Текст книги "Крестоносцы 1410"

Теодорик зарумянился и из бледного, как стена, стал красным как вишня.

– Позора не учиню, – воскликнул он, – ни себе, ни вам, но когда загремело войной и смертью, я подумал о крови, которая будет литься, и сердце моё сжалось.

Дико посмотрел молодой человек на пана Анджея, который немного обратил внимание на его глаза. Похлопал его по плечу.

– Я слышал, что к тебе даже двое слуг снова прибыло? – вопросил он. – Или привезли тебе доброе слово от матери?

Теодор немного помолчал.

– Мать не знает обо мне, – сказал он, – людей мне послал старик мой, что отсюда ушёл.

– И снова слышу таких, которые ни с кем говорить не умеют, а на палачей, на немцев выглядят.

Парень замолчал. Войско с той песней и восклицаниями тянулось дальше, а здесь, уже ничем не сдерживаемые, жадно ожидавшие добычи толпы Витольда, разлились снова по краю.

На ночь войска остановились между двумя озёрами, на песчаном лугу под Людборжем, а когда солнце зашло и густой мрак осел на земле, издалека на тёмных небесах со всех сторон начали распространяться кровавые зарева. Война стояла перед своими гонцами: горели деревни крестоносцев.

Иногда те огни пригасали, то уносились и клубились красным дымом кверху и, казалось, среди молчания ночи слышались стоны и плач.

Той ночью молодой человек не спал.

Сидя перед палаткой, с глазами уставленными в пожарное зарево, окаменело, он дожил до утра. Пан Анджей обходил свою хоругвь, когда заметил хлопца, который, задумавшись, не видел своего командира. Брохоцкий остановился и уставился на него, потом, приблизившись, ударил его по плечу Испугавшись, вскочил со сверкающими глазами Теодор и, узнав старика, стоял в молчании.

– Что с тобой сегодня? – спросил подходящий. – Вижу, война тебе надоела уже прежде, чем началась. Не в своё ты дело влез, дитя. Иди спать в палатку!

И парень исчез, быстро скользнув за холстяную стену.

Но той ночью половина лагеря тоже уснуть не пробовала, а утро объявилось большой разрухой. Татарские дикари вырвались вперёд, дабы первыми похитить добычу. До полудня пришла весть к Зиндраму Машковскому, которому король сдал над целым войском власть, что татары совершали жестокие насилия в околице.

Грабили костёлы, оскорбляли святыни, трупами детей и женщин застилали тракты; по пробуждению Ягайлу пришли известить набожнейшие рыцари, что на такой войне, опасаясь мести Божьей, служить не хотят. Король побледнел, заламывая руки. Послали к Витольду. Собрался совет, великое беспокойство началось в лагере. Поведали об ужасных ночных деяниях и тут же, не чувствуя на себе греха, начали прибывать татары, на верёвках таща окровавленный люд, везя чаши и костёльный инвентарь, привязанный к сёдлам. Один ехал в ризе, накинутой на плечи, на голову надев костёльную серебрянную миску, другой девушку без чувст, перевешанную через коня, увозил.

На этот вид поднялся жестокий крик ужаса, обступили татар, прибежал Витольд. Войско стояло у края старого леса, от которого несколько одиноких дубов только торчало посередине лагеря. Движение рыцарей было так грозно и велико, что их только немедленная и страшная правосудие могло усмирить.

Князь Витольд подъехал сам с личной охраной к мечущимся и испуганным шумом, какой их приветствовал, грабителям. В мгновении ока стащили их с коней. Толпа рыцарей окружила дрожащую чернь; не было долгих разбирательств, ведь Витольд чувствовал, что на нём тяготеет вина этих проделок. Двоим с наибольшей виной он приказал выступить. Всё войско смотрело. Зарезать их было некому, повесить наибеднейший слуга не имел охоты, чтобы не загрязнить рук.

Огромная ветка дуба немного свисала, находясь над их головами. Витольд приказал бросить им верёвки.

– На ветку грабителей! – воскликнул он.

С чрезмерной поспешностью двое татар подняли с земли верёвки и вязали уже петли. Витольд стоял.

– Скорее! – крикнул он, поднимая руку.

– Скорее, слышишь? – повторил один виновный другому. – Скорей! Видишь, какой князь гневный. А ну скорей…

Говоря это, первый из них одел на шею петлю, сел на ветку, соскочил вниз и повис. В то же мгновение другой, не давая себя опередить, затянул верёвку, бросился – висел. Остальные, лёжа на земле, умоляли о жизни.

Глухое молчание объяло лагерь.

Опираясь на плечи товарищей, молодой доброволец смотрел на эту картину вместе дикую, дивную, смешную и жестокую; в минуту, когда виновные покручивались на верёвках в агонии, он закрыл свои глаза и, как бы наполовину лишившись чувств, медленно опустился на землю. Другие смеялись.

К счастью, в эту минуту слабости парня никто не видел и он мог снова втиснуться украдкой в палатку, не будучи замеченным.

* * *

Войско ещё лежало на границе, король предпочитал медлить; он чувствовал, что всё взвесил: корону, жизнь, родину.

Ежедневно посылаемые шпионы доносили, что лагерь крестоносцев стоял в готовности у Дрвенца, что сила в нём была очень многочисленная, что всеми языками земли говорил со всего мира пришлый крестоносный воин, что из всех гродов были привезены пушки, что каменных ядер лежали горы, что берега реки укреплены остроколами. Заранее сеяли в войске тревогу. Нельзя было проследить, кто приносил вести, кто их по войску разбрасывал, а с каждым днём росли басни о неодолимой мощи Ордена. Говорили о присланных из Иерусалима великих реликвиях, которые обеспечивали им победу.

В веке, настолько полным веры, больше ужасала та неисчислимая сила, та небесная мощь, чем тысячи вооружённого люда. Ягайло думал хмуро, но не время было ни отступать, ни колебаться.

Мир был невозможным и позорным, сладовало умереть, но необходимо было бороться. Витольд, который крестоносцев знал хорошо, добавлял храбрости.

Следующим утром в панский шатёр созвали раду. Кому над тем людом, какого эти земли не видели, дать командование? Славились в то время чехи и моравы умелым построением и созданием лагерей, король почти хотел отдать одному из них главное командование.

Солнце всходило, когда из своих шатров, наполовину в броне, пошли на вызов первейшие паны, а во главе их князь Витольд, наихрабрейший и наиопытнейший из всех в войне с крестоносцами, с которыми то бился, то дружил с детства.

Но Витольд к раде и к управлению таким людом не хотел приступать; ему было достаточно своих, чтобы удерживать и ими командовать. Затем, за князем шёл Зиндрам Машковский, краковский мечник, человек маленький, поседевший, сильный и быстрого взгляда, на которого уже все почти как на вождя смотрели.

Шёл Кристин с Острова, краковский каштелян, солдат видный и человек большой отваги, и Ян из Тарнова Леливита, из рода, который славился рыцарским делом и за ним одним следил, но в раде также славился мудрейшей головой; и Седзивой из Остророга, воевода Познаньский, привыкший к командованию, и Миколай из Михалова Сандомирский и Миколай, подканцлеры, мужы для пера, переговоров и совета, в запутанных делах способные, и королевский маршалек Збигнев из Бжежа и Пётр Запжанец из Песковой Скалы, краковский подкаморий.

Они встали вокруг короля, который сидел ещё на стуле, без доспехов, с печальным лицом, какое сохранял почти на протяжении всего пути. Приветствовал их Ягайло рукой.

– Мы послали, – сказал он, – последний раз спросить венгерских панов, есть ли какая надежда на мир; поехал Пётр Корцборг, но в том, чтобы он привёз чего доброго, я сомневаюсь.

– Милостивый пане, – вставил Ян из Тарнова, – он наихудшую бы нам учинил службу, если бы мир объ-явил. Теперь, когда мы на войну выбрались как никогда ещё, сразу закончить нужно. Что же после мира, который они прервут, когда им будет удобней?

– Но, однако, с крестом бороться не хочу, – отозвался король.

– И с крестом мы биться не будем, но с немцем, а это заклятый враг славянских родов, земли которых занял, истребил на ней людей и истреблять их не перестанет, пока жив.

Ягайло рукой наказал молчание.

– Совещайтесь же, ваша милость, сколько вас тут, – сказал он, – потому что я на свою голову судьбу тех войск брать не хочу. Совещайтесь и ведите.

– Нелегко это, – отпарировал Зиндрам, – но необходимы порядок и строгость.

– Мы стоим уже почти перед неприятелем, – ответил Седзивой.

– Он чувствуется, если не виден! – изрёк Витольд. – До сих пор мы шли собственной землёй и годилось дать немного свободы людям, теперь бы она была гибельной.

– Нет порядка, где нет единой головы; десять приказов, если бы наилучшие были, создадут путаницу: необходим один, чтобы вёл и командовал. Тому я охотно сдам власть.

Он посмотрел на стоящих, все также друг на друга смотрели, но каждый на другого указывал глазами.

– По вашему мению, чьей же тут руке поводья доверить? – воскликнул король и посмотрел на краковского мечника.

Все дружно тоже обратили свои глаза к Машковскому.

– Да. Он дал доказательства, что разумеет дело: пусть приказывает, – сказал король, вытягивая к нему руку.

Мечик хотел высказаться, однако ему не дали сказать слово.

– Панский приказ! – сказал Ян из Тарнова. – Нужно слушать его и молчать!

– Одной здесь головы слишком мало, чтобы со всем справилась, – произнёс Зиндрам, – я не вождём, но панов рады правой рукой буду.

– Справедливо, – промолвил Ягайло, – пусть все советуют, пусть один исполняет.

– Князу Витольду это пристало бы, – отозвался Зиндрам.

– Нет, – ответил Витольд, – коронные паны злым бы глазом на меня смотрели, а мне достаточно моих бояр, дабы их в дисциплине держать.

– Советуйтесь не торопясь, – сказал король.

– Первая вещь, – воскликнул Зиндрам, – порядок… мы его ещё не имеем. Необходимы суровые приказы по войску разослать, дабы никто не смел ни самовольно выезжать из лагеря, ни выдвигаться вперёд, пока команда не будет дана, когда маршалек Збигнев из Брзезия королевскую хоругвь поднимет…

– Трубит и сигнал даёт, кому вздумается, – прервал Ян из Тарнова, – пусть же этого в дальнейшем не будет, пусть никто ни смеет, кроме королевского трубача, давать знаки.

– Не может быть, чтобы одного звука трубы хватило, – молвил Зиндрам, – надлежит установить три звука трубы. На первый звук на рассвете, а хотя бы и ночью на тревогу, чтобы все были при конях и в доспехах; на другой пусть седлают коней и свёртывают палатки, а за третим сигналом рыцарство в готовности должно быть для выступления.

На это все согласились.

– Никто из нас тех прусских земель не знает лучше, – добавил Зиндрам, – чем в. князь Витольд, который их стократ вширь и вдоль перерезал.

– Но я в памяти не уверен и себе не верю, где речь об успехе двухсот тысяч людей идёт, – ответил Витольд, – нужны проводники.

– Такие у нас есть, – сказал Зиндрам, – мы заранее о них постарались.

– Кто они? – спросил Ягайло.

– Простые люди: Троян с Красного пруда и Ян Грюнвальд, Парчовские войты, оба родом из Пруссии.

– Пусть их сюда приведут, – сказал Ягайло, – часто по людским глазам больше узнать можно, чем из рассказа.

Тогда пошёл Зиндрам к плотке в шатре и, приоткрывши её, дал знать королевской службе, чтобы тех пруссаков привели.

Тихий разговор вёлся между панами, когда подняли занавес и двоих просто одетых, в капотах, мужчин со смуглыми лицами, с длинными волосами поставили перед королём. Они начали с того, что упали ему в ноги.

Затем начал им говорить подканцлер кс. Миколай о великих обязанностях, какие они на себя брали, о великой заслуге, либо великой вине, какие заработать могли.

– Ни одному из вас в хлебе на старость нехвататки не будет, – произнёс король, – лишь бы служба верной была.

– Милостивый пане и отец, – сказал смелее Троян, – мы оба, Януш и я, родом из этих краёв, оба их знаем, прошедши не раз пешком, так что каждую речушку и тропинку, и бор, и лужи ночью найти можем; а остальное милостивый Бог укажет.

Тогда им приказали поклясться сразу на кресте и Евангелии перед ксендзем подканцлером в верной службе, что они так же сделали, и в готовности быть днём и ночью для указывания дороги. Тут оговорили и обдумали дальнейший поход к Дрвенци, потому что никто уже тянуть дольше не хотел из-за одного пропитания такого большого количества войск, которое не легко приходила.

Куда приехали эти толпы, конские зубы и копыта не оставляли ни травинки, колодцы становились сухими, а живности вокруг куска бы не нашлось. Итак, во имя Бога было необходимо идти и войну быстро завершить. Один король ещё на панов венгерских глядел; в других горели уже души к бою.

Этого дня на ночлеге королевский оруженосец, один из его самых любимых, Янко Добрек, который несколькими днями ранее, набрав воды, сильно заболел лихорадкой, в сильной горячке на ночлеге умер, к сожалению всех. Сам Ягайло, узнав об этом, за плохое предзнаменование снова это приняв, был очень угрюмый. Янку могилу насыпали за лагерем и белый крест, наскоро выструганный, воткнули в неё.

Затем пошёл сам Ягайло осмотреть полки и людей, особенно первейшие хоругви, когда уже собирались выдвигаться и все на конях сидели. Издалека видеть войско ничто, как рой оно выглядит и пышет жизнью; но вблизи осматривать, в глаза смотреть, в лица и чела, лишь по ним дух узнать и предсказать можно на войне. Этого хотел Ягайло, а много также из рыцарства рады были пана ближе приветствовать и слово от него услышать.

Так, рассматривая, дошёл король до полка пана Анджея из Брохоцина, которого давно и хорошо знал, и выделял его из тех, которым наиболее доверял. Его люди стояли хорошо вооружённые и подобранные, молодёжь, полная жизни, а между ними скрывался и тот Теодорик из Забора, знать, устыдясь своей молодости. Но случилось так, что другие, уступая, открыли его, и королю на глаза попал, скрыться не мог.

Очень изумился чего-то Ягайло, увидев его, и сплюнул.

– А этого-то откуда взял? – спросил он, указывая на парня.

– Этот ко мне, милостивый пане, притащился сам, добровольцем, а рад бы я от него избавиться, но он прогнать не дал себя. Это ребёнок, но ничего, на войне, пожалуй, приучится.

– Откуда же?

– Не спрашивайте.

Пан Анджей сделал знак, чтобы хлопец сошёл с коня и пришёл к королевским стопам, хоть король ему к себе приблизиться не дал.

Рад не рад соскользнул парень с коня и стоял зарумянившийся.

– Редкостное сходство, – отозвался Ягайло, – или злые чары. Спросите его, нет ли у него сестры?

Услышав этот вопрос, молодой человек быстро ответил, что имеет сестру, и что он на неё очень похож, а сестра его на дворе княгини Александры Мазовецкой в ту пору должна была быть.

Лишь тогда король успокоился и усмехнулся, а в парня дивный какой-то дух вступил, и вместо того чтобы стоять робко, Ягайле прямо в глаза с детской настойчивостью смотрел.

– Погибнет он где-нибудь напрасно в тяжком походе, – говорил пан Анджей, – но сам виноват, когда ему преждевременно рыцарем быть захотелось.

– Домой возвращаться слишком поздно, – ответил парень смело, – может, мне в доспехах слишком тяжело, а в любой службе не мило; но если бы король, милостивый пан, вместо Янка при своей особе соизволил мне дать приют, добросовестно бы служил.

Все этому дерзкому требованию и просьбе чрезвычайно удивились: посмотрел Брохоцкий, иные улыбались. Король, казалось, не понял сразу, лишь когда ему Брохоцкий повторил, смеясь, это желание, он, вроде, начал обдумывать.

В королевский двор нелегко было попасть неиспытанному; так думали, что Ягайло не ответит ему ничем, когда, посмотрев на него пристально, сказал:

– Отошлите его маршалку, жаль ребёнка, если из него что-нибудь может вырасти.

Склонился к панским стопам непомерно довольный парень, вскочил на коня, своим людям подмигнул и, заехав за шеренгу и попрощавшись с командиром, который тоже рад был от него избавиться, поспешил к королевскому двору.

А оттого что уже лагерь собирался в дальнейший поход, представив маршалку молодого человека при дворе, который на него весь косо начинал смотреть, поехали в молчании, от Людборжа на две мили к большому озеру Рупкову и Кужетнику.

Июльская жара и пекло, которые в том году казались сильнее, чем в иные годы, очень затрудняли поход.

Теряли сознание люди и кони падали от зноя. Доспехов никто в походе носить не мог, потому что железо и через кафтаны припекало. Так вешали их на коней, складывали на возы, а другим и платья казались тяжёлыми, и рубашки было слишком. Когда вечером показалось озеро, к оной воде спешило всё, лошади и люди, как на спасение. Но тут уже самостоятельно идти и беспечно вырываться не годилось. Крестоносцы стояли на небольшом расстоянии от Дрвенца так, что влезши на дерево, уже можно было заметить лагерь и остроколы.

Едва шатры у озера начали разбивать, когда Брохоцкому, который только что спешился, дал знать один из его людей, что крестоносцы неподалёко коней купают, и что там уже горсть добровольцев на них собирается.

Не обращая так внимания на суровые приказы, повернув коня, надев доспехи, вскочил в седло пан Анджей и пустились галопом те, что были погорячее, так что их уже ни призывы, ни труба остановить не могли. Король только что начал было раздеваться, когда это произошло. Рыцарство, которое само не успело вовремя к поединщикам присоединиться, повлезав кто куда мог, смотрело, но туман пыли той быстрой кучки заслонял глаза. Другие также сели есть и отдыхать.

Солнце зашло и жара немного прекратилась, когда вдруг крик и звук трубы на тревогу подняли весь отдыхающий табор как молнией. Как то бывает в большой стае, где не много видно, а из уст к устам переходит друг другу слово, каждый к нему что-то своё прибавляет, громыхнули: «Крестоносцы!»

Кони были рассёдланы, люди полуодеты, кто как был, добежал только до меча, в мгновении ока почти сидел уже на своём; но началась неописуемая неразбериха, которую умножал мрак: своих не узнавали свои, толкались и ругались, пока старшина криком и трубой не навёл порядок.

Король также как был, в белом жупанике, вышел из шатра, спрашивая что случилось и рассылая гонцов во все стороны. Никто хорошо не знал, что было причиной паники. Только с тевтонской стороны поднимался большой клуб пыли и метели, который испускался агрессивным войском.

В ту же минуту прибежали королю дать знать, что Брохоцкий, напав с другими на коней передней стражи крестоносцев, рыцарей из неё свалив, пятьдесят их забрал и вёл. Тогда тревога сменилась радостью, а пан Анджей своих коней перед шатрами вёл, как первую добычу неприятеля. Радовались ей в меру, потому что ни столько кони дороги были, сколько преждевременная паника могла навредить. Но то, что произошло, принять нужно было за хорошее.

Выбежал с королевскими придворными недавно приступивший к службе Теодорик, а кто бы его видел, как к тем коням присматривался и глазами водил по тем, что их привели, ясно бы в нём горе и гнев, чем радость, угадал.

Тут снова обсуждали ночью, как себя начать вести. Ждали возвращения Корцбога, но уже в мир никто не верил, из лагеря получили весть, что, защищая переправу через Дрвенцу, крестоносцы остроколы понабили и из-за них могли отстреливаться; таким образом, решили вожди и проводник Троян, чтобы из-под Кужетника вернуться в Людборжу и пробовать вступить оттуда, где ожидалось меньше защиты.

Ночью вышли шпионы во все стороны. Лагерь затих и лёг, стражи только авангардные и другие бдили вокруг и люди, для поддержания порядка выставленные. Вечером ожидали возвращения Корцбога, но его не было, и ни одной другой вести от венгров. Ягайло из задержки делал вывод, не склонятся ли они к миру; другие Бога просили, чтобы им тех мыслей не дал.

В волнах озера отражались звёзды и вокруг была торжественная тишина, а узкий пояс земли делил два спящих лагеря, которые в любой момент, как два льва могли сойтись и бороться на смерть либо жизнь.

* * *

По другую сторону Дрвенцы на широком лугу был разложен великолепный лагерь крестоносцев. На стороне, господствуя над другими, поднимался шатёр великого магистра, над которым развивалась хоругвь с его двойным крестом; на других – гербы немецких князей, баронов и дворянства, которые прибыли в помощь Ордену. Немного подальше возы с пушками лежали, как страшный вал, пастями обращённые к границе.

Над рекой были видны наскоро укреплённые расщеплёнными сваями берега, которые светились белым рдением. Тут ходила стража, как на зубцах замковых стен.

В шатре магистра Ульриха в утреннее время он находился вместе с казначеем. В рыцарском лице магистра, несмотря на то, что его ещё ничего обеспокоить и сломить не могло, рисовалось нетерпение, гнев и раздражение. Он ходил большими шагами, думая. Казначей стоял, всматриваясь в него.

– Пугают нас той мощью напрасно, – воскликнул Ульрих, – я знаю её, не страшусь её. Хотят запугать меня численностью: она только панику, замешательство и жертвы увеличивает. Кости брошены.

– Да, и играть нужно ими, – добавил казначей.

Он подошёл к магистру.

– Вчера вернулся наш от Сарновского, он дал нам торжественное слово, что чехи биться не будут. Мы хотели склонить их, чтобы оружие на Ягайлу обратили в решительную минуту, но на это они не согласились. Достаточно, что меча из ножен не вынут.

– Вы уверены в Сарновском? – спросил магистр.

– Деньги он взял, – усмехнулся казначей, – и если бы предать нас хотел, торговался бы о нападении на поляков, а ведь его не обещал. Следовательно, я заключаю, то, что обещал, он выполнит.

Тут казначей ещё ближе приступил к уху великого магистра.

– Татары разбегутся, – произнёс он, моргая глазами. Все вожди их куплены, более десяти Витольд приказал повесить: легко нам удалось их получить. В Витольдовом войске мы имеем своих полно, которые первые тыл покажут и других за собой потянут.

– Из этой несколькодесятитысячной толпы ноги на поле битвы не останется. Люди для поднятия паники подобраны наиболее приспособленные, дадут сигнал; наше левое крыло в погоню только поехав, с тыла к королю приступит, и, с двух сторон окружённый, король напрасно погибнет!

Казначей потёр руки.

– Не рассчитываю ни на короля Сигизмунда, ни на венгерские обещания, но на это мы что-то сами золотом нашим изготовили. Это более надёжно. Недостаточно этого, – кончил казначей, усмехаясь, – в лагере короля, в его шатрах, вокруг его особы мы имеем наших людей, оруженосцев, службу, иностранцев, купленных и уговорённых; мы имеем их рядом с Витольдом, имеем у князей Мазовецких. Кто же знает, – прибавил он, – если для сохранения Ордена будет необходимо дать что в напитке… и на то руки найдутся. Войско без вождя, муж без головы – есть труп.

Великий магистр вздрогнул, однако ничего не ответил.

– Я верю в наше мужество и в реликвии святых.

– И я тоже, – докинул нетерпеливо казначей, – но это не мешает мне работать и хлопотать.

Он пожал слёгка плечами. Разговор прервался, когда комтуры и должностные лица Ордена начинали сходиться.

Шатёр, вокруг которого стоящая стража никого чужого не впускала, всё больше наполнялся прибывающими на совет монахами. Все комтуры, командующие отрядами, присутствовали.

Ульрих открыл совет.

– Послы короля Сигизмунда склоняют нас к миру, – сказал он, – пугают нас силой Ягайлы, чрезмерно раскрашивая это войско, сложенное из непослушных людей. Правда, что эта толпа заполняет великое пространство, но мы же не знаем их вооружения и силы.

Вдруг Лихтенштейн, великий комтур, прервал:

– Мы везём с собой иерусалимские реликвии, – сказал он, – они за сто тысяч людей сойдут, с ними мы непобедимы. Разбежится эта толпа и падёт, а нашим будет старанием, чтобы их ноги не унесли домой, чтобы некому было отнести вести о поражении! Достаточно этих переговоров о мире!

– Достаточно! – воскликнул Швелборн.

– Народ дикий, варварский, не знает искусства битвы, – сказал комтур Глуховский, – что тут численность значит? Наши пушки, наши реликвии, наше оружие, друзья… искусство войны: всё нам такое превосходство даёт над ними, что если бы наших сто с тысячью сражались, страха иметь не годится. Это было бы усомниться в Боге, в себе и во всём, что за нами стоит, и кто господствует в мире! В папе и императоре… Война!

– Война! – повторили все комтуры, почти единогласно.

Двое старцев в стороне стояли молча: были это комтуры фон Венде Гневский и Хацвельд Нешавский. Магистр посмотрел на них.

– А ваш голос? – спросил он.

– Что значат два голоса! – ответил фон Венде. – Предпочитаю молчать.

Иные обратились к нему, особенно Швелборн, с гневом и нетерпением.

– Значит, вы держитесь иначе?

– Да, – изрёк Венде, – я советую мир, ибо чувствую погибель.

Поднялся крик возмущения. Венде отсупил, держа руку на груди. Магистр грозно взглянул. Шум и спор, может быть, немедленно бы возникли, если бы входящий монах не объявил, что венгерские послы срочно требуют аудиенции и окончательного ответа, дольше его ждать не в состоянии.

– Стоят перед шатром.

– Впустить их, – воскликнул магистр.

Комтуры, поглядев друг на друга, расступились, Венде и Хацвельд встали в стороне.

Вошли Тара и Шибор из Шиборжич, который хоть проживал в Венгрии, как имя его обозначало, был польского происхождения. Великий магистр торжественно в том окружении всего совета принял послов Сигизмунда.

– Мы за ответом пришли, – отозвался Тара, – и дали бы благоприятный совет для нас и для всех. Склоните сердца ваши к миру.

Великий магистр, не говоря слова, указал на орденского маршала, который выступил вперёд.

– Мы согласились бы на мир, – сказал он, – если бы его от нас требовали заранее, если бы Ягайло не на границе стоял с войсками, трубуя его от нас. Как же говорить сегодня о мире, если война уже начата, часть наших краёв разграблена, зарева, руины и кровь о том свидетельствуют. Никогда ни один из господствующих не смел покушаться на Орден с такими силами, с таким упорством, а вы требуете, чтобы мы, обиженные, приняли мир, какой нам навязывают? Мы примем мир, но сначала мы отомстим оружием за ограбления, убийства и вред. Взаимных наших споров и конфликтов никто не может разрешить, ни напрасные слова, ни хотя бы императорский авторитет, только оружие и война. Опустошены наши земли: пусть кровью за это заплатят.

Тара слушал эти слова, в поспешности и горячке сказанные, с видимой болью и грустью.

– Судьбы войны – неопределённые, – сказал он. – Кривды, понесённые с обеих сторон, сдайте посредникам, примите посредничество короля Римского, попробуйте иные средства, прежде чем обратитесь к оружию.

Шум и голоса, отовсюду раздавшиеся, не дали говорить послу, который умолк.

Недалеко стоял молчащий Венде.

Посмотрев на него, Тара произнёс:

– Все, следовательно, и вы, пылаете той жаждой боя и мести?

– Я – нет, – ответил комтур Гневский спокойно. – Я старый, помню много войн, знаю, что кровавая война значит, умею ценить благословления мира; поэтому я желаю, чтобы мы забыли наши кривды и, жертвуя их Богу, положились на переговоры. Сколько же раз стоящие напротив друг друга отряды, мудрое слово сдержало и простило? Я хочу мира! Хочу! – повторил смело.

Его заглушили криком.

Теттинген, комтур эльблонгский, и Швелборн, бросились с поднятыми кулаками на старца.

– Нужно тебе было, старый болван, – воскликнул он, – сидеть дома и за больными смотреть. Для войны-то ты непригоден: зачем же ты сюда прибыл?

Невозмутимый Венде стоял спокойно.

– Я прибыл с тем, чтобы бороться с другими, когда прикажут, и пасть, когда потребуется, – сказал он громко. – Совет мой был здравым советом, мир превозношу над войной; я повторяю, что пока есть хоть слабая надежда избежать пролития христианской крови, я предпочитаю переговоры, чем рваться на оружие. Да, я советую мир, я желая мира, но если Бог решит иначе, стану мужественно и умереть сумею; смотрите, чтобы вы с поля боя не бежали, несмотря на ваших молодых волонтёров.

Теттенген весь затрясся и грозила ссора, когда старый Шибор из Шиборжич, до сих пор молчавший, начал говорить.

– Ия, – добавил он. – Я старый солдат, сражался всю жизнь, не страшась войны: всё-таки не отвергал бы мир, когда возможно.

Великий магистр обернулся к нему с насмешливой полуулыбкой.

– В ваших устах объясняется речь, – сказал он иронично, – вы поляк, мы знаем, что ваш род из Куйявской земли происходит; вы говорите за своих из-за того, что за них боитесь: но ни Орден, ни я не согласимся на мир позорный, ножём у горла вытянутый. Нет! Нет!

Шибор немного отошёл.

– Кажется мне, – отозвался он, – что не для Польши, но для вас самих я желал добра и желаю: никогда не годится христианину согласие и примирение отталкивать.

– Позвольте, – ответил Ульрих, по-прежнему насмешливо, – что и мы тоже что-то в христианских обязанностях должны знать.

– Вы все восхваляете Ягайлову мощь, – прервал великий комтур, – мы знаем её! Мы знаем из чего выросла и что значит; но вы не знаете мощи Ордена, который по целому миру растягивает свои сети, который от Иерусалима доходит до Мариенбурга и за Двину, который имеет в Германии тысячи союзников, в королях – защитников и опекунов, в Наивысшем пастыре – своего главу. С мощью Ордена никакая другая мериться не может. Пусть Ягайло дрожит: земель забранных когда-то и завоёванных во имя креста вырвать у себя не дадим, а за ущерб он должен новыми уступками заплатить.

Мерхейм зааплодировал, другие вторили. Великий магистр добавил в конце:

– О мире речи уже нет и быть не может, о чём другим советуем! Король Сигизмунд должен нам опеку и помощь: он обещал её…

– Да, – ответил Тара, – но услуга, какую он вам предоставляет, взаимно оплачивается. Король нуждается в той сумме, о которой просил.

– И объявит войну королю польскому? У вас есть же письма с объявлением? – спросил магистр.

– Есть, – ответил Тара.

– Мы хотели бы их видеть, – прибавил магистр.

Шибор немного вздрогнул.

– Ваша милость всё же можете нам поверить, что мы рассказываем от имени короля Сигизмунда – не лож. У нас есть письма объявления войны и поручение отправить их в то время, когда сорок тысяч червонных золотых будут нам выплачены.

Магистр усмехнулся.

– Значительная сумма для Ордена, – ответил он, – но честь слишком велика, что мы можем ею служить королю, чтобы о ней торговались. Следовательно, мы заплатим тут сразу двадцать, столько же ожидает вас в Гданьске.

Казначей дал знак согласия.

– Лишь бы мы письма имели, деньги ожидают готовые, – добавил он, потрясая связкой ключей у ремня.

– Значит, дело закончено, – сказал Тара.

– Но мы должны видеть письма! – сказал магистр. – Дабы их силу мы могли оценить.

Тара и Шибор посмотрели друг на друга и пошептались; последний вышел из шатра.

– Иду, – сказал он у двери, – Петра Корцбога к королю отослать, а письма вам для прочтения принести. С чем же Корцбог отбудет?

– С войной! С войной! – крикнули толпы комтуров, поднимая руку. – Пусть объявит кровавую борьбу.

– Мы унизим этого гордого язычника, – воскликнул Швелборн, – с ним и с его родом ящериц борьба никогда не кончится; наконец нужно той гидре головы поотрезать до последнего. Ненавистное племя идолопоклонников без чести и веры!