Текст книги "Весна страстей наших. Книга 2. Бедный попугай. Сладкие весенние баккуроты"

II. Венера Оффенда

I. «Науку любви» Феникса-Пелигна мне принесли домой на следующий день к вечеру Не в кипарисовом ларце и не в пергаментном пенале, а в обычном холщовом чехольчике, маленького формата, предназначенного для дорожного чтения.

Поэму я тут же прочел. На следующий день перечитал после школьных занятий.

Я ожидал приглашения от Вардия. Но оно не последовало ни через день, ни через несколько дней: никто не приходил за мной и не приглашал к «просветителю и благодетелю» – так мой школьный учитель Манций часто называл Гнея Эдия.

Дней через пять мне ждать надоело, и я сам отправился к нему на виллу.

Вардий меня тотчас же радостно принял и спросил укоризненно:

– Неужели тебе не любопытно, чем все закончилось?

– Любопытно и интересно, – ответил я.

– Так что же сразу не пришел?

– Мне было неудобно…

– Неудобно? – удивился Гней Эдий и сморщил свое гладкое и кругленькое личико; – так сочное пиценское яблоко морщится через полгода, если его выставить на солнце, а Вардий весь сморщился в сущее мгновение.

– Я не хотел тебя беспокоить…

– Беспокоить?! – сердито воскликнул Гней Эдий и еще сильнее сморщился. Но в следующий момент разгладил личико, просиял глазами и радостно объявил:

– Мой юный друг, ты меня никогда не беспокоишь! Клянусь удом Приапа!.. Или чем ты хочешь, чтобы я поклялся?.. Меня другие беспокоят и меня отрывают. А ты – никогда!.. Вот сейчас, например, меня беспокоят мои виноградники. И их ведь за дверь не выставишь, ждать не заставишь. Ибо они – природа и, пожалуй, лучшая ее часть! Сегодня утром, когда я их обходил, они, мои лозы, властно мне приказали: «Ты нас должен подстричь!» Я не могу их ослушаться… Но кто нам мешает во время работы вести нашу беседу?

…Нам и вправду никто не мешал. В его винограднике трудилось много работников, судя по всему, не только его собственные рабы, но и наемники. Кстати сказать, никто из них, когда Гней Эдий привел меня на вершину «Нисы» – так он называл свой покрытый виноградниками холм, может быть потому, что, как ты знаешь, Дионис детство свое провел на одноименной горе в Индии, – так я говорю: никто из работников лозы не подстригал. Разбившись на несколько групп, они в разных местах либо выравнивали и очищали канавки, либо рыхлили почву, либо подвязывали лозы, либо готовили новые «рогатки-двурожки», чтобы заменить ими старые ясеневые подпорки. И лишь два человека, по виду гельветы, готовили «зубы Сатурна», специальные серпы, но именно приготовляли: тщательно их точили, заботливо протирали какой-то травой и бережно откладывали в стороны.

Мы с Вардием расположились на самом верху «Нисы», в широком и высоком полотняном шатре – я очень похожие видел в Германии, у римских легатов. Полог шатра был раздвинут и приподнят таким образом, чтобы почти весь виноградник был в нашем поле зрения и солнце над озером нас не слепило. На низком походном столике – фрукты, сладкое печенье, кувшин с уже разбавленным вином. Один был бокал и стул был один, но Вардий крикнул, чтобы принесли еще один стул и бокал для «дорогого гостя»; и хотя непонятно было, кто его мог услышать, приказание его так быстро выполнили, что я не заметил, как это произошло.

В этом шатре с видом на виноградник и на искрящееся озеро Гней Эдий Вардий и завершил свой рассказ о Фениксе, вернее, о Юлии, дочери Августа, и о Юле Антонии.

Рассказывал он в этот раз без ораторских жестов и без присущих ему гримас и ужимок. Рассказывал спокойным, размеренным тоном, как некоторые школьные учителя излагают историю какой-нибудь войны или как на суде выступают свидетели, желающие показать себя непредвзятыми. При этом изредка пригубливал из бокала и маленькими кусочками, чтобы не забивать себе рот, откусывал от фруктов или от печений. И несколько раз, извинившись передо мной, прерывал свой рассказ, выходил из шатра и делал короткие замечания своим работникам, а вернувшись, произносил: «сколько ни учи – до конца не научишь», или «никогда сами правильно не сделают», или «глаз да глаз за ними, и так в каждом деле», и, вновь передо мной извинившись, продолжал прерванное повествование.

И вот что он мне рассказал.

II. Дальнейшее падение Юлии – или, как Вардий именовал этот процесс, «разжигание пожара» – делилось на три этапа. И в каждом этапе было по три стадии.

«Проделки» —

так Гней Эдий окрестил первый этап. А первую стадию назвал забавы. Юлия к ним приступила почти сразу же после того, как в последний раз побывала у Феникса, то есть летом, в июне, в консульство Луция Цезаря и Пассиена Руфа. Как забавлялись? Ну, например:

Переодевшись в мужскую одежду – германские штаны и галльскую рубаху, чтобы удобнее было скакать на лошади, – Юлия стала сопровождать Антония на рыбалку. На рыбалку из женщин никого с собой не брала. Но с Юлией часто отправлялся на озера или на реки некто Пупилий. Этот Пупилий, во-первых, никогда не входил в число Юлиных адептов. Во-вторых, выехав вместе со всеми на рыбалку, по прибытии на место он имел обыкновение исчезать. В-третьих, именно когда исчезал Пупилий, у Юла Антония одна за другой начинали ловиться на крючок огромные рыбины, тащить которых на берег было проще простого, так как они либо очень слабо сопротивлялись, либо, вынутые из воды, вообще были, как греки говорят, «уснувшими». Через какое-то время после того, как клев прекращался и рыбаки усаживались закусывать, выпивать и играть в кости, объявлялся Пупилий, предлагая какую-нибудь смешную историю, объяснявшую его задержку в пути. С каждым разом ему все меньше и меньше верили, однако, как ни старались, не могли обнаружить его присутствия во время самой рыбалки. Он сам себя, наконец, обнаружил. Когда однажды Юл Антоний вытащил из реки не просто «уснувшую», а копченую рыбину, следом за этим уловом из речного водоворота возле коряги появился Пупилий, держа в одной руке полую тростинку, а в другой пояс в ладонь шириной, обитый свинцовыми бляхами…Пупилий, как вскорости выяснилось, был на юге Италии знаменитым ныряльщиком…

Когда в декабре начались Сатурналии, Юл и Юлия не один вечер, а три дня и три ночи подряд не покидали застолья в каринском доме, пригласив туда всех адептов, общим числом человек пятьдесят. Все были в рабских одеяниях, даже Пульхра заставили. Рабов же своих Юлия нарядила: женщин – в свои одежды, мужчин – в одежды своего мужа Тиберия, в сенаторскую тогу – истопника и в консульскую тогу – мусорщика. Извели чуть ли не месячные запасы провизии. Одних кабанов было зажарено и съедено не менее пятнадцати. И множество павлинов, журавлей, гусей, африканских цесарок, великое множество краснобородок, мурен, угрей, камбал и касперов, горы дроздов, паштетов и разных колбас. И чего никогда не было в этом доме – были приглашены мимы, шуты и фокусники; бренчали на своих инструментах субуррские кифаристки, приторно надушенные, с желтыми розами в косах, сплетенных узлом на лаконский манер; гадесские танцовщицы распевали свои скабрезные песенки и отплясывали разнузданные, похотливые танцы. И Юлия, всегда презиравшая подобные низменные развлечения, теперь с неподдельным интересом и с видимым удовольствием за ними наблюдала, повторяя за певицами особенно пошлые строки и несколько раз разражаясь внезапным, хриплым, будто припадочным хохотом, от которого у Вардия, как он сам мне признался, холодок пробегал по спине… И факелы, факелы! Их было великое множество. Они висели и блестели в разных местах и притом в таких разнообразных положениях и фигурах, что составляли ромбы, квадраты и круги.

Сатурналии в том году заканчивались на четырнадцатый день до январских календ. Пиры завершились, господа снова стали господами, а рабы – рабами; никто больше не переодевался и не играл в «Сатурновы времена». Но не Юлия и не Юл со своими адептами. На тринадцатый день до календ они так же буйно и невоздержанно в плане еды пировали в доме Юла Антония, попирая закон о роскоши, принятый в консульство Гая Фурния и Гая Юния Силана. На двенадцатый день – у Гракха. На одиннадцатый – у Луция Авдасия, на десятый – у Руфа Сальвидиена. Более того, Юлия так и осталась в платье рабыни, а Феба наряжалась в одежды своей госпожи, каждый день их меняя. В рабской одежде разгуливал и Квинтий Криспин, главный заводила на этой стадии забав.

На девятый день до январских календ после попойки у Вибия Рабирия компания отправилась гулять по ночным римским улицам, шумела возле домов горожан, вызывала хозяев и требовала, чтобы они тотчас присоединились к гуляющим. Гуляли сначала по Субурре. Некоторые хозяева действительно примыкали, другие – отшучивались и уходили спать, третьи – нервничали и ругались. Когда на следующий день, на восьмой, стали шуметь и проказничать на Целии, некоторые сонные горожане уже грозились спустить собак. Когда же на седьмой день перебрались безобразничать на Авентин, один то ли сенатор, то ли богатый всадник вызвал ночную стражу; Гракх, пользуясь своей известностью в Городе и приятельскими отношениями с Сеем Страбоном, префектом Рима, стражников отправил обратно, а перед хозяином почтительно извинился. Но в другом доме, который они принялись осаждать своими криками, рыком труб, писком свирелей, вскриками флейт и грохотом бубнов, в доме этом жил какой-то богатый чужеземец, не знавший в лицо ни консуляра Юла Антония, ни знаменитого Семпрония Гракха, ни сенатора Аппия Пульхра, ни фламина Аполлона Руфа Сальвидиена, – он вооружил палками своих многочисленных рабов и велел им разогнать дебоширов. Возникла нешуточная потасовка, в которой сильнее других пострадал Квинтий Криспин, который в этих ночных походах всегда был, как говорят военные, «на острие атаки», то есть лез вперед со своими шутками и остротами.

Намяли бока также почти всем «амиметобиям» – так Юл Антоний однажды обозвал юных щеголей, крутившихся возле Гракха и вместе с ним принятых в Юлину адептуру. Их было не менее десятка. Их можно было узнать по множеству колец, украшавших их пальцы (иногда до пятишести штук на каждом); по редкостной белизне кожи, ежедневно натираемой пемзой; по изящно причесанным и надушенным волосам, по покрытому мягкой пушистой бородкой подбородку, по длине туники и рукавов, по блеску и изяществу тоги, замечательной своей необыкновенной шириной. Они прямо-таки светились в темноте, но драться с рабами умели плохо. Вдобавок были сильно навеселе.

Юл же со своими молодчиками держался в стороне. Он, надо сказать, на этом этапе вообще старался не привлекать к себе особого внимания, словно полководец, высылая в авангард Криспина или амиметобиев. На пирах был немногословен, ел мало и почти не пил вина, сохраняя внимательную и суровую трезвость, что сильно настораживало Вардия.

Но еще сильнее настораживала его Юлия, вернее, ее дикий, внезапный, гортанный хохот, ничем внешним, вроде бы, не вызванный… Вардий сказал, что, по его представлению, подобные звуки могли издавать эриннии, змееволосые богини, когда они преследовали несчастного Ореста…

И даже когда Юлия не смеялась, молча разглядывала своих спутников или следила за их проделками, этот чудовищный смех, казалось, трепетал на ее губах.

III. В новом году, в консульство Корнелия Лентула Косса и Марка Валерия Мессалина – да, того самого Мессалина, который был старшим сыном Мессалы Корвина и братом Котты Максима, вот какую уже сделал карьеру! – в консульство Мессалина и Лентула с середины января, через несколько дней после Карменталий, началась вторая стадия первого этапа, которую Вардий именовал таким неприличным словом, что я не хочу его повторять, даже мысленно.

Юлия на день, иногда на несколько стала исчезать из дома. Сопровождала ее в этих исчезновениях только Феба, которая, естественно, тоже исчезала из поля зрения других адептов. Впрочем, их несколько раз видели в районе Марсова поля и один раз на Пинции у спуска к Фламиниевой дороге. Фебу узнали по одеянию, которое обычно носила Юлия – особенно по ее желтым брильянтам; Юлию же очень трудно было узнать, так как он скрыла свои рыжие волосы под серым капюшоном, насурьмила брови и веки, набелила лицо и губы кроваво накрасила, как какая-нибудь заработчица. Только по Фебе и догадались, что рядом с ней – Юлия. А кто же еще?

Тут мне придется сделать маленькое отступление, потому что и Вардий его сделал.

IV. На Квиринале, на краю Агриппова поля, жил некто Квинт Порций, всадник и бывший военный трибун. В шестое консульство Августа он успешно воевал в Мезии и во Фракии и из похода вернулся с богатой добычей, с десятком рабов, среди которых был десятилетний фракийский мальчишка. У него было имя, состоявшее из одних согласных: Грврд или даже Грврдн – язык сломаешь, и уважающий себя римлянин никогда не возьмется такое варварство выговаривать. Порций прозвал его Бессом, потому что он был захвачен во фракийском племени бессов.

Бесс этот скоро подрос и, хотя был невысокого роста и с виду тщедушным, однако обладал поразительными способностями. Однажды он в чем-то тяжело провинился, и хозяин решил его примерно высечь. Шесть рабов пытались поймать юношу, но он никак не давался им в руки, ловко от них увертываясь. Когда же его все-таки изловили и стали пороть, он с удивительным мужеством переносил наказание, хотя секли его не розгами, а кожаным флагеллом, правда, без шипов и костяшек. Квинт Порций, хозяин, не мог не обратить внимания на эту поразительную стойкость – Бесс не только не кричал, он даже не морщился лицом, когда его с усердием полосовали, – а также на невероятную подвижность и восхитительную увертливость, ранее проявленные юношей. Квинт велел прекратить наказание. А когда Бесс отлежался, Порций отвел его в школу Лепидов, ту, что у цирка Статилия Тавра…Квинт был большим поклонником гладиаторских боев.

Ланиста, едва глянув на фракийского юношу, попробовал отказаться. Но Порций ему возразил: «Во-первых, я его не продаю, а прошу обучить. Так что не надо считать мои деньги. Во-вторых, попробуй его на ретиария».

Уже через месяц ланиста объявил Квинту Порцию: «Ты оказался прав. Твой Бесс у меня теперь один из лучших. Я его у тебя куплю. За хорошие деньги». Квинт отказался и велел продолжать обучение.

А через полгода забрал Бесса из школы Лепидов и отправил учиться в Капую, в лучшую, как ты знаешь, из гладиаторских школ, за его, Квинта, разумеется, счет и с условием, чтобы Бесса тренировали со всей строгостью, присущей этой казарме, однако содержали в здоровом и просторном помещении, за ошибки и проступки в цепи не заковывали и, уж конечно, не бичевали, а наказывали и воспитывали другими способами.

В Капуе Бесс еще целый год учился на ретиария. А когда по окончании полного курса его хозяин собрался увезти его в Рим, Бесс стал его упрашивать: «Оставь меня здесь еще на один год». – «Зачем? Боишься настоящей арены?» – спросил Порций. «Боюсь, – отвечал Бесс. – Боюсь не оправдать твоих надежд. Мне надо освоить другие техники». – «Я уже и так на тебя много денег потратил», – сурово заметил Квинт. А Бесс в ответ: «Не жадничай, хозяин. Те деньги, которые я тебе потом принесу, с лихвой покроют твои издержки».

Квинт Порций не стал возражать. И Бесс, оставаясь в Капуе, продолжил свои тренировки, но уже не как ретиарий, а сначала как секутор, затем мирмилон, потом фракиец, самнит, провокатор, гопломах – все виды оружия перепробовал, во всех доспехах побывал, на каждую технику потратив по два месяца. Хотя с самого начала было ясно, что он именно ретиарий и словно родился с трезубцем и с сетью в руках.

Уже в первом своем настоящем бою Бесс привлек к себе симпатии зрителей. Сражались в римском театре Тавра. Устроитель игр, недолюбливавший капуанских воспитанников, так как сам имел отряд гладиаторов, которых тренировал в Пренесте, этот устроитель – Вардий не назвал его имени – выставил против Бесса опытного и мощного секутора: он был на голову выше Бесса, раза в два шире того в плечах, к тому же, несмотря на свое тяжелое вооружение, отличался стремительностью атаки и натренированной, как гладиаторы говорят, разворотливостью. Это его слишком очевидное превосходство над юным, изящным, невысоким и таким вроде бы беззащитным противником, вооруженным лишь сетью и трезубцем, сразу же не понравилось публике. С трибун полетели крики: «не честно!», «не по правилам!», «поменяйте пару!». Бесс кинулся убегать от секутора, с благодарностью глядя на трибуны, словно надеялся, что их поединок прервут и ему дадут другого противника. Но устроитель безмолвствовал, и судья велел Бессу прекратить трусливую беготню. Бесс начал сражаться с великаном. Но тот быстро и умело перерубил своим гладием древко его трезубца. Бесс оказался безоружным. К тому же, отступая и уворачиваясь от выпадов секутора, отбиваясь от противника сетью, случайно сам в ней запутался и упал на песок. Секутор занес над ним меч и посмотрел на судью. Тот в свою очередь посмотрел на устроителя. Тот, чувствуя настроение публики, потянул время, а потом поднял палец вверх, даруя жизнь поверженному. Внимание зрителей вновь вернулось на арену. И тут все увидели, что на песке теперь распластался не юноша-ретиарий, а грозный секутор, которого Бесс, воспользовавшись победными взглядами своего противника сначала на судью, потом на устроителя, затем на шумящую публику, незаметно подсек, ловко свалил, мгновенно окутал сетью, в которой сам отнюдь не запутался, и, подхватив выпавший меч, уже приставил его к горлу поверженного великана. Бесс действовал строго по правилам: он ведь не поднимал двух пальцев, не просил пощады, и, стало быть, бой продолжался, и нечего было секутору глазеть по сторонам!.. Зрители, понятное дело, взревели от восторга, когда все это увидели и осознали. И с этого дня, как говорится, стала расти, распускаться и расцветать слава Бесса, раба и гладиатора всадника Квинта Порция.

Ибо Бесс на арене действительно творил чудеса. Как никто другой, он чувствовал настроение публики: когда она хочет, чтобы противник был быстро обезоружен и повержен, когда желает, чтобы бой длился долго, с различными критическими моментами, которые лишь кажутся окончательными и смертельными, на самом же деле – не более чем забавные приключения, из которых в последний момент находится выход. У Бесса этих приключений было припасено множество: он мог потерять трезубец и сеть, а потом отнимал у противника меч, выбивал у него щит, шлем у него на голове поворачивал таким образом, что тот переставал что-либо видеть; мог, наоборот, сначала одерживая победу над секутором или мирмилоном и играя с ним, как мальчик играет с кубарем или со щенком, затем одним неосторожным движением утратить все свои преимущества и, безоружным, прыгать, как заяц, извиваться гадюкой, взлетать куропаткой, уклоняясь от гладия провокатора, от сабли фракийца, от копья гопломаха, а потом… В том-то и дело, что публика никогда не знала, что в следующий момент выкинет этот Бесс, каким новым приемом, какой новой выдумкой он будет щекотать ее нервы, тысячи разных сердец, мужских и женских, юных и старческих, заставляя замирать от ужаса и тысячи глоток кричать и реветь от радости и восхищения! Другие известные и почитаемые гладиаторы, как правило, были предсказуемы в своем поведении на арене. Бесса никто не мог предсказать, и сам он, выходя на бой, казалось, никогда не знал, что он выкинет, в какую ловушку поймает своего противника и какое именно зрелище и какую истинно игру учредит для своих поклонников. Казалось, он предоставлял себя власти богов, и Марс за него наносил удары, Минерва отвращала от него мечи и копья, Фортуна беспрерывно крутила под ним свое колесо, а Либер пьянил его зрителей, иногда доводя до безумия!..

Кстати, о Фортуне и прочих богах. Однажды Бесс получил глубокую рану в живот. Когда его унесли с арены, к нему со своим молотом подошел «плутон» и сказал: «Похоже, добегался. Позволь, я тебя быстро прикончу, чтобы долго не мучился». – «Нет, брат, не позволю, – улыбнулся в ответ ему Бесс. – Мой врач меня вылечит». – «Такие раны у нас не лечат», – со знанием дела возразил «плутон», который сам был врачом. «Так я ж не у тебя буду лечиться! Скажи моему хозяину, чтобы меня отнесли в храм Аполлона и Беллоны», – сказал Бесс и потерял сознание. Волю его выполнили, благо названный храм находился неподалеку от амфитеатра. Как только его внесли в святилище, кровотечение тотчас остановилось. В храме он пролежал почти сутки. В полдень на следующий день пришел в себя, сказал «вот, наконец-то выспался», сам сменил себе повязку на ране и, прихрамывая, отправился в дом Квинта Порция, где еще пролежал несколько дней, а затем возобновил тренировки. Через месяц его вновь увидели на арене!.. Врачи потом утверждали, что Бессу, дескать, дважды повезло: во-первых, ни один важный орган при ранении не был задет, а во-вторых, не случилось заражение крови, которое всегда происходит в подобных случаях. Бесс с ними соглашался, но уточнял: «Фортуна меня так повернула, чтобы внутри ничего не задеть. А Аполлон с Беллоной следили за чистотой».

Это чудесное исцеление, ясное дело, лишь увеличило славу Бесса, а заодно и его владельца – Квинта Порция, которому иногда аплодировали наравне с его рабом-гладиатором.

Из всех разновидностей боя Бесс предпочитал «битву на мосту»… Ну, ты знаешь. В центре арены устанавливается деревянный помост с двумя скатами. Ретиарий стоит на помосте, а с двух сторон на него одновременно нападают два гладиатора в тяжелых доспехах: обычно секуторы или мирмилоны. Немногие ретиарии, даже самые опытные и удачливые, побеждают в этом неравном поединке. Бесс же выигрывал все «мосты». Не стану перечислять многочисленные приемы, которые он применял и которые мне подробно описал Вардий. Скажу лишь, что вершиной его искусства была битва, в которой он умудрился сделать так, что нападавшие на него в тот раз самниты друг друга проткнули мечами, а Бесс их сетью накрыл и сбросил с помоста.

Когда это случилось, весь амфитеатр вскочил и закричал: «Свободу!», «Свободу»! И не замолкал до тех пор, пока Порций не встал и не крикнул: «Народ за тебя просит! Значит, ты заслужил! Я тебя отпускаю!»

И Бесс стал свободным, по имени своего бывшего хозяина, а теперь патрона, стал называть себя Бессом Порцием или Порцием Бессом – природное свое имя, Грврдн, он уже, похоже, забыл вследствие его непроизносимости на латыни. Ему по закону полагалась отставка. Но он ее не принял, пошутив: «Геркулес моей деревяшке особенно не обрадуется, а публика сильно огорчится, если я трезубец поменяю на рудий». Не стал рудиарием и продолжал выступать в амфитеатрах, участвуя в самых почетных и наиболее посещаемых боях, как правило, только в Риме. Ему за каждый выход платили теперь не менее ста тысяч сестерциев; половина суммы шла Порцию, половина – ему, Бессу. Оба они, патрон и клиент, эти деньги откладывали. И скоро открыли новую школу для гладиаторов, на Пинции у спуска к Фламиниевой дороге. Квинт Порций стал хозяином этой школы, а Бесс Порций – ее главным ланистой. Через два года после своего открытия эта школа уже успешно соперничала с древней школой Лепидов, а лет через пять, пожалуй что превзошла ее если не по числу побед, то по славе ее главного гладиатора.

Ибо слава Бесса продолжала расти с каждым годом. Чем реже он выступал, тем нетерпеливее ожидали его появления. Когда на афишах появлялись его имя и изображение, народ еще с вечера валил на Марсово поле, чтобы с первыми лучами солнца штурмом взять амфитеатр и там захватить лучшие места. Дети, играя в гладиаторов, все хотели быть ретиарием Бессом и за это право дрались. Портреты Бесса Порция изображались на светильниках, блюдах и вазах. Несколько поэтов воспели его в своих стихах. На стенах многих римских домов появились надписи, в которых Порция Бесса называли «надеждой и усладой девушек», «врачом, исцеляющим девиц»!

– Догадался, к чему я все это рассказываю? – так спросил меня Вардий…А я теперь тебя спрашиваю…

V. Правильно. На Квириналиях в феврале Бесс после боя вышел на Марсово поле, и к нему сквозь толпу поклонников и поклонниц пробились две женщины – госпожа и рабыня. Феба была «госпожой», «рабыней» в темно-серой пуллате была Юлия, скрывавшая лицо под широким капюшоном. И Юлия сказала знаменитому ретиарию: «Ты только что погубил фракийца. Но он ведь твой соотечественник. Ты ведь тоже фракиец». Бесс, не узнав Юлии, побрезговал отвечать какой-то невольнице и, обратившись к богато одетой Фебе, сказал: «В нашем мире, госпожа, давно уже нет соотечественников. Есть только победители и побежденные. Сегодня победил я».

На следующий день Юлия подкараулила Бесса, когда он в одиночестве шел по Фламиниевой дороге в сторону «школы Порциев». Юлия тоже была одна, на этот раз не прятала лица под капюшоном, но была накрашена и намазана до неузнаваемости, то есть узнать в ней можно было лишь видавшую виды заработчицу. Встав на пути гладиатора, Юлия хрипло произнесла: «Да, славен и велик. А ты не стыдишься своей славы?» – «Почему я ее должен стыдиться?» – в свою очередь спросил Бесс. «Потому что твоя слава сродни моей – дерьмом от нее воняет». Бесс с головы до ног оглядел Юлию и ответил: «Это ты, шлюха, воняешь дерьмом. А моя слава пахнет кровью и потом… И благодари богов, что я убиваю мужчин, а не женщин». И, отстранив Юлию, Бесс продолжил свой путь.

Однако еще через день, когда Бесс тренировал своих гладиаторов, ему сообщили, что у входа в школу его ожидает какая-то женщина, судя по одеянию, важная жрица, но не весталка.

Бесс вышел и увидал Юлию, которую теперь уже не мог не узнать, так как она была в одной из своих обычных одежд: в белой столе с крупными черными брильянтами в ушах и на броши; вдобавок еще распустила по плечам свои огненные волосы.

«Ты прав, вчера я пахла дерьмом, – сказала Юлия. – Но, видишь, я умылась и хочу тоже пахнуть потом и кровью. Ты будешь моим любовником». – Она грубее выразилась, чем я сейчас передал.

Надо отдать должное Бессу. Он ничуть не изменился в лице. Он ответил с едва заметной ухмылкой: «Слишком многие женщины от меня этого требуют. Но у меня очень строгий режим, особая диета. Мне нужно осторожно расходовать свои силы. Я ведь уже не мальчик».

«Я тоже не девочка, – откликнулась Юлия. – И у меня также режим и диета. Сегодня у меня на десерт ты, гладиатор».

Бесс снова пытался увернуться: «Ты хочешь, чтобы я выполнил твою просьбу, а потом, когда об этом станет известно, меня распяли за оскорбление величия римского народа?» – строго спросил он. А Юлия в ответ еще суровее: «Я тебя не прошу – я приказываю. Поверь, тебя намного быстрее распнут, если ты моего приказа не выполнишь. Уж я-то найду способ».

И вновь Бесс попытался увернуться.

«Хорошо, будь по-твоему. Но не сейчас же», – примирительно возразил ретиарий.

«Прямо сейчас! Юлия, дочь Августа, ждать не привыкла. Ты уже накинул на меня проклятую сеть. Так, Пан тебя побери, доставай свой трезубец!» – воскликнула Юлия и, вытянув вперед руку, вниз опустила большой палец.

За этот палец Бесс взял Юлию и повел ее в одно из укромных помещений школы-палестры.

А пока они шли, Юлия успокаивала Бесса: «Мой отец сделал из меня рабыню и посвятил римскому народу. Значит, я и тебе принадлежу. Не бойся, никто тебя не осудит».

…Бесс уже давно перестал кого-нибудь бояться. Но с Юлией они встречались крайне осторожно и весьма редко. Бесс и вправду соблюдал строгий режим тренировок и следовал особой диете: не ел почти мяса, не пил вина, воду пил только подогретую, соитие с женщиной мог себе позволить не чаще трех раз в месяц. Бессу в ту пору было лет тридцать пять – достаточно пожилой возраст для гладиатора. А Юлии, на всякий случай напомню, должно было исполниться сорок два года.

Может быть, вследствие того, что они слишком редко встречались, в марте на Либералиях Юлия к Бессу присоединила еще одного любовника.

Звали его Гилас.

VI. Тут Вардий сделал еще более длинное отступление, чем в случае с Бессом. Еще не объяснив мне, кто такой Гилас, Вардий стал живописать мне историю римского театра: как во времена Суллы комедия потеснила трагедию, как при Цицероне комедию стали теснить ателланы, при Цезаре ателлану подвинули мимы, а с середины правления Августа на первое место выдвинулись пантомимы.

Я эту Вардиеву лекцию, конечно же, опущу. Ты и о Гиласе, я не сомневаюсь, наслышан и знаешь, что он в середине правления Августа, одновременно с Пиладом и со Стефанионом, блистал своим мастерством на римской сцене; что он актерствовал главным образом в восходящей тогда пантомиме (Пилад предпочитал утесняемую ателлану, а Стефанион сохранял верность угасающей римской комедии). Ты знаешь, наконец, что в отличие от Пилада и Стефаниона – последний был вольноотпущенником, а первый происходил из плебейской сицилийской династии актеров, – в отличие от них, Гилас по отцу принадлежал к всадническому роду, а по матери – к сенаторам и древним патрициям, но, едва надев взрослую тогу, пожертвовал своим положением в обществе, покинул семью, отказался даже от имени, взяв себе греческий псевдоним Гилас, и ушел учиться к Бафиллу, на его содержание, отцом проклятый, матерью оплаканный.

А через несколько лет приобрел славу, пожалуй, еще более всенародную, чем Бесс-гладиатор. К актерству у него были многие задатки. Прежде всего, невероятная пластичность тела – Гилас, словно Протей, умел превращать себя, хочешь, в колченогого старого воина, хочешь, в грациозную юную девушку, или в птицу, иль в кабана, или в змею, а то и в бревно неподвижное, – однажды в одном из застолий он так изобразил своим телом пламя, что некоторые женщины утверждали, что он их обжег.

К тому же почти полная безликость; то есть, не имея ничего характерного и примечательного в своем лице, он это лицо лишь ему одному известными ужимками мог превращать в лица людей, которых изображал: суживал или расширял рот, надувал или истончал губы, удлинял или курносил нос, даже цвет глаз якобы мог поменять, – во всяком случае, когда он кого-нибудь пародировал, сходство, говорят, было поразительное. И тоже самое умел делать со своим голосом; владел множеством самых различных голосов: от так называемого берекинтского дисканта до фракийского баса, от львиного рыка до комариного писка. Гиласом восхищались, ему чуть ли не поклонялись патриции и рабы, высшие магистраты и рыночные нищие, фламины и портовые шлюхи, легаты и легионеры, старые и молодые. Его команда клакеров была самой многочисленной, самой громкой и восторженной, самой дерзкой и злобной, если кто-нибудь – не важно кто, да хоть консул! – во время его выступления позволял себе нелестные замечания в адрес Гиласа, или шумел, или как-то иначе отвлекал на себя внимание зрителей. Плебеев и чужеземцев в таких случаях нередко выводили из театра и били тут же на площади; всадников не били, но грубо приказывали им замолчать; шикали на сенаторов…Пригласить Гиласа на свадьбу, на день своего гения, на совершеннолетие сына, на пир по случаю вступления в должность почитали за честь преторы и эдилы, проконсулы и пропреторы, богатые торговцы и процветающие публиканы – за несколько месяцев зазывали, так как у Гиласа от этих приглашений не было отбоя. Деньгами и подарками так щедро осыпали, что, по подсчетам знающих людей, Гилас сколотил себе состояние в восемь с половиной миллионов сестерциев; а это по тем временам громадные были деньги!..