Текст книги "Инфанта (Анна Ягеллонка)"

Наравне с итальянским языком Гасталди отлично выучил польский.

Казалось, что повзрослев, он удержится при дворе и, имея опеку и милость, сумеет подняться и занять любое положение.

Вдруг случилось что-то непонятное. Гасталди из великих фаворов попал в немилость, а вскоре потом с рекомендующими его письмами появился на императорском дворе.

Талантливый молодой человек, красивой внешности, хорошо зарекомендованный, получил здесь работу, сумел понравиться и стал императорским слугой.

Принцесса Анна хорошо его знала, достаточно любила его…

Теперь, когда в Польше нужны были люди, которые бы знали её и ведали, как тут нужно вращаться, рекомендовался Гасталди.

Он мог как наполовину поляк, имеющий, по-видимому, даже некоторое право гражданства, появиться здесь, не вызывая подозрений, и приобретать императору друзей. Характер, темперамент, природа делали его для этого очень способным.

Чарнковский, который обо всём, что касалось дел императора в Польше был отлично осведомлён, в Варшаве после отъезда принцессы в Плоцк получил тревожную новость, что сеньор Альфонсо Гасталди был уже в Польше, а что хуже, имел рекомендацию тайной встречи с принцессой и заключения условий её брака с Эрнестом.

Референдарий чрезвычайно испугался; это означало вырвать у него всю заслугу, что он привёл на трон австрийского пана.

Чарнковский знал, что не был одним в Польше, которому поручили дело элекции, но до сих пор ему казалось, что он был главным фактором. Он боялся, как бы его не обошёл Гасталди.

Сеньор Альфонсо был принцессе хорошо известен, хитрый и ловкий.

Анна уже выехала в Плоцк с довольно многочисленным двором верных своих слуг и добавленных ей верных слуг панов сенаторов. Она не могла пожаловаться теперь ни на отсутствие почтения, ни на маленькую заботу; кланялись ей, прислуживали, но окружали так тесно, так плотно, что даже ловкий Талвощ и хитрая Дося не могли ни свитка, ни приказа принести, не будучи сначала выслеженными.

Обеспечивали большие нужды, но бдительные стражи стояли видимые и незамеченные вокруг.

Пан воевода Арнольф Уханьский выехал навстречу принцессе, ждал её мягкий, улыбчивый епископ Войцех, в замке она нашла приготовленные для приёма комнаты, полные кладовые, но у ворот – стражей и неизвестных слуг, которые вмешивались во всё, чтобы ничего без них не делалось.

В первые минуты неприятное впечатление неволи стёрлось радостью встречи с крайчиной Лаской, подругой сердечной и живой, деятельной, неутомимой на услуги, искренно к принцессе привязанной.

Вместе с ней прибыла сиротка София Ласка, девушка скромная и мягкая, которую Анна сердечно приняла, и хотела, чтобы осталась при ней, видя в ней «большую сироту», как она выражалась, а сама также она была сиротой ещё большей.

Они должны были устраиваться в замке, ко всему присматриваться, а прежде всего Анна нуждалась в том, чтобы излить всё своё сердце перед подругой крайчиной.

Всё, прямо до одного тайного закутка, который был закрыт даже для неё, потому что его приоткрыть стыдилась. Того, что чувствовала к Генриху, своих надежд, возлагаемых на французского королевича, даже крайчине доверить не могла.

Люди подозревать её, догадываться, предчувствовать что-то могли, она признаться не хотела, чтобы не краснеть потом, если бы Богу было угодно затронуть её новым испытанием.

С небольшими изменениями тот же двор, те же люди, что в Варшаве, окружали её в Плоцке, но имела здесь крайчину как щит и защиту от несносной всегда Жалинской и её сына, сиротку Зосю, которой Дося Заглобянка стала подругой и опекуншей. Заботы о повседневном хлебе в Плоцке были не так докучливы.

Ежедневное общество умножилось прибытием епископа челминского, который был постоянным гостем, и также почти каждый день появлялся воевода Уханьский, на вид почтительно, в действительности, для изучения, не совершалось ли тут что-нибудь таинственное.

Через пару дней по прибытии в Плоцк деятельный Талвощ уже рассматривался, познакомился с людьми, некоторых приобрёл, и обращался так свободно, как в Варшаве, а через Досю, потому что ему это было всего милее, уведомлял принцессу, когда доставал информацию.

Хуже всех переселение повлияло на Жалинскую, которая меньше могла навязываться и не так невыносимо ворчать. Крайчина разными способами закрывала ей уста, а от пана Матиаша, навязывающегося на услуги, резко отделывалась.

Избавили принцессу от неприятных минут, хотя заботы всегда ей достаточно оставалось.

Через несколько дней Талвощ принёс ей вечером из города ведомость, что определённо в околице объявился пан Альфонс Гасталди, который мог использовать всякие средства, чтобы вкрасться в замок и достать до принцессы.

Казалось, это не подлежало сомнению, хотя вместе с этой ходящей вестью та, словно переодетый эрцгерцог Эрнест находился при нём, который лично хотел узнать и зарекомендоваться у принцессы, выглядела сказкой.

Дося сразу побежала объявить об этом своей пани, предполагая, что, может, доставит ей этим удовольствие, но пробудила только великий страх.

Принцесса Анна велела тут же позвать Талвоща.

– Что же это за слухи ты привёз из города! – отозвалась она, подходя к нему.

– О Гасталди не слух, – сказал литвин, – но самая верная правда. Не знаю, попадёт ли он сюда, но что по околице увивается – то старая правда, не имеет сомнения.

– Я его видеть не хочу, не нуждаюсь, – прервала Анна грустно. – Предпочла бы предотвратить это, чтобы он не попал ко мне.

Талвощ не умел на это ответить. Приносил, что слышал, но сам не имел способа ни проверить слухи, ни приблизиться к императорскому посланцу. Был он тут человеком новым, а Гасталди, согласно всякому вероятию, должен был, пожалуй, пользоваться своими бывшими связями на дворе.

Принцесса прошла пару раз по комнате хмурая.

– Мой Талвощ, – сказала она наконец, обращаясь к нему, – следите, я прошу, чтобы чужие и незнакомые люди не впихивались в замок. У меня и так достаточно хлопот с панами сенаторами, которые мне не доверяют, подозревают… Не хочу ничего делать тайно, ни с кем видеться, говорить, нет необходимости. Гасталди очень умелый и смелый, за ним нужен глаз да глаз.

С этим Анна вышла. В замке следили настолько, насколько было возможно, чтобы не впускать чужих. Но люди из города входили постоянно, привозили разные вещи, прибывали к замковым урядникам с отчётом незнакомцы, так что уследить было трудно. Принцесса закрылась, неспокойная, в своих комнатах с крайчиной и Зосей. Входила только к епископу и воеводе, ждала Чарнковского, который был чрезмерно деятелен.

Он действительно имел много в голове: должен был удержаться в милости и доверии принцессы, не пренебрегать княгиней Софией и не попасть под подозрение к сенаторам, а кроме того и прежде всего – служить императору, на которого больше всего надеялся.

Во всей стране возмущение и беспокойство не прекращались. Внешне самой сильной была императорская партия и император имел тут издавна преданных себе, а близость границ Польши облегчала ему приготовление к элекции. Через кардинала Коммендони была некоторая поддержка духовенства. Значит, всё, казалось, говорит за него. Но, несмотря на сближение друг с другом, какое с невероятной ловкостью Коммендони умел добиться от Фирлея и Зборовских, старая ссора и антагонизм горели под пеплом. Можно было прогнозировать, что когда Фирлей захватит явно сторону императора, противники пойдут за иным кандидатом.

В тот день, когда Талвощ сообщил принцессе о Гасталди, а она, ожидая Чарнковского, свою заботу даже крайчине доверить не желая, замолчала очень погрустневшая, вечером пришла обычная головная боль, которая часто её тревожила.

Поэтому, попрощавшись раньше, чем обычно, с обеими Софиями, она позвала Досю и пошла с ней в свою спальню на отдых.

Заглобянка несла свечи перед Анной, а то, что в её комнате была как у себя, всё своими руками приводила в порядок, её поразил на столе значительный свиток бумаг, который показала идущей за собой принцессе.

– Ваша милость, – сказала она, – оставьте сегодня в покое всякое чтение и не утомляйте глаза и ум.

– Но что же это может быть? – спросила Анна неспокойно.

– Я не знаю, – ответила Дося, – я думала, что ваша милость сами тут эти бумаги сложили.

– Никаких здесь сегодня не имела, – отпарировала принцесса, приближаясь к столику.

Сверху лежала бумага в полстраницы, неправильно сложенная, ещё хуже запечатанная, которую Анна беспокойно разорвала.

Внутри какой-то рукой, или неумелой, или неохотной было передано только несколько слов, быстро прочитав которые, принцесса огляделась, положила палец на уста, дала знак Доси, чтобы молчала, и быстро спрятала бумаги в стоящий у ложа столик. На её лице рисовалось великое беспокойство.

В молчании начала принцесса раздеваться, не разговаривая даже с Досей, так как боялась, чтобы Жалинская либо её сын из боковой коморы не подслушивали. Заглобянка рада была бы узнать, откуда тут взялись эти таинственные бумаги, но спрашивать не смела.

В эти минуты вошла Жалинская, бросила оком вокруг и подошла к Анне.

– Что это! Так рано в кровать? – спросила она.

– Голова, моя голова снова болит, – тихо и боязливо ответила Анна.

– Как не болеть! – почти издевательски начала старуха, подбочениваясь. – Кто весь день ворчит, визжит, жалуется, как вы, может в итоге выпросить беды. Не нужно так баловать себя.

– Моя Жалинская! – с оправданием ответила Анна. – Можешь ли ты меня в этом упрекать?

– Но потому что, действительно, моя принцессочка, – воскликнула, продолжая дальше, охмистрина, – сами уже не знаете, чего хотите.

– На этот раз, Жалинсу, хочу только отдохнуть, – отозвалась принцесса, – Дося посидит при мне. Доброй ночи.

Удалённая так охмистрина закусила губы.

– Я знаю, что мои услуги теперь уже немилы и непотребны, – продолжала она далее, – ни я, ни Матиаш не имеем милости.

– Ты несправедлива, – слабым голосом начала Анна, – будь уверена, что сердца к тебе не утратила, но… прошу тебя, в эти минуты дай мне отдохнуть… голова очень болит.

Жалинская разгневалась и, бормоча что-то непонятное, быстро выбежала, стуча дверями за собой, что принцесса терпеливо вынесла.

Таким способом освободившись от Жалинской, велев Доси запереть двери, Анна уже в постели начала рассматривать бумаги, которые нашла на столике.

Карточка, прикреплённая к ним, была написана рукой Гасталди, а письма были от императора Максимилиана, который непосредственно с принцессой хотел договориться о браке с ней Эрнеста и наследовании польского трона.

Читая их, её сердце неумолимо билось, глаза зашли слезами, её охватило какое-то странное чувство тревоги, грусть по потерянным надеждам. У неё было невыразимое отвращение к австрийскому претенденту и к этому дому, связи с которым никогда для Ягеллонов полезными не были, приносили с собой всегда проблемы и печали.

Спрятав под ключ эти опасные и неизвестно, каким способом подброшенные бумаги, Анна долго не могла произнести ни слова. Дося вдалеке в уголке ждала приказа.

– Ради Бога, моя Дося, – шепнула ей на ухо, – об этих бумагах никому ни слова! Но ежели сможешь узнать, узнай, выследи, кто их сюда положил, как попали ко мне на стол, буду тебе очень благодарна. Возвращайся ко мне, ежели чего узнаешь, я спать не буду… ложись тут, недалеко от меня. Я вся ещё дрожу.

Принцесса расплакалась. Заглобянка, несколькими словами успокоив её немного, тут же выбежала на разведку. Сама не знала, как исполнит приказание. Первой встретила Жалинскую, которая ради сына (хотя не любила Доси) должна была её пожалеть.

– Что же произошло с Анной? – начала охмистрина. – Снова голова! Снова нас будет мучить визгом и притворной болезнью.

– Я ни о чём не знаю, – притворяясь равнодушной и раздумывая, ответила Дося. – Принцесса, входя в спальню, заметила, что ей там кто-то книги и бумаги поразбросал. Это её разгневало. Вы не знаете, кто там в спальне хозяйничал?

Жалинская возмутилась.

– Кто? Где? В спальне? А это мне нравится! Никто не может попасть к ней без моего ведома… я не выходила никуда. Снится вам, совсем никто не прошёл. Пожалуй, это новая подопечная, воеводинка Зося, перевернула, ища.

– Но нет, – отрицала Заглобянка. – Кто-то чужой должен был вкрасться.

– Чужой! А я тут для чего? – гневно возмутилась Жалинская. – Кроме сторожа, который дрова для камина приносил, живой души не было.

Дося промолчала и, прерывая разговор, выбежала в сени. Искала глазами Талвоща, он стоял, как раз высматривая её, и увидев выходящую, догадался, что был нужен.

В нескольких словах рассказала Заглобянка, в чём было дело, литвин понял, дал знак, чтобы ждала его, и побежал на двор.

Доси не было особенно приятно стоять в прихожей, где её сразу окружили, по той причине, что не было между младшими придворными ни одного, который бы к ней не рекомендовался, хотя она всех высмеивала, но должна была.

Сколько их было, по очереди приходили навязываться на услуги и, отправленные, кисло удалялись. Одно то их могло утешить, что ни один из них не имел чем похвалиться.

Даже серьёзный Конецкий, хотя своё достоинство охмистра носил сейчас в Плоцке ещё величественней, чем в Варшаве, пришёл красивой Доси поклониться.

Талвоща долго не было, Заглобянка уже собиралась уйти, не дождавшись его, когда он, наконец, вернулся, но говорить перед Конецким не было возможным.

Дося ввела его за собой в приёмную.

– Ты нашёл сторожа?

– А как же, – произнёс Талвощ, – он не делает из того тайны, что за белый грош, который ему дал очень важный пан, уже не молодой, предложил бумаги, никому их не давая, положить в спальне принцессы.

Не узнали, кто это был? – спросила Заглобянка.

– Сторож клянётся, что его первый раз в жизни видел, – говорил Талвощ, – но так достойно выглядел, что он чувствовал себя обязанным послушать его, особенно, когда грошом подкрепил свой запрос. Потом я пошёл на разведку по замку, к воротным, не видели ли они кого чужого, входящего в замок; они сказали, что половину тех, что сюда теперь прибывают, не знают, и первый раз их видят. Узнать очень трудно. Я опасаюсь только, как бы этим поиском не возбудил излишнее внимание тех, что за нами тут на каждом шагу следят.

С небольшой добычей возвратилась Дося к принцессе, которую нашла с чётками в руке в кровати, неспокойно ожидающую новость. Было явно, что Гасталди, не в состоянии тут никому довериться, смело и неблагоразумно поручил бумаги человеку, который легко мог неловкостью предать. Почти чудом императорские письма попали в руки принцессы.

Что о них и об этом всём думала Анна, Дося только по заплаканным глазам, по вздоху и грусти в лице могла догадываться. Не принесли они утешения. Сердце и надежды принцессы были где-то в другом месте.

Утром приходящая крайчина нашла принцессу более бледной и грустной, чем обычно, но, расспрошенная, она не призналась в том, что стало причиной её тревоги.

Анна едва имела время одеться, когда Конецкий с официальной важностью пришёл объявить, что прибыл ксендз-епископ хелмский и срочно просил аудиенции.

Ксендз Войцех из Старожреб был мягким, вежливым, сладким старикашкой, к которому принцесса особенного доверия не имела. Стоял он тут на страже, как посланец панов сенаторов, которые при всех заверениях в верности и привязанности, всё больше угрожали принцессе неволей. Следовательно, был он врагом.

Анна была с ним вежлива, но осторожна.

Ксендз Войцех поздоровался с ней очень униженно и сердечно, спросил, как себя чувствовала, сел на указанный стул при столе и тяжко вздохнул.

– Пришёл к вашей милости с неприятным поручением, – сказал он, – но прошу верить, что всё, что тут делается – для будущего добра вашей милости. Мы, конечно, знаем, что Гасталди здесь, что старался попасть в замок и императорские письма, которые имел с собой, сумел переслать вашей милости.

Принцесса онемела от удивления. Побледнела, не зная, что ответить вначале. Не могла отрицать, потому что её бы это оскорбило, не знала, следовало ли признаться.

Ксендз Войцех, не получая ответа, сладко добавил:

– С великой для меня печалью я должен донести о том панам сенаторам и стражу около вашей милости удвоить. Не могут паны сенаторы согласиться на то, чтобы какие-либо соглашения без их ведома приходили к результату.

Во время, когда епископ это говорил, Анна имела время остыть и подумать.

– Отец мой, – ответила она, – делайте то, что вам поручили, и что почитаете за свою обязанность, ничего не имею против этого, но мне, королевской дочке, которая над собой не признаёт иной власти, чем власть Бога, вольно так же делать, что для себя почитаю лучшим. Невольницей не являюсь и не буду. Вы довольно уже ограничили мне свободу, не допуская даже к сёстрам писать, ни людей принимать, каких бы потребовала. Переношу это до времени, но, в конце концов, подниму голос и услышанным он будет; почувствую горе и найду друзей, что станут в мою защиту.

Она произнесла с таким достоинством, с таким волнением, что епископ был вынужден замолчать.

– Нельзя панам сенаторам принимать это за зло, – сказал он, помолчав. – Дело идёт о будущем королевства, над которым они должны бдить, ибо ответственны. Не могу позволить, чтобы без их ведома распоряжались.

– А кто же о том думает? – отпарировала высокомерно принцесса. – Я вовсе не порываюсь на это, но объявляю вам также, что над собой не допущу никому власти.

– Но вашей милости подбросили императорские письма? – спросил ксендз Войцех.

– Не вижу обязанности объяснять это вам, – спокойно отозвалась принцесса.

– Гасталди старается, чтобы увидеться и говорить с вашей милостью.

– Не видела его, не знаю об этом, – молвила принцесса холодно.

Епископ выдал свою тревогу, заломил руки.

– Говорят, что с ним вместе переодетым находится императорский сын Эрнест!

– А вы, отец мой, верите этому? – спросила принцесса. – И думаете, что я согласилась бы на тайное свидание с ним? Этим вы меня оскорбляете.

Никогда такой энергичной епископ не видел принцессу, изумился, но собственному, слишком острому выступлению начал это приписывать. Поэтому он смягчился.

– Ваша милость, простите мне, – добавил он тише, – я есть только посол… делаю, что мне поручили.

– А вы, отец, простите мне также, что стою в защите достоинства не моего только, но тех Ягелонов, из которых я тут последняя.

Епископ склонил молчащую голову, не ведал уже, что делать далее. В течении доброго промежутка времени продолжалась тишина. Анна первая её прервала.

– Я сбежала из Варшавы перед эпидемией, – проговорила она, – но несколько дней назад и сюда принесли весть, что она приближается к Плоцку. Не знаю, что там думают себе и говорят на это паны сенаторы, но как скоро будет угрожать опасность, уеду отсюда. Этого мне никто не запретит.

Ксендз Войцех посмотрел только на принцессу, на лице её он видел сильное решение.

– Но куда же отсюда? – спросил он, набожно складывая руки. – Выбор в самом деле будет трудным. Почти везде в городах и больших городах шляхта кучами съезжается для совещаний, а там, где какая-нибудь толпа, наибольшая опасность.

– Выберем спокойный угол, – промолвила Анна, – а в любом случае и это вам надлежит поведать заранее, а что паны сенаторы так бояться, дабы я без них о себе не решила, я также буду смотреть за тем, чтобы они мной не распоряжались без меня и моего ведома. Позволят или нет, туда, где мне будет нужно находиться, поеду. Никто не смеет королевскую дочку держать!

Говоря это, Анна встала, но, словно силы её исчерпались, упала на стул, платок приложила к глазам и сидела, заливаясь тихим плачем.

Ксендз-епископ хелмский, выступление которого привело к таким неблагоприятным последствиям, сидел также смущённый и неловкий.

С его уст срывались бессвязные и непонятные слова, он видел необходимость успокоить раздражённую принцессу, которая до сих пор довольно мягкой и медлительной его советам показывала себя. С другой стороны он боялся, как бы не уступить слишком много и не подвергнуть себя неприятностям.

Доходили уже до Плоцка угрозы шляхты, которая на тыкоцынское сокровище точила зубы и, несмотря на завещание короля, хотела его захватить, на нужды государства.

С другой стороны Литва также к этому сокровищу предъявляла равные себе права, а ещё громче отрицала законное распоряжение короля и самовольно уже добро Ягелонского дома, принадлежащее семье, приезжала и забирала.

Такие, по крайней мере, вести приносили из Литвы, где Ходкевич объявлял, что Унию разорвёт.

Так со всех сторон падали удары на последнюю из Ягелонов.

Но как раз, может, величина опасности, угроза этого положения, добывали из слабой до сих пор женщины силы, каких в ней никто не ожидал.

Она плакала ещё иногда, закрывшись в спальне, но когда так, как сегодня, было нужно выступить в защиту своих прав, находила в себе достаточно энергии, чтобы не поддаться давлению, не сдаться власти, которой не признавала.

Епископ хелмский, смягчив, как мог и умел принцессу, попрощался с ней, спеша на совещание к воеводе Уханьскому.

Принцесса, к которой сегодня почти с императорскими письмами дошли ошеломляющие угрозы литвинов, уже загребающих её собственность, колебалась ещё насчёт того, как поступить и кого туда послать, чтобы встал на её защиту. Талвощ, хотя деятельный и знакомый с людьми, был слишком нужен ей здесь. Он сам чувствовал себя слишком маленьким, чтобы взяться за дело такой важности, и боялся гордости и ярости Ходкевича. Таким образом, нужно было ждать.

Тем временем после того, как нагло подбросили императорские письма, хотя и епископ, и воевода плоцкий остерегались раздражать принцессу, боясь, как бы она от них из Плоцка не упорхнула, удвоили вокруг срочно стражу, замок сделали почти тюрьмой. За выходящими и возвращающимися слугами сновали добавленные им надсмотрщики. Талвощ видел всё, возмущало его это, потихоньку доносил Доси, но были он и она того мнения, что Анне о том говорить не следовало.

Литвин горько усмехнулся.

– Если бы было нужно, – бормотал он тихо, – мы сумели бы их всех вывести в поле, а вдобавок их собственными людьми воспользоваться… ну, необходимо быть терпеливым даже до конца.

Дося Заглобянка могла тут обращаться менее свободно, но внимательно присматривала за своей пани, а должна была также и за Жалинской иметь око, дабы не допустить издевательства над принцессой. Очень часто она сама падала жертвой, немного вводя в заблуждение влюблённого Матиаша, который имел над матерью преимущество, и, создавая ему надежды, которые сбыться не могли. Тогда Талвощ, который был ревнивый и от ока которого ничего не ушло, отчаянно смотрел на Заглобянку, а та от него издевательски избавлялась.

Для принцессы было единственным утешением, что имела свою любимую крайчину, вместе с которой по целым дням письма к княгине Брунсвицкой составляла, сообщая ей о самых маленьких происходящих тут событиях. Письма эти ждали референдария, который должен был их тайно пересылать.

Ксендз-епископ хелмский и воевода Уханьский знали, что обе пани много писали, догадывались, что это писание должно было куда-то отсюда отплывать, но на тропу напасть не могли.

Референдарий умел так ловко действовать, что за собой затирал следы.

О Гасталди пошли донесения от панов сенаторов, потому что епископ боялся ответственности, а принцессы Анны каждый день боялись больше, убеждаясь, что при видимой мягкости имела необычайную энергию и лишь бы чем ни отговорить, ни запугать себя не давала.

Ксендз Войцех, хотя по обязанности своей следил и доносил, не рад был подвергнуть себя опасности со стороны принцессы, с каждым разом пребывая, старался смягчать, утешать и доказывать свою доброту. Приятно ему также было, когда однажды утром прямо к нему прибыл шляхтич из околицы, некий Лешновский, простой собой, энергичный, румяный, загорелый, человек, одетый по стародавней сельской моде, совсем не выглядящий на придворного, кланяющийся до стоп, целующий руки, который ему объявил, что, будучи женатым на литвинке, имел великую любовь к семейству Ягелонов, которую разделяла и его жена, что оба они видели с состраданием осиротение последней из рода… пани, которой бы, согласно преимуществу, хотели чем-то послужить.

– Но, – добавил наивно Лешновский, – говорят, что в замок к принцессе не пускают без ведома панов… поэтому я извещаю, что телегу с дичью для нашей пани привёз на кухню.

Епископ рассмеялся.

– Ну, тогда мне с неё десятина будет принадлежать?

– Я об этом не забыл, – сказал, целуя его руку, шляхтич, – есть козёл и двенадцать куропаток для пастора.

– Стало быть, чего же хотите? – спросил епископ.

– А тогда бы я желал иметь то счастье самому упасть в ноги принцессе и сложить ей жертву – получить позволение.

Епископ пожал плечами.

– Что же, вы опять думаете, что мы принцессу в неволе держим, или что? – отозвался он. – Каждому к ней доступ свободен, а если смотрит и оглядывается, то потому, чтобы её не беспокоили интриганы, которые в мутной воде охотно рыбу ловят. Таким, как вы, никогда двери не закрыты.

Лешновский получил разрешение епископа, поехал в замок и чрезвычайно мудро объявил о себе Талвощу, которого отвёл в сторону.

– Ксендз-епископ хелмский позволил мне принцессе телегу с дичью подарить, – сказал он ему тихо, – но вашей милости я могу поведать то, что я не из-за дичи прибыл, послал меня сюда конфиденциально пан Ходкевич и нужно мне с принцессой увидеться в четыре глаза, но так, чтобы от этого разговора не было. Люди знают, что я телегу с набитыми у меня в лесу олениной и птицей для кухни доставил и только…

Они посмотрели друг другу с Талвощем в глаза, литвин был недоверчив.

– А если принцесса не захочет видеться с вами? – спросил он.

– Сделает плохо, – отозвался Лешновский, – потому речь о её деле. Литва без неё справляется, а она без Литвы… не знаю. Скажите, что я прислан от Ходкевича; она знает, что он значит и что может…

Пошёл тогда Талвощ, но так нелегко было устроить аудиенцию, чтобы ни крайчина Ласка и никто из двора не был в курсе дела и чтобы это не обращало глаз. Жалинская, Конецкий были завистливы и недовольны, когда их обходили.

Удалось, однако же, Талвощу упросить принцессу, чтобы Лешновского в в отдельную комору разрешила впустить, двери из которой в комнату аудиенций должны были быть открытыми, а тут только одна крайчина находилась.

Получив разрешение, Лешновский потянул на себе одежду, поправил ремень, погладил причёску и вбежал так смело и бойко, словно был совсем другим человеком, не тем, который перед епископом притворялся трусом.

Принцесса начала благодарить его за его достойный подарок, когда он, не теряя времени, из-за жупана достал письмо и, нагнувшись, подал его принцессе.

Жмудьский староста Ходкевич осведомлял в нём, что хотя говорит от него Лешновский, ему можно доверять.

– Что же вы мне принесли от пана старосты? – спросила, с любопытством приближаясь к нему, принцесса.

– Сперва низкий поклон, какой своей пани следует, – начал Лешковский. – Староста покорно просит вашу милость, чтобы вы не забывали, что происходите из литовской крови, которая веками правила этим краем. Они также о том хорошо помнят и просто предлагают, не обсуждая много и долго, вашу милость поднять на свой трон и провозгласить великой княгиней… и позволить, чтобы мужем себе выбрали, кого захотите.

Зарумянилась Анна, а шляхтич говорил дальше, понижая голос.

– Одно то себе староста высматривает, а с ним Литва, чтобы те её края, которые были оторваны к Короне, были восстановлены, и хочет быть такой независимой и самой собой, как была в давние времена, чтобы поляки ей прав не диктовали.

Когда Лешновский говорил, а Анна молчала и думала, Талвощ стоял на страже и охранял двери.

– Нехорошо понимаю пана старосту, – сказала не спеша принцесса. – Литва так соединилась, начиная от Хородла, даже до Любина, где Унию запечатали навеки, что уж тот узел, как бы брачный, никогда разорваться не сможет.

– Но это произошло с великим ущербом и унижением для Литвы, утверждает пан староста, – добавил Лешновский, – и теперь пора вернуть что потеряно. Поляки о вашей милости полностью забывают… Литва хочет открыть ей дорогу к трону.

– Может ли это быть, – отозвалась Анна, – когда тот же пан Ходкевич у меня родовые имущества забирает, отрицая на них права?

– Всё ваша милость вернёте и сделаете по своей воле, отдавая себя Литве, – но Унии он не хочет знать, Унию порвать нужно, а Литве волю свою дать.

По лицу принцессы распространилась бледность, она отступила на шаг, как бы испуганная, скрутила руки, в которых держала чётки.

Лешновский уже мог заключить, что предложение не будет принято.

– Боже сохрани, – произнесла слабым голосом Анна, – чтобы я могла к этому приложить руку. Его королевское величество, брат мой, большой работы и здоровья не жалел, чтобы эту Унию склеить, как же я могла бы её разорвать?

– Благодарите, ваша милость, от меня старосту, но скажите ему, что не сделаю этого[9]9
  исторически достоверные фразы.


[Закрыть].

Лешновский стоял молча, дожидаясь, чтобы она, может, иначе подумала, когда принцесса добавила:

– Любой, кто за мной стать может, пусть станет. Пану Богу поручаю сиротство своё и опеку Его[10]10
  исторически достоверные фразы.


[Закрыть].

Шляхтич заметил, что на этот раз больше не склонит, посмотрел вокруг, поклонился и шепнул, что в таком важном деле нужно иметь время для размышления, поэтому через несколько дней прибудет, чтобы услышать последнее слово.

Анна хотела ему ответить, что не изменит решения, но Лешновский живо развернулся, поклонился и ускользнул.

Когда, спустя мгновение принцесса вернулась к крайчиной и Зосе, сидящим в комнате аудиенций при ткацких станках, на которых шили антепедиум для алтаря, сразу поняли по её изменившемуся лицу, что взволнована была сверх меры. Вскочила беспокойная крайчина, спрашивая, но успокаивающий получила ответ, что шляхтич своим предложением и привязанностью так сердце её тронул и вспомнил сиротство. Не призналась, с каким великим и важным делом он прибыл, и что она ему ответила.

Трудно потом было Зосе щебетанием, крайчине – чувствительностью и нежностью, Жалинской – ворчанием, Досе – стараниями, какими её окружала, рассеять глубокую грусть Анны.

В течении нескольких дней она оставалась постоянно молчащей, больше, чем когда, погружённая в себя, тайно поплакивая, выдавая страдание, в котором признаться не хотела ни перед кем.

Она слишком уважала великое деяние, единственное завершённое главное дело правления её брата, чтобы могла его уничтожить ради своего личного интереса. Она слишком любила оба края. Ей казалось преступлением посягнуть на эту связь, для которой кровью и слезами около трёхсот лет работали.

Лешновский не останавливался.

Или потом виделся с паном старостой, или получил от него новые распоряжения, этого не объяснял, но через десять дней прибыл с новой телегой зверины, лося привёз для засолки челяди на зиму, другого для епископа; кроме того, достаточно зверины поменьше целую корзину рыбы.