаза.

Теперь он надел их на переносицу. И через короткое время очки запотели.

– Теперь понял, что мы в тумане? – спросил Драйвер и пояснил: – У нас иногда приходит такой туман. Мы его называем некюмет… Не знаю, как это будет по-русски.

Прошло еще с четверть часа.

Все это время сидевшие друг против друга Митя и Профессор не проронили ни слова. Митя лишь один раз закашлялся, но кашлял долго, надрывно, будто раздирая себе внутренности. Отодвинувшись от него на максимально возможное расстояние, Профессор лишь изредка приоткрывал глаза и снова их закрывал.

Один раз, открыв глаза, он уперся взглядом в спину Петровичу. И тот вдруг встрепенулся, развернулся на вращающемся рулевом кресле и игриво спросил:

– Как вчера, коньячку?

Профессор ему не ответил и вновь закрыл глаза.

Драйвер выждал и снова попробовал:

– Может, для разнообразия вискарем поправимся?

Сенявин открыл глаза, встал и ушел на нос лодки. Петровича он и взглядом не удостоил.

– Вы, это самое, зря обижаетесь! Я ведь от всей души! – крикнул ему вслед Драйвер.

Едва ли его Сенявин услышал.

Еще через полчаса Ведущий с Петровичем поменяли приманки на всех одиннадцати спиннингах. Сверившись с макбуком, Трулль велел Драйверу держать курс на десять часов – так он выразился. А сам перешел на нос катера и сел на скамью напротив Профессора.

– Вы позволите?

Сенявин лишь коротко покосился на него и стал смотреть в сторону берега, над которым дымился туман.

– Если я вам помешал, я тут же уйду, – прибавил Александр.

Профессор слегка покачал головой и стал оглаживать бороду.

Помолчали. И Трулль сказал:

– До сих пор нахожусь под впечатлением от ваших лекций.

Сенявин отвернулся от берега и стал разглаживать черные усы, глядя на нос лодки.

– Лекции замечательные! – радостно воскликнул Александр и просиял улыбкой.

Профессор наконец обернулся к Ведущему и произнес:

– Издеваетесь?

– Подлизываюсь, – мгновенно отреагировал Трулль и подумал: «Стало клевать».

– А чем сегодня порадуете? – затем спросил Александр.

Сенявин посмотрел на него не то с укоризной, не то с удивлением.

«Теперь надо аккуратно подсечь и осторожно вываживать», – подумал Ведущий.

– Понял вас, – кивнул Саша, встал и ушел с носовой части.

Но через минуту вернулся, принеся две откупоренные пивные бутылки. Одну из них протянул Профессору. Тот брезгливо поморщился и отвернулся. Трулль же уселся рядом с Сенявиным и принялся прихлебывать из одной бутылки, другую держа в руке.

– И о чем пройдет речь?

Профессор нахмурился.

– Неужто все замечательные лекции вы вчера нам прочли и ничего новенького не осталось?

– Послушайте… молодой человек!.. – с досадой начал Сенявин. Но у Трулля в мыслях сверкнуло: «Не давай ему уйти в глубину! Держи на поверхности!» – и он радостно перебил:

– О засилье и произволе чиновников у нас часто и многие рассуждают. Но назвать это явление Гидрой! Эту Гидру описать! Сравнить наших чиновников с криминальной братвой и их правила поведения – с лагерным обиходом… Гениально, профессор!

– Да бросьте вы, – возразил Профессор, но хмуриться перестал.

– И пронзительно о пассивности нашего народа. О его, можно сказать, исторической надежде на Доброго барина, на Царя-батюшку… Зло, конечно, цинично. Но, черт побери, образно!

– Я ведь, если помните, предупредил, что намеренно буду зло говорить. Чтобы ярче была картина… – Сенявин чуть улыбнулся. А Трулль продолжал, сияя лицом:

– Особенно меня зацепили три исторических портрета, которые вы мастерски, не побоюсь этого слова, нарисовали, – Грозного, Петра и Сталина! Как они пытались вырваться из удушающих объятий нашей бюрократии и так далее, и так далее!.. Ни у кого из наших знаменитых историков я подобного не встречал. Не говоря уже о современных… якобы историков.

Последние два слова Трулль подчеркнул и с восхищением стал смотреть на Профессора. А тот будто смутился и стал оправдываться:

– Вы, конечно, несколько преувеличиваете… Но, видите ли, история аналитическая, к которой я себя отношу, – наука совсем молодая; она лишь немногим старше ядерной физики. Ее основателями я считаю прежде всего Тойнби и частично – Льва Гумилева… Потому, говорю, частично, что Лев Николаевич слишком увлекся солнечной активностью и сотворил кумира из своей…

«Теперь еще раз подсечь и можно вытаскивать», – подумал Ведущий и снова перебил Профессора:

– Понял, что вы аналитик, Андрей Владимирович. Но ваша аналитика меня как раз и смутила. Сравнить живой организм со зданием? И это здание разделить на этажи и на комнаты? Понимаю, что так вам удобнее. Но это ведь своего рода… как бы это нежнее выразить?.. типа, вивисекция… Аналитика ваша как бы препарирует, разрезает живое и расчленяет целое.

Сенявин смущаться перестал.

Трулль сидел от него справа, в обеих руках держа по бутылке. Из правой несколько раз отхлебнул. А левую чуть отставил в сторону. И эту левую откупоренную бутылку с пивом Профессор у Ведущего осторожно забрал – дескать, давайте я вам помогу, вам ведь, поди, неудобно с двумя-то бутылками.

– Верно подмечено, дорогой Александр… Александрович, – согласился Сенявин. – Целое, разумеется, надо как целое рассматривать. При этом, однако, неплохо иметь представление, из каких частей состоит и как они взаимодействуют… Это мы вчера, помнится, бегло рассмотрели… Но целое мы, конечно, не затронули. Это намного сложнее сделать. Особенно, если это целое живое и к тому же Великое! Тут требуется совершенно особый подход!

Профессор взмахнул правой рукой, и часть пивной пены выплеснулась ему на колено. Левой рукой Сенявин принялся стряхивать пену со штанины. И продолжал:

– Я, кажется, уже упоминал, что мой дед был врачом. И врачом выдающимся. Я имею в виду не славу его… хотя она у него была поистине всесоюзная… Я назвал его выдающимся, потому что он, дед мой, Андрей Владимирович Сенявин, полный мой тезка, обладал редким даром видеть в своем пациенте не только больного, а именно целостного человека, со всеми его физиологическими и психологическими особенностями, с его неповторимой наследственностью, всей его жизненной историей, лишь частью которой можно считать историю его данной болезни.

– Надеюсь, он в добром здравии? – поинтересовался Трулль.

– Нет… он нас покинул…

– Вечная память ему, вашему дедушке, – тихо и ласково проговорил Ведущий и деликатно отхлебнул из бутылки.

Профессору ничего не оставалось, как тоже приложиться к горлышку. И он это совершил не спеша, продолжительно и с удовольствием.

– Я почему вспомнил о деде, – выпив, заговорил Сенявин. – В какой-то момент я решил последовать его примеру и в своих аналитических исследованиях смотреть на государства, на народы, на нации как на целостные и живые организмы… Я разработал подход, который можно условно назвать биоисторическим. В этой, с вашего позволения, биоистории меня интересуют не государи, как Карамзина, не события, как Устрялова, не народ, как Полевого, и не государственность, как Соловьева, а бытие и даже, если позволите, Житие России-Руси.

Профессор снова со вкусом приложился к бутылке. А потом:

– Если вы не лукавите…И если я вам еще не надоел… – Сенявин не договаривал, потому как Ведущий уже на первых его словах энергично замотал головой: дескать, помилуйте! О чем вы, ей-богу?! – Могу предложить вашему вниманию некую динамическую зарисовку. Или точнее сказать: Житие Руси. Принимается?

– Еще бы! Конечно же! Однозначно! – стал восклицать Ведущий и три раза кивнул.

– Но заранее предупреждаю, что тут исторический анализ будет, так сказать, с художественным привкусом. Ибо наука действительно останавливает и омертвляет, и текучую жизнь способно уловить лишь искусство… Кстати сказать, у Михаила Погодина, еще одного нашего научно-исторического великана, имеются крайне любопытные рассуждения о том, что без анатомии истории, без исторической физиологии нельзя строить никакие системы и никакие теории…

– Постараюсь как можно короче, – продолжал Андрей Владимирович. – Учитывая, что мы будем рассматривать Русь-Россию как живое существо, нам надо изначально договориться о ее, так сказать, главных анкетных данных – родители, пол, годы жизни, семейное положение… О родителях я, с вашего позволения, чуть позже скажу. А сейчас главное – пол… Пол, вне всякого сомнения, женский. Тут, полагаю, никто возражать не станет. Ни ваш любимый Бердяев, ни кто иной мало-мальски разбирающийся в анатомии жизни. Русь родилась девочкой и, взрослея, эту свою женственность лишь разнообразила и усиливала… Россия настолько Женщина, что я всегда с опаской употребляю слово «Отечество». «Родина», «Родина-Мать» – так говорит народ. И любит Россию как мать… Отечество, Фатерлянд – это для немцев. Потому как Германия, Дойчланд, – определенно мужчина… Вы согласны?

– Что Россия больше женщина, чем мужчина, пожалуй, согласен, – осторожно откликнулся Трулль.

– Не больше, а сущностно женщина! – строго возразил Сенявин и продолжал:

– Идем дальше – годы жизни. Именно годы жизни, а не исторические периоды, которыми мыслят историки. Раз Россия у нас существо, стало быть, у нее есть различные возрасты: детство, отрочество, юность и так далее… Годом рождения я положил год восемьсот шестьдесят второй, следуя «Повести временных лет». А биологическим годом решил считать 17 лет. Получается, что свое десятилетие наша девочка встретила в 1032 году, двадцатилетие – в 1202-м, тридцатилетие – в 1372-м…

Тут Трулль достал из рюкзачка мобильный телефон и включил его.

Профессор в очередной раз хлебнул из бутылки и объявил:

– Теперь о семейном положении. И это, пожалуй, самое главное в нашей истории. Категорически утверждаю, что у Руси и России нет и не было мужа. Вернее, муж у нее – Бог, которому она себя посвятила в своем раннем детстве. Хотите, считайте ее амазонкой; они когда-то обитали в наших южных пределах. Хотите, называйте ее страждущей вдовой, которой судьба уготовила тернистый путь, – так ее представлял себе Максим Грек, один из предтеч нашей биоистории… Мне же больше по сердцу образ гомеровской Пенелопы, ждущей своего Одиссея. С той лишь разницей, что муж ее, Бог Вездесущий, всегда был с ней. Но разные, так сказать, женихи ей с юности докучали, ее объедали, грабили и насиловали. Они были лишь сожителями Руси. И это первое, что нам сразу же надо определить… Второе – они не были конкретными историческими лицами. Ведь мы с вами сочиняем житие или биоисторию, а не создаем реальное историческое полотно. Чтобы вам было понятнее, их можно сравнить с демонами или с духами, которые в нашу Матушку пытались вселиться, овладеть ею и управлять не только ее плотью, ее душой, разумом, сердцем…

– И кто эти женихи? – не удержался Ведущий.

– Немного терпения, молодой человек, – усмехнулся Сенявин. – Мы до них вот-вот доберемся. А заключительный пункт нашей преамбулы – в Евангелии Иисус говорит: «Возлюби Бога все сердцем своим, всей душою своею, всей крепостью своей, всем разумением своим». Коль скоро у нас с вами Житие, позвольте этот тетраптих – сердце, душа, разумение, крепость (я в таком порядке хочу его расположить) – использовать как нашу, если угодно, дорожную карту. И сказать, что сердце – это истинно верующие люди и в первую очередь – святые. Душа – это мятущаяся между сердцем, плотью и разумением творческое естество национального существа: писатели, музыканты, художники и подобные им. Разумение – то, что мыслит, управляет душой и плотью. Вернее, пытается управлять. И даже подсказывать сердцу. А крепость – иммунная система, то, что охраняет самобытность и отторгает всё чуждое и враждебное… Сейчас, боюсь, это не очень понятно. Но нам это различение весьма пригодится.

Профессор замолчал и допил содержимое своей бутылки.

– По-моему, довольно понятно, – заметил Трулль. – Вы только «плоть» не определили.

– Плотью предлагаю считать всё то, что не сердце, не душа и не разумение… но что составляет нашу оставшуюся жизнь: алчущую и жаждущую, кормящую и пожирающую, в значительной степени бессознательную… Ну, «плоть», Саша! Мы ведь о Женщине говорим! Неужели непонятно и надо определять?

– Окей, – согласился Трулль. – Но у меня к вам встречное предложение. Давайте вернемся к удочкам. Пусть все вас послушают.

– О ком вы?.. О драйвере с этим… несчастным? – удивился Сенявин и нахмурился. – Вообще-то я для вас начал рассказывать.

– Я буду вас очень внимательно слушать! И попутно приглядывать за рыбалкой! – радостно заверил Андрея Владимировича Ведущий и добавил: – А то мы рискуем остаться без обеда… Да и пиво у вас, я вижу, закончилось.

У Трулля бутылка была почти полной.

Профессор отложил на сиденье свою пустую бутылку и сказал:

– Воля ваша!

Оба поднялись и ушли с бака, к Драйверу и Мите.