Текст книги "Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник)"

Спустя год после свадьбы в семье президента родился сын… через три года Господь Бог дал доченьку… Этих детей, разумеется, никто никогда не видел – и по матери до сих пор узнать было нельзя замужнюю пять лет женщину. Президентша любила наряжаться, но это принадлежало к обязанностям её состояния и положения.

Дом также был изысканно устроен. Всегда всего хватает, никогда никакого избытка… Отец президента ещё купил значительный участок в городе, на котором построил дворечек, выглядящий каменицей, и посадил сад, который теперь был одним из самых прекрасных. Цветы и кусты из Эрфурта сопровождали… Раз в неделю вечером семья президента принимала… того, кто был милостив прийти. Кроме этого, случались частые обеды для прибывших издалека наиболее выдающихся знаменитостей, которые в обществе занимали положение, приближающее их к хозяину.

Поскольку президентша была музыкальной, приглашали исключительно артистов европейской славы, но тех, несмотря на самую большую к ним вежливость, умели всегда держать в некотором скромном отдалении, чтобы не забывались и на близость слишком не рассчитывали. Президент был суровым сторонником тех барьеров, разделяющих общество на стада разных рас, толсто и тонко закрученных, и не допускал, чтобы это легкомысленно мешалось на стопе абсурдного равенства. Он не вдавался ни в какие разговоры об этом предмете, отделываясь от вопросов суровым взглядом и уничтожающим молчанием – но делом поддерживал свои нерушимые убеждения.

Словом, был это человек, который приносил стране почёт, слово которого весило много, а каждую сказанную фразу повторяли из уст в уста, подавая себе, как полное глубокого значения.

В этот вечер президентша была красива сверх всяких слов. Она ещё сохраняла девичье лицо, тонкую талию, а так как платья носили достаточно открытые, гости могли повосхищаться плечами, словно рукой Праксителя выточенными. На её розовых губах играла мягкая улыбка. На ней было платье бледно-соломенного цвета с лиловыми украшениями, которое было ей чудесно к лицу. Несколько листьев водных растений составляли всё украшение её чёрных кудрей, чрезвычайно обильных и сверкающих. Президент в чёрном фраке следил за дверьми, потому что был чрезмерно вежливым, уважающим и никогда без этикета человека не пропускал.

Настоящий человек большого света имел около двадцати различных форм этой вежливости, которые применял мастерски, никогда фальшивого тона не показывал, каждому умел понравиться, знал, как и о чём с кем говорить, а мерил улыбку, слово и пожатие руки, как хороший купец измеряет и отвешивает товар.

Кто бы хотел присмотреться, когда он приветствовал своих гостей, как одному подавал всю ладонь, тряс её, пожимал, другому выделял несколько пальцев, некоторым высовывал один или полтора, от иных отделывался вежливым поклоном, держа руки под фраком или вдруг хватая платок, – он мог бы всю шкалу достоинства, значения веса этих панов измерить. Президент никогда не забывал, никогда не горячился, никогда не давал овладеть собой неразумному чувству – был всегда паном себе и это его ставило чересчур высоко. Как один из достойнейших членов общества христианского милосердия, которое взяло на себя опеку над убогими жителями местечка, не было примера, чтобы когда-нибудь он лично дал грош бедному, непроэкзаменированному предварительно на катахизис и образ жизни. Не подлежит сомнению, что не однажды это ему должно было много стоить, но он мужественно стоял при своих взглядах, а президентше также нужно отдать ту справедливость, что хоть с большим женским сердцем, она строго шла по его примеру.

Салон начинал понемногу наполняться. Никогда в нём не видели, как это кое-где случается, той грустной мешанины людей разных общественных слоёв, убеждений, образования и манеры – тут были только избранные и сливки.

Вы можете быть уверенными, что не встретите тут варвара, который бы не знал французского, не видел Парижа, не принадлежал к какому-нибудь братству, не носил какого-нибудь титула либо титулика, и не имел, по крайней мере, нескольких тысяч талеров дохода. Ничего милее не было на свете, чем салон пани президентши.

В этот вечер, именно, когда уже около двадцати особ, принадлежащих к самому лучшему обществу, находилось в салоне, а сам президент, согласно обычаю, в половину его ширины занимал ожидающее положение, в дверях увидели фигуру, так как-то сразу не гармонирующую с принятыми особами собранного кружка, что президент, увидев её, минуту стоял как бы оторопелый, только, собрав мысли (что можно было понять по бровям, стянутым сильней, чем обычно) сделал несколько шагов навстречу прибывшему.

Тот вошёл так несмело, держа обеими руками перед собой чёрную старую шляпу, как бы извиняясь заранее, что смеет входить в такое достойное общество. Был это маленький, худой, но резвый старичок с совсем седыми волосами, с улыбающимся лицом, ступающий маленькими несмелыми шажками и боязливо останавливающийся.

Гранатовый фрак старого кроя с высоким воротником и большими жёлтыми, явно сегодня заново вычищенными, пуговичками покрывал его довольно неэлегантно. На шее он имел грубо завязанный с отличной фантазией белый платок, на нём был пиковый накрахмаленный жилетик и брюки, которые, видно, долгое лежание в ящике сократило так, что между почерневшими ботинками и ими наивно желтоватая кожа чрезмерно возбуждала интерес. Конец красивого бело-го платка, спускающийся от носа к карману фрака, как увядший цвет лилии, покоился на обширных полях. Старая цепочка от часов, искусно извлечённая из-под фрака на дневной свет, производила тут художественный эффект.

Этот оригинальный и смешной человек был достойный профессор Куделка – но никто восемьдесят лет не носит безнаказанно.

Президент, узнав его, подошёл к нему с важной миной мецената наук и мужа, уважающего учёных; он добродушно улыбнулся, вытянул одну руку аж с двумя пальцами и подал её Куделке.

– Уважаемый профессор! – воскликнул он. – А это праздник из праздников – увидеть в салоне пана благодетеля. Знаете ли вы мою жену?

– Я имел честь быть представленным! – низко кланяясь, очень тихо сказал профессор.

– Жена! – сказал президент, указывая на прибывшего. – Пан профессор Куделка!

Президентша с покровительственной улыбочкой склонила голову.

Профессор, как ограбленный, со шляпой на груди, остался среди салона, не зная, что делать с собой, с руками и с этой несчастной шляпой. Наконец и то его задерживало, что чувствовал, а скорее каким-то ясновидением предчувствовал, что верхняя часть ботинок бесстыдно выйдет на свет. Уже в дороге он использовал все средства, могущие довести до нормального состояния гранатовое одеяние, в приёмной собственноручно его выгладил… между тем… он чувствовал, знал, был уверен, что будет бунт.

– Пан профессор, вас, должно быть, радует такая милая, цветущая весна, – вставил хозяин, видя обеспокоенность гостя. – Что за красивые у нас цветы…

– Правда! – отозвался профессор, с трудом добывая из груди голос, сдавленный обеспокоенностью. – Потому что детки радуются солнцу… и такие вымахивают! Вымахивают! И так это смеётся, и пахнет… и блестит…

– Чтобы вы увидели сад моей жены, – добавил президент, – я рад вас сбыть и доверить женскому кругу, потому что я как раз говорил о новом кредитном обществе…

Профессор обратил взгляд и поклон к президентше, но с места не двинулся.

– Это акклиматизированная хора, не наша, – проговорил он, – это пришельцы из разных зон и из разных частей света, а я больше люблю наши цветочки, те, что растут себе дико, где их Господь Бог посеял или посадил.

Президентша, угадав мужа, произнесла, хоть притягивая к себе профессора:

– А у меня также в саду наши цветочки!

Куделка улыбнулся, но остался на месте как вкопанный. Неизвестно, как бы это кончилось, если бы на пороге не показался новый гость. Был это прибывший из столицы на Шпрее сановник, к которому хозяин быстрым шагом подбежал почти к порогу, даже задев профессора, за что не имел времени извиниться. Куделка, смешенный ещё больше, отступил на несколько шагов, повёл глазами по собравшимся – знакомых не видел…

Положение старичка было сверх всяких слов неприятным; все, кто был, окружили сановника, разговор начался по-французски и профессор, хоть этот язык знал досконально, говорил им, не церемонясь слишком с произношением.

Предоставленный сам себе, он не очень был уверен, подобало ли ему сесть, ещё менее был уверен, где бы занять более приличное место; в конце концов, напав на смутную дорогу мысли, что садясь, может ещё больше эту жёлтую кожу вывести на дневной свет, профессор был в грустной задумчивости над несправедливостями этого света. Ему делалось холодно, горячо; он чувствовал, что лицо его горело, что кровь бежала по жилам, как всполошённая, то вдруг задерживалась – словом, это состояние было таким невыносимым, что Куделки потребовались все силы духа, чтобы выдержать это положение.

Вдобавок к этим несчастьям, профессор не прибыл сюда для забавы, имел определённую цель и намерения – хотел один на один сказать несколько слов президенту, а тут состав общества не давал ему ни малейшей надежды, чтобы среди таких достойных гостей он, беднейший учитель, мог подойти к хозяину.

Но профессор Куделка был человеком храбрым, вздохнул, пришёл в себя и остался, только чуть отойдя от середины салона.

Всё-таки есть на свете милосердные сердца, даже в таких правильно устроенных домах, в которых им рисоваться этим чувством не позволял декорум.

В ряду дам, за группой, окружающей президентшу, сидела немолодая особа, в чёрном платье, также не очень свежем, скромно одетая и без претензии. Довольно тучная, совсем некрасивая, эта дама, словно по долгу прибывшая, сидела в глубоком кресле, со сложенными на груди руками, от неохоты помахивая веером. Её взгляд блуждал по салону и уши, казалось, не следят за французским разговором и сановником.

Она заметила обеспокоенность Куделки, мягко улыбнулась, медленно встала и прямо подошла к нему. Профессор узнал в ней докторову Х. из дома (верьте или не верьте, как вам нравится) графини В. Это святой памяти графство давало ей доступ в салон президентши, которой была близкой родственницей. Достойная докторова хорошо знала Куделку, сострадание её привело к нему. Профессор, увидев это и догадавшись, что она направляется к нему, из благодарности упал бы ей в ноги. Докторова была в свете очень достойным существом и в то же время очень простой, очень сердечной и – что ей в глазах президентши очень вредило – чрезвычайно смелой последовательницей своих убеждений… иногда эксцентричных и убранных в небывалые формы.

В обществе докторову опасались, потому что, хоть обычно аж до избытка была молчаливой, когда её какая официальная чепуха допекала – брала на зуб и говорила вещи, от которых прекрасные уши вяли.

– Что же тут, мой бедный профессор, делаете? Как вы сюда забрели? Ради Бога! – воскликнула она, приветствуя его. – Это что-то особенное – увидеть вас на восковом полу.

– Пани благодетельница, – усмехнулся Куделка, – это правда, признаю, я выбрался, согласно немецкой поговорке… как осёл на лёд танцевать… но немецкий осёл, согласно этому тексту, собирается на танец, когда ему очень хорошо… а мне…

Он не докончил.

Докторова ему подмигнула.

– Пойдём-ка, пойдём, сядем, двое стариков, в стороне и поговорим.

Профессор, забыв о ботинках, пошёл за докторовой-графиней. В отдалённом углу салона были канапе и стул. Пани заняла место на канапе и хотела при себе посадить Куделку, но тот скромно занял место рядом на стуле. Огромный фикус своими холодными листьями оттенял ботаника. Докторова глядела на старичка, которого очень любила, и постоянно улыбалась. Он также в ней знал золотое сердце… полностью доверял. Он говорил себе, что ему её послало Провидение…

– Дорогой профессор, вы, что обычно в это время или раньше идёте с курами на отдых, – начала дама, – вы, что в салонах бывать не любите… скажите мне, но искренно, что же могло вас сюда привести. Потому что это не без оснований.

Старик вздохнул.

– Вы угадали, пани, не без оснований, я хотел лично… да… того… иметь ловкость поговорить с президентом.

Докторова пожала плечами.

– Вижу, что это сегодня не будет легко, много гостей, – говорил профессор, – а так в иные дни и иное время лакеи не допускают к президенту.

– Что-нибудь нужно от него?

– А! Нет, нет! – выпалил Куделка. – Я так, хотел поговорить.

– Говорите, о чём…

– Искренно скажу… но…

– Что же это? Секреты какие-то? – вставила пани.

– Нет, нет, никаких, просто любопытство.

– Может, и я могла бы его удовлетворить? А со мной дело более лёгкое, – прибавила докторова, – наш достойный президент, ужасно накрахмаленный…

Профессор запротестовал рукой. Глубоко задумался… наконец начал, придвинувшись ближе:

– Это простая ерунда с моей стороны. Вы видите, пани благодетельница, старый педагог, старый бездетный холостяк, я имею тот обычай, что меня интересуют мои ученики и судьбы их. Вот одного из них, который… который… который в доме старой президентши воспитывался… Был это мальчик…

– Кто же! Может, Тодзио Мурминский, – как бы испуганная, потихоньку прервала пани.

Профессор головой дал утверждающий знак.

– Бог мой! Вот уж выбрался, человече, – воскликнула она, заслоняясь веером. – Что же с вами стало? В этом доме этого имени произносить не годится! Это счастье и милость Божья, что признались мне. Ни слова о нём, ни слова!

Профессор побледнел, наклонил голову, а широкий воротник старого фрака, словно хотел его укутать, поднялся аж до ушей. Он сам тревожно из-под него взирал на сидящую при нём докторову, которая всё живей махала веером, поглядывая на старичка с оттенком жалости.

– Но это был почти как приёмный сын? Как бы ребёнок дома? – шепнул профессор. – Или что сделал? Или в чём-то обвинили? Почему я не могу хоть спросить о нём? – говорил он далее. – Я всё-так ничего не знаю… ничего…

Докторова нетерпеливо пожала плечами, нагнулась к нему и потихоньку начала:

– Вы старый ребёнок, профессор. Откуда к вам вдруг могло прийти любопытство? Этот Тодзио был, возможно, в последних… движениях… потом жестоко влез в авантюры… Президентша, чувствуя свою смерть, велела его позвать… но его найти не могли… Президент его вынести не может…

– Я спрошу вас, пани благодетельница, лежит ли на нём какое пятно? – добавил старик.

Докторова снова пожала плечами.

– Ни о каком пятне не знаю… но знаю, что его тут не терпят, что здесь его имени вспоминать не разрешено, что президент румянится от гнева, когда кто-нибудь его вспомнит. Человек такой опытный… а в этом одном случае его оставляет обычная серьёзность… значит, что-то должно было быть…

Докторова, не признаваясь, что его знала, иронично улыбалась, странно, как бы только не хотела или поведать ничего не могла, достойный Куделка ничего не понял.

– Моя благодетельница, – отозвался он после долгого размышления, – всё-таки меня не убьют, когда спрошу, а спросить должен, потому что меня судьба этого юноши интересует.

– Этого юноши, – живей начала пани, – согласно всякому вероятию, даже уже, наверное, нет в живых. Прибыл сюда на мгновение после смерти своей опекунши… не знаю, что в то время между ним и президентом произошло…

Она сразу поспешно поправилась:

– Не знаю даже, произошло ли что, не знаю… но исчез… говорят, что то ли в Индию, то ли в Китай нанялся на корабль, и как в воду канул…

Наступило долгое молчание. Профессор задумался, но восстановил обычное своё спокойствие и равновесие духа. Докторова, которая постоянно к нему присматривалась, заметила, что его лицо прояснилось.

– А значит, плохого о нём ничего нет, – сказал он, – это хвала Богу! Хвала Богу!

– Что же он вас так интересует? – спросила, наклоняясь, старуха. – Или до вас дошли какие-нибудь ведомости о нём?

– Он меня интересует, – обходя вторую часть вопроса, сказал профессор, – как давний мой ученик, не больше… Я всё-таки вежливо спрошу президента, лишь бы хватило ловкости? Уж погневаться на меня может…

– Несомненно, разгневается, и сделаете ему неприятность! – заметила докторова, хватая его за руку. – Прошу вас, оставьте в покое.

– Но, я должен, должен! – холодно отвечал старик. – Я упрямый.

Было не о чем дольше с ним диспутировать – всё утешение беспокойной докторовой было только то, что, согласно всякому вероятию, профессор не найдёт возможности поговорить с президентом. В минуту, когда ещё должен был продолжаться разговор, послышался серебряный голос красивой Джульетты, зовущей её на свидетельство в каком-то деле. Докторова должна была встать, но, уходя, сжала руку старичка и живо шепнула:

– Оставьте это в покое, оставьте в покое.

Куделка, посидев некоторое время на канапе задумчивый, двинулся позже, но, вопреки совету докторовой, с сильным решением поговорить с хозяином, если бы только выпала ловкость для этого. В это время к нему и столику присел бывший ученик – сегодня загорелый деревенский обыватель, человек хорошего юмора и сердца. Начали смеяться, вспоминая студенческое время. Обыватель приглашал бывшего профессора к себе на экскурсию. Так прошло четверть часа, подали чай… пили его вместе у этого отдалённого столика. Заговорившись, Куделка не видел, что часто неспокойный взгляд докторовой следил за его движениями и действиями. После чая мужчины засели за игру в первом салоне и боковом кабинете, хозяйку почитатели её таланта просили её, чтобы сыграла на фортепиано. Фортепиано стояло в боковом салоне… обывателя оттянули на вист. Хозяин, который, как хозяин, не играл, оказался один на один с профессором. Поэтому он приблизился и сел при нём.

Лицо Куделки прояснилось.

«Сейчас, – сказал он про себя, – сейчас или никогда; но нужно провести дело ловко, как если бы само собой пришло».

Разговор начался обычный. Президент был весёлый и вежливый – говорили о давних временах, о веке, о старости.

– Вот, – отозвался президент, – как это прекрасно, прилично проведённая жизнь выплачивается милой, здоровой, крепкой старостью. Пан благодетель, вы – лучший пример этому. Вы сохранили способности и такую юношескую свежесть духа… я вам завидую…

– А! Ваша милость! Не из чего, – вздохнул профессор. – Природа дала человеку ту слабость с доброй целью: чтобы ему смерть сделать менее болезненной. Теряется память, чувства, живость впечатлений, и медленно, пошагово приходит в то состояние отдыха, за которым… королевство смерти и загадочных вещей.

Президент смотрел, видимо, ему загадочные вещи, как доказывающие скептицизм, не понравились.

– Дорогой профессор, стало быть, жить будете очень долго, потому что ещё при всех способностях и в силе.

– Да, понемногу что-то у меня осталось, – сказал старик, – я больше всего радуюсь, что Господь Бог мне память сохранил, потому что потеря её была бы для меня наиболее неприятна. Поверите ли, пан президент, что я моих бывших учеников всех, ну прямо всем, помню по лицу, речи, мине, словно их видел вчера.

Докторова, видно, беспокоившаяся за разговор, прилетела в эти минуты к столику, но президент попросил её, чтобы помогла жене при гостях. Рада не рада, бросив взгляд на старика, она удалилась, мешкая.

– Я такой памяти не имею, – добавил президент.

– Но, хоть, может, не к месту, но в связи с этой моей памятью, которая есть в одно время моей радостью и досадой, – ведь это в вашем доме и под опекой вашей матери воспитывался некий Теодор Мурминский…

Профессор говорил медленно и холодно, глядя в глаза президенту… но уже на недоконченной фразе заметил, что, может, лучше бы сделал, послушав совет докторовой. Президент, который сидел немного согнувшись на канапе, начал выпрямляться, его лицо облилось пурпуром, глаза загорелись и беспокойно впились в лицо говорящего, уста дрожали, лоб нахмурился – словом, внезапное впечатление, которого сдержать не имел ни времени, ни силы, так отчётливо проявилось в его чертах, что испуганный Куделка – замолчал. Президент также, хоть обязанный ответить, долго молчал, видно, искал такой ответ, чтобы дальнейший разговор о немилом ему человеке закрыл.

– Не знаю, – сказал он, – что с ним стало.

В голосе чувствовался гнев; казалось, глазами ищет в лице старика, случайно ли пришло это упоминание, или, может, было рассчитанным, умышленным, сделанным для того, чтобы больно его кольнуть. Куделка сидел невинный и спокойный.

– Жаль парня, – отозвался он, – он был живой до избытка, отвлечённый, но способный.

Ироничная улыбка разлилась по устам президента, который весь дрожал, как бы от плохо подавленного гнева. Казалось, что хотел что-то поведать, кусал губы, бросил на профессора суровый, полный упрёков взгляд, и хотел вставать. Куделка имел железную волю и в более важных делах отвагу гораздо большую, чем входя в салон.

– Может, это будет не тактично с моей стороны, – начал он холодно, – но старику это простительно, что о судьбе бывшего ученика хочет узнать. Повсеместно известно, что президентша живо занималась этим воспитанником. Вы также, наверняка, после неё приняли это святое наследство. Почему он так исчез? Что с ним стало? Провинился ли в чём?

В президенте явно кипел гнев, каждый раз более трудно подавляемый.

– Профессор, – сказал он тоном панским и надменным, – не спрашивайте меня, прошу, и не приводите неприятных воспоминаний. Мальчик не много заслужил эту опеку, какую ему дали. Преступления вовсе не совершил, но я рад, что мы от него избавились. Это обычный ход человеческих вещей, что за благодеяния получают в оплату самую чёрную неблагодарность.

Говоря это, президент встал, гордо выпрямился, потёр лоб, взглядом повёл по зале, направил глаза на недоумевающего профессора и, уже уходя, обратился ещё:

– Или вы что-нибудь о нём узнали? – спросил президент, подходя к нему.

Куделка имел в жизни тот принцип, что даже, где дело шло о на вид более мелких вещах, никогда не лгать. Для него было это задачей достоинства человека и совести. Он немного подумал.

– Именно потому, что о его прошлом я не знал, хотел просить вас объяснить.

Удовлетворённый этим ответом, не принимая ближе слова: о прошлом, президент удалился, видимо, сильно взволнованный.

Докторова, которая из другого покоя наблюдала за концом разговора, пытаясь его отгадать по лицам и движениям этих двух панов, сразу вышла и, прежде чем Куделка имел время, забрав с канапе свою шляпу и поместив её на груди, выскользнуть из салона, подошла поспешно к нему.

– Вы говорили с президентом о нём? – спросила она живо.

– А как же, – ответил старик.

– Что он вам поведал?

– Дал мне понять, что тот перед ним, должно быть, в чём-то провинился – неблагодарностью.

– Ваша настойчивость или постоянство, – прервала докторова, – доказывают мне, что вопрос не был простым любопытством. Ежели вы что-нибудь о нём знаете, я дам вам один дружеский совет. Не вмешивайтесь в это.

– Я никогда в чужие дела не вмешиваюсь, – спокойно сказал Куделка, и, кланяясь, думал уходить.

Докторова заступила ему дорогу.

– Не уступлю, дорогой профессор, вы должны ко мне завтра прийти на обед… обязательно.

Старик задумался; она схватила его за руку, покоящуюся на шляпе.

– Завтра в два часа… обязательно.

Профессор молча поклонился… докторова медленно уступила, а он, оглядываясь вокруг, не спеша вышел за дверь.

Беспокойный взгляд президента, стоящего в глубине залы, пошёл за профессором, и его плечи резко передёрнулись. Видимо, стоя в стороне, ему было необходимо прийти в себя, так неловкое воспоминание старичка его боднуло и задело.

* * *

Поблизости от костёла Святого… в каменичке, принадлежащей ему, очень много лет жил бывший прелат капитула, сейчас пожилой, который от всего отошёл и выжидал только, когда Господь Бог его к себе призовёт. Была это некогда одна из самых ярких звёзд духовенства – муж глубокой веры, великого образования, энергичного характера, безупречной правоты, безукоризненных привычек. Славный, любимый, оказывающий сильное влияние на все общественные классы, настоящий Божий капеллан и апостол, ксендз Еремей Заклика опустился со временем, постарев, на забытое бедное существо, одинокое, о котором никто никогда не вспоминал, а когда его имя попадалось в разговорах о прошлых временах, были люди, которые спрашивали: «Разве он ещё жив?» и с удивлением узнавали, что до сих пор не умер.

Мы не раз скорбим над судьбой преждевременно умерших, но как же часто следовало бы сжалиться над теми, что жили слишком долго и имели время видеть себя и свое временное величие похороненными при жизни! Ксендз Еремей, как правильный христианин, вовсе не страдал над своей долей, а был уже такой сломленный болезнью и временами так впадавший в детство, такой странный, что люди его мало понимали и он людей не очень хорошо понимал. Приходили к нему минуты полного беспамятства, апатии, а иногда, иногда снова, когда его что-то, или человек или пора, солнце или здоровье, освежали, становился молодым, резвым, остроумным и неутомимым болтуном. Были дни, что от него слова добиться было невозможно.

Не много особ его теперь навещало. Люди о тех, что им не припоминаются, легко забывают. Прелат на это не жаловался, любил одиночество и свой тихий уголок. Павел, слуга его с детства, чуть младше него, смотрел за ним, как за ребёнком, потому что ксендз Еремей с трудом мог без помощи пройти через комнату и должен был весь день просиживать в большом кресле. Читал, однако, регулярно свой бревиарий, а в некоторые часы приходящему клирику велел себе читать св. Августина или св. Бернарда.

Иногда в праздники и по воскресеньям навещал его кто-нибудь из давних знакомых.

Всё жилище ксендза Еремея состояло из двух покоев, спальни и комнаты для Павла. Летом имел при этом кусочек садика, где в тени жару просиживал.

При жизни пани президентши Ва. прелат бывал часто в том доме, его очень уважала сама пани, и в минуты смерти ещё, хотя он уже был больной и с трудом ему приходилось двигаться с места, вызвала его непременно на последнюю генеральную исповедь за всю жизнь. Ксендз Еремей велел двум людям усадить его в карету, поехал, выполнил обязанность, а по возвращению, ещё сильней заболев, уже отсюда совсем выходить не мог.

Эти отношения с семьёй Ва. обязывали и сына иногда наведываться к прелату, но люди утверждали, что президент его не любил. Отчего об этом догадывались, неизвестно, ибо внешне никакого иного признака, кроме самого высокого уважения, заметить было нельзя.

Со смерти президентши прошло уже несколько лет… старец с каждым днём чувствовал себя всё хуже… дни полного упадка сил теперь бывали чаще, а это состояние явно беспокоило президента, потому что почти каждую неделю он узнавал о прелате.

К несчастью, почти всегда так выпадало, что старичок говорить с ним не мог, и даже не было уверенности, что его узнавал.

На следующий день после ужина, на котором находился профессор, хотя недавно президент навещал ксендза Еремея, по обыкновению, в двенадцать часов, в первую дверь постучали. Павел, выглянув в окно, сильно удивился, снова увидев известное ему и вроде бы не очень милое лицо президента. Но так как все уважали достойного пана и оскорбить его никоим образом было невозможно, Павел, хоть фыркнул, не спеша отворил дверь. Президент потихоньку вошёл в коридор.

– А что ксендз-прелат? – спросил он.

Павел только головой покивал.

– Что же? – сказал он приглушённым голосом. – Как обычно… сидит в кресле и дремлет.

– Не был ли он сегодня более сознательный?

– Утром вроде бы немного оживился, – говорил слуга, – но уже часа два за бревиарием… сидит только неподвижно в кресле.

Президент минутку колебался, глядел на Павла, мина которого была явно вызывающей, и, подумав немного, на цыпочках скользнул в покой.

Комната была обширная, старомодная, сводчатая, но, выставленная на юг, имела солнце, лучи которого делали её немного более весёлой, чем казалась бы в сумраке. Меблировка была такая же извечная, как хозяин, канапе, покрытое трихинеллой, такие же кресла, столик, заложенный книжками, несколько запылённых полок. У стола в огромном кресле, обитом кожей и, видно, долго используемом, сидел ксендз Еремей. Издалека видна была только его голова, опущенная на грудь, немного серебряных волос и на них чёрная католическая шапочка, которая прикрывала лысину. Сильно сгорбленный, он сидел с руками, сложенными на груди, с закрытыми глазами, с наполовину открытыми устами, неизвестно, спал или задумался. Шелест его, однако, разбудил. Он осторожно, медленно поднял веки и, увидев президента, тут же их снова опустил.

Гость очень не спеша подошёл к креслу, так что Павел имел время его опередить, знакомым шагом приблизился к своему пану и шепнул ему на ухо:

– Пан президент.

Ничего не говоря, дрожащей рукой прелат указал на стул, в чертах его лица нарисовалось какое-то болезненное выражение. Он что-то забормотал совсем непонятное.

Президент сел.

Спустя минутку побледневшие глаза ксендза Еремея открылись снова, поглядел на сидящего и закрыл их… как бы уставший…

– Как ваше здоровье, ксендз-прелат? – спросил президент тихо.

Долго нужно было ожидать ответ, наконец послышался невыразительный шёпот.

– Также…

– Я думал, что весенний воздух как-то оживляет.

Ксендз Еремей покачал головой.

– И, значит, сегодня, – сказал, выждав, президент с очень грустным и обеспокоенным лицом, – трудно нам будет говорить дольше… чего я давно желал.

Глаза прелата живо открылись и ясно уставились в говорящего, словно только проснулся. Казалось, что он сделал какое-то усилие – чтобы больше этого желанного президенту разговора не откладывать. Только вздохнул.

– Говори, благодетель, говори, прошу… – отозвался он немного более сильным голосом, поднимая до сих пор опущенную на грудь голову, – прошу…

Движения старца выдавали немного нетерпения; голова его тряслась… и однако старался её на плечах держать так, чтобы смотреть гостю прямо в лицо.

– Столько уже времени прошло со смерти моей покойном матери, – произнёс президент, оглядывая комнату и, видно, боясь, чтобы его слуга не подслушивал, – я заранее желал узнать у ксендза-прелата, который был её другом и поверенным, не поручила ли она ему какой-нибудь своей последней воли.

Старичок очень внимательно прислушивался, глаза всё более оживали. Он дышал, словно его что-то в груди душило, пару раз сухой рукой ударил по подлокотнику кресла.

– Светлой памяти президентша, – сказал он медленно, – не нуждалась в поручении мне какой-либо своей воли. Считала вас единственным сыном. Впрочем, духовному принадлежит только совесть… совесть.

Прелат редко говорил так много и так живо, президент, видно, хотел воспользоваться минутой пробуждения.

– Я очень извиняюсь, ксендз-прелат, что такой надоедливый, – сказал он, – я почитаю память моей матери и поэтому…