Текст книги "«Орловщина» – Восстание в Белом Крыму. 1920"

Одновременно с приказом № 1 были выпущены воззвания к «трудящимся» – одни большевистского содержания, другие в эсеровском духе о «земле и воле», заканчивавшиеся призывом к рабочим записываться в отряд.

«Ревкомом в первый же день выступления, – говорит Шафир, – была послана делегация к Орлову с требованием немедленно освободить заключенных политических. Орлову пришлось бросить роль «дипломата» и дать прямой ответ. Ответ получился отрицательный». На заявление Ревкома, что им будут посланы силы к тюрьме для освобождения заключенных, кап. Орлов ответил, что всякие выступления он будет подавлять всеми имеющимися в его распоряжении силами. Нормальная жизнь в Симферополе была нарушена, и все следили за развитием событий. Приходившим к Орлову «делегациям» он заявлял, что «молодое офицерство решило взять все в свои руки», но разъяснить это неопределенное сообщение он не старался…

Вспоминает Князь В. А. Оболенский Председатель Земской управы Таврической губернии при правительстве Крыма: «На углах улиц расклеивались объявления о происшедшем перевороте и обращения к учреждениям с предложением продолжать обычные занятия, а к населению – с призывом соблюдать спокойствие. Объявления эти были подписаны капитаном Орловым и губернатором Татищевым. Комбинация двух подписей – легального губернатора и восставшего капитана – производила странное впечатление, особенно после того, как в городе стало известно, что губернатор находится под домашним арестом. Домашнему аресту подвергнут был также начальник гарнизона и случайно находившийся в городе начальник штаба генерала Слащова.

Князь В. А. Оболенский – Председатель Земской управы Таврической губернии при правительстве Крыма

Так поступали с военным и гражданским начальством честным. Начальство нечестное было посажено в тюрьму.

Этой участи подвергся полицмейстер и начальник уголовно– политического розыска. Тут обнаружились такие дела нечестного начальства, что после подавления орловского бунта оно уже не могло вернуться к отправлению своих прежних обязанностей. Узнав о случившемся, я отправился в штаб Орлова, в знакомую мне "Европейскую" гостиницу, чтобы уяснить себе положение. В штабе был полный порядок. По-видимому, военная дисциплина ничуть не пострадала от переворота. Все-таки сутолока была большая: поминутно являлись от различных частей за приказаниями, в приемной толпился всякий народ с жалобами, доносами, просьбами. Орлов, не привыкший еще к своему положению, принимал и выслушивал всех, авторитетно отдавая военные распоряжения и беспомощно путаясь в гражданских делах.

Обстановка была неподходящая для серьезного разговора. Я все-таки успел ему высказать недоумение по поводу его решимости произвести переворот в момент, когда большевики стояли у Перекопа и каждое замешательство в белых войсках грозило неминуемой гибелью фронта. Он ответил, что не намерен идти против Слащова, но восстал для того, чтобы поставить ему целый ряд ультиматумов, которые тот вынужден будет принять. В результате произойдет не крушение фронта, а его укрепление. Далее он сообщил, что герцог Лейхтенбергский уже выехал для переговоров в Джанкой, где помещался штаб Слащова. Все это было маловразумительно. Я так и не понял смысла и целей орловского восстания. На вечер было созвано экстренное заседание городской думы. Перед тем, как отправиться туда, я зашел к губернатору, сидевшему под домашним арестом. Застал его и всю его семью в полном недоумении от совершившегося. Меня расспрашивали, что я обо всем этом думаю, но я должен был сознаться, что сам ничего не понимаю. При мне к губернатору пришел офицер, близкий приятель герцога Лейхтенбергского, и принес только что выпущенную Орловым прокламацию. – Ничего не понимаю, – говорил он, – я все время считал, что организация, во главе которой стоял Лейхтенбергский, монархическая. И вдруг черт знает что из этого вышло. Какая-то большевистская провокация. И он показал нам воззвание, подписанное Орловым. Воззвание, действительно, было составлено в самых демагогических тонах, и его содержание, которого теперь уже не помню, ничем не отличалось от стереотипных большевистских прокламаций. Для меня стало ясно, что вокруг Орлова одновременно плелись монархические и большевистские сети, но первые плелись по– детски, а вторые – планомерно и последовательно. Взяв прокламацию, я отправился с ней к Орлову и с недоумением показал ее ему. Орлов стал уверять меня, что это подложный провокационный документ, напечатанный в какой-нибудь тайной большевистской типографии, о чем он уже оповестил население Симферополя в особом объявлении, расклеивающемся сейчас по улицам. По сконфуженному его лицу я, однако, сейчас же догадался, что он врет. В действительности, как мне передавали офицеры его штаба, Орлов подмахнул подсунутую ему прокламацию, не прочтя ее, и спохватился лишь тогда, когда она получила уже широкое распространение в городе. Отсюда нетрудно было сделать вывод, что в штабе Орлова большевики уже свили себе прочное гнездо. Вечером собралась городская дума, взволнованная происшедшими событиями. Городской голова обратился к Орлову по телефону с просьбой прибыть на заседание и объяснить думе свои планы и намерения. Орлов отказался прийти за недосугом и прислал вместо себя какого– то юного офицерика, который сконфуженно лепетал что-то весьма путанное и несвязное. Дума, ничего не уяснив себе из ответов офицерика на целый ряд поставленных ему вопросов, поняла все-таки, что необходимо употребить все меры к мирному разрешению этого нелепого инцидента, который при неблагоприятных условиях может вызвать пагубную междоусобную войну, и на всякий случай избрала делегацию, поручив принять участие в посредничестве между Слащовым и Орловым. Ночью, после заседания, делегация отправилась в штаб Орлова. Застали его в большом возбуждении: Слащов предложил ему немедленно сдаться, грозя в противном случае применением силы. Орлов храбрился, говорил, что не сдастся ни под каким видом, и если Слащов применит силу, то он сам силой заставит Слащова принять его условия… Однако все– таки согласился на наше посредничество и утром обещал дать нам вагон для поездки в ставку генерала Слащова. Однако Слащов действовал скорее и решительнее, чем предполагал Орлов. Оказалось, что, когда мы вели переговоры с Орловым, он уже приказал генералу Май-Маевскому, жившему в это время на покое в Севастополе, двинуться во главе небольшого эшелона войск на Симферополь, а сам с другим эшелоном стал грузиться в Джанкое.

Интересный эпизод характеризующий нервозное состояние белого тыла вспоминает командир подводной лодки «Утка» Н. А. Монастырёв: – Через несколько часов караульный офицер, который вошел ко мне в камеру, на мой вопрос, в чем дело, не слыхал ли он, ответил: «Монархический заговор», – и поспешно вышел из камеры. Я остался в полном неведении. Какой заговор? Я ни в каком монархическом заговоре не участвовал и совершенно отказывался понимать в чем дело. Только на третий день жена, которая была допущена меня навестить, осветила мне положение. Оказалось, что арестованы многие командиры судов по обвинению в монархическом заговоре. Оставалось ждать пока все выяснится. На четвертый день моего сидения, поздним вечером ко мне в камеру вошел генерал судебного ведомства и начал меня расспрашивать относительно заговора. По тону его допроса, я видел, что это какая-то глупая история, учиненная юными офицерами, похожая на комедию. На все его вопросы, я мог только ответить, что ни в каком заговоре я не участвовал и слышу об этом первый раз, и что знал фамилии офицеров, участников заговора, которые он мне назвал, лишь понаслышке, так как они не принадлежали к кадровым морским офицерам. Допрос кончился тем, что славный старик мило со мною простился, сказав, что вероятно завтра меня выпустят. действительно, на следующий день утром меня выпустили из камеры. Заключенных по этому делу офицеров оказалось десятка два. Все мы были собраны в помещении гауптвахты, где присланный от главнокомандующего офицер, сообщил нам, что генерал Врангель приглашает нас сейчас же к себе во дворец. По дороге из разговора с командиром дредноута, капитаном 1 ранга Шубертом и капитаном 2 ранга Ч., я уяснил в чем дело. Оказалось, что несколько молодых офицеров, по легкомыслию, если не сказать больше, действительно составили заговор с целью объявить императором герцога Лейхтенбергского, князя Романовского. Они устраивали собрания, с целью организовать монархическое восстание на флоте. Это была просто мальчишеская затея, в которой никто из командиров, да и вообще из флотских офицеров не участвовал. Но они сами, от себя составили списки командиров судов, которые по их понятиям примут участие в восстании, что и послужило поводом к нашему аресту. Из кадровых офицеров, так сказать деятельными участниками были 2 или 3, а остальные все, были зеленая молодежь, которая конечно больше думала об эффекте, чем о сущности, да и вообще думала плохо. Но дело все в том, что раскрытие этого заговора совпало с моментом первого наступления русской армии против красных. Главнокомандующий находился в этот момент при армии и вполне понятно, что это его обеспокоило. В этот момент нужно было спокойствие и порядок в тылу, а тут еще какой-то заговор. В своем обращении к нам генерал Врангель выразил свое негодование, что конечно было не очень приятно для нас, бывших совершенно ни при чем. Но все дело разъяснилось быстро, и нам было приказано вернуться к своим обязанностям. Молодежь же, которая готовила мантию новому императору, была попросту снята с кораблей и послана на фронт сражаться. Тем и кончился монархический заговор. Поднятая шумиха быстро улеглась.»…

«По улицам Симферополя продефилировал орловский отряд, показав тут же все количество вооружения, которое находилось в его распоряжении», – пишет Шафир. Утром же Орлов по какой-то причине решил прекратить телеграфное сообщение Симферополя со штабом ген. Слащева. Вот как описывает офицер телеграфист (пор. Д.), дежуривший в это утро на телеграфном узле на почте:

«Утром около 8 часов в зал с аппаратами быстро и шумно вошли 3 офицера с винтовками, старший был поручик-марковец, хороший мой знакомый. На мой вопрос, что случилось, он ответил, что по приказанию кап. Орлова я арестован, и указал мне на стул, где я должен сидеть, а сам подошел к распределительной доске и вынул все штепселя. Я всполошился и крикнул: – Что ты делаешь, ты порвал связь фронта с тылом! – Не ваше дело, поручик! – был его ответ.

Старое здание Симферопольского телеграфа.

В это время пришла смена (пор. Воскресенский) и комендант телеграфного узла. Им были указаны стулья около меня и объявлено об их аресте. Часа через два один из офицеров повел нас в Европейскую гостиницу, где в ресторанном зале мы присоединились к другим арестованным. Нам было запрещено разговаривать.» Орлов пытался несколько раз говорить по телеграфу со Слащевым, но тот отказывался с ним говорить до тех пор, пока у аппарата не будет дежурный офицер, известный штабу. Около 15. часов офицеры-телеграфисты были освобождены и им было указано возвратиться на телеграф. По приходе на телеграф тот же поручик-марковец предложил им принять аппараты, а сам ушел. Что происходило в штабе Орлова в этот день, мы, к сожалению, сведений не имеем, но один офицер пишет: «В городе было совершенно тихо, но довольно нервно. Я заходил в Европейскую гостиницу повидаться с друзьями. Они были очень возбуждены и не знали, что предполагают делать с ними». Так проходил день выступления кап. Орлова. Кроме арестов, никаких эксцессов или кровопролития не было.

Что же происходило в это время в Джанкое в штабе ген. Слащева, куда незадолго перед выступлением Орлова выехал из Симферополя князь Романовский, прибывший туда утром 22-го? Князь, о своей встрече с генералом Слащевым сообщает следующее: «Общий дружественный обмен мнениями по существу создавшейся на фронте обстановки… Слащев показался мне более или менее «здоровым». Поболтав с полчаса, я ушел в свою каюту отдохнуть после ночи, проведенной в…. «трясучке» 3-го класса, к тому же нетопленой, но отдыхать мне долго не пришлось: – «Генерал требует вас немедленно», – сообщил мне юный ординарец….

Вхожу к Слащеву… Он, разъяренный, кричит мне: – «Мерзавец твой Орлов, мерзавец…» – Я: – В чем дело? – Слащев: – «Как в чем дело? Он этой ночью арестовал генералов Субботина и Чернавина… и начал восстание»… Я ошалел: – «Откуда у тебя эти новости?» Слащев: – «Все это знают, кроме тебя»… Тут уж я взбесился и сразу перешел в атаку и довольно резко… Я напомнил Слащеву о моих просьбах, оставшихся без ответа (особенно о… полномочиях и временном «стержне»)… и важных связях… На все это – ни привета, ни ответа… – «Ты должен же понять, что в этих условиях в Симферополе я, в создавшейся обстановке – что– то вроде туриста»… Слащев: «Но я тебя назначил»… Я: – «Этого недостаточно, подумаешь… назначил.» Здесь мы очень крупно поговорили… чему удивился присутствовавший при нашей стычке ген. Васильченко… Я: «Хочу знать: это сплетни или сообщение, достойное доверия?! Если Орлов все это проделал, он, несомненно, изменник и негодяй… прикажи, и я немедленно возвращусь в Симферополь, а в придачу дай мне твой конвой и роту юнкеров… плюс письменно полномочия действовать по моему усмотрению». Слащев: – «Ничего я тебе не дам! Отправляйся, сейчас закажу паровоз и вагон – отправляйся!» – Я: «Конечно, отправляюсь, но на этом это дело не кончится». Вечером где-то отыскался паровоз и товарный вагон… и я выехал на этом экстренном поезде в Симферополь, куда я прибыл, насколько мне помнится, около полуночи… Все было покрыто снегом… Морозило. "

(В.А. Оболенский.)

Ген. Слащев решил ликвидировать выступление Орлова и послал отряд из Джанкоя, одновременно приказав ген. Май– Маевскому выехать с отрядом из Севастополя на ст. Альма. Вот что пишет о восстании Орлова сам генерал Слащёв в своей книге «Белый Крым»: – Орловщина, ее причины и борьба с ней.» Если кто видит в орловщине что-то вроде пролетарского движения или вообще сочувствия Советской власти, то я его сильно разочарую. Это было движение партии «И. И.» («испуганный интеллигент»). Доказательство этого читатель увидит на протяжении моего рассказа о ее зарождении и бесславной гибели. Орловщина зародилась не в Крыму – там она, благодаря Орлову, получила только свое название. Орловщина была результатом поведения старшего командного состава белых и появилась в Крыму после бегства от Орла и с предыдущими эвакуациями весною 1919 г. из Одессы и из Севастополя; она питалась ожиданием таковых в будущем при поражении, подтверждением чего было поведение командующего войсками в Одессе в 1920 г. Здесь надо учитывать то обстоятельство, что высший комсостав в массе был не слишком крупного капитала; он разошелся с общим движением и, как полагается, в серьезную минуту спасал себя, предавая своих подчиненных. У орловцев не было особой платформы, они просто заявляли: «Генералы нас предают красным, они неспособны спасти положение. Долой их. Станем вместо них и поведем борьбу». Я уже говорил о состоянии тыла белых и о той боязни красных, которая существовала. И вот капитан Орлов в Крыму возглавил группу, провозглашавшую борьбу с высшим комсоставом.

Капитан Орлов – кадровый офицер, неудачник, за время войны не подвинувшийся выше капитана, но со страшным самолюбием и самомнением. В тылу Добровольческой армии развилась мания формирования частей. Старый крымчанин Орлов взялся за это. В момент моего прибытия в Крым он уже имел «мандат» на формирование части. Читателю уже известно то недоверие, которое питало мелкое офицерство к высшему командному составу и, можно сказать, вполне основательно. Это офицерство встречало поддержку со стороны мелкобуржуазного элемента, естественно обеспокоенного переменой политики верхов Добровольческой армии в сторону крупного капитала. Это – основа движения; в дальнейшем же имело большое значение желание честолюбивого Орлова играть роль и взять власть в свои руки. Орловщина была серьезным движением, с которым пришлось очень и очень считаться. Одесская эвакуация Шиллинга дала ей твердую почву. К новороссийский эвакуации Деникина я ее по долгу службы ликвидировал.

Яков Слащёв – командир Крымского Корпуса.

До боя 23–24 января я разговаривать не смел и не мог, после него и ряда неудачных набегов красных я потребовал формирования Орлова на фронт. Вот тут и вышел скандал, которым воспользовались большевики. В день атаки красных на Тюп-Джанкой Орлов совместно с князем Романовским и герцогом Лейхтенбергским, захватил Симферополь. Не смея выступать против меня, капитан Орлов арестовал в Симферополе коменданта, губернатора и вообще лиц, о которых я писал Деникину, что они не соответствуют своей должности, потом же он прихватил случайно ехавшего от меня коменданта Севастопольской крепости и приехавших от Шиллинга ко мне начальника штаба войск Новороссии Чернавина и начальника гражданской части при Шиллинге Брянского. Всем этим лицам было объявлено: «Вы арестованы по приказанию генерала Слащова». На это генерал Чернавин возразил: «Я сейчас еду от генерала Слащова и не допускаю с его стороны предательства; если бы было нужно, он бы сам меня арестовал». Чернавин был прав, тем не менее, все были арестованы. Ко мне в «революционном» поезде приехал князь Романовский, член царствовавшего в России дома, и много говорил, но ничего не объяснил: понять его было совершенно невозможно. На рассвете телеграмма от Орлова: «Вы задерживаете князя, это не честно – он переговорщик». Я ответил: «Задерживать не собирался. Его высочество едет. Я еду в Симферополь». Кроме того, мною была предана телеграмма: «Если не освободите арестованных, то взыщу я» – следом телеграмма: «Бывшему отряду Орлова построиться на площади у вокзала для моего осмотра». Я приехал в Симферополь.

Орлов перед моим приездом вышел из Симферополя. С ним ушло около 150 человек. 400 человек построились на площади у симферопольского вокзала. Все арестованные были освобождены Орловым по предыдущей телеграмме, и генерал Чернавин встретил меня на вокзале. Я не стану здесь повторять мою газетную переписку с Орловым, укажу только цель моих действий. Орловщина была движением младшего офицерства как результат недоверия к высшему командованию; случайно его возглавил Орлов, обуреваемый честолюбивыми мечтами стать командующим в Крыму. Столь же случайно представителем высшего командования в Крыму оказался я. Если бы я повел борьбу с орловщиной резко, посылая против нее воинские части, в особенности до 23–24 января, неизвестно, чем бы дело кончилось. Заняли ли бы Крым красные, овладел ли бы им Орлов, остался ли бы я, во всяком случае, даже при моей победе в открытом бою орловщина не была бы изжита. Тут надо было фактами доказать идущим за Орловым массам, что я соответствую своей должности, а Орлов крадет деньги и его поведение на руку осаждающим Крым. Поэтому я выступил против Орлова только после победы на фронте и потом держался крайне сдержанно, даже помиловал его с условием отправки со всем отрядом на фронт. Проводя ряд амнистий и настаивая только на отправлении формирований Орлова на фронт, а потом и на денежной отчетности, я совершенно дискредитировал Орлова в глазах шедших за ним и уничтожил орловщину 12 марта без потерь для своих частей, с переходом его отряда на мою сторону. До 12 марта я держался крайне осторожно. Сам Орлов чувствовал непрочность своей позиции; этим и объясняется то, что прямо против меня он выступать долго не решался, а производил аресты моим именем, все время ссылаясь на то, что и «Слащов так думает»; поэтому после амнистии ему пришлось с отрядом выступить на фронт и стать в Воинке – тыл был мною спасен, но фронту грозила опасность. Надо было еще раз иметь «шумную» победу и раздавить Орлова; это произошло 8–12 марта под Юшунью. Пока же я выжидал. В то же время за помощь Орлову я отрешил от должности ялтинского начальника гарнизона генерала Зуева и вызвал к себе из Алушты полковника Протопопова. Это был старый офицер, убежденный монархист, имевший большие связи как с крымской крупной буржуазией, так и со Ставкой через казачество (сам казак). В момент орловщины он оказался на стороне Орлова (конечно, тайно снабжал его и посылал ему формирования). Мой вызов заставил его открыть карты, открыто не исполнить моего приказа и выехать к Орлову, но его же подчиненные по моему приказу его арестовали и привезли в Джанкой. Военно– полевой суд приговорил его к смертной казни. (Впоследствии за этот произвол на Якова Слащёва заведут дело и отправят в отставку.) Не донося Деникину, я утвердил приговор и приказал привести его в исполнение и только потом донес о совершившемся факте. Буча поднялась страшная, но колеблющиеся элементы больше не колебались.

Обвинение генерала Слащёва.

Резкость моих действий привела к безусловному выполнению моих приказов, что имело и вредные последствия. Этот вред заключался в следующем: после того как все убедились в необходимости исполнения моего приказа на примере Протопопова, понесшего жестокую кару за ослушание, население решило, что если Слащов так взыскивает с верхов, то что же он сделает с «простыми смертными», совершенно не учитывая того, что карал я именно верхи. И вот после этого нашлись авантюристы, особенно из контрразведчиков, которые отдавали приказы моим именем, и все им подчинялись. Дело дошло до того, что мне пришлось объявить в газетах, что по закону от моего имени может отдавать приказ только мой начальник штаба; если же приезжает другое лицо, то оно должно иметь соответствующие письменные, за моею подписью и печатью, полномочия, но и то при малейшем подозрении прошу в любое время дня и ночи звонить в Джанкой, вызывая лично меня к аппарату. Этим объявлением хотя немного удалось обуздать авантюристов. В отряде Орлова получилось раздвоение: общая масса мне симпатизировала, верхи с Орловым во главе были по отношению ко мне враждебны, но не смели этого высказать; атмосфера сгущалась – нарыв надо было вскрыть, и я ждал только удобного случая, которым должна была явиться денежная отчетность отряда. Орлов затягивал это дело. Приближалось 27 февраля старого стиля с празднованием низвержения самодержавия, демонстрациями, шествиями, которые можно было использовать для выступления против меня. Готовилось новое наступление обиженного Орлова. Одним словом, вверенные мне части должны были быть атакованы со всех сторон. Особой популярностью у севастопольских рабочих пользовался Пивоваров (эсер), он же проявил особенную деятельность против защиты Крыма. Я срочно приехал в Севастополь, захватил арестованного Пивоварова и увез в Джанкой. Сейчас же ко мне приехали делегации от рабочих комитетов с просьбой освободить Пивоварова. Мой ответ: «Пивоваров виновен в организации выступления против существующего строя; ясно, что существующая власть приговорит его к смертной казни. Но если рабочие комитеты обещают мне, что до 1 марта (старого стиля) не будет ни одного выступления, ни одной стачки, то я Пивоварова освобожу за свой страх и ответственность от всякого преследования; об этом поручительстве рабочих должно быть объявлено в газетах. Я даю честное слово о прощении всего Пивоварову, но и мне должно быть дано честное слово рабочих». Я указал 1 марта старого стиля потому, что за это время, по моим расчетам, должно было разразиться все: и бои на фронте, и выступления Орлова, и, наконец, демонстрации. В длительные же соглашения я никогда не верил и не верю. Соглашение состоялось с опубликованием в газетах – обе стороны честно выполнили принятые на себя обязательства – с этой стороны я Юшуньскую операцию обеспечил. Относительно партии большевиков в Крыму в этот момент я могу сказать очень мало – она, видимо, не имела достаточных средств, потому что ограничилась одними прокламациями и не смогла объединить рабочих для выступления в помощь фронтовым атакам.»

Вспоминает участник событий:– «Отдельная тракторная 5-дюймовая батарея следовала эшелоном из Севастополя в Джанкой. На рассвете, прибыв в Симферополь (я был караульным начальником ефрейторского караула при орудиях на платформах), наш эшелон был окружен группой около десяти мотавшихся солдат в разных формах во главе с вольнопером с красными погонами и белым кантом. Этот юноша заявил, что мы арестованы и что они – Симферопольский полк кап. Орлова. Я заметил ему, что это глупость – нас 130 человек при 4-х орудиях и 2-х пулеметах. В результате разговора появившегося орловского офицера с нашим командиром батареи, мы простояли целый день в Симферополе при оружии, а ночью орловцы исчезли. Рано утром прибыл на вокзал бронепоезд «Солдат» и около взвода Ольвиопольских улан, а мы вечером двинулись далее на Джанкой.» Офицер-телеграфист, освобожденный и принявший опять аппараты, сообщает дальше: «Мы соединили все провода и доложили ген. Слащеву о нашем прибытии. Вечером около 5 часов вошел Орлов в сопровождении другого капитана-марковца, мне незнакомого, и просит вызвать ген. Слащева. Очень быстро у аппарата был Слащев и передал следующее: – Кап. Орлову. Освободить всех арестованных, о чем мне доложить, а самому немедленно прибыть ко мне в Джанкой. Точка. Слащев. – может быть, мне это показалось, но лицо у Орлова изменилось. Они быстро ушли. Около 8–9 часов вечера ген. Слащев вызвал Орлова к аппарату. Было передано: – Донесения об освобождении не имею. Если до 10 часов его не получу – я с конвоем выезжаю из Джанкоя и ген. Май– Маевский из Севастополя с отрядом в Симферополь. Точка. Слащев. – Орлов молча принял сообщение и ушел из телеграфа.» Орлов освободил всех арестованных, но, не исполняя приказания ген. Слащева явиться в Джанкой, решил с отрядом покинуть Симферополь. «Было темно, – рассказывает кап. И., – когда приехал губернатор и сообщил, что Орлов уходит из Симферополя и просит ему не мешать. Вскоре прибежал мой младший брат (ему было лет 16), который был у Орлова, и сказал, что Орлов с батальоном уходит по направлению на Алушту и что люди постепенно уходят из строя.» Офицер-телеграфист продолжает свое сообщение: «Около 10 часов я пошел посмотреть, что делается в Европейской гостинице. Подъезд был освещен, а кругом темнота. Подходя к зданию, я видел нескольких человек выходящих из дверей и быстро скрывшихся в темноте. Один из них, мой знакомый, на мой вопрос: что нового? – ответил, что они сами ничего не знают, командный состав растерянно ходит из комнаты в комнату, на наши вопросы не отвечают; единственно – некоторые сказали, что скоро мы выступим, куда – неизвестно. Начали мы колебаться, когда увидели, что караула у входа больше нет – видите, что происходит. В городе было совершенно тихо, ни одного выстрела».

Молодой доброволец, бывший в отряде, ночевал в эту ночь дома, и когда на другой день утром явился со своим приятелем в Европейскую гостиницу, все там было пусто, внутри никого, разбросаны вещи, бутылки и прочее.

Ночью, как говорилось раньше, князь Романовский возвратился в Симферополь из Джанкоя, и князь так сообщает о своем приезде и дальнейших шагах:

«На вокзале встречает меня Дубинин… Он старается «любезничать». Его присутствие, конечно, показалось мне подозрительным. Никаких приветствий; выйдя на площадку, устроенную перед вокзалом, – никого, ни извозчика, ни автомашины… Дубинин: «Разрешите доложить»… Я: «Ступайте впереди меня». Для большего «удобства» я поудобнее сжал в правой руке мой верный Кольт, не вынимая его из кармана…

Кругом – холодно и много снега, и никого, ни одной живой души!.. Думаю: «не зевай – все может случиться… справа и слева деревья и кусты… не зевай».

Протопав довольно долго, мы, наконец, все в том же «строю» подошли к Европейской гостинице… Вошел… Страшная винная (и иная) вонь. Дежурный офицер, шатаясь, протягивает мне руку, не рапортует… «Орлов, – говорит он, – в своем кабинете». Я: «Немедленно приведите помещение в порядок… и подтянитесь»… Иду наверх, в первый этаж, к Орлову…

Вхожу… У письменного стола сидит Коля Орлов. Сидит с опущенной головой и, увидев меня, вскакивает… Я: «Что вы наделали?» Орлов: «Да, я только теперь понял»… Я: «Нечего понимать. Вы хотите погубить наше дело. Не удастся!.. Сидите здесь и ждите моих приказаний – не смейте уходить». Выхожу… Внизу и подъезда шум и гам… На дворе – вижу собраны роты… Увидев меня, командуют «смирно»… Я: «Господа офицеры ко мне»… Меня окружают… И вот что я им говорю (помню почти дословно): «Г. г. офицеры! Вы знаете, что произошло и что происходит… Наша армия отступает… Единственное убежище ее – Крым. Происшедшее же здесь разрушает наше дело; Армия и Россия в опасности. Держитесь крепко на своем посту, соблюдая дисциплину и порядок, в каждом вашем деле… Установите непосредственную связь со мной… Старшему из вас вступить в командование!»…

В этот момент подбегает «некто в сером» и сообщает, что у прямого провода из Бахчисарая ген. Май-Маевский просит к аппарату. Я отправился на телеграф. «У аппарата ген. Май– Маевский»… Я назвал себя и добавил: «В городе все спокойно, жду распоряжений из Джанкоя»… Ген. Май– Маевский: «Рассчитывайте на меня, я в двухчасовой дальности от вас». Распрощались. – Почти бегом возвращаюсь к группе офицеров, с которыми прервал разговор… Кто-то из них бежит мне навстречу и сообщает, что Орлов, Дубинин и несколько других его друзей… удрали, вероятно, на Алушту… Картина менялась…

Утром ко мне приехал полк. Городыский, судебного ведомства. На мой вопрос: «Дознание?» – он поспешил ответить, что ему необходимо знать, как и в какой последовательности прошли события этой ночью. Я рассказал все подробно, полковник поздравил меня, сказав, что все могло бы кончиться много хуже – и для меня лично, и для всего гарнизона Симферополя. Конечно, мне не трудно было согласиться…»

На вопрос князя: «Что вы наделали?» – Орлов ответил: «Да, я только теперь понял». Дальнейших объяснений не последовало – что он понял. Понял ли он безрассудность его выступления в тот момент или, вообще, безрассудность всего затеянного им бунта? Однако, ему грозило неминуемое столкновение с войсками ген. Слащева, и Орлов отступил.

Он понял, очевидно, что вооруженное столкновение в этот момент спасти его не сможет. Орлов с незначительной частью отряда покинул Симферополь и по Алуштинскому шоссе ушел в направлении на Алушту, захвативши с собой 10 миллионов рублей, предварительно изъятых из Симферопольского казначейства. Из отряда в несколько сот человек ушло с ним, как передают, около 80–90 человек. Часть отряда, по-видимому, осталась, не желая следовать за Орловым, и осталась верной командованию; некоторая часть распылилась заблаговременно, как было указано раньше, видя неопределенность всего происходившего; наконец, часть, как говорят они сами, просто проспали – спали дома в эту ночь. Обстоятельство, что Орлов ушел только с сравнительно небольшой группой, еще раз показывает разношерстность отряда в смысле верности Орлову и его мыслям; показывает отсутствие дисциплины в отряде и растерянность, овладевшую командным составом, не смогшим удержать людей в своих руках. Орлов с остатками своего Отряда ушел в дер. Мамут-Султан, а оттуда в дер. Саблы, славившуюся уже и до революции неблагонадежностью населения. 24-го января утром в Симферополь прибыл ген. Слащев со своим конвоем и произвел смотр войскам гарнизона. Чины отряда кап. Орлова, оставшиеся в Симферополе, в этом параде не участвовали, как сообщает П. Многие из оставшихся рядовых членов Отряда были, однако, арестованы, но были быстро отпущены и направлены в другие части.