Текст книги "Весна страстей наших. Книга 2. Бедный попугай. Сладкие весенние баккуроты"

И сразу же после его смерти, – продолжала Юлия, – мой муж, которого я с таким трудом заставила себя полюбить, Тиберий стал меня избегать. Сначала он перестал делить со мной ложе. Затем все чаще и чаще стал ночевать не дома, а якобы у своих друзей и приятелей. Когда же погиб в Германии его младший брат Друз Клавдий, он вообще покинул меня среди моего материнского горя и уехал в Паннонию… Как будто там без него не могли обойтись?!. А после бежал от меня в Германию и оттуда отправлял слезные письма Випсании Агриппине, своей бывшей жене, описывая свою тоску по ней, свои страдания со мной, Юлией, развратной и ненавистной… Одно из таких писем, вернее, снятую с него копию, мне показали преданные и оскорбленные за меня люди… Меня, дочь великого Августа, этот выкормыш Ливии, сын подлого бунтовщика и предводителя беглых рабов, пригретый моим великим отцом, этот безродный ублюдок, меня, Юлию, предпочел дочери ростовщика!.. Воистину, как говорится, свинья даже в царском дворце будет искать грязную лужу…

Ну, что ты на меня уставился?! – вдруг весело и, как показалось Фениксу, даже как будто радостно воскликнула Юлия, к нему обращаясь. – Я только что с кладбища. Вели подать вина. Помянем моего крошку!»

Феникс выглянул из экседры и кликнул раба. Тот не отозвался. Через атриум Феникс заглянул в прихожую. Но и там раба не было. Феникс вернулся в экседру и сказал Юлии: «У меня в городском доме только один раб остался, старый Левон. Он, наверное, отлучился. На нем много обязанностей… Позволь мне, я сам схожу в погреб».

А Юлия вдруг вскочила из кресла да как закричит, с ненавистью глядя на Феникса: «Или ты думаешь, что это я убила младенца?! И ты – с ними!.. Ему нельзя было дышать соснами среди летней жары, а я его якобы нарочно заставила ими дышать!.. Ты думаешь, из ненависти к Ливии и к ее выродку – лживому, как она, правильному до тошноты, чинному до отвращения?.. Когда долго и унизительно заставляешь себя любить, то, задушив истинные чувства и всю себя изнасиловав, ты, сама о том не догадываясь, накапливаешь в себе ненависть!.. И на кого она выплеснется, разве ты знаешь?.. Что ты на меня смотришь, как на преступницу? Ты тоже так думаешь?!»

«Я… я не думаю…», – тихо отвечал Феникс.

А Юлия закричала: «Я попросила вина! Где оно?!»

Феникс вышел из экседры и сам пошел к погреб.

Гней Эдий тоже пошел по тропинке в сторону города. И опять шел весьма быстро. И уже не через десять, а через тридцать шагов произносил короткие одышливые фразы. Фразы были такими:

– Повторяю, Феникс очень спокойно рассказывал… Я следил – ни малейших признаков волнения… Он себя не сдерживал… Ему был совершенно безразлично то, о чем он рассказывал… Он ни разу не назвал ее «Госпожой». Юлией. И только Юлией…

Тут Вардий остановился, развернулся ко мне и снова принял позу оратора.

– Когда с кувшином вина Феникс вернулся из погреба, Юлия из экседры исчезла. Феникс обнаружил ее у себя в спальне, на другой стороне атрия. Она сидела на ложе, откинувшись назад и опершись на обе руки.

«Я ведь, как и твоя Медея, лишь внучка Солнца, – тихо заговорила Юлия. – Мой отец полубог. А я лишь на четверть богиня и на три четверти земная женщина… Мне стало невыносимо. Я понеслась, полетела к тебе. Ведь ты обещал мне когда-то, что в трудную минуту всегда придешь мне на помощь. Ты клялся – вот на этом перстне, который до сих пор носишь на своей руке, – ты клялся, что стоит мне лишь позвать тебя… Я не просто позвала тебя. Я пришла в твой дом, разделась и легла на твою постель. Я ждала если не огненной страсти, то хотя бы нежности и сострадания… Ведь ты мне когда-то сказал: из жалости тоже можно любить… Так что же не пожалел?»

Феникс молчал, застыв с кувшином и с одним кубком в руках.

Юлия взяла у него кубок и спросила: «Ты испугался?»

«Нет, не испугался», – ответил Феникс и хотел налить вина в кубок. Но Юлия отдернула руку, и вино пролилось на постель.

«Так почему не обнял, не стал целовать, не овладел той, которая пришла к тебе как к врачу, как к спасителю? Ты, всегда такой чуткий, неужели тогда не почувствовал?!»

Юлия выхватила у Феникса кувшин и сама налила себе в кубок.

«Ты смотрел на меня, как на холодную богиню. А к тебе пришла горячая и голодная женщина. И женщину эту надо было…» – Юлия произнесла несколько грубых солдатских слов и вернула кувшин Фениксу.

Феникс молчал. Юлия же, прильнув к кубку, жадно осушила его до дна. А после поставила кубок на пятно на постели и объявила: «Ты предал меня в отчаянную минуту».

«Предал?» – переспросил Феникс.

«Да, смотрел на меня таким же двуличным взглядом, каким сейчас на меня смотришь, и вычислял, вычислял…»

«Вычислял?» – снова переспросил Феникс.

«А то нет, – усмехнулась Юлия. Она встала с постели и, шагнув к Фениксу, стала заглядывать ему в глаза, сначала – в один глаз, потом в другой, своей щекой почти касаясь его щеки, а своими губами – его губ. И губы ее шептали: – Ты думаешь, ей понравились стихи, которые ты посвятил погибшему Друзу? Ты думаешь, она хоть что-то понимает в поэзии, а тем более в такой, как твоя?.. Нет, она сразу сообразила, что нельзя упускать случая, что, подарив тебе виллу, можно привлечь тебя на свою сторону. Ей уже давно донесли, что мы с тобой дружим, что ты называешь меня Госпожой… Она, эта гадина, уже тогда поняла, что ты для меня значишь… Так почему не отнять, не украсть, не купить?.. Купили тебя, бедный поэт. Купили и отняли у меня, твоей Юлии… Разве не так?»

«Не так», – ответил Феникс и сделал шаг назад – как он мне сказал: для того, чтобы получше разглядеть Юлию.

«Лицо у нее было болезненно бледным, – описывал Феникс. – Глаза сверкали ярким, сухим блеском. Волосы стали будто ржавыми… У нее теперь было совсем не такое лицо, какое я знал до этого, и мне очень не хотелось признавать в этой женщине ту Юлию, которую я когда-то любил… И голос. Она говорила теперь простуженным хриплым голосом, мало похожим на женский, а скорее на пьяный мужской. И когда она тихо говорила, в этом голосе слышалась затаенная злоба, а когда принималась кричать, казалось, она кричит от обиды, от боли. Кричит, как женщина. Но старая и больная…» – Все это Феникс говорил совершенно бесстрастным тоном, как иногда говорит врач, описывая симптомы болезни, но не самому больному, а его знакомым или дальним родственникам, к заболевшему весьма безразличным.

Вардий снова остановился, на этот раз не приняв позы оратора. И продолжал:

– Когда Феникс отступил от Юлии, та перестала хрипло шептать и опять закричала: «Не смотри на меня так! Ты – вернее, вы с Ливией – не оставили мне выбора!.. Мне несколько раз по ночам снился один и тот же сон. Я стою посреди храма и срываю с себя одежды. Люди на меня смотрят с ужасом, а боги под потолком мной любуются. Меркурий о чем-то шепчется с Аполлоном. А Марс или Геркулес – я не разобрала – могучий бог в кровавых доспехах смотрит на меня с вожделенным призывом!.. Я Юлу не отдавалась – он сам меня взял, внезапно и грубо: ворвавшись ко мне в спальню, когда Феба помогала мне совершать утренний туалет, он, ударив ее по лицу, выгнал за дверь, запер дверь на засов, одежды на мне разодрал, швырнул на постель и стал терзать, как лев терзает добычу!.. Казалось, он меня ненавидит. И я этой ненависти, представь себе, радостно подчинилась, потому что уже давно сама себя ненавидела… Мы слились в нашей ярости, и она была так велика, что мы не могли насытиться!..»

Тут Юлия снова перешла на шепот: «Помнишь, когда однажды ты пришел к Юлу в тот самый момент, когда он у себя дома, на кухне… (см. 1.IX). Ты, наверно, решил, что это Юл подстроил?.. Нет, это я тебя вызвала. Мой человек к тебе приходил. Юл об этом не знал. И когда потом я ему сообщила, что, кажется, видела тебя в атрии в самый разгар наших событий, он сразу обо всем догадался и сказал: „Какая же ты стерва!“… Теперь ты понял или не понял?»

«Что я должен теперь понять?» – спросил Феникс.

«Неужели тогда ты не понял, что я тебе мщу, нарочно сойдясь с твоим другом, с этим всех и вся ненавидящим человеком, презирающим и меня, и тебя, и все, что нас окружает, потому что мы с тобой – римляне, а он – сын Марка Антония! Я думала, хотя бы это тебя устыдит. И ты, наконец, опомнишься и придешь на помощь своей Госпоже!.. Почему ты тогда не пришел и не спас меня от Юла Антония?»

Феникс некоторое время молчал. А потом спросил: «А с Гракхом ты тоже… ты тоже спала с ним, чтобы мне отомстить?»

Не ответив, Юлия выбежала из спальни.

Феникс за ней не сразу последовал. Сначала он убрал кубок с постели. Затем выпил немного вина, приложившись к кувшину. И лишь потом, поставив кувшин на пол рядом с кубком, вышел в атриум. Юлии там не было. Не было ее также в экседре.

Юлию Феникс обнаружил в своем кабинете. Она сидела у него за столом, перебирая в руках дощечки с черновиками стихов. Не оборачиваясь, Юлия заговорила, тихо, хрипло, с каждой новой фразой все более страстно и зло: «Я вдруг подумала: мужчины поздно стареют, а я женщина, мне уже тридцать четыре года, муж от меня сбежал, с Юлом у нас лишь зверства и извращения… А тут Гракх вернулся. И мне, стареющей женщине, представь себе, захотелось… нет, не любви – я его никогда не любила, как, впрочем, и он меня… Мне ласки захотелось, как в прежние годы, когда я с Гракхом спасалась от свинства Агриппы… Я снова позвала его. Но теперь стала сочетать его с Юлом. Как в бане: сначала потеешь в калдарии, а затем во фригидарии остужаешь свое тело… Послушай, если Венере, от которой мы ведем свой солнечный род, – если ей, Афродите-Венере, Юпитер не запрещал, будучи женой Вулкана, иметь главным любовником Марса, делить ложе с Нептуном, с Меркурием, с Аполлоном и, как некоторые рассказывают, даже с ним самим, с Императором Неба, с Трибуном Вселенной!.. Кому она вообще нужна, эта добродетель, если боги над ней смеются?!. По какому праву они ее от меня требуют? Когда Ливия, на всех углах провозглашенная самой добродетельной из добродетельных, Ливия эта водит к отцу молоденьких девочек, чтоб он, утолив свою старческую похоть, ее, лживую рогатую развратницу, не выгнал на съедение волкам – ненавидящим ее всадникам и сенаторам! И он, наигравшись с этими покорными овечками, торжественный и великий, направляется потом в сенат, чтобы там рассуждать о добродетели и принимать законы против разврата… Зачем мне, скажи на милость, хранить мою добродетель, когда любимый мой человек у себя на вилле, как мне донесли, развлекается с певичками и актрисками и с ними якобы лечится от своей несчастной, безответной любви?»

Тут Феникс попытался прервать ее монолог и произнес: «Постой. Я…»

Но Юлия обеими руками изо всех сил ударила по табличкам, так что одна из них треснула пополам, а две другие упали на пол, вскочила из-за стола, шагнула к Фениксу с таким выражением на лице, словно и его собиралась ударить, и закричала – не с ненавистью: с обидой и болью: «Разве так ведут себя любящие мужчины?! И как они смеют говорить о любви?! Как у них духа и наглости хватает?!»

Феникс опять попытался что-то возразить. Но Юлия, подняв руку, зажала ему рот и прошептала: «Ведь я любила тебя, проклятый поэт. Слышишь, ты? Я только тебя по-настоящему любила и люблю до сих пор».

Юлия с силой толкнула его – в лицо, той рукой, которую прижала к его губам. Фениксу пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы удержать равновесие.

«Так не любят», – произнес, наконец, Феникс.

«А как мне тебя любить? – будто испуганно спросила Юлия. – Когда я поняла, что в тебя влюбилась, я испугалась…»

«Когда люди любят, они перестают бояться», – возразил Феникс.

«Я не только за себя испугалась, – прошептала Юлия. – Я подумала: рано или поздно Ливия пронюхает, и тогда за твою жизнь я и секстанта не дам – в лучшем случае сошлют на скалу в дальнем море. А мне, каково мне будет видеть и знать, что ты, мой любимый, из-за меня пострадал?.. Я в Юла вцепилась, надеясь, что ты меня проклянешь и наконец-то разлюбишь…

Бледные Юлины щеки покрылись красными пятнами. Губы скривились и задрожали.

«Что ты со мной сделал?! Во что превратил? И за что? За то, что я тебя почитала как бога?!» – гневно и хрипло закричала Юлия, глядя не на Феникса, а мимо него и чуть в сторону, ему за спину. Феникс невольно обернулся. У него за спиной стоял бронзовый бюст Августа.

А Юлия продолжала: «Я никого не любила так, как любила тебя. А ты трижды принес меня в жертву. Как ты, всевидящий и всезнающий, мог так со мной поступить?! Зачем ты позволил уехать Тиберию? Как ты мог не почувствовать, что пока Тиберий в Риме, мне есть кого ненавидеть за мое одиночество? Теперь же, когда его нет… Ты не боишься, что кто-нибудь бросит камень в твое войско, и солдаты твои, как колхидские воины… Ты думаешь, такого никогда не случится? Но Язон уже прибыл на Тибр, ты уже вручил ему ядовитые зубы дракона, и он их скоро посеет…»

Она говорила, будто безумная, к бюсту, а не к Фениксу обращаясь. А потом будто снова заметила Феникса, увидела, что он рядом стоит и ее слушает, и, словно опять испугавшись, шагнула к нему, обеими руками схватила его за щеки и стала то вскрикивать, то шептать: «Я больше так не могу! Я не выдержу!.. Возьми меня. Теперь меня можно любить. Я теперь настоящая… Я все брошу! Мы с тобой уедем на край света! Там нас никто не найдет!.. Я раньше над тобой издевалась, потому что ты слабый, а мне казалось: мне нужен мужчина сильнее меня… Не нужен мне сильный! Мне нужен тот, кто умеет любить!»

Феникс взял ее за руки, но Юлия, словно обжегшись, скинула их и снова схватила Феникса за лицо.

«Пойми ты, – шептала она, – если мы наконец будем вместе, я перестану его ненавидеть. Любящая женщина ненавидеть не может!»

Юлины пальцы так сильно стиснули его щеки, что Феникс от боли сощурился.

«Он страшный человек, – не замечая этого, говорила Юлия. – Тот, кто его ненавидит, долго не живет. И не потому, что он их со света сживает.

Они сами сжигают себя своей ненавистью. Так боги устроили. Так они нас наказывают… Ты этого хочешь, проклятый поэт?! Ты хочешь, чтобы я погибла у тебя на глазах?!.»

Гней Эдий Вардий вновь пошел-побежал по тропинке. И, сделав с десяток шагов, вновь остановился и, выпучив глаза, признался: «Не солнечная она, а темная, как Геката! И никакая она не богиня! Потому что богини не лгут. А она лжет, лжет непрерывно!.. Младенец ее умер не в июне, а в секстилии. Не Тиберий от нее, а она от Тиберия после этой смерти отвернулась. И не мог он писать любовные письма Випсании, своей бывшей жене, – никогда в эту ложь не поверю! Она это выдумала. Она тебе врет!»

Феникс смотрел на меня все с той же глупой улыбкой.

«Да, врет, – сказал он. – Но она говорит то, во что верит. Она видит мир не таким, каким мы с тобой видим».

Тут я еще больше распалился: «Ты что, поверил, что она тебя любила и любит?! Она любит только себя! Свое божественное величие, которое она для себя выдумала! «Внучка Солнца»! Ты в этом сам ее убедил, воспевая в своих трагедиях!.. Отец ее – действительно великий человек. А она кто такая?.. Стареть, видишь ли, не хочет. Боги на нее во сне любуются! С мужчинами развлекается, как в баню ходит… Самовлюбленная, лживая, развратная – Почувствовав, что могу переусердствовать, я решил вовремя остановиться и в заключение добавил: – Она страшная женщина!»

А Феникс в ответ: «У разных людей разная бывает любовь. Ей такую боги послали… И она действительно страшно мучается оттого, что никто ей на эту ее любовь не может ответить… Не нашла она такого человека. Может быть, его и нет на свете…»

Улыбка на лице Феникса была не просто глупой. Она была какой-то жалкой и виноватой.

«Кого она может найти, когда всех презирает и ненавидит?! – воскликнул я. – Ты мне скажи, как можно любить своего отца, преклоняться перед ним, как перед богом, и при этом ненавидеть его любимую женщину?!. Она теперь, видишь, сама признается: зря Август позволил уехать Тиберию, мне теперь некого ненавидеть… Она теперь и его ненавидит – Августа, своего отца, которого якобы одного только любила!»

«Ты прав, Тутик, – ответил Феникс. – Но ты лишь отчасти прав. Ты самого главного не разглядел. Сильнее, чем кого бы то ни было, она очень давно, может быть, с детства, ненавидит саму себя».

Я воскликнул: «Но пару она себе, наконец, отыскала – Юла Антония! Для таких… для таких существ, как Юл – я не могу назвать его человеком, потому что он скорее похож на оборотня, – ненависть для них – как кровь для живых покойников, для мстительных манов и ларв: они ею питаются, они ею дышат, они ею… да, если хочешь, они ею любят. Вот он и полюбил Юлию как орудие своей мести. «Ты погубил мою мать и моего брата – а я у тебя твою единственную дочь отниму! Ты отнял у моего великого отца сначала власть, затем честь, а после и жизнь – а я твоей власти не трону, жизнь мне твоя не нужна, но твой семейный покой, твоя слава, честь твоя, о которой ты так ревниво печешься, – вот они, лежат подо мной, вздрагивая от вожделения и вскрикивая от радости, что я, Юл Антоний, их попираю, над ними царю!»…Клянусь Юпитером, я слышу его мерзкие мысли!.. И он, Антоний, уже давно заразил твою Юлию… Боги или демоны ей Юла послали. И она его полюбила!»

Улыбка Феникса, оставаясь глупой, виноватой и радостной, теперь стала еще и презрительной. И с этой улыбкой на губах он мне ответил: «Нет, она любила и любит только меня. Ей, кроме меня, любить действительно некого…»

Некоторое время я не знал, что ответить на эту безумную реплику. А потом сказал, стараясь придать своему голосу спокойный тон: «Наивный человек. Неужели ты не видишь, что вот уже несколько лет из тебя как бы делают орудие? Да, Юл, разумеется, верховодит… Но Юлия, которая якобы только тебя любила и любит, она что, не видит, как тебя подставляют, не понимает, какая опасность тебе угрожает? Она что, не чувствовала, как ты мучаешься и страдаешь? Ей, этой фурии, оказалось мало Тиберия, мало Юла и Гракха. Ей еще подавай влюбленного поэта, беззащитное создание, над которым можно всласть издеваться: когда приспичит – как собачонку, манить пальцем, трепать по загривку, и тут же щелчком по носу, пинком ноги – гнать от себя, мстя за свою женскую несостоятельность, за свою ненависть к людям вообще и к мужчинам – в особенности!.. Ты слышал? Даже Юл назвал ее стервой!.. Прости меня. Я никогда тебе этого не говорил, потому что… боялся… Мне казалось, что, если я все это выскажу, ты мне никогда не простишь, я тебя потеряю… Но больше я не могу молчать! И я, твой друг, у которого сердце давно обливается кровью, я тебе говорю: если ты сейчас ей поверишь, если снова пойдешь за ней…»

Я не смог договорить и в отчаянии посмотрел на Феникса.

Тот улыбался, но уже не презрительно.

«Ты, Тутик, не понял, – сказал он. – Она действительно у меня спасения искала. И, может быть, даже тогда, когда, как ты говоришь, надо мной издевалась. Потому что так жестоко пошутила над нами судьба, что любить ее могу только я, и она только меня может любить. И когда она спала сначала с одним Юлом, а потом с Юлом и с Гракхом, думаю, любила меня еще сильнее, потому что знала, что я страдаю и, значит, люблю. Но она надеялась, что я ее ненавижу… А я… Видишь, какой я теперь?»

«Я вижу, что ты окончательно спятил», – сказал я.

Улыбка на лице Феникса теперь и глупой быть перестала: только радостной и виноватой одновременно.

«Нет, это она теперь сходит с ума, – возразил Феникс. – А я… Я так долго падал в ее колеснице, что совсем обгорел. Я все понимаю, но уже ничего не чувствую».

«И она тоже наконец поняла, – продолжал Феникс. – Она вдруг перестала кричать, требовать, чтобы я ее спас, увез на край света. Она отпустила мое лицо и стала заглядывать мне в глаза. Но не так, как до этого, когда шептала или кричала. Она попыталась заглянуть мне в самую душу, как ее отец, Август, умеет. У нее почти такой же был взгляд, от которого не скроешься и не спасешься… Она долго в меня заглядывала. А поняла во мгновение. Вздрогнула – она так сильно вздрогнула, что не только руки и плечи, но и голова у нее дернулась, – и перестала меня разглядывать. То есть вынула из меня взгляд и, сморщив лицо и скривив губы, сказала: «Молчи. И не лги… Я могу тебе врать. А у тебя… у тебя не получится».

Она направилась к моему письменному столу и стала ворошить дощечки со стихами. Не найдя того, что искала, она нагнулась и одну из дощечек подняла с пола.

И стала читать стихи, медленно, хрипловато, но нараспев, после каждой фразы оборачиваясь в мою сторону и глядя не на меня, а куда-то поверх моей головы, а потом читая и снова оборачиваясь.

«Вот это откровенно, – сказала она, дочитав до конца. – И поучительно… Никогда не думала, что ты можешь так написать».

«Это Катулл. Это его стихи», – возразил я.

Но она словно не слышала и спросила: «Ты их давно написал? Или совсем недавно?»

«Говорю тебе: это одна из од Катулла, – ответил я. – Он ее написал задолго до моего рождения. Боюсь, что и Августа тогда еще не было на свете».

«Ах, вот как! – вдруг радостно и будто с надеждой воскликнула она. – Стихи не твои – Катулла! И мы с тобой еще не родились. И даже Августа не было! Прекрасное было время! В каком это было году?»

Я растерялся от такого вопроса.

«Не помню… Вернее, не знаю», – признался я.

А она подошла ко мне, обняла и уткнулась мне в грудь своей головой. Она сначала уткнулась. А потом принялась меня целовать в подбородок, в щеки, в губы и в лоб. И говорила, вроде бы подсмеиваясь надо мной, но так проникновенно, так нежно, что даже хрипы исчезли из ее голоса: «Мой бедный. Мой ласковый. Не знает. Не помнит. Все на свете забыл… Можно, напомню… Я – та самая Коринна… или как ты называешь ту женщину, которую полюбил еще в детстве, еще не встретив ее… Ты ее всю свою жизнь любил и будешь любить. Так боги решили. Не нам с ними спорить… И если с этой единственной твоей женщиной произойдет что-нибудь страшное, если злые люди ее погубят или она сама с собой что-нибудь сделает, ты себе этого никогда не простишь… Потому что это ты погубил ее, нежный мой. Ты ее не почувствовал, мой чуткий. Ты, мой смелый, ее испугался. Ты, верный и преданный, бросил и предал ее, когда она так в тебе нуждалась…»

Я стоял, словно завороженный, не смея пошевелить даже пальцем.

А Юлия, поцеловав меня напоследок в один и в другой глаз, тихо отошла от меня, вернулась к столу, задумчиво взяла с него дощечку со стихами Катулла, прижала к своей груди и направилась к двери. Но на пороге обернулась и расхохоталась, внезапно, надрывно, безумно.

«Ненавижу твоего Катулла! Он глупый и пошлый поэт!» – хрипло крикнула она и с такой силой шмякнула дощечку об пол, что та разлетелась… Она прямо-таки в крупу рассыпалась»…

Гней Эдий Вардий, похоже, опять собирался пойти-побежать в сторону города. Но, сделав одно судорожное движение, снова вернулся ко мне и сказал:

– Феникс мне все это рассказал. И я в ужасе воскликнул: «Ты сегодня к ней побежишь?»

«Нет… Зачем мне теперь бежать?.. У меня не получится», – ответил Феникс, по-прежнему улыбаясь, но теперь только виновато – без всякой радости.

Я возмутился: «Театр! Комедия! Нет, пошлая ателлана!.. И тут не могла удержаться, чтобы не устроить тебе представление!»

Феникс совсем перестал улыбаться.

Я подумал, что надо обнять его, прижать к груди, сказать ему какие-то дружеские слова. Но слов я не находил, и желания обнять его у меня не было, – может быть, потому, что я боялся его обнять.

И я спросил: «А что это была за ода?»

«Какая ода?» – Феникс как-то скучно на меня посмотрел.

«Ну, те стихи, которые Юлия сперва читала, а потом разбила». «Катуллова. Ты ее знаешь. Пятая у Тукки. И восьмая в издании Руфа». «Я их не знаю по номерам. Ты мне подскажи», – попросил я.

И Феникс: «Она начинается:

 
Поэт измученный, оставь свои бредни:
Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым…
 

А заканчивается:

 
Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?
Кого пленишь красотой своей поздней?
Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?
Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?
А ты, поэт, терпи! Отныне будь твердым!
 

Феникс читал монотонно и уныло. А потом пояснил: «Я эти стихи несколько раз переписывал. Пытался проникнуть в тайну их ритма. Но не нащупал, не получилось… Эти-то дощечки у меня и лежали на столе. Моих стихов среди них не было».

XII. Эдий Вардий пошел в сторону Новиодуна и больше не останавливался. И по дороге – теперь он шел медленно и для беседы удобно – он мне по дороге рассказывал о том, как некоторое время, не доверяя Фениксу, он, Вардий, следил за ним и людей посылал следить, опасаясь, чтобы тот не наделал каких-нибудь глупостей: не вернулся к Юлии, чего доброго, не поддался на ее уговоры и не убежал с ней из Рима, чтобы их сразу же хватились, розыски объявили.

Но зря Гней Эдий тревожился. Феникс из Города никуда не отлучался. Юлию ни разу не навестил, и та к нему больше не заявлялась. Феникс начал работать над второй частью своей «Науки», а первую отнес к Плоцию Тукке, решившись ее издать. Книга эта вышла в сентябре, вскоре после Римских игр, и сразу же обрела широкую популярность не только среди всадников – они давно интересовались стихами Пелигна, – но и у плебса. А после того как один очень влиятельный деятель из «первого круга» – Вардий не назвал его имени – в компании консуляров раскритиковал «Науку»: дескать, изобретательно и изящно, но в стихотворном отношении поверхностно, в нравственном плане предосудительно, а в политическом смысле несвоевременно; – после этого замечания чуть ли не все сенаторы устремились в лавки Сосиев, требуя там Фениксову поэму; и Тукка специально для этих читателей велел изготавливать свитки в кипарисных ковчегах, натертые кедровым маслом.

Как Фабий Максим отнесся к «Науке», Вардий мне не сказал. И ни словом не упомянул о реакции Августа на весь этот общественный ажиотаж. Вместо этого Гней Эдий увлекся перечислением различных форматов, в которых издавалась поэма его друга, и подробным описанием чехлов, пеналов, ларцов, сундучков, ковчегов и тех рисунков, иногда очень смелых, которыми они покрывались.

Когда же, наконец, мы дошли до Новиодуна, Вардий наскоро попрощался со мной у Северных ворот, забыв, что обещал зайти на виллу и дать мне на прочтение «Науку любви».

По-гречески пожелав мне «благого демона на остаток дня», Гней Эдий, словно спохватившись, добавил:

– Стало быть, он действительно сгорел и обуглился к Юлии. Но… – Тут мой собеседник поднял вверх указательный палец и несколько раз провел им туда-сюда перед моим носом. – Юлия еще до конца не сгорела. И скоро такой пожар устроила в Городе!..

С этими словами Вардий удалился, с четырех сторон окруженный своими охранниками, расчищавшими для него дорогу, не то чтобы грубо, но крайне непривычно для нашего городка.