Текст книги "Зимний скорый. Хроника советской эпохи"

Незабвенный Фердинанд оказался прав: одна война следовала за другой, и военное счастье уже не изменяло фельдмаршалу Монтекукколи. Вот только единственно важная для него война – та, в которой он мог бы скрестить оружие с Тюренном и победить его, новая война между Францией и Австрией, – всё не приходила, обманывала, отдалялась.

Он жаждал расплаты с того самого боя под Аугсбургом, когда на холме пылал его лагерь, и отнятый у злосчастного адъютанта конь мчал его к спасению. Он должен был разбить козлобородого француза, унизить нелепого романтика войны, отнять у него всё бессмертие, отмеренное их общему семнадцатому столетию!

И хотя уже под Аугсбургом он понимал, что следующая встреча с Тюренном случится, увы, не скоро, он и представить себе не мог, на сколько десятилетий затянется это «не скоро».

А поначалу, в том роковом 1648 году, всё случилось по его предвидению: стоило армии Тюренна, возвращаясь домой, переправиться через Рейн, как Франция, словно пороховой погреб, в который самоубийца швырнул факел, взорвалась таким пламенем, какого не было со времен Варфоломеевской ночи и Гугенотских войн. Спасти корону австрийских Габсбургов от позора и тягот Вестфальского мира это уже не могло, и фельдмаршалу Монтекукколи, подобно непонятому своим отечеством библейскому пророку, оставалось лишь с горьким удовлетворением следить, как сбываются его предсказания.

Говорили, что Тюренн поначалу хотел остаться в стороне от французских междоусобиц, но в политике действует своя логика. Для кардинала Мазарини, правившего от имени малолетнего короля, молодой маршал, только что блестящей победой прикончивший мировую войну, был подозрителен и опасен из-за одной его популярности.

У Тюренна не осталось выбора. Он поддержал Фронду, был объявлен вне закона, бежал в Голландию. Казалось, его карьера закончилась. Наверное, он не догадывался, что где-то в Вене имперский фельдмаршал, недавний противник, следит за его крахом с презрением и жалостью. С понятным презрением (не дело воина лезть в политику!) и странной жалостью. Потому что этот мрачный смуглый великан прежде всего жалел самого себя…

Но то, что казалось концовкой драмы, неожиданно обернулось началом трагикомедии. Перед глазами ошеломленной Европы стала раскручиваться фантасмагория в духе плутовского романа, столь любимого у испанцев, тех самых испанцев, которым предстояло выступить на сцену. Глава Фронды принц Конде, перешедший было на сторону двора и потопивший в крови парижское восстание, вдруг передумал, поднял новый мятеж, бежал в Мадрид, а затем вторгся во Францию с испанской армией.

В разгоравшемся пожаре, потеряв голову, как затравленный, метался несчастный Тюренн. Он то являлся с повинной к Мазарини и получал амнистию, то вновь попадал под подозрение и, спасаясь от ареста, мчался в Голландию. То бросался на поддержку Фронды, вел к Парижу полки интервентов-испанцев, и в этой противоестественной для него войне, командуя чужими против своих, терпел поражение за поражением. Проклинаемый и преследуемый уже и королевскими отрядами, и Фрондой, опять спасался бегством в Голландию, под защиту родственников, а потом снова посылал Мазарини мольбы о прощении.

Всё переменилось внезапно. Летом 1651 года среди немногочисленных придворных, еще окружавших королеву Анну и ее сына, малолетнего короля Людовика Четырнадцатого, пробежал и угас странный слух о некоем написанном по-итальянски письме, которое получил кардинал Мазарини.

«Ваше преосвященство! – говорилось в письме: – Мы с Вами соплеменники и единоверцы, хотя и враги, потому что служим разным коронам, чьи интересы непримиримы. Но я обращаюсь к Вам не как соплеменник и не как враг. Мною движут лишь чувство справедливости и то чувство уважения, которое испытывает один благородный воин к другому благородному воину, пусть и своему противнику…»

Что-то еще было в этом письме, суть его, несколько фраз, которые заставили подозрительного кардинала, склонного видеть во всем козни и ловушки, глубоко задуматься. Письмо и заканчивалось удивительно:

«Я не назову себя, подпишусь лишь той же буквой, с которой начинается фамилия Вашего преосвященства, потому что посылаю это письмо без ведома своего Государя. Впрочем, я уверен, что он, хотя и состоит в родстве с династией, чьи войска сейчас наносят Вам удары, не счел бы мой порыв изменой. Ведь мои советы не касаются судеб держав и народов, но лишь судьбы единственного человека».

Получил Мазарини письмо на самом деле, или то был всего лишь слух – один из множества слухов, которые будоражили стайку придворных кочевого французского двора, пламенем гражданской войны перегоняемого из города в город, из замка в замок, – но, так или иначе, вскоре в далекой Вене император Фердинанд Третий (он был еще жив и здоров) сказал фельдмаршалу Монтекукколи:

– Слышали новость? Какая-то муха укусила этого проклятого Мазарини: он объявил вашему обидчику, Тюренну, полное прощение и поставил главнокомандующим над всем, что осталось еще от французской армии. Как думаете, сумеет он хоть что-нибудь спасти?

Угрюмый фельдмаршал только пожал плечами.

А потрясенная Европа вновь протирала глаза: дурная фантасмагория на французской сцене вдруг обернулась героической сказкой. Состоявшая почти сплошь из испанцев армия Фронды, которую вел Конде, взяла Орлеан. Париж был окружен. Но прежде, чем штурмовать столицу, Конде решил захватить королевский двор, застрявший в небольшом городке Жиене, на берегу Луары. У Конде было пятнадцать тысяч солдат. Путь ему преградил Тюренн с крохотным четырехтысячным войском.

Жиенский замок возвышался на крутом холме. Армии сошлись в долине у его подножья. Мазарини с королевой Анной, перепуганные, стоя у стрельчатых окон замка, вслушивались в звуки канонады, от которой дрожали бесчисленные мелкие стекла в переплетах, и пытались сквозь разрывы в пелене дыма и пыли хоть что-то различить на поле сражения, угадать в беспорядочном мелькании свою судьбу.

А на следующий день Мазарини, заливаясь почти непритворными слезами, обнимал Тюренна и восклицал:

– Вы спасли не только нас, вы спасли Францию!..

Еще семь лет сражался Тюренн против Испании и Конде. Вначале отражал удары вражеских армий. Потом – вытеснял их с французской земли. Затем – переносил войну в Нидерланды, где испанцы еще цеплялись за остатки своих владений. Опять были стремительные броски и хитроумные маневры в долинах Шельды и Самбры, сражения и преследования, осады и штурмы крепостей, победы, победы, победы. Еще семь лет беспрерывных битв, считая с жиенской. Еще сотня тысяч убитых и вдвое больше искалеченных. Недорогая цена за уже не просто всемирную, но абсолютную славу Анри Тюренна, как величайшего полководца с начала христианской эры. Недорогая цена за независимость Франции. Совсем недорогая, если вспомнить о том, что те же французы и тот же Тюренн совсем недавно сделали с Германией.

И великого героя по-прежнему украшала скромность. Когда с Испанией был, наконец, подписан Пиренейский мир, он не принял от своего молодого короля, возмужавшего и вступившего в самовластное правление, ни наград, ни должности военного министра. Остался, как и был, всего лишь одним из маршалов Франции. Умиленная болтовня об этом долетала и до венского двора. Прислушиваясь к ней, Монтекукколи слегка морщился: глупцы всегда найдут, чем восхищаться, из-за чего причмокивать. Хотя француз, конечно, умен. Разве есть на свете должности и звания, которые могли бы теперь сравниться с одним звучанием имени: «ТЮРЕНН»!

А тем временем, в другой стороне Европы, с издевкой брошенное предсказание незабвенного Фердинанда сбывалось, и даже с лихвой. Фельдмаршал Монтекукколи не просто восстановил свою репутацию. Он сумел, хотя бы отчасти, хотя бы только со шведами сквитаться за свое и Империи постыдное поражение в Великой Войне.

После Вестфальского мира шведы считали Балтийское море своим озером, а самих себя – господами северо-восточной Европы. Польша и Дания лишь вяло сопротивлялись захватчикам. Только имперский кулак мог выбить из самоуверенных шведов спесь, и только один человек мог возглавить армию, чтоб нанести карающий удар.

Стоило Империи, обескровленной тридцатилетней бойней, немного отдохнуть, стоило первым каплям свежих сил влиться в ее жилы и мускулы, всё так и случилось. Весной 1657 года фельдмаршал Монтекукколи привел австрийские войска на помощь королю Яну-Казимиру и выгнал шведов из Польши. А через год, в Ютландии, спасая уже датскую корону, вновь разбил шведов и сбросил их в море.

Со шведским натиском на юг и на запад было покончено. В Вене и в союзных столицах славили победителя. Монархи, награждавшие его, и придворные поэты, декламировавшие оды в его честь, не могли не заметить, с каким спокойствием, если не сказать – равнодушием, принимает он восхваления и ордена. Объясняли это возрастом, умудренностью: когда слава приходит в пятьдесят лет, она воспринимается совсем не так, как в тридцать и даже в сорок. Никто и не догадывался об истинной причине.

А слава его, действительно, стала всемирной. И когда в 1664 году заклятые враги христианской цивилизации, турки, начали новое вторжение, и европейские государи, забыв на время свои склоки, объединились против общей угрозы, иного генералиссимуса – главнокомандующего коалиционной армией – не стали и искать.

На этот раз мусульманское войско было не просто многочисленным – оно было огромным. Его возглавлял сам великий визирь, и подготовились турки к войне куда основательней, чем прежде. У султана было достаточно золота, чтобы нанять европейских мастеров, которые отлили для него сотни первоклассных пушек. Достаточно золота, чтоб рядом с каждым его генералом (длиннобородым пашой в чалме) стремя в стремя ехал наемный советник – француз, немец, итальянец, настоящий профессионал войны.

Турки учли всё. Не учли одного: им противостоял тот же Раймонд Монтекукколи, что разбил их когда-то. И если они с тех пор успели многому научиться, то и для него, поседевшего, перевалившего уже на вторую половину шестого десятка, время не прошло даром.

Он не позволил мусульманскому клинку проникнуть глубоко в тело Европы. Он гнал свои союзные колонны форсированными маршами и успел пересечь путь нашествия там же, где двадцать лет назад: в Зибенбюргене-Семиградии.

Под ослепительным небом, среди зеленых холмов, садов, виноградников, на плодородной земле, предназначенной для наготы и лени, для жизни смешливой и чувственной, опять встретились, закованные в железо, армия Востока и армия Запада, Полумесяц и Крест.

Битва длилась два дня. Канонада была такой, что выстрелы отдельных орудий не удавалось различить. Люди глохли и лошади безумели от непрерывных раскатов грома. Белый сернистый дым сплошным облаком слоился над полем, закрывая солнце. Даже старики, ветераны Великой Войны, не помнили подобной адской пальбы.

У него было вдвое меньше сил, чем у турок, но союзные генералы на этот раз повиновались ему беспрекословно, и он сумел осуществить то, что задумал: обескровить атакующие массы врагов огневой обороной и сохранить свежие резервы. На второй день союзники перешли в наступление и прорвали турецкие линии. Половина турецкой армии вместе с великим визирем обратилась в бегство. Другая половина была смята, окружена, растерзана градом ядер и картечи, сдалась…

Вена встречала его, как триумфатора. Звонили колокола. Улицы, по которым он проезжал, были украшены арками из цветов. В Хофбурге молодой император Леопольд выбежал ему навстречу и, приподнявшись на цыпочки, обнял и расцеловал.

Опять нараспев читали рифмованные славословия поэты. Гремела музыка на параде, и перед дворцами на площади Ин-ден-Бург, сверкая полированными доспехами, слишком тяжелыми для настоящего боя, пешими и конными рядами проходили под его взглядом столичные гвардейские полки, никогда ни в одной битве и не участвовавшие. Заливались скрипки на балах, устроенных в его честь. Придворные кавалеры и дамы выказывали ему свое восхищение.

Впрочем, оно вскоре сменилось раздражением. Триумфатор мало того, что тяготился праздничной суетой (это еще можно было бы понять и простить), он не соблюдал приличий. Похвалы и почести он принимал с оскорбительным для общества равнодушием. Он не только не желал, хотя бы для вида, выказать благодарность, но на лице его, выдубленном в походах солнцем и ветрами, темном, казалось, не от одной природной итальянской смуглости, а еще и от въевшейся пороховой копоти, в самый разгар торжеств появлялась мрачная, презрительная ухмылка.

Высший свет Империи был шокирован. Поползли слухи, сплетни. Ему о них докладывали, когда рано или поздно эти слухи добирались и до узкого круга близких ему, а вернее, терпимых им людей. В столичных салонах говорили, что фельдмаршал болезненно горд. Что он вообще ненормален. Доказательства? Извольте: он неестественно безразличен к женщинам. (Но ведь он женат, его старший сын уже генерал!) Говорили, что он патологически жесток. В Семиградии, когда мусульманских пленников переписывали для обмена, он приказал всех обнаруженных европейцев-наемников, служивших у турок, отделить и немедленно расстрелять.

Он выслушивал пересказы сплетен молча, с той же брезгливой миной, с какой слушал сладкоголосые хоры, воспевавшие его победы. И никто, ни связанные с ним службой соратники, наивно считавшие себя его друзьями, ни его жена, которую он никогда не любил, ни его дети, которых он тоже не любил, потому что они не были его продолжением, а были другими людьми, – никто и представить не мог, о чем же он думает на самом деле.

А думал он – о бессмертии. Думал о незабвенном Фердинанде. Если бы тот был жив, он просто сказал бы ему: «Государь, теперь вы можете ослепить меня или, по крайней мере, повелеть мне возвратиться в шведский плен». И они поняли бы друг друга. Но Фердинанда Третьего уже не было на этом свете, а в существование «того света» ревностный католический воин граф Раймонд Монтекукколи давно не верил.

И еще он думал – о Тюренне. Он думал о Тюренне всегда. Когда он гнал разбитую шведскую армию к берегу Ютландии, когда бросал свои колонны на прорыв турецких позиций, он сражался так яростно и так изобретательно, словно ему противостоял Тюренн. И потому что Тюренна там в действительности не было, его могучие удары, вызывавшие восхищение всех, от простолюдина до императора, для него самого падали в пустоту, не давали облегчения ноющему сердцу.

В чем бы ни обвиняли его злые языки, его никто и никогда не обвинял в трусости. Такое не посмели бы сочинить даже сплетники с самой ядовитой фантазией. О, как бы они взвились, если б узнали о том единственном пороке, который он сам признавал за собою и прятал от всех: суровый фельдмаршал Монтекукколи до отчаяния боялся смерти! Завистники и сплетники ликовали бы, потому что не смогли бы понять сущности его страха: не сама смерть ужасала его, а возможность умереть, не победив Тюренна.

Его иногда занимал вопрос: а что, в свою очередь, думает о нем Тюренн? Тот наверняка не догадывался, какую неутихающую бурю вызвала его давняя, шальная победа под Аугсбургом в душе побежденного им австрийца. Но французский герой не мог не видеть, что в этом тесном мире, где, кажется, ему одному-то не распрямиться в полный рост без того, чтобы упереться в небосвод, теперь появился второй великан. И любое движение одного из них неминуемо задевает другого.

Да, восторжествовать над Тюренном – означало остаться единственным великаном в своем времени и обрести настоящее бессмертие. Вот после этого не жаль было бы погибнуть хоть на следующий день!

Подобно Тюренну, хотя и нисколько не подражая ему, он не захотел возглавить в официальной должности ни военное министерство, ни главный штаб. Но, как во французской армии ни одно решение не могло быть принято без Тюренна, так и во всем, что касалось армии имперской, последнее слово было за фельдмаршалом Монтекукколи.

Однажды ему принесли проект указа о принятии новейшего военного изобретения – ударного кремневого замка вместо замков фитильных и колесцовых. Мушкет с новым замком заряжался всего в двенадцать простых приемов. Хорошо натасканный солдат мог перезарядить свое оружие и произвести выстрел не за две минуты, как раньше, а за минуту. Пехотный полк с такими мушкетами в огневом бою стоил двух прежних полков.

Прочитав бумагу, фельдмаршал задумался. Потом накрыл лист ладонью и спросил:

– А что у французов?

Ему ответили, что спешка и вызвана сообщениями военных агентов из Франции: по настоянию Тюренна вся французская армия тайно перевооружается новыми мушкетами.

Фельдмаршал странно усмехнулся. Обмакнул перо в чернильницу. Помедлил секунду. И находившиеся в его кабинете видели, что прежде, чем поставить подпись, он непонятно – то ли разочарованно, то ли осуждающе – покачал огромной седой головой.

И всё же она пришла, та самая война, о которой он мечтал.

Как долгожданная в летней духоте освежающая гроза, она явилась не сразу, постепенно. Сперва – лишь обозначилась темным облачком далеко на горизонте. Англия и Голландия много лет сражались между собой за господство на морях, а Франция тем временем отдыхала и крепла после войн с Испанией и Фрондой. Но вот настал день, когда Людовик Четырнадцатый, давно уже не мальчик, а единовластный, воспеваемый толпами льстецов «Король-Солнце», решил поискать свою выгоду в чужой драке.

Облачко разрослось в черную тучу, закрывшую европейский небосвод. Тьма сгустилась над маленькой вольнолюбивой Голландией.

Узнав, что Франция заключила военный союз с их противником, Англией, перепуганные голландцы предложили без боя уступить французской короне свои земли по левому берегу Рейна в обмен на мир. Передавали, что Тюренн, – конечно, не из сентиментальных чувств к Голландии, бывшей для него почти второй родиной, а предвидя опасность, – упрашивал Людовика согласиться. Но король и его министры надеялись войной получить больше.

Они получили то, чего заслуживали. Против зарвавшейся Франции ощетинилась оружием целая коалиция: Австрия, Испания, Дания, мелкие германские государства. И летом 1673 года гроза новой всеобщей войны – грянула!..

Те, что видели фельдмаршала Монтекукколи в этом походе, не могли надивиться: угрюмый шестидесятипятилетний старик преобразился как по волшебству. Он словно сбросил лет тридцать. Ему не сиделось в походной карете. Он требовал коня, и точно юный лейтенант скакал рядом с колонной. А куда делись его мрачность, презрительность, едкая ирония? Он был весел и разговорчив, он шутил!

Он замечал изумление окружающих, пытался сдерживать себя, и ничего не мог с собой поделать. Возбуждение пересиливало. Казалось, вся неизрасходованная страстность, скопившаяся за долгую жизнь у него, обделенного любовью и не признававшего любви, вдруг прорвалась в его кровь.

Тюренн, успевший уже вторгнуться в Германию и взять Бонн, спокойно поджидал на выгодных позициях имперскую армию, которая, – ему это было известно, – быстрыми маршами двигалась в прирейнские немецкие земли. Тюренн думал, что идет обычная война, ему и мысли не приходило, какой порыв сейчас окрыляет его давнего соперника. Тюренн готовился к обычному сражению, и когда началось не просто необычное, а необыкновенное, – не сразу понял, что происходит.

Именно потому, что Тюренну хотелось решить дело сразу, одной битвой, австрийский полководец не кинулся с марша в бой, а угрожающим обходом заставил французскую армию сойти с укрепленных высот, втянул в маневрирование – и закружил…

Мир не видел еще действий, подобных тем, что совершали в кампании 1673 года австрийские войска, подгоняемые своим неистовым фельдмаршалом. Это не походило на обычные броски, маневры, удары, уклонения, из тех, что вынашиваются в генеральских умах, обсуждаются и просчитываются штабами, вычерчиваются в разных вариантах стрелками на картах. Это было гениальной импровизацией и вдохновенной игрой.

Так испанский матадор на песке арены играет с быком. То отвлекает его внимание, то дразнит и разъяряет, наносит мелкие раны. Заставляет метаться, терять силы, всё больше и больше подчиняет своей воле. И наконец, испытывая уже почти нежность к обреченному, но всё еще опасному зверю, совершает последний молниеносный выпад смертельным клинком.

Этот последний выпад – наступательный удар, который должен был завершиться разгромом французов, не достиг цели. Тюренна спасло чудо, а вернее, решимость отчаяния. Тюренн понял, что его армию, уже загнанную в ловушку, отрезанную, лишенную провианта и фуража, в случае битвы ждет не просто поражение, а гибель. И судорожным рывком, бросив остатки обоза и тяжелые орудия, французская армия вырвалась из капкана. Голодающая, оборванная, под полившими осенними дождями, оставляя в разоренных ею самой немецких деревнях больных и умирающих, побежала к спасительным переправам через Рейн. Оторвалась, ушла…

Фельдмаршал Монтекукколи возвращался в Вену усталый, но успокоенный, почти довольный. Конечно, жаль было, что французский проказник сумел ускользнуть, но, если подумать, сделано не так уж мало. Тюренн почувствовал его превосходство, а французская сила – подорвана. В следующем году французы уже не сунутся в Германию, будут ждать имперского удара. Он, Монтекукколи, этот удар нанесет, и нанесет, конечно, в Эльзасе. В том самом Эльзасе, что достался Франции по Вестфальскому миру. Всё же, судьба благосклонна к нему. Следующим летом он разобьет Тюренна и возвратит Империи исконно германский Эльзас. А потом – хоть на покой, хоть в могилу.

Но оказалось, он переоценил милость судьбы, и самое тяжкое испытание в жизни ему еще предстояло вынести.

Зимой, на отдыхе, в своем замке вдали от Вены, он получил с обычным курьером императорский указ… Нет, не об отставке. Его просто переводили из действующей армии в резерв, «до особого распоряжения». Главнокомандующим в кампании предстоящего года назначался другой.

Это был удар пострашнее удара той шведской пули, что когда-то в молодости выбила его из седла. Потрясенный, он неподвижно сидел в глубоком кресле. Что там наболтали молодому императору придворные искусники? Сумели убедить, наверное, что фельдмаршал Монтекукколи стар и нерешителен. (Слыханное ли дело: провести целую кампанию в одном маневрировании, без сражения!) Что он бездарно позволил французской армии уйти. Что он вообще уже ни на что не годен и должен дать дорогу более молодым, энергичным. (А Тюренна, говорят, в Париже восхваляют. За то, что спас остатки армии. Тюренну всё на пользу.)

Так или иначе, это было крушение. У фельдмаршала разболелась голова. Гулко, пугающе заколотилось сердце. Он сразу ощутил свой возраст. Почти шестьдесят шесть, мафусаилов век, тем более – для солдата. Вот всё и кончилось. Что ему остается? Только смириться. Смириться и доживать.

И еще – писать книги. Он уже написал несколько. Воспоминания о своих походах, рассуждения о военном искусстве. Может быть, успеет написать еще одну-две. Книги, только книги его и переживут. Ненадолго. На несколько десятилетий, самое большее – веков. Он ведь так и не стал ни Ганнибалом, ни Велизарием, его победы не могут сравниться с Каннами или взятием Рима, близкие потомки еще будут помнить о них, а дальние – забудут наверняка. И мысли его о тактике, стратегии, штурме крепостей тоже устареют. Потому что будущие алхимики изобретут какой-нибудь сверхмощный порох или научатся плавить сверхпрочную сталь.

Пожалуй, только одна его мрачноватая шутка, разлетевшаяся по всей Европе, шутка о том, что «для войны нужны три вещи: во-первых – деньги, во-вторых – деньги и в-третьих – деньги», – будет жить, действительно, вечно. Ее станут повторять и тогда, когда имя автора скроется во тьме прошедших времен. Ибо переменится всё – границы, династии, религии, языки, – и только эти две вещи, ДЕНЬГИ И ВОЙНА, не исчезнут до самого скончания света.

А голова болела нестерпимо. Виски и лоб так ломило, что темнело в глазах. Значит, надо было звать домашнего врача, который пустит ему кровь, а потом трижды в день будет подносить в серебряной рюмочке отмеренную по каплям травяную настойку. Это уже и не старость. Это – умирание.

И вдруг ему пришла мысль, что если предстоящая кампания закончится безрезультатно, если имперская армия – без него – хотя бы не даст себя разбить, его не вернут на службу уже никогда. Но если Тюренн одержит победу в своей лучшей манере… Тогда к нему, полуотставному фельдмаршалу, еще прибегут с поклоном. Его призовут на помощь, осыплют почестями… Так значит, все его надежды спасти остаток жизни, вернуть ей смысл и цель, зависят от успехов Тюренна?!

Старый денщик, встревоженный долгой тишиной в кабинете, осторожно заглянул туда. И ему стало не по себе. Он увидел, что его господин сидит, откинувшись в кресле, смотрит в стену неподвижным взглядом и улыбается.

И всё случилось по его предвидению. Вот она – ранняя весна 1675 года, любезнейшее приглашение к императору. Катилась нелепо-громадная карета, забрызгивая дорожной грязью скакавших рядом гвардейцев в парадной форме. Тянулись за окошком нескончаемые венские предместья: белые домики под красно-черепичными крышами в окружении по-весеннему голых и черных садов.

Он вспомнил, как любил подъезжать к Вене, возвращаясь из походов. Как любил ее вид, открывавшийся с холмов Венского леса, особенно с Каленберга: мощное кольцо крепостных стен с остроугольными выступами бастионов; в центре – тонкий и острый, как рапира, нацеленная в облака, шпиль Южной башни собора Святого Стефана; вокруг него, точно ласточкино гнездо, сплетение тесных улочек Старого города. Ансамбль Хофбурга. Церковь Санкт-Мария-ам-Гештаде.

Ему нравилось зрелище венской толпы, где смешались, кажется, все нации Европы в своих одеяниях – немцы, поляки, венгры, чехи, испанцы, итальянцы, кроаты, греки, даже бородатые русские купцы. Его возбуждали вавилонский разноязыкий говор, спешка и суета столицы мира.

Но сейчас, в дворцовой карете, накануне высшего взлета в своей жизни, он вдруг подумал со странным сожалением, как безлюдно, тихо и спокойно в его замке в сотне верст от Вены. Как тихо и спокойно было еще час назад в его домике в предместье, всего в десятке верст от городской стены. И что-то – на миг – словно воспротивилось в душе торопливому движению, качке, скрипу колес, шлепкам копыт по грязи. Захотелось вернуться к своим книгам и рукописям. Но тут за окнами кареты потемнело – она вкатилась под свод городских ворот…

Леопольд, низенький, полноватый, живой, встретил его на пороге кабинета (высшая честь), взмахом руки остановил попытку приветствия («Вольно, вольно!») и, приговаривая «Ах, как я рад вас видеть!», повел к своему рабочему столу.

Шагая за ним, великан-фельдмаршал поглядывал сверху то на бледную лысину императора, окруженную венчиком рыжеватых волос (в свои тридцать пять Леопольд уже обрюзг и оплешивел), то на обстановку кабинета. Дубовые полки, шедшие вдоль стен в несколько ярусов, были заняты не только множеством книг. Там стояли микроскопы, чучела диковинных пестрых птиц, должно быть, американских или африканских, искрящиеся на изломах куски минералов, стеклянные банки, залитые спиртом, где плавали не то ящерицы, не то хвостатые уродцы. В центре кабинета стоял огромный медный, гравированный глобус, а возле окна – телескоп на высокой подставке. Веяние времени. Прежний император сочинял музыкальные пьесы, а нынешний – покровительствовал изучению природы, собирался создать академию наук наподобие английского королевского общества. Причуды властителей тоже следуют за модой.

Леопольд сел и указал ему на кресло перед столом. На столе была развернута карта. Взгляд фельдмаршала скользнул по ней: «Эльзас. Ну, конечно…»

Леопольд начал просто:

– Я виноват перед вами!

Фельдмаршал попытался возразить, но Леопольд поморщился, перебил:

– Не надо протестов, бросьте к черту этикет! Ну, виноват. Послушался дураков-советников, хоть это, конечно, не оправдание. На моей должности следует думать собственной головой. Я виноват и перед Империей за то, что кампания семьдесят четвертого года прошла без вашего руководства… То, что болваны, которые грызлись за ваше место, эти умственные евнухи в генеральских мундирах, сунувшись в Эльзас, не смогли там удержаться, еще полбеды. Но то, что они дали Тюренну разгромить себя под Тюркгеймом, – с сорока тысячами против двадцати семи французских, – настоящий кошмар. Наши бежали до самого Страсбурга. А сколько побросали орудий, пороха, провианта!.. – Леопольд скривился, точно от зубной боли, и вслед за этим внезапно улыбнулся: – Мне остается только утешать себя надеждой, что вы сумели хорошо отдохнуть.

Всё же он был сыном своего отца.

Император продолжил:

– А теперь – о нынешней ситуации. После того, как на море англичан разбили голландцы, Англия подписала с ними сепаратный мир. Франция осталась без союзника. Но и наша коалиция после Тюркгейма развалилась. Ни датчане, ни мои испанские родственники, никто больше не хочет драться. Даже бранденбуржцы ушли домой. – Леопольд нахмурился, покачал плешивой головою: – Мы остались один на один. Империя против Франции. Леопольд против Людовика. А вы, мой дорогой, – потому что именно вас я собираюсь вернуть на пост главнокомандующего, – против вашего старого приятеля, Тюренна.

«Один на один!» – кровь ударила в голову старика-фельдмаршала так, что обстановка кабинета сорвалась с места и закружилась. Лицо императора на мгновение расплылось в тумане. Старик вспомнил, что сегодня утром не принял порцию капель, приготовленных доктором, и пожалел об этом. Но сердце уже забилось ровно и мощно, рассылая жизненные силы в каждую клеточку его огромного тела. Он задышал полной грудью. Всё вокруг прояснилось, посвежело, точно его вознесло в холодную горную высоту.

– А теперь – главное, – сказал император: – Конечно, мне хотелось бы, чтоб вы возвратили Империи Эльзас. Но дело не в Эльзасе. Мне нужно, чтоб вы, по меньшей мере, нанесли французам такой удар, который надолго отучил бы «Короля-Солнце» бросать свои лучи за пределы собственных границ. Если вы чувствуете себя неуверенно, откажитесь. Я не буду к вам в претензии и немедленно подпишу мир с Людовиком. Но тогда может случиться, что через пять или десять лет нам придется опять скрестить с ним оружие и, возможно, при еще худших для Империи обстоятельствах.

Старик улыбнулся:

– Ваше величество хотели бы разрешить французскую проблему именно сейчас, потому что через пять, а тем более через десять лет, на свете, скорей всего, уже не будет вашего старого, преданного слуги?

Он ожидал, что император станет горячо возражать, восхищаться его здоровым видом. Но Леопольд только посмотрел на него и сказал просто: