Текст книги "Инфанта (Анна Ягеллонка)"
Автор книги: Юзеф Крашевский
Жанр: Литература 19 века, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
До утра, благодаря таким, как чашник Якоб, Княжник, Пуговский, который сегодня ещё себе привилей на Броновице приказал запечатать, не говорю о других и о вышестоящих, до утра не станет у нас ни одной серебряной миски.
– Я видел это, – отозвался староста, – но помочь не могу, ежели вы не сумеете, ежели ксендз-епископ Красинский, маршалек Радзивилл не в силах этому противостоять. Крайчий и подчаший ещё достаточно имеют обхождения и милости, чтобы нам всем уста позакрывали.
– И достаточно беззастенчивы, чтобы даже смерть их не воздержала от добычи! – прервал отчаявшийся Чарнковский.
– Счастьем, – добавил Горницкий, – король словно предвидел это ограбление, что имел более драгоценного и что хотел сохранить, выслал в Тыкоцын, где под хорошей стражей ротмистра Белинского никто не прикоснётся к скарбу. Король мне определённо поручил, дабы я повторил ротмистру никому не выдавать тыкоцынских вещей, за исключением принцессы Анны.
Чарнковский поднял вверх руку.
– Дай только Боже, – добавил он, – чтобы литовские и коронные паны силой не захватили что принадлежит ей по праву…
На следующий день, когда Горницкий вернулся с желаемыми изображениями, застал все окна открытыми, свечи, горящие около одра, а на нём тело последнего из Ягелонов, которому в гроб должны были положить кольца.
* * *
Ожидаемой, предвиденной была кончина короля, люди заранее готовились к размышлению о его преемнике, а каждый, быть может, больше выбирал его для себя, чем для Польши; говорили о близкой смерти и, однако, когда из Книшина жалобная весть: Король умер! разошлась по стране и во всех костёлах ударили в колокола, когда гонцы разбежались по всему королевству и Литве, извещая, что они не имели пана, неизмеримых страх охватил всех.
Сделались безоружными, отданными на добычу произвола дерзких и сильнейших – никто в жизни и имуществе не был уверен.
Не было короля, стало быть, не было судов и справедливости – отсутствовала всякая власть, текущая от трона.
Поначалу даже не знали, кому заменить, временно имело место доверительное превосходство, кто имел право приказывать, кого надлежало слушать.
Никогда на человеческой памяти, даже во времена войн и нападений, такая всеобщая тревога не охватывала всех; страна стояла открытой, безоружной, на милость неприятеля, а внутри – на самоволии заговорщиков и влиятельнейших.
Как если бы вторглись татары или Москва, укрепляли замки, приводили в порядок в усадьбах оружие, костёлы прятали свои драгоценности, по ночам ставили стражей.
Через несколько дней сосед начал бегать к своим ближайшим.
– Посоветуй мне! Что предпринять? Давайте съедемся. Никто о нас не думает.
Но кто должен был созывать съезд? Где нужно было собираться?
Кучки начали сбегать в городки, шумели, выкрикивали, качали головой, отчаивались.
Более смелые пробирались в гроды, в поветы. Каждая земля начала созываться отдельно.
Страна, что на протяжении долгих веков представляла собой единое целое, осиротением снова разбилась на кучки.
Малополяне совещались о себе, Великопольша у себя, Литва также закрылась в доме, Русь в границах, Мазовия в своих лесах.
Страх гнал и диктовал первые средства для обеспечения внутреннего мира и избежания смуты. С великой горячностью принимали драконовские законы против тех, которые решились бы воспользоваться бескоролевьем. Хотели за самые малые проступки карать смертью.
С недоверием поглядывали на сенаторов.
Там, наверху, известие о смерти короля, быть может, произвело наименьшее впечатление, только то, что горело под золой, начало гореть явно.
Сверху отзывались голоса, что скоро надлежит выбирать пана.
Этого пана каждый имел готового в запасе, но кто, как, мог его выбрать, кто мог о нём объявить – никто не знал. Светские сенаторы были рады действовать одни, наивысший сановник Церкви, будучи в то же время самым первым сенатором государства, главой и начальником, имел за собой неоспоримое первенство.
Шляхта не хотела право выбора уступить панам, паны не хотели полагаться на толпу шляхты, путаница в понятии этих прав царила очень большая. Традиция была потеряна или, скорее, не было её вовсе. Выборы царствующих всегда до сих пор связывались с правами крови и наследования – сейчас наследника не было.
О принцессе как наследнице трона в эту первую минуту неразберихи никто не подумал.
Можно смело поведать, что претенденты на трон больше поглядывали на принцессу Анну, чем местные сенаторы и духовенство.
Епископы и паны боялись только, чтобы Анна не была препятствием к выбору, не доведывалась о правах, не создала себе партии, не связала им рук.
И если подумывали о принцессе, то только, чтобы сделать её невольницей, отобрать у неё всякую возможность действовать, окружить её стражей, не дать ей двинуться и сделать шаг.
Анну боялись, эту осиротевшую и беззащитную, как если бы она в действительности была призраком Боны, угрозой и ужасом.
Принцесса в тревоге за жизнь брата проводила грустные дни в замке, не в состоянии даже иметь определённых известий из Книшина, когда гонец от референдария Чарнковского прибежал с письмом, объявляя жалобную новость:
– Король умер!
Анна, плача и молясь, бросилась на колени, она чувствовала, что в её жизни пришёл великий час, что она призвана заботиться здесь одна, она, слабая, обо всём достоинстве своей крови, что должна была вставать на защиту прав не ей одной, но служащих династии.
Но эта мысль промелькнула как вспышка в беспокойной голове, оплакать должна была сперва своего брата и единственного опекуна, жертву гнусных прислужников.
Прикрытая чёрной вуалью, она пошла, поддерживаемая своим слугой, сначала в замковый костёл на первую траурную службу. Тут она упала на колени, прося Бога о силе и вдохновении.
Среди этой молитвы она почувствовала, словно сверху на неё упал луч, словно какая-то сила сошла с небес, призывая её к действию.
– Ты последняя, все твои предки есть в тебе и живут, их славу и величие можешь либо похоронить навеки, либо спасти и дать им жизнь. Встань, иди, действуй!
Этот голос повторялся в её душе как призыв Божий, как приказ, принесённый ангелами.
Она защищалось от него своей слабостью и плакала, а неумолимый призыв по-прежнему продолжался: «Встань, иди и действуй! Ты плакала долго, бессильная, сейчас время слёз прошло и настало время труда и кровавого пота… Ты должна быть смелой и непобедимой; из могил деды наказывают тебе, не выпусти их скипетра из рук».
Когда после долгой молитвы, чувствуя себя разбитой, Анна встала, нашла себя, поражённая, более сильной, чем была. В неё вступил дух, и те, что видели её, идущую в костёл с опущенной на грудь головой, с неуверенной походкой, изумились, когда медленно возвращалась с холодным взглядом, прямая, с поднятой головой, в величии своего сиротства, словно вела за собой целый ряд умерших предков.
Слёзы иногда выглядывали ещё из-под век, но тут же высыхали.
Когда через минуту потом староста Вольский вошёл с поклоном и соболезнованием, посмотрев на принцессу, изумился. Она стояла перед ним величественная, уверенная в себе, важная, какой не видел её никто.
– Случилось, – сказала она ему, – страна и я – сироты, но я теперь чувствую себя ребёнком этого государства и отдаю себя с доверием под его опеку. Не оставляйте меня.
Вольский поклонился, заверяя, что все с великой любовью при своих панах стояли всегда и стоять будут.
Анна спросила его о подробностях смерти брата, о последнем часе, но никто не знал больше того, что он окончил жизнь в Книшине, что там царил большой беспорядок в момент смерти и что тело временно перевезли в Тыкоцын.
Переполох пановал ещё такой, что староста насчёт пребывания принцессы и её будущего содержания ничего не мог решить; никто не приказывал, не знали, кто должен был приказывать.
Анна в первый раз осмелилась объявить старосте о том, что касается её особы, то она чувствует себя свободной и вольной поступить так, как считает нужным. Вольский не прекословил.
Ожидали референдария Чарнковского, который должен был привезти и более определённые новости, и указания, как следовало поступать.
Следующий день принцесса провела в благочестии и размышлении, была молчаливой и погружённой в себя, как бы уже теперь хотела очертить будущий план.
Каждый день они вставали с надеждой, что Чарнковский примчится, ожидали его до вечера напрасно, а когда и письма не приходили, откладывали надежду до утра.
Следующие утро и вечер проходили также, а нетерпение росло, Чарнковского не было.
Наконец, однажды, когда всегда живой, подвижный, разговорчивый, откровенный, открытый, свободный, с лицом, которое каждую минуту выражало какое-то иное чувство, слишком ясное, чтобы могло быть правдивым, прибежал пан референдарий, весь в чёрном и траурном, и очень драматично упал перед принцессой на колени, со слезами целуя край её платья.
Кто же в этом порыве горя мог додуматься о поцелуе Иуды?
Референдарий громко декламировал:
– Моя пани! Королева! Я пришёл полностью отдать себя твоей службе, стать в твою охрану, быть твоим защитником.
Когда он встал и в свою очередь поцеловал руку, и сдержав этот запал, начал, остывший, говорить о смерти короля, о состоянии умов, уже вовсе не был тем человеком, каким вошёл минуту назад.
Принцесса была рада его слушать, так как имела в нём неизменную веру; её только удивило то, что когда она чувствовала себя призванной к действию, референдарий рекомендовал ей противоположное, чрезвычайную осторожность, дабы малейшим смелым движением не возбудила опасений и не потянула подозрений.
По его мнению, сенаторы боялись, чтобы она заранее не обеспечила себе прав, которые они сами должны были определить. Он советовал осторожность, умеренность, пассивность.
Принцесса слушала его, не смея отзываться, но сердце её билось – она ожидала чего-то иного.
– Ежели я совсем замолчу и ни о каких правах настаивать и напоминать им не буду, – отважилась она прервать, – они легко будут забыты и могут быть унижены.
– А! Нет, – прервал Чарнковский, – мы стоим на страже, мы не даём ни обидеть вас, ни забыть о вас, но панам сенаторам подставлять себя не стоит.
Анна замолкла; референдарий намекнул, что даже, по его мнению, принцессе следовало куда-нибудь удалиться, чтобы не находиться там, куда съедутся толпы, и где совещания шляхты и панов обещались. Не хотел, чтобы она осталась в Варшаве.
Он, должно быть, заметил на лице принцессы неприятное выражение, какое произвёл его совет, потому что ловко обратил разговор на иной предмет.
– Я стою в стороне и активен буду только на защите ваших дел, милостивая пани, в ваши намерения не мешаюсь, но уже со всех сторон слышу голоса и домыслы о выборе будущего пана.
Принцесса вопросительно взглянула.
– Наибольшая часть голосов, – добавил референдарий, – за императором, а скорее, за одним из его сыновей. Это работа кардинала, который сумел на свою сторону перетянуть даже таких непримиримых врагов, как Фирлей и Зебридовский, которые один против другого на зло могли идти, а пойдут вместе. Проезжая через города, вступая в гроды, – продолжал далее референдарий, – я имел возможность убедиться, что большинство голосов за спешный выбор и за австрийцев. Великий страх овладел умами, все боятся бескоролевья, рады бы в один час пана себе дать, чтобы какой-нибудь авантюрист не правил и не вихрил.
– Но это никоим образом быстро произойти не может, – отпарировала Анна.
– Так что все спешат со съездами, – добавил Чарнковский. – Чуть только разошёлся один, созывают другой, думают о третьем. Сбегались по поветам, сбегаются по землям, а далее хотят по провинциям, до тех пор, пока вместе где-нибудь не соберутся, с Литвой, конечно, также…
Принцесса слушала, Чарнковский говорил с запалом, а когда начинал о другом кандидате на корону, как бы невольно возвращался к императору.
Пришли на стол личные дела принцессы.
Имела она завещание брата и переданную значительную часть его казны, сложенную в Тыкоцыне под охраной верного Белинского, но коснуться этого было ещё невозможно. Между тем принцесса должна была жить, казна была пуста, даже было некому ассигновать из неё, хотя бы в ней что-нибудь находилось.
– Я не знаю, что делать, бедная сирота, отозвалась Анна, видясь с глазу на глаз с Чарнковским. – Денег мне никто тут не одолжит, остаток серебра заложила, не годится мне в такие минуты оказаться бедной и выклянчивать пропитание.
Мой референдарий, друг наш, пиши к Софии, которая тебе доверяет, вступись за меня. Неизбежная необходимость в том, чтобы прислала мне денег. Я должна уже ей, это правда, но Софии легче достать, нежели мне, а я, даст Бог, всё верну ей с процентами.
Чарнковский не смел отказывать.
– Пишите от себя, ваша милость, – я также поддерживать буду, но первый говорить не могу.
– Делай как считаешь нужным, – говорила Анна, – помни, чтобы задержкой меня позору не подверг. За остатками гонюсь. До тыкоцынской сокровищницы добраться не могу, пока завещание оглашено и принято не будет.
Она заломила руки.
– Сверх меры тяжкое моё положение, – прибавила она, – но утешаюсь тем, что продолжаться оно не может, что пане сенаторы, думая о стране, не забудут и обо мне.
Со следующих слов Чарковского было видно, что он хотел говорить о чём-то ином.
Он только заверил, что к княжне Брунсвицкой писать не замедлит.
Анна хотела послать нарочного, чтобы ехал и возвращался с деньгами, но для этого один Рыльский подходил, а не знала о том, возвратился ли он из Швеции.
Спустя мгновение Чарнковский снова как бы непреднамеренно начал говорить об императорской мощи и множестве друзей Максимилиана в Польше.
– Из того, что я тут могла слышать, – прервала Анна, – я конечно пришла к убеждению, что он очень много имел недружелюбных себе. Вы знаете, как поляки ревнивы за свои свободы, пугаются, как бы он их не сократил, как венграм и чехам, что бы ему тем легче далось, что наёмные войска всегда наготове имеет, и силой, что захочет, сделает.
Чарнковский смеялся над теми страхами.
– Милостивая пани, – сказал он, – кто это знает, не следовало бы сократить все свободы? Мы имеем их, быть может, до избытка, поэтому часто непорядок вкрадывается и частная гордость, когда пан на троне бессильный. Но те, что так заботятся о своих привилегиях, могут всё-таки проследить, чтобы в их сохранении торжественно поклялись.
Принцесса имела что-то сказать, когда потом Чарнковский верность императора Церкви начал восхвалять, что не менее ревностным сыном её был французский царствующий дом, но боялась выдавать свою слабость к этому Генриху, изображение которого, полное юношеского изящества, её очаровало.
Референдарий, до сих пор вовсе этого не предполагая, когда намекнул о Генрихе Анжуйском, начал смеяться над этим кандидатом на корону, которого целая Германия от Польши отделяла, и прежде чем он прибыл бы сюда, партия выбрала бы цесаревича, имела время привезти и короновать своего. Он назвал это несбыточной мечтой, невозможной и смешной.
Принцесса Анна зарумянилась, молчащая, и ничего не ответила.
– А! Кандидатов хоть отбавляй, не считая царя московского, которого вроде бы Литва хочет привести, но кардинал и там из головы Ходкевичей и Радзивиллов выбил дикую мысль отдать себя человеку, который ни людей и их жизни, ни прав уважать не привык.
Говорят также о трансильванском Стефане Батории, другие о саксонском герцоге Августе, но это маленькие князики, которых у нас никто не знает.
Прусского герцога особо некому поддержать, Юхана шведского также.
Слушала это всё принцесса, пока, воодушевлённый осторожным молчанием, Чарнковский не перешёл к Пястам, смеясь над теми, что желали себе выбрать кого-нибудь из своих и отказывались от новой силы, какую могли принести правящие иностранцы, богатые, имеющие союзы за собой и семью.
По его мнению, что легко было понять, один император имел наибольшую вероятность выбора.
Анна погрустнела тем больше, что референдарий, так воодушевившись и забыв о ней, о её интересах и правах совсем не вспоминал.
Только в конце, обуздав себя, добросил Чарнковский, что молодой Эрнест предлагал жениться… что на лице Анны вызвало румянец, но её вовсе не развеселило.
Она имела в уме и сердце Генриха, но это должно было остаться тайной, с которой совершенно никому довериться не могла. Ей казалось, что, несмотря ни на что, Бог, предназначивший его, сможет привести.
Разговор с референдарием, который начал его и закончил самыми торжественными заверениями своего посвящения Анне и семье, не оставил после себя впечатления такого успокаивающего, какого ожидала принцесса. Хотела ехать в Книшин, чтобы находиться при перенесении останков в Тыкоцын, Чарнковский ей сразу заявил, что, конечно, паны сенаторы будут против этого, а раздражать их не нужно. Опасались, как говорил, как бы принцесса слишком выдающегося не заняла положения и самовольно не потребовала следовать за собой.
Референдарий просил о терпении, об умеренности в первые дни, и ручался, что он не даст вреда причинить.
Из этих недоговорок нужно было догадаться, что вокруг принцессы сновали какие-то невидимые средства, чтобы за каждым движением её следить. Она немного испугалась и забеспокоилась.
Чарнковский, который всем прислуживал, кого мог использовать, либо какую выгоду вытянуть для себя, выйдя от принцессы, дал себя похитить давно близко знакомой Жалинской, которая его привела в свою комнату, по дороге уже жалуясь на пани, потому что к этому так уже привыкла, что сдержаться не могла.
– А, пане референдарий, – говорила она, поднимая руки и драматично выворачивая их, – а! смилуйся, пан, повлияй своей серьёзностью на принцессу, чтобы напрасно не грызла себя, не металась так, не жаловалась, а ждала спокойно, что паны сенаторы придумают и решат.
У меня с ней невыразимые хлопоты… срывается ехать к королевскому телу, на погребение, а тут эпидемия, а тут на поездку денег нет… Вокруг нас интриги и интриганы… Каждый ей что-то нашепчет, всех слушает, не зная, что у них по голове ходит, а мне, старой, верной, опытной опекунше не хочет верить и доверять.
Чарнковский качал головой.
– Многое принцессе следует простить, – сказал он, – измученная, бедная… и имеет перед собой ещё немало что пройти… Старайся, ваша милость, её успокоить и убедить, чтобы без совета старых друзей ничего не делала… пусть не хватается… Сенаторы и так боятся её.
Жалинская ломала руки.
Референдарий рекомендовал, как наилучшее, умеренность и терпение, а когда охмистрина начала жаловаться на недостаток, он поручился, что примас, дружелюбный к принцессе, он и другие обдумают для неё теперь соответствующие средства содержания.
В этом всём, что принёс Чарнковский, было немного правды, но не всё.
Принцесса не чувствовала ещё и не видела того, какими стражами её обставили, как каждый шаг её был внимательно изучаем. Паны сенаторы, будучи в то время в Варшаве, в первые минуты паники предвидели, что Анна захочет себе принять слишком важную роль, что может овладеть этими тыкоцынскими сокровищами, на которые Литва и Корона точили зубы, окружит себя партией, ухватит себе преимущество, будет управлять элекцией, навяжет им господина…
Боялись её энергии, хотя доказательств её не дала ещё.
Талвощ первый, который бегал, подслушивал, выведывал, шпионил, дошёл до того, что хотели Анну обязательно такой близкой окружить стражей и надзором, чтобы шагу самовольно сделать не могла.
Он так же первый прибежал, испуганный, донести ей о том.
– Милостивая пани, – сказал он живо, – с помощью референдария, ежели он действительно вам верен, нужно этому сопротивляться, а не дать сделать из себя невольницу.
Я, конечно, знаю, что вашу милость хотят из Варшавы выпроводить, к вашему боку добавить сенаторов, которые бы не выпускали из глаз; из Варшавы под видом эпидемии выслать в Плоцк или в Ломжу. Говорят, что даже посланцев и письма будут принимать, чтобы без ведома сенаторов ничто из тех не ушло ни в Стокгольм, ни в Брунсвик.
Принцесса побледнела, слушая, но так слишком запугать себя не дала. Минуту подумала.
– Попробуем-ка, – отозвалась она, – вольна я ещё или нет. Прикажи, ваша милость, колебки и мозайки приготовить, поеду в Блонь. Усадьба там в самом деле не слишком удобная, но я на том особенно не настаиваю. Посмотрим, покусится ли кто-нибудь задержать меня.
Талвощ побежал выдать приказы.
Немедленно дали о том знать референдарию и другим сенаторам, произошло некоторое движение, совещались, бегали, но решили не тревожить принцессу, ставя ей препятствия для отъезда.
На следующий день она поехала в Блонь.
Талвощ, который вился и крутился, чтобы что-то уловить и предостеречь, между тем узнал, что два француза, высланные королевой-матерью из Парижа, старались в тайне попасть к принцессе и у неё иметь аудиенцию.
Он колебался, объявить принцессе или нет, и в этой неопределённости, не зная, что решить, направился к Досе Заглобянке.
Никто, даже и она не знала твёрдо, кого себе желала Анна: цесаревича Эрнеста или французского Генриха, но проницательное око женщины угадало то, в чём принцесса не признавалась.
Таким образом, в Блони, когда Талвощ отдыхал, прежде чем снова пустился бы на разведку в Варшаву, Дося пошла к своей пани, так рассчитав, чтобы Жалинская её подслушать и навредить не могла.
– Принцесса моя, – сказала она, преклоняя перед ней колено и целуя ей руку, – Талвощ прибыл из Варшавы… но то, что с собой привёз, только вашей милости может быть известно. Послы из Франции от королевы-матери к вам, которым тайно с вашей милостью необходимо увидеться и поговорить.
Заглобянка взглянула на свою пани, заметила на её лице такое живое волнение, в котором непреднамеренно пробивалась радость, а вместе такой страх, что это подтвердило её домыслы.
– А! Ради Бога! – отозвалась, понижая голос и нагибаясь к Доси, принцесса. – Я об этом знать не должна. Боюсь их. Если бы даже я хотела и позволила, невозможно, чтобы смогли достать меня незамеченными. Ты знаешь, что мы окружены стражами.
Беспокойная Анна встала.
– Что тут предпринять? Что предпринять? – воскликнула она. – Я им ничем, ничем помочь не могу. Пусть Талвощ также стережётся, так как то, что он учинит, падёт на меня, я отвечаю за него. Без ведома панов сенаторов мне лично не разрешено видеть никого, не с кем прийти к соглашению! Ты знаешь, что даже к сёстрам письма переслать мне не дают, и если референдарий их не сдержит, даже к ним писать не могу. Но правда же, что есть эти послы?
– Талвощ даже знал их имена, – добавила Дося. – Очень осторожно старались сюда прокрасться, но, видно, что имели трудности, когда до сих пор о себе не сообщили.
Анна ломала руки и взвешивала, что ей делать. Говорила сама себе: «Нужно эту незмерную боязнь сенаторов успокоить, хоть с виду будучи поначалу послушной. Отказаться от поездки на погребение в Книшин, чтобы не страшились приобретения там сердец и сосредоточения верных около меня».
После раздумья принцесса велела передать литвину быть осторожным и ни во что не вмешиваться, а за всем следить.
Привели его в конце концов на минутку к принцессе, в момент, когда не боялись вторжения и подслушивания Жалинской.
– Мой Талвощ, – произнесла Анна, – пусть тебе Бог заплатит за твоё доброе сердце и верную службу; не оставляй ты меня, но не дай поймать себя ни на одной неприятной сенаторам импрезе. Мы должны их успокоить. Видишь, как бдят на до мной, как если бы я была врагом!
– Пусть ваша милость только, – сказал Талвощ, – чрезмерно им покорности и послушания не показывает. Наша пани должна иметь свою волю и своё достоинство сохранять. Сенаторы хорошо чувствуют, что значит сейчас наследница трона по крови и поэтому её опасаются. Ваша милость имеете великую мощь. Не нужно давать себя стеснять.
Принцесса слушала.
Талвощ, поцеловав ей руку, закрутился, и под видом неотложных дел, забытых в варшавском замке, скоро пустился из Блони в Варшаву.
Следующего дня прибыл Чарнковский, всегда как друг и самый верный слуга, хотя же судьба принцессы не столько его интересовала, сколько собственные расчёты на императора.
Был он искусным послом сенаторов, канцлера Дембинского, воеводы Фирлея и иных, хотя ворчал на их деспотизм и слишком суровый надзор над Анной.
Принцесса жаловалась ему сперва, что даже не было вольно отправить её письма к сестре, что за этим следили. Возмущённый Чарнковский принял посредничество, обещал их тайно высылать. Помимо этого, он заверил, что сенаторы обещали поддержку, деньги, людей, двор, соответствующий принцессе, но просили, чтобы из околиц Варшавы из-за эпидемии удалилась в Плоцк.
Он не признался в том, о чём хорошо знал, что хотели принцессу потому удалить, потому что думали о созыве сейма в Варшаве, а её присутствие на нём не было на руку панам. Боялись очарования воспоминаний, сосредоточение людей возле неё, преимущество, какое бы она могла получить.
Анна легко об этом догадывалась. Сами обстоятельства учили её, что нужно делать. Инстинкт указывал, чтобы как раз делала то, чего ей запрещали те, которых она считала за врагов.
Даже с Чарнковским, которому вполне доверяла, что наиболее имела на сердце, не говорила вообще.
О французских послах референдарий либо не знал, либо не хотел говорить. Предостерегал только принцессу, чтобы даже с посланцами императора без его ведома не сближалась и не связывалась ничем.
Референдарию было важно, чтобы император ему и никому иному был обязан успешному обороту своего дела.
Кратко и не слишком верно дав отчёт Анне о съезде в Ловиче, Чарнковский вернулся обратно в Варшаву, возвестив только, что настаивать будет на отъезде в Полоцк.
Положение этой осиротевшей дочки королей, которая никогда важнейших дел на протяжении довольно уже долгой жизни не касалась, а теперь сама себе должна была помогать, чувствуя, что безопасно опереться ни на кого не сможет, было в самом деле трудным.
Можно было, не зная того, сколько иногда сил замкнутая человеческая душа может набрать в себе, предусматривать, что даст сломать себя и совсем не справится.
Между тем во время трудностей, какие родились, препятствий, проблем, ум пробуждался, росла энергия, инстинкт добывался из глубины.
Анна, раньше плачущая, молчаливая, молящаяся, занятая своими воспитанниками, добрыми делами, садиком, подарками для сестёр, мелочами женской жизни, вдруг умела занять положение, из которого её всей силой толпы сенаторов выпихнуть не удалось.
Сумела молчать, а в минуты решительного выбора всегда пойти в направлении, которое будущему не препятствует.
Не вполне напрасными оказались страхи Фирлея и Дембинского, которые боялись в ней возрождённой Боны. Не начиная борьбы, не объявляя войны, видимо даже им уступая, Анна умела так своё достоинство и независимость сохранить, что они должны были постоянно с ней считаться.
Они также против неё явно выступать не могли – опоясались только железным кругом.
Через несколько дней Талвощ явился снова. Привёз новость, что французские послы крутились в околице, что трудно им было решиться попасть к принцессе, по той причине, что их уже выслеживали… что, может, даже не попадут к ней, но были в хорошем расположении духа и верили, что их принц приобретёт себе достаточно друзей, чтобы опередить и победить цесаревича.
Когда он это говорил, принцесса, притворяясь равнодушной, стояла с опущенными глазами – лёгкий румянец пробежал по её лицу. Талвощ предвидел, что сенаторы будут настаивать на выезде из Варшавы в Плоцк, и ему казалось, что их можно было послушать. Кто знает, не будет ли Анна в Плоцке более спокойной и свободной?
Принцесса не открыла то, что думала, однако, велела Талвощу, чтобы на всякий случай готовил двор к поездке.
И снова прибежал Чарнковский, на этот раз с дружеским и верного слуги советом, чтобы Анна послушала сенаторов и ехала в Плоцк.
Принцесса выразительно посмотрела ему в глаза.
– Не буду отпираться, – сказала она, – ежели хотят, поеду; я надеюсь там встретиться с моей дорогой крайчиной Лаской, а мне так же хорошо ждать какого-нибудь конца там, как тут.
– Эпидемия приближается к Варшаве! – прибавил референдарий.
Анна усмехнулась.
– Мой пане, – ответила она, – насколько я знаю, она одинаково угрожает и в Плоцке, но воля Божья и опека Его надо мной везде одна!
Она вздохнула.
– Стало быть, едем в Плоцк.
Чарнковский имел ещё что-то сообщить, с чем колебался, потому что неприятной новости хотел придать вид, словно была выгодной.
– Господа сенаторы, – промолвил он, – так рады бы присматривать за вашей милостью, так хотят обеспечить вам безопасность и всякие ваши требования удовлетворить, что, по всему вероятию, намереваются к вашей особе для величия и великолепия двора добавить двоих из своего окружения, достойного кс. епископа челминского Войцеха из Старожреб Собеюского и воеводу плоцкого Уханьского.
– А! – рассмеялась принцесса. – Стражей за тем ко мне приставят, чтобы я не сбежала.
Она пожала плечами. Чарнковский немного смешался.
– Но ваша милость будете свободны при этой страже, как если бы никакой не было, – сказал он живо, – а они, по крайней мере, должны следить, чтобы вам и двору всего хватало.
– Благодарю за эту заботу, – прибавила, вздыхая, Анна. – Пусть будет, как решат сенаторы. Видишь, дорогой референдарий, что более медлительной, чем я, быть невозможно? Не правда ли?
Чарковский поклонился, сразу пытаясь чем-нибудь другим стереть впечатление.
Он информировал принцессу, что постоянно ходили слухи о французских послах, тайно увивающихся, а другие также об императорских подобных посланцах к принцессе рассказывали.
– Но, ваша милость, – добавил референдарий живо и горячо, – вы не должны ни одним, ни вторым дать доступ к себе. С вашим достоинством это не согласуется, чтобы таинственным махинациям подавать руку!
– В этом вы полностью правы, – прервала Анна, – не нуждаюсь, не хочу ничего делать секретно. Одни только мои письма к сёстрам должны прокрасться этим способом через ваше посредничество, а где идёт речь об отношениях между сёстрами, там паны сенаторы почти не имеют права совать носа.
Чарнковский, скрестив на груди руки, поддакивал.
Он что-то слышал уже о посланце императора к Анне и боялся, как бы она напрямую не договорилась с Максимилианом, так как в этом случае он и его работа, за которую ему обещали значительные деньги, ни к чему бы не пригодилась. Анна его вполне успокоила.
* * *
Давно тому назад, во времена, когда жил ещё Сигизмунд Старый и правила королева Бона, появился на дворе парень, высокого происхождения, якобы известного рода, но захудалого, а звали его Альфонсом Гасталди.
На дворе Сигизмунда воспитывался ладный, живой, остроумный, не по возрасту умный и хитрый любимец старой королевы. Его учили, нежили и забавлялись им на дворе.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?