Текст книги "Тьма в бутылке"

16

По обыкновению, он позвонил жене около восьми. По-прежнему избегая конфликтных тем, рассказал ей о событиях, которые с ним никогда не происходили, и поведал о чувствах, которых не испытывал. По пути из Виборга он остановился у супермаркета «Лёвбьерг» и наскоро умылся в туалете для клиентов, прежде чем отправиться далее к Хальд-Эге и Стангхеде, где его ожидали Самуэль и Магдалена.

Теперь ничто не могло его задержать. Погода прекрасная. Еще засветло он наконец покинет эти места.

Семья встретила его запахом домашних булочек, возлагая большие надежды. Самуэль тренировался, несмотря на больное колено, Магдалена стояла, сверкая глазами, ее тщательно расчесанные волосы струились пушистыми прядями.

Дети уже были собраны.

– Может, нам стоит сначала заехать в больницу и проверить колено Самуэля? Мы как раз успеем. – Он отправил в рот последний кусочек булки и посмотрел на часы.

Без четверти десять.

Он прекрасно знал, что они откажутся от его предложения. Последователи Церкви Матери Божьей не посещают больницы по пустякам.

– Нет, спасибо, большое спасибо, у него обычный синяк. – Рахиль протянула чашку с кофе и показала на молоко, стоявшее на столе.

Гость обслуживал себя сам.

– Так, а где проводятся соревнования? – поинтересовался Йошуа. – Может, мы чуть позже к вам присоединимся, если будет время.

– Не мели вздор, Йошуа, – пнула его Рахиль. – Ты прекрасно знаешь, когда у тебя есть время, а когда его нет.

Видимо, времени не было никогда, насколько он мог судить.

– В зале Виндерупа, – все-таки ответил он хозяину. – Их проводит клуб «Буджуцукан». Возможно, информация есть в Интернете.

Никакой информации не было, зато точно было известно, что в доме нет Интернета. Очередное дьявольское изобретение, так его называли прихожане Церкви Матери Божьей.

Он схватился рукой за лицо.

– Ой, извините, я сглупил. Конечно, у вас нет Интернета. Простите. Чертово детище. – Он постарался выглядеть виноватым и отметил про себя, что кофе у них без кофеина. В этом доме все предельно политкорректно. – В общем, в зале Виндерупа, – заключил он.

Они помахали на прощание. Вся семья выстроилась перед домом. Отныне им уже не суждено испытывать мир и гармонию, свойственные прежней жизни. Улыбающиеся люди, которые уже очень скоро поймут, что зло не удержишь под контролем еженедельными богослужениями и отречением от божеств нового времени.

И он не жалел их. Они сами выбрали, на какой путь ступить, и путь этот пересекся с его дорогой.

Он посмотрел на двух детей, сидевших рядом с ним и махавших своей семье руками.

– Вам удобно? – спросил он, когда проезжали мимо по-зимнему голых полей с торчащими черно-коричневыми стеблями кукурузы.

Просунул руку в пространство на боковой двери. Да, оружие лежало наготове. Мало кто заподозрит в этой вещице то, чем она является на самом деле. Точь-в-точь такая же форма, как у ручки дипломата.

Он улыбнулся им, когда они кивнули. Им было удобно, и мысли проносились стремительно. Они не привыкли к большим переменам в своей безмятежной жизни, полной ограничений. Впереди их ждало знаменательное событие.

Нет, в дальнейшем вряд ли возникнет какой-то повод для беспокойства.

– Дорога на Виндеруп очень красивая, – сказал он и предложил им по шоколадному батончику.

Да-да, запрещенное дома лакомство, он хотел создать атмосферу общности. А общность способствует уверенности. А уверенность незаменима для спокойной рабочей обстановки.

– Ах да, – сказал он, увидев их замешательство, – у меня еще есть с собой фрукты. Может, лучше угостить вас клементином?

– Я, пожалуй, лучше съем шоколадку. – Магдалена обнажила полукруг зубов в обезоруживающей улыбке.

Как и пристало девочке, прячущей свои секреты под слоем садового дерна.

Потом он выразил восхищение вересковым ландшафтом и порадовался, что скоро насовсем переберется в этот район. А когда они добрались до перекрестка в Виндерупе, общее настроение вполне соответствовало его пожеланиям – расслабленное, доверительное и дружественное. Вот тут-то он и свернул.

– Эй, наверное, ты рановато повернул, – заметил Самуэль, прильнув к стеклу. – Поворот на Хольстебровайен должен быть следующим.

– Да, я знаю. Но вчера, когда я ездил по округе и смотрел дома, я обнаружил этот прямой съезд на трассу шестнадцать.

Он снова свернул через несколько сотен метров после памятника Эрику Клиппингу. На указателе стояло «Хессельборгвайен».

– Теперь нам нужно двигаться по этой дороге. Чуть медленнее, но напрямую.

– Правда? – Самуэль прочитал табличку, мимо которой они проехали. «Движение военного транспорта по ответвляющимся дорогам запрещено». – А я думал, там тупик, – сказал мальчик и снова откинулся на спинку.

– Нет-нет, мы только проедем желтый дом с левой стороны, потом будет заброшенная ферма, после которой мы опять свернем налево. Наверное, ты просто не знаешь эту дорогу.

Он кивнул сам себе, когда они проехали еще несколько сотен метров вперед и между колеей уменьшился слой щебня. Начались сплошные поля и леса. Конечный пункт путешествия ожидал их за следующим поворотом.

– Нет, смотри, – сказал мальчик и показал вперед. – Ты тут не проедешь. Думаю, вряд ли получится.

Здесь он допустил ошибку, но вдаваться в долгие объяснения было незачем. А потому он ответил:

– Вот черт, Самуэль. Ты прав. Поэтому нам сейчас придется разворачиваться. Извините. Но я был настолько уверен…

Он развернул машину поперек дороги, выехав на обочину, и сдал назад в деревья.

Едва мотор замолчал, он выхватил из боковой двери «Станган», снял его с предохранителя, приставил к шее Магдалены и нажал на курок. Дьявольское орудие, посылающее 1,2 миллиона вольт в тело жертвы и в мгновение ока парализующее ее. Крик от боли и содрогание тела сестры заставили Самуэля вздрогнуть. Как и сестра, он был застигнут совершенно врасплох. В его взгляде отразился страх, но в то же время и готовность к бою. За короткий миг после того, как сестра обмякла и мальчик понял, что на него направлено смертельное оружие, в его организме пробудились все механизмы, способствующие выработке адреналина.

Самуэль отпихнул сестру, дернул за ручку двери и вырвался из автомобиля. И поэтому удар электрошокера на этот раз не был столь сильным.

Пришлось выпустить в девочку еще один разряд и прыгнуть за парнем, которому уже удалось, поджимая больное колено, немного удалиться от лесной дороги, поросшей низенькой травой. Что ж, это всего лишь вопрос времени, но его очередь тоже наступит.

Добравшись до елей, мальчик резко обернулся.

– Чего ты хочешь? – прокричал он, призывая богов на помощь, словно из идеальных рядов еловых посадок сейчас же образуется группа ангелов, готовых к его защите.

Хромая, Самуэль двинулся чуть в сторону и схватил еловую палку с отвратительно острыми концами от обломанных веток.

«Вот вляпался, – пронеслось у него в голове. – Все-таки сначала надо было заняться мальчишкой. Почему, черт возьми, я не слушаюсь своих инстинктов?»

– Не приближайся, – ревел Самуэль, размахивая у себя над головой палкой.

Несомненно, он намеревался нанести удар. Парень будет бороться, он покажет все, чему успел научиться.

Именно тогда он подумал, что нужно будет заказать по Интернету «Тазер С2». С помощью этого орудия он сумел бы поразить жертву электрошокером с расстояния в несколько метров. Иногда нельзя терять ни секунды, и сейчас как раз такой момент. До фермерского дома отсюда всего несколько сотен метров. И хотя место выбиралось очень тщательно, все же сам фермер или лесник вполне могли сюда забрести. Уже через несколько секунд младшая сестренка настолько оклемается, что сможет сбежать.

– Это тебе не поможет, Самуэль. – И он бросился навстречу ожесточенным движениям мальчика.

Палка обрушилась ему на плечо в то самое мгновение, когда он прижал свой «Станган» к руке мальчика, и рев обоих слился в единый звук.

Однако бой был неравным, и после следующего разряда парень свалился.

Он посмотрел на свое плечо, куда пришелся удар Самуэля. Дьявол, по ветровке неровным пятном расползалась кровь.

– Да, непременно приобрету «Тазер», – пробормотал он, затаскивая мальчика в кузов фургона и прикладывая к его лицу лоскут, пропитанный хлороформом. Еще мгновение – и мальчик окончательно потерял сознание.

А через секунду то же самое произошло и с его сестрой.

Затем он надел им на глаза повязки, по обыкновению связал клейкой лентой руки, ноги и заклеил рты и уложил ничком на толстый коврик.

Он переменил рубашку, надел другую куртку и несколько минут внимательно смотрел на детей – убедился, что им не поплохеет, их не стошнит и они не захлебнутся собственной рвотой.

После этого он сел за руль.

Сестра с мужем обосновались в небольшом фермерском доме на окраине Орупа. Беленьком, стоявшем у самой дороги. Всего в нескольких километрах от той самой церкви, где его отец нес службу. Но он сам не хотел бы жить здесь.

– Откуда ты пожаловал к нам на этот раз? – без особого интереса спросил деверь, указывая на пару поношенных тапок, которые всегда стояли у входа и в которых вынуждены были шаркать все гости этого дома. Словно полы хоть когда-нибудь представляли собой большую ценность.

Он устремился на звук, доносившийся из гостиной, и обнаружил, что сестра сидит, закутанная в старый, побитый молью плед, и что-то напевает.

Ева всегда узнавала его шаги, но всегда молчала. С прошлой встречи она сильно поправилась. Килограммов на двадцать как минимум. Тело ее расплылось во всех направлениях и поглотило образ той сестренки, которая как ненормальная носилась по саду священника.

Они не поздоровались друг с другом. Так было всегда. Да и в доме их детства вежливость не считалась обязательной.

– Я совсем ненадолго, – сказал он и уселся перед ней на корточки. – Как у тебя дела?

– Вилли хорошо обо мне заботится, – ответила она. – Мы скоро будем обедать. Может, и ты с нами?

– Спасибо, не откажусь. А потом поеду.

Она кивнула. В действительности ей было все равно. С той поры как в ее глазах погас огонек, потребность слышать новости о своей родне и окружающем мире тоже притупилась. Может, так оно и должно было произойти. Может, поблекшие картины из прошлого чересчур переполняли ее тяжелыми волнующими воспоминаниями.

– Я привез вам денег. – Он вынул из кармана конверт и вложил ей в руку. – Тридцать тысяч. Так что, наверное, вам хватит до моего следующего приезда.

– Спасибо. Когда?

– Через несколько месяцев.

Ева кивнула и встала. Он хотел подать ей руку, но она справилась сама.

На кухонном столе красовалась клеенка, видавшая лучшие времена, на ней стоял алюминиевый поднос с дешевым печеночным паштетом и кусками поджаренного мяса. Вилли знал в районе людей, добывавших на охоте больше, чем были способны съесть, так что в калориях недостатка они не испытывали.

Деверь по-астматически тяжко застонал, склонив голову на грудь и бормоча «Отче наш». И он, и сестра изо всех сил зажмурили глаза, однако всеми остальными органами чувств были устремлены к тому концу стола, где он сидел.

– Ты еще не пришел к Богу? – спросила затем сестра, обратив на него белесый мертвенный взгляд.

– Нет, – ответил он. – Отец вышиб его из меня напрочь.

Тут деверь медленно поднял голову и злобно посмотрел на него. Когда-то он был чудесным парнем. Задиристым, охваченным мечтой о дальних плаваниях; намеревался посетить все самые отдаленные уголки света и повидать всех до единой ласковых женщин. Когда он повстречал Еву, она пленила его своей уязвимостью и прекрасными речами. Он всегда был приверженцем Христа, однако тогда не считал его своим лучшим другом.

И только Ева научила его этому.

– Говори о тесте с уважением, – сказал деверь. – Это был святой человек.

Он взглянул на сестру. Ее лицо абсолютно ничего не выражало. Если бы у нее был какой-то комментарий на этот счет, она бы его высказала, но никакой реплики не последовало. Естественно.

– Ты полагаешь, наш отец сейчас в раю, я правильно понял?

Деверь прищурил глаза. Вот и ответ. Не следовало и начинать этот разговор. Не важно, брат он Евы или нет.

Он покачал головой и отразил взгляд деверя. «Безнадежный темный человек», – подумал он. Если представление о рае, где находится туповатый священник невысокого ранга, для него настолько важно, то следует от всего сердца поспособствовать его скорейшему переселению туда.

– Хватит на меня так смотреть, – прервал он молчание. – Я оставил вам с Евой тридцать тысяч крон. И за эту сумму я требую, чтобы ты держал себя в руках на протяжении получаса, пока я здесь нахожусь.

Он посмотрел на распятие, висевшее на стене за спиной деверя. Оно было тяжелее, чем казалось на вид.

Некогда он ощутил это на себе.

Он почувствовал какие-то толчки в кузове по дороге на мост Сторебэльтсброен и остановился перед платежным терминалом, чтобы открыть дверцу и добавить хлороформа двум сопротивляющимся телам.

Только когда внутри вновь воцарилось спокойствие, он продолжил путь, на этот раз с опущенными стеклами и раздражающей мыслью, что последствия дополнительной дозы непредсказуемы.

Когда он добрался до эллинга в Северной Зеландии, было еще слишком светло для перемещения детей. Со стороны моря скользили первые в этом году, но последние за день лодки, направляясь к пристаням в Люнэсе и Кигнэсе. Найдись хоть одна любопытная душа с биноклем, и все пропало. Но в кузове фургона было слишком тихо, и это обстоятельство начало его беспокоить. Если дети умерли от передозировки хлороформа, многомесячные приготовления пойдут прахом.

«Спускайся уже, чтоб тебе пусто было», – думал он, пристально следя за упрямым небесным колоссом, застрявшим на уровне горизонта с горящими над ним облаками.

Он достал мобильный телефон. Семья в Доллерупе уже начала беспокоиться о том, что он еще не привез детей. Он обещал вернуться к часу отдыха и не сдержал слово. Он представил их себе в этот момент, сидящих в ожидании за обеденным столом с зажженными свечами, в туниках и со сложенными на груди руками. «Это последний раз, когда мы на него положились», – говорит мать.

И как же мучительно она права.

Он позвонил. Предпочел не представляться. Просто сказал, что требует миллион крон. Старые купюры в маленьком мешке, который они должны выбросить из поезда. Он сообщил номер поезда, где и когда нужно сделать пересадку, на каком перегоне им следует присматриваться к свету стробоскопа и на какой стороне путей. Он будет держать его в руке, и прибор будет сиять яркими вспышками. Никакого промедления, у них один-единственный шанс. Когда они выбросят мешок, вскоре вновь увидят своих детей.

И пусть не вздумают хитрить. У них есть выходные и понедельник на обмен денег. А вечером в понедельник – тот самый поезд. Если денег не будет, дети погибнут. Если привлекут полицию, дети погибнут. Если поднимут шум, прежде чем передадут деньги, дети погибнут.

– И помните, – говорил он, – деньги вы заработаете вновь, детей же потеряете навсегда. – В этом месте он всегда давал родителям мгновение передохнуть. Справиться с шоком. – И, кроме того, помните: вы не можете постоянно стоять на защите других ваших детей. Если я почую неладное, вы будете жить в постоянной опасности. И вам не удастся отследить данный номер мобильного телефона – вот в чем вы можете быть уверены.

На этом он завершал. Все так просто. Спустя десять секунд телефон опустится на дно бухты. Он всегда забрасывал мобильники как можно дальше.

Дети были бледные, как трупы, но живые. Он приковал их в низеньком эллинге на достаточном расстоянии друг от друга, снял с их лиц повязки и проследил, чтобы не выдали обратно то, что он дал им выпить.

После привычного сеанса с мольбами, рыданиями и страхами они немного поели, и он с чистой совестью заклеил им рты и уехал.

Он владел этим местом уже пятнадцать лет. Кроме него самого, никто никогда не приближался к постройке. Жилой дом, к которому относился этот сарай для хранения лодок, был скрыт за деревьями, и участок, прилегавший к сараю, всегда густо зарастал. Единственная точка, откуда можно было разглядеть этот маленький домик, находилась в море. Но кому захочется забираться в вонючее месиво из водорослей, облепивших рыболовную сеть? Сеть, которую он натянул между стойками, после того как одна из его жертв бросила что-то в воду.

Да, детишки могут тут пищать сколько влезет. Их никто не услышит.

Вновь взглянул на часы. Сегодня против обыкновения он не станет звонить жене, когда возьмет курс на Роскилле. К чему давать ей знать, что он едет домой?

Теперь он отправится на ферму у Ферслева, поставит фургон в сарай и помчится дальше на своем «мерседесе». Менее чем через час он уже будет дома, так что время покажет, где она шляется.

Подъезжая к дому, он испытал какое-то внутреннее спокойствие. Что в самом деле зародило в нем сомнение относительно жены? Не вызвано ли оно собственным изъяном? Не подпитываются ли беспочвенные подозрения и дурные мысли всей той ложью, которую он сам производит на свет и которой живет? Может, это следствие его собственной жизни под маской семьянина?

«Нет, если говорить начистоту, нам хорошо вместе» – такова была его последняя мысль, перед тем как он увидел у въезда на их участок прислоненный к иве мужской велосипед.

И велосипед был чужой.

17

Когда-то их телефонные беседы по утрам заряжали ее энергией. Одного звука его голоса было достаточно, чтобы целый день не нуждаться в общении с другими людьми. Лишь мысль о его объятиях придавала ей силы.

Но со временем она перестала испытывать эти ощущения. Волшебство исчезло.

«Утром позвоню маме и помирюсь с ней», – пообещала она себе. День прошел, настало утро, а она так этого и не сделала.

А что она могла сказать? Как ей жаль, что между ними распалась связь. Что она, видимо, заблуждалась. Что встретила другого мужчину, который заставил ее понять эту ошибку. Что он пленил ее речами и у нее закружилась голова… Естественно, она не могла всего этого сказать матери, и тем не менее такова была правда.

Бесконечная пустота, в которой муж постоянно ее оставлял, теперь заполнилась.

Кеннет гостил у нее не раз. Когда она отводила Бенджамина в детский сад, он уже стоял у ее двери. Несмотря на мартовскую прохладу, всегда в рубашке с коротким рукавом и узких летних брюках. Восьмимесячное пребывание с войсками в Ираке, а затем десять месяцев в Афганистане закалили его. Колючая зима внутри и снаружи обуздала привычку датских солдат к удобствам, так он говорил.

Это влечение было непреодолимо, абсолютно. И одновременно преступно.

Муж звонил и спрашивал про Бенджамина и беспокоился, выздоровел ли малыш после простуды. Он говорил в мобильный телефон, что любит ее и спешит вернуться домой. Что, возможно, приедет раньше, чем рассчитывал. Однако теперь она не верила и половине его слов, вот в чем заключалась разница. Когда-то его слова освещали все вокруг, а теперь лишь неприятно слепили.

И она боялась. Его ярости, его власти. Если он решит выгнать ее, у нее даже ничего нет, уж он об этом позаботился. Может, кое-что, но по большому счету – ничего. Возможно, она лишится даже Бенджамина.

У него была целая прорва слов на все случаи. Изощренных слов. Поверит ли ей хоть кто-нибудь, когда она скажет, что Бенджамину лучше с матерью? Но не она ли решила разрушить семью? Разве ее супруг не принес в жертву свою жизнь и теперь постоянно вынужден добывать для них хлеб насущный вдали от дома? Она уже слышала эти голоса. Людей из коммуны, из муниципалитета. Все эти блюстители нравов, которые со всей ответственностью подтвердят его порядочность и ее неправоту.

Она просто знала это, и все.

Позвоню маме позже, решила она. Подавлю в себе стыд и расскажу ей обо всем. Она моя мать. Она мне поможет. Да-да. Решено.

И время шло, и подобные мысли угнетали ее. Почему она испытывает такие чувства? Неужели из-за того, что всего за несколько дней она намного сильнее сблизилась с незнакомым мужчиной, чем когда-либо сближалась с собственным мужем? А ведь так и было. Что она могла узнать о своем муже за те короткие моменты, когда они бывали вместе? А кроме этого? Его работа, его прошлое, коробки на втором этаже – все это было абсолютным белым пятном.

Однако одно дело – утратить чувство, и совсем другое – оправдывать эту утрату. Ибо разве он не был достаточно хорош, ее супруг? Не ее ли минутное увлечение блокировало всю перспективу?

Вот такие мысли ее занимали. И вот почему она опять оказалась на втором этаже и теперь стояла, разглядывая дверь, ведущую к куче коробок. Может, ей стоит хоть что-то узнать о нем? Прямо сейчас преодолеть грань? Ведь теперь у нее нет пути назад.

Да, решающий момент настал.

Она по очереди вытащила коробки и расставила их в коридоре в обратной последовательности. Когда она вернет их на место, они должны располагаться точно так же, как раньше, плотно закрытые, с закинутыми на них пальто. Она представляла себе свои действия только таким образом.

По крайней мере, на такое осуществление плана она надеялась.

Первый десяток коробок, стоявших дальше всего под велюксовским окном, подтверждал слова мужа. Сплошь семейное старье, едва ли приобретенное им самим. Типичные артефакты, похожие на те, что оставили после себя ее дедушка и бабушка: фарфор, всевозможные бумаги и какие-то штуковины, шерстяные ковры, кружевные скатерти, сервиз на двенадцать персон и всякие там сигарные щипцы, каминные часы и прочие безделушки.

Картина семейной жизни, которая давно закончилась и почти отошла в небытие. Точно как он ей описывал.

К содержимому следующих десяти коробок добавлялись некоторые подробности, накладывающие странный отпечаток на сложившуюся картину. Тут появились золоченые фоторамки. Альбомы для наклеивания вырезок и сами вырезки в увеличенном формате. Альбомы со вклеенными в них событиями и памятными заметками. Все, что отражало его детство, причем все с налетом лжи и замалчиваний, которые постоянно светились в его глазах, когда он обращался к воспоминаниям о детстве.

Хотя ее муж всегда утверждал обратное, вряд ли он был единственным ребенком в семье. У него была сестра.

На одной из фотографий он стоит в тельняшке, сложив руки на груди, и смотрит в камеру печальным взглядом. Ему не больше шести-семи лет. Нежная кожа и густые волосы, расчесанные на пробор. Рядом с ним стоит маленькая девочка. С длинными косичками и невинной улыбкой. Возможно, она фотографируется впервые в жизни. Прекрасный небольшой портрет двух абсолютно разных детей.

На обороте фото три буквы – «Ева». Там было написано еще что-то, но потом зачеркнуто ручкой.

Она принялась просматривать фотографии и переворачивать их – везде эти зачеркивания.

Ни имен, ни указаний на место. Все вычеркнуто.

«Зачем зачеркивать имена и названия? – думала она. – Ведь таким образом люди исчезают навсегда».

Прежде она часто сидела у себя дома и рассматривала старые черно-белые снимки без подписей.

– Это твоя прабабка, ее звали Дагмар, – изредка комментировала мать, но это нигде не было зафиксировано.

А когда не станет матери, откуда взять все эти имена? Кто у кого родился? И когда?

Но у этой девочки было имя. Ева.

Несомненно, сестра. Те же глаза, тот же рот. На двух фотокарточках, где они были вдвоем, она смотрела на брата с восхищением. Это было трогательно.

Ева выглядела как совершенно обычная девочка. Светленькая и чистенькая, с распахнутым навстречу миру взглядом, который, помимо самого первого снимка, всегда выражал больше обеспокоенности, нежели мужества.

Когда брат, сестра и их родители были запечатлены на фото все вместе, они стояли так тесно, словно хотели защититься от остального мира. Они никогда не обнимали друг друга, просто прижимались очень близко. На нескольких фотографиях, где они присутствовали все вчетвером, расположение фигур было одинаковым. Впереди дети с расслабленно опущенными руками, за сестрой – мать, она опустила ладони на плечи девочки, а ладони отца покоятся на плечах сына.

Словно эти две пары рук прижимали детей к земле.

Она пыталась понять этого мальчика с глазами старичка, который потом стал ее мужем. Было трудно. Все-таки между их жизнями пролегла огромная пропасть лет, теперь она ощущала это как никогда.

Она запаковала коробки с фотографиями и открыла альбомы с вырезками и поняла наконец, что лучше бы им никогда не встречаться. Она была рождена, чтобы разделить судьбу с человеком, который жил через пять переулков от нее. А не с тем, которого она узнала только сейчас.

Его отец был священником, он никогда об этом не говорил, но она поняла по многим фотографиям. Неулыбчивый мужчина, чей взгляд выражал надменность и власть.

У матери мужа глаза были совсем не такие. Они вообще ничего не выражали.

По этим альбомам она догадалась почему. Отец семейства контролировал все. Тут хранились церковные брошюры, где он обрушивался на безбожников, проповедовал неравенство и угрожал людям, ведущим неправедный образ жизни. Памфлеты о том, что нужно хранить слова Божии в своем кулаке и выпускать их, только чтобы швырнуть в лицо неверующим. Эти тексты свидетельствовали, что ее муж рос в условиях, совершенно непохожих на ее детство.

Слишком непохожих.

С пожелтевших страниц сочилась отвратительная пропаганда прославления родины, нетерпимости, глубокого консерватизма и безграничного шовинизма. Естественно, дело было не в муже, а в его отце. И все же она ощутила их связь, проклятое прошлое породило в нем тьму, которая полностью исчезала лишь во время их занятий любовью.

А это было неправильно.

Вообще с этим детством что-то было не так. Всякий раз, когда упоминалось какое-то имя или название местности, эти слова были вычеркнуты ручкой. Причем всегда одной и той же.

Нужно будет попробовать отыскать в «Гугле» дедушку Бенджамина. Однако для начала необходимо разобраться, кем он был. Ведь должно же хоть что-то привести к его имени. А как только ей удастся найти имя, возможно, еще реально обнаружить следы, оставленные этой выдающейся, но далеко не светлой личностью. Пускай даже и в далеком прошлом.

Может, поговорить об этом с мужем? И тогда что-то прояснится?

Затем она открыла множество обувных коробок, сложенных в одном из ящиков. На самом дне лежали всякие предметы, представлявшие определенный интерес, такие как зажигалка «Ронсон», которую она попробовала зажечь и которая удивительным образом работала безукоризненно, несколько запонок, нож для бумаги и кое-какие письменные принадлежности, которые находились в активном обиходе на протяжении какого-то периода времени.

Содержимое остальных коробок раскрывало иной период. Вырезки, брошюры и политические памфлеты. Каждый ящик приоткрывал очередной фрагмент бытия ее мужа, а все вместе они создавали образ бесчестного и ранимого человека, который в результате стал зеркальным отражением и вместе с тем полной противоположностью своего отца. Мальчик, избравший путь наперекор тому, что предписывали вдалбливаемые в детстве доктрины. Подросток, перешедший от реакции к акции. Мужчина на баррикадах, оказывающий поддержку всякому проявлению тоталитаризма, не связанному с религией. Тот, кто устраивал потасовки на Вестеброгэде, когда собирались «бисетовцы»[25]25
  Движение «BZ» – группа молодежи, в 1980-е гг. незаконно занимавшая пустующие здания, предназначенные под снос, желая привлечь внимание властей к проблеме нехватки городского жилья.


[Закрыть]. Тот, кто сменил тельняшку на шерстяной пиджак, пиджак – на армейскую куртку, которую в свою очередь заменил партизанским платком. И наконец, вот он, кто натягивает этот платок себе на лицо, когда приходит время.

Это хамелеон, безошибочно определяющий, какой цвет примерить на себя и в какой момент. И только теперь она это поняла.

Она секунду постояла, размышляя над тем, не убрать ли все коробки обратно, благополучно забыв обо всем, что обнаружила в них. Ведь тут лежали вещи, о которых он сам явно не желал помнить.

Не стремился ли он в каком-то смысле спрятать под колпак свою прежнюю жизнь? Да, именно этого он и хотел. Иначе рассказал бы ей обо всем. Иначе не стал бы ничего зачеркивать.

Но как ей теперь быть? Не узнав его жизнь, она не сумеет по-настоящему его понять. А ведь он отец ее ребенка.

И она вновь обратилась к его жизни, аккуратно упакованной в коробки, стоящие в коридоре. Архивные папки в обувных коробках, обувные коробки в ящиках. Все хронологически упорядоченно.

Она с нетерпением ожидала момента, когда же он перестанет решать проблемы на баррикадах, и вот что-то заставило его изменить направление кардинально. Как будто бы однажды он успокоился.

Каждому периоду соответствовала своя картонная папка, снабженная указанием года и месяца. Очевидно, один год он посвятил изучению юриспруденции. Другой – философии. Несколько лет путешествий по Центральной Америке, где, согласно другим брошюрам, он перебивался сезонной работой в отелях, на виноградниках и скотобойнях.

По-видимому, лишь вернувшись домой, он постепенно начал становиться тем человеком, которого она встретила. Вновь эти тщательно упорядоченные папки. Армейские брошюры. Кривые записи о школе сержантов, военной полиции и пограничном корпусе. На этом личные заметки и коллекция маленьких реликвий завершались. Никаких имен или указаний на местопребывание или личные отношения. Исключительно пространные зарисовки уходящих лет.

Последнее, что могло дать какой-то намек на дальнейшие планы, была маленькая стопка проспектов на различных языках. О морском образовании в Бельгии. Листы, агитирующие за вступление в Иностранный легион, с прекрасными видами Южной Франции. Всевозможные копии бланков-заявлений о поступлении на обучение торговому делу.

О том, какой именно путь он избрал для себя в итоге, – ничего. Только сведения об интересах, характерные для него в определенные моменты жизни.

В каком-то смысле все выглядело абсолютно хаотично.

И пока она расставляла эту кипу коробок по местам, заявил о себе страх. Она знала, что он поступил на некую секретную работу – по крайней мере так он говорил. И до сих пор как-то само собой разумелось, что это работа на благо общества. Служба в разведке, служба полицейского под прикрытием или нечто подобное. Но откуда такая уверенность, что он трудится во благо? Разве у нее были какие-то доказательства?

Она хорошо знала лишь то, что у него никогда не было нормальной жизни. Он устроился как-то с краю. Его жизнь протекала на грани.

И вот, перелопатив первые тридцать лет его жизни, она по-прежнему ничего о нем не знала.

Наконец пошли коробки с самого верха. Какие-то она просмотрела предварительно, но не все. Теперь, когда она планомерно открывала одну за другой и изучала их содержимое, возникал ужасающий вопрос: каким образом эти коробки могли стоять в столь доступном месте?

А ужасал ее этот вопрос потому, что она прекрасно знала ответ.

Коробки стояли там исключительно по той причине, что она никогда не должна была в них копаться. Просто-напросто. Что могло являться лучшим свидетельством его власти над ней? Беспрекословное согласие с тем, что тут его владения. Что на них наложено табу.