Текст книги "Зимний скорый. Хроника советской эпохи"

– Да, конечно. И поэтому тоже.

Поистине новые времена.

– Итак, – прервал молчание Леопольд, – в ваших руках выбор: заключать нам мир или продолжать войну. Всё зависит от того, чувствуете ли вы в себе силы разбить Тюренна. Именно его. Конечно, у французов есть еще Конде. Ему простили старые прегрешения, он поклялся в верности королю, теперь он тоже маршал Франции, ведет себя шумно и претендует на первые роли. Но против вас, мой дорогой, они, разумеется, выставят самого Тюренна.

«Самого!» Это словцо кольнуло точно кинжалом. Старик даже слегка вздрогнул. И, сдерживая заколотившуюся в груди ярость, боясь, как бы волнение крови вновь не помутило голову, он медленно выговорил, с усилием выдерживая спокойный тон:

– Не заключайте мир, ваше величество. Доверьте мне армию. Я РАЗОБЬЮ ТЮРЕННА.

– Ну и чудесно! – воскликнул Леопольд. – Иного ответа я не ждал! И как бы ни осторожничали иные мои советники после Тюркгейма, я готов поверить вам и рискнуть еще одной кампанией… А теперь, вот что. Поручая вам такое грандиозное дело, я чувствую себя обязанным еще раз отметить ваши прошлые успехи и, кстати, загладить свою недавнюю вину. Но как? – Леопольд развел руками. – Все обычные награды вы уже имеете. Повысить вас в звании, объявить генералиссимусом, как в шестьдесят четвертом, я не могу, раз мы сейчас воюем без союзников и у вас будут только австрийские войска. Я решил эту проблему по-своему. Я счел, что графское достоинство не отражает ваших великих заслуг перед Империей. И уже подписал указ о присвоении вам титула, какого не удостаивался еще ни один из подданных нашей короны. Отныне вы – ИМПЕРСКИЙ КНЯЗЬ!

«Ле принс д’ампир, – мысленно перевел старик. – Кажется, так это будет по-французски?»

Он поднялся с кресла во весь свой огромный рост и поклонился:

– Ваше величество незаслуженно добры к своему слуге!

Леопольд засмеялся, махнул рукой:

– Садитесь, садитесь! Мне и так приходится задирать голову для беседы с вами. И повторяю: отбросьте этикет! Мы оба – умные люди, для нас с вами титулы могут не иметь никакого веса. Но вы же знаете, как европейское общество ловит их звучание. Думаю, что и Тюренну, хоть он не кичится своим герцогством, будет не безразлично, кто ему противостоит: граф или имперский князь. – Леопольд хлопнул ладонью по развернутой на столе карте Эльзаса: – С богом, мой дорогой! Всыпьте лягушатникам как следует!

В этом походе он держался спокойно. Редко вылезал из кареты. Если садился на коня, то ненадолго – проветриться, разогнать застоявшуюся кровь, как ему предписывал врач. Он и флакончик с каплями всегда хранил при себе. Что поделать, шестьдесят семь лет. Да и Тюренну уже шестьдесят четыре. Правда, Тюренн невелик ростом, худенький, подвижный. У таких сердце лучше справляется.

Но дело – не в годах и не в болезнях. Начиная весной 1675 года свою главную кампанию, Раймонд Монтекукколи, имперский князь и фельдмаршал, впервые по-новому ощутил собственный возраст. Ощутил не тяжестью лет, грузом ошибок и горькой мудрости, а чем-то подобным освобождению, приближению к вершине.

Так, в сущности, и было. Он, хоть и принимал лекарство по часам, всё же не слишком беспокоился о своем здоровье. Он знал, что здоровья, – пусть даже с каплями, кровопусканьями, холодными ваннами, – ему хватит еще на несколько лет. И этот запас времени находился уже за пределом, был чем-то вроде личной, маленькой вечности. Ибо то, что придаст истинное значение его жизни и перейдет в настоящую вечность, должно было свершиться в ближайшие месяцы.

В начале мая он вывел армию к богатому, нейтральному Страсбургу, жившему торговлей. Здесь после паводка уже навели мосты через Рейн. Можно было взять город с ходу и овладеть переправами, но тогда он не смог бы удержать солдат от грабежей, от насилия над женщинами, а ему не хотелось разорять и унижать людей, которым суждено вот-вот оказаться в лоне Империи. Он остановился в предместьях. Он ПРОСИЛ городской магистрат пропустить его войска.

Было это ошибкой или его направляла рука судьбы?

Еще прежде, чем он успел получить ответ магистра, уже на следующее утро, с какой-то невероятной, поистине дьявольской быстротой на противоположном берегу Рейна появились походные колонны французов. И Тюренн (конечно, их привел Тюренн!) послал в магистрат свой ультиматум, угрожая бомбардировать город, если тот пропустит имперскую армию. Кампания началась.

Седой старик магистр, обливаясь слезами, падал на колени перед седым стариком фельдмаршалом. Но дело было не в магистре и его слезах, а в нелепейшей ситуации: как вступить в сражение, когда тебя разделяют с противником широкая река и каменный город! Тюренн опять издевался над ним, словно хотел превратить их великую драму в подобие кукольной комедии, где персонажи дразнят друг друга и обмениваются пощечинами.

Но нет, проклятому французу не удастся навязать ему роль Пульчинеллы! Фельдмаршал двинул свою армию прочь от Страсбурга, вниз по Рейну. Навел мосты и переправился на левый берег, угрожая эльзасским крепостям. Угрожая для вида. Он не собирался втягиваться в осады и штурмы, он хотел подманить Тюренна. А тот всё не появлялся. Прошло несколько дней.

И вдруг – на загнанных конях в лагерь ворвались гонцы, посланные из тыла. Они сообщили неожиданное: Тюренн, узнав, что имперская армия ниже по течению переправилась на левый берег Рейна, увел свои полки от Страсбурга ВВЕРХ по течению и там перешел на ПРАВЫЙ берег. Теперь он оказался на коммуникациях австрийцев. И – хуже того, замечено движение французской конницы к Оффенбургу, а это уже катастрофа: в Оффенбурге находятся главные склады, там почти всё продовольствие, запасенное для нынешней кампании, и только два батальона охраны!

Офицеры и генералы в штабной палатке с тревогой, почти с испугом следили за своим главнокомандующим. Страшные известия, казалось, привели его в прекрасное расположение духа. Его глаза оживленно заблестели, на губах появилась усмешка.

Он в самом деле испытывал прилив возбуждения. Тюренн великолепно парировал его удар, просто великолепно! Припомнил ему то, что он сам проделывал с французской армией в позапрошлом году. Вот теперь, наконец-то, игра пошла по-настоящему!

Ему смешно было глядеть на встревоженные лица вокруг. От него ждали спасительных решений: что теперь делать? И он ответил, не скрывая презрения:

– Что делать? Прежде всего – не терять голову! На войне как на войне! Идти в Эльзас, имея на своих коммуникациях Тюренна, конечно, нельзя. И, разумеется, надо спасать оффенбургские магазины. В армии четыре уланских полка. Вот, пусть садятся на коней, переправляются назад, на правый берег, благо мосты целы, скачут во весь дух к Оффенбургу и выбьют противника. Тюренн послал туда пару кавалерийских полков, не больше. При появлении улан французы, вероятно, постараются поджечь склады. Что-то сгорит. Но если уланы будут расторопны и быстро потушат огонь, пропадет не так много. А за уланами на правый берег вернутся и главные силы. Теперь уже ясно, что искать сражения придется там.

И вновь – недоумение и страх на лицах окружающих:

– Почему он так уверен в том, что говорит? А если к Оффенбургу стянулась вся французская армия? Что сделают тогда четыре тысячи улан со своими саблями и пистолетами на усталых после марша конях? Они погибнут, погибнет всё продовольствие, а это равносильно поражению!

Он усмехнулся. Повторил:

– Под Оффенбургом у французов ТОЛЬКО летучий отряд. Уланы справятся. – И закончил презрительным: – Выполнять!

Он не желал пускаться в объяснения, эти люди всё равно ничего бы не поняли. Понять мог лишь кто-то равный Тюренну и ему самому. Там, где вся армия, там возможность генерального сражения. Под Оффенбургом это было исключено. Схватка двух первых полководцев Европы на мешках с мукой и бочках с солониной? Такое себе и не представить. Конечно, у Тюренна дурной французский вкус, но не настолько же дурной!

Уланы спасли большую часть продовольствия. А сам он, вернувшись с главными силами на правый берег, прошел между Оффенбургом и французской армией и опять, уже севернее, выдвинулся к Рейну, угрожая сразу и переправой в Эльзас, и броском к Страсбургу. Тюренн немедленно ответил новым охватывающим движением во фланг и тыл.

Так началось их знаменитое, вошедшее во все учебники военной истории маневрирование, когда на пространстве в сорок-пятьдесят верст две тридцатитысячные армии в течение трех месяцев словно танцевали друг с другом некий фантастический танец. Десятки и сотни лет спустя исследователи будут снова и снова разбирать все замысловатые фигуры этого танца, пируэты, броски, обманные движения, обходы. Будут восхищаться им, будут называть чудом военного искусства.

А тогда, жарким летом 1675 года, не было никакого чуда и никакого искусства. Были два хитрых, осторожных старика. И каждый старался обмануть другого. И каждый знал другого уже почти как самого себя.

И были остервенелые солдаты, которые не понимали, зачем их каждый день поднимают ни свет ни заря и гонят сквозь солнечное пекло по болотистым, зловонным прирейнским низинам. Гонят то туда, то сюда, одними и теми же местами. Гонят мимо одних и тех же сожженных деревень, одних и тех же поломанных и брошенных фургонов, своих и вражеских, одних и тех же черных лошадиных трупов, гниющих по обочинам дорог и только всё больше и больше раздувающихся от жары…

Кто из них первым понял, что маневрирование стало бессмысленным? Наверное, оба одновременно. Когда фельдмаршал Монтекукколи, сидя над развернутой картой, подумал о том, что маневрирование надо прекратить, он испытывал ощущение: в эту минуту и к Тюренну приходят те же мысли.

Они оказались равны друг другу. Безнадежно равны. Как два фехтовальщика, столь сходно совершенных в своем мастерстве, что ни один из них не может нанести укол другому, ибо каждый выпад парируется. Как два шахматиста-виртуоза, что никак не могут доиграть становящуюся бесконечной партию.

А лето уже проходило. И войска, измученные беспрерывными маршами в зной, по гиблой местности, таяли от болотной лихорадки и кровавого поноса. Еще несколько недель, и обе армии обессилеют до такой степени, что им останется лишь разойтись.

Ну что ж, и он, и Тюренн хотели, маневрируя, получить преимущество перед началом сражения. Раз это не удалось обоим, значит, надо попытаться вступить в битву с равных позиций. Но ведь тогда всё может решить случайность – исход сражения, судьбу кампании, его собственную судьбу. Случайность!..

Той ночью он, одинокий, по собственному порыву совершил то, что давно уже совершал только по обязанности и в присутствии других: он МОЛИЛСЯ. Огромный седоголовый старик стоял на коленях перед распятием, водруженном на походном столике, и не затверженные с детства чеканные фразы латинских молитв срывались с его губ, а почти бессвязные просьбы на его родных языках. Жарким шепотом, по-итальянски и по-немецки, он умолял Господа и Пресвятую Деву, чтобы они – единственный раз и последний – даровали ему, ничтожному, грешному, свое чудо. Ту самую случайность успеха, ту самую случайность победы в РАВНОМ БОЮ.

Ныли колени, ныла спина. От поклонов к голове с болью приливала тяжелая кровь. Колыхались огоньки свечей на столике, и в шатре метались тень от распятия и его собственная тень. А он всё молил, молил о победе. Не для Священной Римской империи. И кажется, уже не для Истории. Для себя одного. Потому что только победа, – пусть не заслуженная, пусть дарованная чудом, – только победа могла принести мир и покой его душе.

Наутро он приказал отходить к Оттерсвейеру, где распростерлось большое, ровное поле, окаймленное редколесьем.

Имперская армия едва успела занять там позиции, как разъезд конной разведки прискакал с донесением: в направлении Оттерсвейера двинулись и французы.

И еще через день на противоположной стороне поля, за кустарниками, потекли потоки синих, красноватых, серых – по цвету полковых мундиров – человеческих масс. Посверкивали, перемещаясь, медные блёстки орудий. Поднялись дымки костров. На травяной зелени зачернели полоски вывернутой лопатами земли, обозначая линии траншей. Там готовилась к битве французская армия.

Старый фельдмаршал не мог удержаться: то и дело, как любопытный мальчишка, прищурив один глаз, вскидывал подзорную трубу. Окружающие почтительно стихали. Откуда им было знать, что в эти минуты он вовсе не строил планов завтрашнего боя. Он просто разглядывал муравьиное копошение на той стороне, и мысль, что среди этих сливающихся друг с другом фигурок, пеших и конных, он сейчас, впервые в жизни, быть может, видит самого Тюренна, вызывала в нем охотничий азарт и молодящее возбуждение.

Вечером на военном совете он не дал никому сказать ни слова. Говорил сам, коротко и грозно:

– Завтра – сражение, которое решит судьбу кампании и всей войны. Французы рыли траншеи, но мало и небрежно. Тюренн не думает обороняться, он постарается атаковать. Очень хорошо! Главное – выдержать первый удар, а там дело пойдет. Пусть всем солдатам объявят: если кто-то из них дрогнет под огнем или в рукопашной схватке и побежит, его застрелит на месте ближайший офицер. А в тылу наших позиций, на холме, поставлены две шестифунтовые батареи. И если какой-нибудь отряд вздумает побежать целиком, по нему откроют огонь картечью…

А потом он долго стоял у своего шатра. Веяло прохладой. Солнце садилось. Огненный закат и темная синева небосвода обещали назавтра погожий день для битвы.

Тянуло горьковатым дымом костров. Слышалось пение солдат. Еще вчера проклинавшие изнурительные переходы, солдаты теперь, конечно, сожалели о них. На переходах они не видели противника и по ним никто не стрелял. Солдаты волновались: утром им предстояло идти в огонь и умирать. Они подбадривали себя песнями. Наверняка, пили. Перед боем, несмотря на любые запреты, они всегда исхитрялись достать вино. Кажется, они достали бы его и посреди пустыни. Как они все дрожали за свои никчемные жизни!

А ведь он тоже испытывал страх. Но страх совсем иного рода. Это была высокая боязнь Творца, который взялся переустроить мироздание и в нерешительности медлит самые последние мгновения, прежде чем сказать: «Да будет свет!» Ибо не уверен, возникнет ли по его слову и его усилию именно та Вселенная, которой он желает? А если возникнет, обрадует ли она его так наяву, как радовала в мечтах?

Только бы удалось заснуть и проспать хоть несколько часов, чтоб завтра управлять боем с ясной головой…

На австрийских позициях вдруг вспыхнуло белое облачко, и над полем раскатился мощный, глухой удар тяжелого орудия, рассеченный звенящим визгом удаляющегося ядра. Шальной, одиночный выстрел с пьяных глаз. Какой-то подвыпивший канонир, заметив в сумерках смутное движение во вражеском лагере, кое-как подправил наводку и ткнул в запальное гнездо дымящимся фитилем.

И вновь над огромным полем опустилась тишина. Стихли даже солдатские песни. Закат, угасая, померк. Темнело. Только бы удалось заснуть…

Его растолкали посреди ночи. Так резко, как никогда еще не смели будить. Он мгновенно вырвался из своего неглубокого забытья. Сел на походной койке, осматриваясь. В пляшущем свете факелов, которые держали двое унтер-офицеров, он увидел перед собой адъютанта, начальника штаба и начальника артиллерии. Полог шатра был поднят. Там горели звезды в ночном небе. Их заслоняли чьи-то тени, доносились возбужденные голоса. Что случилось?! Неужто французы решились на ночную атаку?! Стрельбы не было слышно.

Заговорил начальник штаба. То, что он произносил, звучало невероятно. Если бесцеремонные прикосновения взорвали только сон старика, то падавшие слова взрывали уже реальность:

– С французской стороны перебежали два солдата и сержант. Все трое – эльзасцы. Они утверждают, что Тюренн убит… Вы меня слышите, Ваша светлость? ТЮРЕНН УБИТ!! Тем самым, единственным пушечным выстрелом. Он объезжал со своими генералами передовые линии, и ядро попало ему прямо в грудь. Ха-ха! Можно себе представить это зрелище: двадцатифунтовым ядром – прямо в грудь! Его разнесло в клочья, в кровавые брызги. Даже моргнуть не успел, голова так и осталась с открытыми глазами. Ха-ха!..

Перебежчики просят, чтоб их не считали пленными, а приняли на службу. Они из Эльзаса, крестьяне, завербовались, чтобы помочь семьям. А после смерти Тюренна – это всем понятно – Франция будет разбита, и Эльзас перейдет к Империи… Какие последуют приказы? Оборона, конечно, отменяется? Приготовиться с рассветом атаковать, пока французы, чего доброго, не побежали без боя?

…В темной пустоте, откуда старик стал возвращаться к действительности, искоркой загорелась первая мысль: «КАК ЕМУ ПОВЕЗЛО…»

Ему всегда везло, проклятому французскому счастливчику, но такое везение – это уж слишком. Да он же всех обманул, обманул! Играл всю жизнь, и теперь как будто разыграл перед современниками и перед Историей свою героическую гибель. А сам вовсе не умер. Да разве это настоящая смерть – исчезнуть мгновенно, ничего не ожидая, не успев ощутить ни страха, ни боли!..

Непонятные голоса звучали рядом. Всё громче, всё требовательней. Старик поднял голову. Какие-то люди стояли перед ним. В пляске теней от пламени факелов казалось, что они кривляются и подмигивают ему.

Он почувствовал холод, и это окончательно вернуло его в реальность. Он словно со стороны увидел себя, сидящего в ночном белье. Вспомнил, кто эти люди, и чего от него хотят. Выговорил, – кажется, не очень твердо, но его поняли, – что должен остаться один и всё обдумать. Взмахнул рукой – прочь! – и жест удался ему лучше, чем слова.

Денщик зажег свечи на столике, помог ему одеться. Потом он прогнал и денщика…

Так что они сказали? Что Тюренн – умер? Но это невозможно! Умирать могут солдаты (за полвека он видел десятки тысяч их трупов). Умирать могут даже императоры (он пережил двоих). Но чтобы умер Тюренн… Нет, это так же невозможно, как умереть ему самому.

Сквозь полотняные стенки шатра доносился такой топот со звяканьем оружия, словно там не ходили, а неистово перебегали с места на место. Конечно, весь лагерь уже проснулся. Все обсуждают громовое известие и с нетерпением ждут утра. Ждут его приказов. Скоро рассвет. Он должен что-то решить…

И тут он понял, что Тюренн действительно умер. Одно нетвердое движение руки пьяного солдата-канонира, взрыв нескольких фунтов пороха, удар слепого чугунного шара – и величайший за последнюю тысячу лет полководец, баловень фортуны, потрясатель мировых судеб в неуловимое мгновенье сделался привлекательной только для мух кашей из кровавого мяса и обломков костей. А вскоре обратится в такую же мерзкую черную гниль, что и трупы коней, павших на походе и сброшенных солдатами с дороги на обочину.

Тюренн действительно умер. А всего через несколько лет – действительно – умрет и он сам, фельдмаршал Монтекукколи, имперский князь, спаситель Европы от мусульманского нашествия. Пусть не от ядра, не от пули, от сердечного или мозгового удара – неважно. Какое имеет значение, поврежденным или нет обратится его тело в гниющее месиво.

Так в чем тогда разница между ним и убитым французом? Она только в этих, не прожитых Тюренном и выпавших ему самому считанных годах. Несколько ближайших лет он, оставшийся единственным великаном в крохотном мироздании, будет всемогущим.

Император даст ему всё, что он потребует. Когда-то в молодости незабвенный Фердинанд Третий боялся его, ровесника. Но кто из правителей боится стариков? (Не опыт, не мудрость, а именно это и есть главное преимущество старости!) Молодой Леопольд предоставит в его распоряжение все войска и финансы Империи и будет спокойно забавляться своими телескопами, микроскопами, магнитами, пока он разрушает прежний мировой порядок и создает новый, под скипетром австрийских Габсбургов.

Тюренна больше нет. Он, Монтекукколи, свободен и всесилен. И завтра, – нет, уже сегодня утром, – он сметет противостоящую ему французскую армию. Затем переправится через Рейн и вторгнется в Эльзас. Там его, конечно, попытается остановить Конде. Он разобьет Конде и разместится в Эльзасе на зимние квартиры. А следующей весной добьет уже всё, что только сумеет «Король-Солнце» против него выставить.

На этом окончится западный поход. После разгрома, который он учинит, Людовик Четырнадцатый, зажатый между австрийскими и испанскими Габсбургами, утихомирится надолго.

А там окажется нетрудным заставить всю пеструю компанию немецких правителей, католиков и протестантов, склониться перед властью императора. Это будет не просто реваншем за поражение в Великой Войне. Растоптав Вестфальский договор и объединив Германию, возрожденная Священная Римская империя поднимется над миром в таком могуществе, какого не знала когда-то и Римская Империя цезарей.

И тогда… тогда ей станет тесно в Европе. Ну что ж, в союзе с морскими Нидерландами Империя сможет двинуться через океаны. Отнять хотя бы американские владения у той же Франции. И пусть это осуществится уже после того, как он сам превратится в черную гниль: его, переломившего ход мировой Истории, открывшего своей державе путь к власти над всей планетой, не забудут никогда! Вот оно – бессмертие. И осталось до него лишь несколько предрассветных часов…

Так откуда, откуда пронзительная тоска и предчувствие, что ничего этого на самом деле НЕ БУДЕТ?

Имперский князь, фельдмаршал Монтекукколи знал, что он должен сейчас сделать: встать, крикнуть, созвать помощников. Отдать необходимые приказы: армия вместо обороны атакует, нужна перегруппировка. Он всё знал, и оставался в неподвижности. Сидел, наблюдая, как на свечах пляшут и вытягиваются острые огоньки. В сознании проносились передвижения конницы, пехоты, перемещение батарей. Даже не мысли, обрывки мыслей. Он никак не мог их удержать.

Ему становилось страшно. Вначале он испугался своего бессилия, а затем испытал еще больший страх, когда осознал, что готов с этим бессилием смириться. Он должен был собраться с духом и преодолеть недостойную его слабость. Скоро начнется сражение…

С кем? Ведь Тюренна больше нет! Бесполезно было отгонять убийственную правду, заслоняться от нее победными видениями, когда она, эта правда, уже проникла в кровь, сердце, мозг струйками леденящего яда.

Конечно, теперь он мог выиграть кампанию. Мог выиграть войну, разбить и унизить Францию, возвысить Империю, даже объединить германские земли. Мог! Если бы не сознание, что для него самого любая победа покажется ничего не стоящей. Потому что не будет победой над Тюренном. Потому что Тюренн даже не узнает о ней. Тюренн убит, и в опустевшем мире он сам остался не единственным, но – ОДИНОКИМ.

Он вспомнил, как всего несколько ночей назад молился о ниспослании чуда. Вот оно и произошло… Ветер свистел над шатром, тугими хлопками трепал полотняные стенки, а ему в этих звуках слышался чей-то смех с высоты. Да разве о таком чуде он просил? Если там, в небесах, кто-то и есть, то как злобно он подшучивает над людьми!

А может быть, небо покарало его за то, что он, смертный, сам возомнил себя равным божеству? Да, он ошибся. Он переоценил себя. И не в том сказалась его гордыня, что он преувеличил свое могущество, здесь он как раз был точен. Он знал цену всем военачальникам Европы, и святой правдой было то, что ни один из них, за исключением Тюренна, не мог и близко сравниться с ним в мастерстве войны.

Нет, он ошибся в том, что ему показалось, будто он может сам, для себя, воевать, побеждать, разрушать и строить. Но такое одиночество свойственно лишь Богу. Человек не в силах обойтись без другого человека. Хотя бы одного, будь то друг или враг.

И чего тогда стоят Франция, Священная Римская империя, власть, слава и мировая История? Всё это – не больше, чем игра. Тюренн всю жизнь играл в войну, а сам он играл в погоню за бессмертием. Но если всё – игра, то и бессмертия нет. Нет вообще ничего, кроме Человека и его Жизни.

И понимание, открывшееся ему, было его приговором. Его прежние неудачи вместе со всей своей горечью несли в себе и торжественность трагедии. Они возвышали дух. А теперь он не смог бы утешиться даже величием своего одиночества. Не титаном, под ногами которого копошится мирок, сходный с муравейником, осознал он себя, а таким же муравьиным существом. Крохотным и обреченным посреди равнодушной Вселенной.

К нему не просто вошли. К нему ворвались в шатер. Небо на востоке, за дальними лесами, уже светилось огнем. Войска, готовые к бою и к победе, ждали только его приказа. Так что же он до сих пор молчит?!..

И генералы, и его адъютант, и пожилой денщик, лучше других знавший своего хозяина, замерли у входа. Возле столика, где догорали свечи, сидел глубокий старик, неестественно бледный и неподвижный. Словно пробудившись, он встретил их взглядом, полным боли и последней усталости.

Потом говорили, что ночью с главнокомандующим случился удар. Эту выдумку охотно повторяли и почти верили в нее даже те, кто прекрасно знал, что никакого удара не было. Она хоть как-то объясняла нелепое завершение кампании, начиная с того утра, когда солнце, поднявшись над лесами, осветило огромное поле и две неподвижные армии: французскую, потерявшую своего вождя, оцепеневшую в ужасе неминуемого разгрома, словно казнимый на плахе под занесенным топором, и австрийскую, пораженную странной нерешительностью. Так безраздельно владела ей воля главнокомандующего, что его необъяснимая перемена, схожая с внезапной болезнью или тяжким ранением, его подавленность, его бессилие растеклись по нервам всей многотысячной массы наподобие паралича.

День прошел в бесцельной, вялой перестрелке, а ночью французы без огней и без шума снялись с позиций и ушли. В голове их походной колонны, на простой телеге, в наглухо заколоченном и просмоленном гробу возвращалось то изуродованное, собранное по кускам с окровавленной земли, что всего два дня назад было живым и полным жизни человеком, истинным гением своей эпохи безумия и войн. Помедлив немного, словно через силу, за противником двинулись и австрийцы.

Одна за другой, обе армии переправились через Рейн. Одна за другой, тяжко побрели по эльзасским дорогам. Никто не пытался маневрировать. Никто не пытался атаковать. Как будто случилось наконец то, что должно было бы случаться всегда, на всякой войне, и смерть одного человека так потрясла всех остальных, что дальнейшее убийство уже казалось им бессмысленным.

К французам подошел Конде со свежими войсками. Австрийцев догнали подкрепления, высланные императором. И вновь две армии остановились друг против друга в оцепенелой неподвижности, как если бы от вливания новых сил не только не окрепли, но окончательно выдохлись.

Напрасно в Париже и Вене дожидались известий о решающей битве. В ленивых перестрелках, в мелких стычках мелких кавалерийских отрядов истекли последние погожие дни. А когда с потемневших небес обрушились на землю холодные осенние ливни, обе армии, вначале еще наблюдая друг за другом, начали расходиться, расходиться. А затем и вовсе повернулись друг к другу спинами и двинулись каждая своей дорогой, домой…

Главнокомандующий, имперский князь, фельдмаршал Монтекукколи, раскачиваясь в походной карете, то принимался на откидном столике писать письмо императору, то бросал это занятие и, прикрыв глаза, пытался забыться хоть неглубокой дремотой.

Карета застревала в грязи, тогда солдаты облепляли ее и, согласовывая свои действия дружными криками и бранью, вытаскивали и толкали вперед.

Злые, недовольные возвышались в седлах офицеры, проезжая вдоль колонны. Великолепно начатая кампания завершилась буквально ничем. Теперь по возвращении нечего было ждать ни наград, ни повышений.

И только солдаты были веселы! Они бодро шлепали по грязи под нескончаемым дождем. То и дело над нестройно качающимися рядами пик и мушкетов взлетала похабная песня, перекатывалась из конца в конец длинной колонны и, не успев затихнуть, сменялась новой.

Солдатам было наплевать на всё – на дождь, на злобу офицеров, на непонятную тоску своего полководца, на мировую Историю, славу и бессмертие. Кампания закончилась, а их не убили, не искалечили. Они возвращались домой, и впереди у них была зима – лучшее время для наемного солдата, несколько месяцев сытой, пьяной и безопасной жизни…»

«Полковник» слегка повернул к нему коротко стриженую, круглую голову. Григорьев, хоть и смотрел в другую сторону, физически ощутил, как прошел по его лицу медленный, жгучий взгляд. Оказывается, «полковник», напоминавший сонного моржа, был способен на такое сильное чувство, как ненависть.

«Полковник» бросил ему вызов и ждал ответа. Но Григорьев молчал, как почти всегда молчал в литературных компаниях, даже тогда, когда задевали его самого. Слишком много схваток приходилось выдерживать на работе. Во второй, писательской жизни для этого и сил не оставалось.

Про свои мытарства «полковник» разоткровенничался зря. Что бы ни думали о собственных занятиях обитатели странного Дома, любое творчество – война между смертью и бессмертием. А на войне как на войне. Обыкновенный и законный прием человеческого самоутверждения – требовать от других признания, как платы за перенесенные невзгоды, – не действует на переднем крае.

Вот и поэтому я почти всегда молчал в стенах странного Дома, – подумал Григорьев. – Поэтому тоже.

А «полковник», не дождавшись ответа, видно, истолковал его молчание по-своему:

– Ничего, – сказал он наконец, и в голосе его зазвучали прежние нотки вялой снисходительности, – ничего, ничего! Это просто у вас под папенькиным-маменькиным крылышком детство затянулось. ИНФАНТИЛИЗМ – слыхали такое слово?

Григорьев молчал.

– Ничего, – заключил «полковник», – повзрослеете! И спеси поубавится, и чувство реальности придет. Конверты, папочки свои бросите, зашагаете ножками, КАК ВСЕ! И к нам будете ходить, – «полковник» шевельнул рукой, указав пальцем куда-то в пол кафе, – и по редакциям. Прогонят вас, а вы – опять на порог. И опять, и опять, чтоб видели, привыкали… Это кажется только, что фанаберия мешать будет, что не избавиться от нее. Иллюзия. Как у старой девы с невинностью. Избавитесь тем же путем! Поначалу больновато пройдет, а как освоитесь, – оцените. Ведь не только печататься начнете. Пойдут нормальные публикации нормальным ходом, позволите себе и для души писать. Обо всем, о чем захочется. Ну, почти обо всем. Хоть о вашей Священной Римской империи…

«Полковник» задумался. Сказал с какой-то новой неприязнью, хотя спокойно:

– И все-таки, черт знает, как эта имперская бодяга у вас проскочила! Под аннотацию: «Герои сборника – наши молодые современники в поисках активной жизненной позиции». Прозевал вас кто-то. Повезло.