Текст книги "Зимний скорый. Хроника советской эпохи"

Верить ли в сахаровское поздравление Пиночету? Похоже, не врет «колобок». Не врет? Но ведь от того, что он сказал про академиков, так и понесло тухлятиной. Григорьев помнил, как много писали в начале шестидесятых и о Ландау, и о Векслере, построившем первый синхрофазотрон. А портретик Иоффе даже в школьном учебнике был: отец полупроводников. Никому тогда в голову не приходило задуматься, кто они по национальности. Ну, фамилии – и фамилии, мало ли какие фамилии у людей бывают. И уж тем более не могло прийти, что эти люди, гордость страны, какие-то ущербные, что их «терпят». В 1963-м это было бы бредом. Хотя, как раз в шестьдесят третьем их учительница предупреждала Марика, чтоб не пытался поступить в университет…

Ни хрена не поймешь! Понятно только, что лектор нечисто играет. Хотя насчет того, что вопрос раздувают, он вроде опять прав. По всем «голосам» только и твердят про уезжающих евреев – кого выпускают, кого не выпускают. Слушать надоело. А сейчас при выезде стали от них требовать, чтоб возвращали плату за высшее образование, сумасшедшие деньги, чуть не десять тысяч рублей, – так передают, как эти деньги для них собирают по всему свету.

И наши не остаются в долгу, во всех газетах кричат про несчастных эмигрантов: поддались на обман сионистской пропаганды, уехали в Израиль и в Америку, вкусили капиталистических прелестей, а теперь рвутся назад, на родину, да уже сионисты их не пускают. И тоже как будто без обмана: в газетах фамилии называют, адреса. Даже фотографии публикуют этих бедняг, как стоят они с плакатиками «Верните нас домой!» у дверей советских консульств.

Вспомнился почему-то шестьдесят пятый год: счет сбитых вьетнамцами американских самолетов в газетах. Тогда шла война, бомбили Вьетнам. А теперь пришла разрядка. Вроде, мечта сбылась долгожданная. А один черт – всё смутно, всё бурлит, что-то разламывается. И отчего такая тревога?..

Осень 1973-го. Нина перебирала книги у него на столе. Никогда раньше не приглядывалась, что он притаскивает из Дома офицеров, а тут вдруг удивилась, даже надела очки:

– «Крестьянская война Кондратия Булавина», «Вавилон легендарный и Вавилон исторический», «Мемуары» Де Голля, «Панчо Вилья и мексиканская революция»… Господи, зачем тебе всё это? И когда ты успеваешь читать?

Что он мог ей ответить? Что вся нынешняя литература давно кажется фальшью и фальшью, только историческим книгам еще и веришь? И читая, не то что ищешь ответа или объяснения, а словно ждешь, что под массой прочитанного стихнет, успокоится тревога. А читать можно и в метро, и в трамвае, и за едой, и на лестничной площадке, куда он выходит из квартиры курить. Читает он быстро. Это у их поколения оттуда, из детства, из пятидесятых. Хотя, и Нина ведь оттуда…

– Тебе хочется закономерности, – сказал Марик.

Он тоже перебирал книги на столе у Григорьева. Нины, как обычно, не было дома. Григорьев заметил, что Марик похудел – втянулись выбритые до глянца черные щеки, заострился нос. Он вяло говорил, и взгляд выпуклых черных глаз тоже был вялым, всё куда-то в сторону, мимо:

– Такой закономерности, чтоб всю историю пронизывала. А знаешь, почему хочется? Потому что тебе кажется: если никакой закономерности нет, а есть только хаос, броуновское движение, возрастание энтропии, – то это единственную твою, неповторимую жизнь обесценивает. И получается она… – Марик сложил губы трубочкой, подбирая слово: – Получается она РАСТИТЕЛЬНОЙ.

– Ишь ты, какой психолог!

– А что? – сказал Марик. – Напрасно иронизируешь. – Он взял со стола книгу, прочитал заглавие: – Джеймс Кук, «Плавание на “Индевре”», – хмыкнул, отложил. – Ты вот всё исторические читаешь. А я, действительно, о психологии стал читать. Как глаза открылись. История – это уже следствие. А психология – са-амую суть высвечивает. И многое, вправду, оказывается так простенько… Вот, скажем, Сталина уж как Никита затоптал, а гляди: откопали, почистили – и люди на него в кино любуются. Не на Ленина любуются, а на этого людоеда усатого, хоть прекрасно знают, что людоед. А почему? Есть в психологии такое понятие: эффект отождествления. С Лениным, попробуй, отождестви себя! Ленин, даже в кинофильмах, весь во внутренней мысли, и порыв его не угадать, и говорит неожиданное. А Сталин – весь во внешнем: усы, мундир, трубка, акцент. Мимика булыжника, изрекает банальности. Проще простого отождествиться и чуточку всемогущества ощутить.

Разговорившийся, Марик уже не казался вялым. Он взял следующую книгу:

– О, Клаузевиц! Сколько слышал про него, никогда не видел. – Раскрыл, полистал и вдруг замер: – Ого! «Нация, которая не отваживается смело говорить, еще менее того отважится смело действовать».

– Как ты это выхватил с одного взгляда? – засмеялся Григорьев. – Тоже психология?

– Распознавание образов, – серьезно ответил Марик, откладывая книгу. – А это что за «Философские дискуссии»?.. Джинса за мракобесие ругают? А, действительно мракобес: «Жизнь – это болезнь, которой начинает страдать материя на старости лет, когда, остывая, уже не может убить ее высокими температурами и сильными излучениями». – Марик покачал головой и взял следующую книгу: – «Вселенная. Жизнь. Разум». Что-о, этого года издание, семьдесят третьего?! Переработанное и дополненное? Неужели ОНИ еще разрешают такие книги издавать?

Кажется, впервые Григорьев услышал, как Марик сказал: ОНИ.

– Чему ты удивляешься, не понимаю. Нашим устоям она как будто не противоречит.

– Конечно, не противоречит, – фыркнул Марик. – С какой стати астрофизик Шкловский будет противоречить Брежневу или Суслову? Просто перед такими книгами вся их идеология – шаманство с бубном и погремушками.

Григорьев взял у него книгу. Закрыл. Сказал:

– Хватит о высоких материях. Лучше расскажи, что с диссертацией.

– Рассуждения о высоких материях, – ответил Марик, – дурная болезнь русской интеллигенции. Глупые разговоры, конечно. Еще глупей, чем о политике. Взглянуть на себя глазами Джинса-мракобеса – чистая забава: две инфузории в высыхающей лужице рассуждают о строении Океана. Или мы все-таки люди?

– Что с диссертацией, Тёма?

Марик опять стал вялым:

– Оформляю. Защита зимой, наверное. – Помолчал. Потом нехотя выговорил: – На кафедре сейчас паршиво. Колесникова клюют. Говорят, не по профилю работает. Кафедра, мол, инженеров готовит по производству и эксплуатации ЭВМ, а наша группа выпадает. Как один кафедральный туз выразился: погрязли в чистой науке… Плохо, что у Колесникова на будущий год пять лет кончаются.

– Какие пять лет?

– Сколько ему в доцентах ходить. Перевыборы будут. Он сейчас дерганый. – Марик опять помолчал. Вздохнул и сказал хмуро: – Выпивает старик иногда, я заметил. Говорят, ему уже намекали: тебе шестьдесят восемь, на конкурс не подавай, оставим старшим преподавателем. А нет – прокатим на ученом совете. У нас доцентских ставок – три на всю кафедру. А молодых со степенями, знаешь, сколько накопилось!

– А он что?

– Я слышал, не согласился, перелаялся. Конечно, лаборатория, тематика, всё может полететь… Главное, он сам ничего не рассказывает, но я же вижу, какой он ходит. Тут явился недавно вечером, я один сидел, опечатки в диссертации вычитывал, а он – выпивший немного. Смотрел, смотрел, и вдруг так заговорил… – Марик поморщился, как от зубной боли. – «Вот, мол, идей столько, а уже – годы. Вот, с любовью природа хорошо придумала. Пока молод – и горячее в тебе играет. Ох, говорит, я бешеным был, ох, бессовестным! Сколько слёз из-за меня пролили девки да бабёнки! А исполнил свое, продлил род – и гаснешь потихоньку, всё меньше тревожит телесная страсть. Почему ж с разумом природа так несправедливо сделала, что он только разгорается? И едва в полную силу войдешь, глядь, – а уже тебе и старость, и разум твой молодой – в теле ветшающем со всем его постыдством. Тут только соображаешь, что жизни не хватит. Какое там – двух, трех не хватит! Ненасытный он, разум, будь он проклят… Ах, говорит, несправедливо! Хоть с ума сойди, хоть в бога поверь!..»

– Что же будет-то? – спросил Григорьев.

– Не знаю, – ответил Марик. – Ничего не знаю. Обойдется, может быть.

– Давненько здесь не был, давненько, – говорил Виноградов, входя в «клетушку» и осматриваясь. – Приборов-то, приборов набито! Настоящая лаборатория!

Он поворачивался туда-сюда, крупный, звонкоголосый. Григорьеву, владевшему своим царством в одиночку, знавшему в привычном хаосе место каждого проводка и каждой баночки с реактивом, «клетушка» казалась даже просторной. С появлением Виноградова в ней не только сразу стало тесно. Она словно уже и не принадлежала Григорьеву, приняв главного хозяина. И вместе с этой мыслью Григорьев тут же пожалел, что, пока ходил за Виноградовым, пришлось выключить мешалку, тягу, вакуум-насос. Вот бы тот вошел, когда всё на ходу, в рабочем гуле, еще лучше было бы впечатление! А теперь – суетиться, запускать, казалось неловко. Да и поговорить лучше было в тишине.

Виноградов расстегнул и снял пальто, поискал глазами вешалку. Григорьев, всё еще в возбуждении (наконец-то затащил начальника для решающей беседы), с готовностью выхватил пальто – отнести в бытовку и повесить в шкафчик. Тут же испугался, не выглядит ли его поспешность угодливостью. Но Виноградов поблагодарил глубоким кивком, взял стул и тяжело уселся на «тронное место» у письменного стола.

Григорьев принес табуретку, сел рядом. Они с Виноградовым были одного роста, однако массивный Виноградов держался очень прямо, особенно когда сидел, да еще старая табуреточка была пониже стула, так что Григорьеву пришлось смотреть снизу вверх.

– Как, справляешься один с таким хозяйством? Неужели все приборы используешь?

Узкие, темные глаза Виноградова смотрели сверху с добродушной иронией. Григорьев заметил, что в его красиво вьющихся волосах прибавилось седины, но цвет лица – прекрасный. Значит, выспавшийся. И настроение у Виноградова было отличное, как будто не ждала его в кабинете огромная дерматиновая папка, набитая письмами, телеграммами, служебными записками. Григорьеву и в десять раз меньшая кипа этих пакостных документов отравила бы существование. А Виноградов был свеж и весел. Молодец! Но сейчас нельзя было поддаваться его шутливому тону. Слишком многое зависело от разговора.

– Пока справляюсь, – ответил Григорьев, взвешивая слова. – Но тяжело, конечно. Всё одному приходится: образцы готовить, измерять, испытывать, считать, даже посуду от смол отмывать. Надо кого-то в помощь.

– Ну-у, – сказал Виноградов, – лаборантки сейчас в дефиците! Легче десяток инженеров найти, чем одну девочку посуду мыть.

– Мне нужна не лаборантка, нужен как раз инженер. Скоро молодые специалисты придут. Пожалуйста, Виктор Владимирович! Сейчас, когда я в командировках, всё просто стоит. Да вообще, одному работать нельзя, по технике безопасности.

– А что? – усмехнулся Виноградов. – Боязно?

– Не боязно, а тэбэшники пристают. Звонят, приходят, грозятся акт составить. На меня и на вас!

– Да-а, – покивал Виноградов, – создал бог три зла: пожарников, охранников и технику безопасности. А ты на эти акты – плюнь, в обиду не дадим. Лучше скажи, почему так давно политинформаций в отделе не проводил? Ты в партком-то ходишь на лекции?

– Вчера только был.

– Ну, – заинтересовался Виноградов, – и о чем там говорили?

– О разном. Больше всего – про итоги арабо-израильской войны.

– А-а, это теперь долго будут жевать! Конечно, войнушка была, не то что вьетнамская партизанщина. И что интересного сказали?

– Что крупнейший конфликт после сорок пятого года. Свыше пяти тысяч танков с обеих сторон.

– Да ну – танки! – засмеялся Виноградов.

– Лектор говорит, общий итог войны – в пользу Египта и Сирии.

– Какой итог! – отмахнулся Виноградов. – Кто у кого больше танков подшиб или кусок пустыни отхватил – это итог? Или Киссинджер кучерявый с «челночной дипломатией»? Всё чепуха! Вот, что арабы нефтяное эмбарго объявили, что на Западе цены на нефть скакнули за месяц в пять раз – это итог! А то зачванились – штатники, европейцы, япошки: мы – хитроумные, НТР у нас, электроника-кибернетика! А им – бац по физиономии: ЭНЕРГЕТИЧЕСКИЙ КРИЗИС! И приехали!.. Вот, что в Вашингтоне теперь улицы по ночам не освещают, а на бензоколонках очереди, как в каком-нибудь Тамбове, – это итог! Значит, кто войну выиграл? Не Египет, не Израиль. Шейхи черножопые, гаремщики выиграли, да мы придурошные, страна, которая отчитывается списанными деньгами. Те, у кого НЕФТЬ! Кому что от дуры-природы досталось, того не перешибешь, как ни изощряйся!

Разговор нелепо откатывался всё дальше в сторону, а Виноградов говорил и говорил, с удовольствием. И когда он взглянул на часы, Григорьев занервничал:

– Виктор Владимирович! Я вам сегодня обязательно должен результаты показать!

– Конечно, – кивнул Виноградов, – конечно, давай.

– Вот, – Григорьев стал раскладывать на столе таблицы, графики, образцы: – Я готовлю жидкую композицию, наношу капельку в зазор между электродами. После полимеризации получается токопроводящая плёнка.

– Маленькие какие плёночки! – удивился Виноградов. Он взял у Григорьева часовую лупу. Посмотрел сквозь нее, хмыкнул: – Чем ты капли наносишь?

– Вот, вставочкой, ученическим пером. Обмакну – и ставлю точку.

Вставочка почему-то заинтересовала Виноградова больше всего. Он повертел ее в руках. Для чего-то вытащил и всадил обратно стальное пёрышко:

– Ты ее что, со школы сохранил?

– Да нет, купил в канцелярском.

– Неужели продаются еще? – удивился Виноградов. – Кто ж ими пишет? Давно все на шариковые перешли. Ну, ладно. Так что – воспроизвел американский состав?

Григорьева задели его слова:

– Состав так просто не воспроизведешь. У нас же американских веществ нету. Я использовал…

Он вдруг заметил, что Виноградов как-то странно смотрит на него, и запнулся. Сверхчутье подсказало: что-то изменилось. Он не смог удержаться, он стал торопливо перечислять, какие брал материалы, но уже чувствовал, что говорит не то. Всё звучало по-ребячески, словно он набивал цену своей работе. Всё только усиливало внезапное и непонятное отчуждение Виноградова.

– Вот, – сказал Григорьев, – окончательная рецептура. Все компоненты – серийные.

(Это был его главный козырь. Простите, простите, печальные московские разработчики!)

– Гостовские? – спросил Виноградов, разглядывая листок.

– Тэушные. Но всё – серийное, недефицитное, я проверял! – И добросовестно добавил: – На московском новом полимере плёнка еще лучше выходит, сверхпрочная. Но полимер – опытный.

Виноградов молчал.

– А свойства плёнок – даже стабильней, чем у американцев. Вот осциллограммы импульсов.

Виноградов взял у него пачку фотографий, стал просматривать. Вдруг остро взглянул:

– Кто делал снимки? Что-то не помню, чтоб я тебе наряд в фотолабораторию подписывал.

– Я сам снимал. С экрана осциллографа, вон стоит. Старенький, но развёртка хорошая, и трубка послесвечение дает около секунды. Для съёмки хватает.

– Какой съёмки?! Ты знаешь, что проносить фотоаппараты на территорию запрещено?! – Виноградов почти кричал. Григорьев никогда его таким не видел, даже не представлял. Это было, как внезапная оплеуха: – Под режимников хочешь попасть и меня подвести?!!

– Я без фотоаппарата снимал, – сказал Григорьев. – Купил плоскую фотоплёнку и вот, рамку сделал, к экранчику прижимать. Ставлю – и даю разряд в полной темноте. Никакого аппарата не надо.

Виноградов покосился на темные шторы, закрывавшие окно. Усмехнулся:

– А-а, на материю наряд подписывал, помню. Остроумно.

Крик его еще звенел в «клетушке». Но последние слова показались примирительными. И Григорьев, словно ничего не произошло, с подчеркнутой деловитостью сказал:

– Конечно, кустарщина. Осциллограф нужен современный, с запоминанием. Я в салоне «Электроника» встал на очередь. В конце будущего года подойдет, они открытку пришлют.

– Сколько стоит – с запоминанием? – перебил Виноградов.

– Четыре тысячи.

Виноградов покачал головой:

– Ого! Как автомобиль! «Запорожец» новый можно купить. Где деньги возьмем?

– Как где? Со следующей темы, с ОКР. Ведь будет ОКР?

Виноградов не ответил.

Григорьев придвинул листки с таблицами:

– Результаты остальных испытаний. Температура, вибрация, влажность…

Виноградов, не глядя, накрыл таблицы ладонью:

– С какой технологией хочешь на ОКР выйти? Со вставочкой?

– В американской статье…

– Да что ты мне всё про американцев талдычишь!

– У французов такие же изделия, у западных немцев, даже у шведов. У всех, кроме нас!

– Ну… так что в статье?

– Схема электропневматического дозатора. Отмеряет капли и наносит на изделия.

– Какие объемы дозируются?

– Одна сотая кубического миллиметра.

Виноградов присвистнул.

– Это не так мало, – сказал Григорьев. – В институте биохимии я дозатор на тысячную видел.

– Ладно, – нахмурился Виноградов. – Давай коротко, выводы, самое главное, как на техсовете будешь докладывать.

– Разработано изделие типа «преобразователь» с токопроводящей полимерной плёнкой…

Он говорил и смотрел снизу вверх на неподвижный профиль Виноградова. Тот сидел к нему боком, положив руки на стол, и лишь слегка щурился, когда Григорьев называл главные цифры.

– …Таким образом, на стадии НИР выполнено техническое задание НПО «Энергетик» от семидесятого года…

– Преимущества перед серийным изделием? – всё так же, не глядя, перебил Виноградов. – Для нас?

– Внедрение плёночного изделия позволит высвободить семьдесят человек.

– Ско-олько?! – повернулся Виноградов. Брови его поднялись, он смотрел с насмешливым недоверием.

– Сейчас на двух заводах в производстве серийных преобразователей занято девяносто шесть человек. Все операции ручные: нарезка заготовок, склеивание, пайка. Для выпуска такого же количества плёночных потребуется человек двадцать пять.

– Это если будут дозаторы!

– Конечно. А как же иначе, Виктор Владимирович? Нам лектор, когда о внутренних делах говорит, только и повторяет: дефицит кадров, дефицит кадров! Сосчитано уже: в десятой пятилетке приток рабочих уменьшится, а после восьмидесятого года – резкое снижение численности. Рождаемость упала, эхо войны. А в «Литературке» была статья…

– Да слышал я эти причитания! – поморщился Виноградов. – Что ни директивное письмо из министерства, то крик: снижа-ай трудоемкость, выводи-и людей! Дожились, в России людей не хватает.

– И без директивных ясно, – сказал Григорьев. – Как бываешь на заводах, глаза бы не глядели: сидят за столами десятки женщин – с паяльниками, с ножницами, с кисточками. В цехе – шум от разговоров! Мануфактура средневековая. На Луну уже столько раз летали…

– А о чем они болтают – слышал? – усмехнулся Виноградов.

– Ну, о продуктах, о тряпках – кто что купил. О детях.

– И о мужиках! – наставительно сказал Виноградов. – Там такое подслушаешь, что никакому Фрейду не снилось… Та-ак. В чем выгода «Энергетика»?

– Упрощается конструкция их генераторов, надежность повышается. И мы с технологом «Энергетика» прикидывали: у них в отрасли высвобождается самое малое девяносто человек.

– Что еще? – спросил Виноградов.

– Еще то, что я теперь связь чувствую – между химическим составом и электрофизикой плёнки. Будет новое ТЗ – в полгода отработаю.

– В полгода?

– Может, и быстрее, если помощник будет. – Он помялся, потом всё же сказал: – Конечно, сейчас, чтобы серийное изделие чуть изменить, мы двухлетние темы берем.

Ему это казалось дерзостью, но Виноградов миролюбиво согласился:

– Берем, двухлетние. А потом еще продлеваем… – И вдруг, резко: – Ну, а как говорят в Одессе, что ТЫ с этого будешь иметь? – он не улыбался.

– Я?

– Ты, лично ты, Евгений Григорьев. С плёночного изделия. Что?!

Григорьев нашелся:

– Вот, – сказал он, доставая блокнот. – Две заявки на изобретения.

– Сразу две?

– Так на состав же и на конструкцию.

– Кто авторы? – спросил Виноградов.

– Я и вы.

Виноградов опять придвинул к себе листки с результатами испытаний. Неожиданно ткнул пальцем в колонку цифр:

– А вот – сопротивление изменяется после температурных перепадов!

– Плюс-минус пять процентов. Меньше, чем у серийных.

Виноградов задумался.

А Григорьев почувствовал себя опустошенным до слабости. Всё, что он копил к решающему разговору, что представлялось важным, было выброшено в считанные минуты и улетело во внезапно раскрывшуюся пустоту, не оставив следа.

Виноградов оттолкнул листки.

– Та-ак, – сказал он. – Значит, можно считать, плёночки твои, в первом приближении, соответствуют ТЗ. И семидесятого года… и семьдесят третьего.

– Как – семьдесят третьего? – растерялся Григорьев. – Разве в этом году было новое ТЗ?

– Целых два, – медленно сказал Виноградов. – Повторное от «Энергетика» и еще от «Морских приборов».

– Почему же я их видел?

– Потому что… я их тебе не направлял.

Будто в самолете, провалившемся в глубокую воздушную яму, сердце подпрыгнуло и заколотилось у горла. И кажется, кто-то другой вместо него спросил:

– А кто на них отвечал?

– Я сам и ответил, – сказал Виноградов. – Ответил, что в настоящее время и на ближайшую перспективу… выполнить невозможно. – Он помолчал. – Я твоих результатов еще не знал. Теперь – узнал. Убедился, что ответил правильно.

– Почему? – спросил Григорьев и отстраненно удивился, как у него это выговорилось – спокойно, даже строго.

– Ну… – Виноградов начал и запнулся. – Как тебе объяснить? Я хочу, чтоб ты не просто согласился. Чтоб – понял.

Кажется, Виноградов немного занервничал. Он подбирал слова. Но еще прежде, чем он заговорил, Григорьев, действительно, ПОНЯЛ. Мгновенное, не сразу осмысленное, это понимание было подобно обезболивающему уколу перед взмахом скальпеля. Покалывая морозными иголочками, разлилось онемением в груди. Поднялось в голову, заледенило скулы и остудило мозг.

– Вот, представь, – сказал Виноградов, – что только пикнем мы: можем выполнить! «Энергетик» и «Морские приборы» в нас зубами вцепятся. Им военные давно задания пихают на малогабаритные генераторы. И не могут они их сделать, САМИ не могут! А валят на нас. Мол, серийные преобразователи не годятся, а наша фирма им других не дает.

Григорьев молчал. Виноградов развернулся к нему вместе со стулом. Склонился так близко, что сквозь воздух «клетушки», воздух растворителей и смол, на Григорьева повеяло хорошим одеколоном.

– Внимательно слушаешь? Значит, нам только рот раскрыть, – они сразу ОКР всучат. С любым финансированием. А если заикнуться, что ты у нас колдун – ЧУВСТВУЕШЬ, какой гоголь-моголь под какой импульс замесить, – так еще кинут три-четыре ТЗ на разные свои варианты. Ну, а дальнейшее ты реально представляешь?

Голос Виноградова зазвучал еще выше и звонче:

– Первые партии для ОКР ты вставочкой нанесешь, чудесно. А потом, установочные? Ты ж должен будешь серийную технологию предъявить! Значит, через два года – вынь да положь действующие дозаторы. Откуда? Если даже наши конструкторы тебе по американской схеме чертежи нарисуют, кто в металле сделает? Наш опытно-механический цех? Да он не то, что срочными, он только сверхсрочными нарядами на три года вперед забит!

– Минаев обещал «Энергетику» плёночное изделие, – сказал Григорьев. – Значит, должен помочь с цехом.

– Минаев? – переспросил Виноградов. – А ты когда его последний раз видел?

– Что-то давно… Кажется, еще летом. Да, в августе, три месяца назад. А куда он пропал?

– У Минаева РАК, – сказал Виноградов таким тоном, каким говорят «сифилис». – Недавно операцию делали. Говорят: разрезали, посмотрели и зашили. Теперь дома доходит. – Виноградов не то хмыкнул, не то коротко рассмеялся: – Видно, чувствовал, старый прохвост. Перед тем, как в больницу лечь, приходил. Собрал начальников цехов и отделов, что-то вроде прощания устроил. Чуть ли не «други мои верные». Ком-медия! Это уж как ведется у нас, на Святой Руси: пока был жив-здоров, всех под себя подмял, всё по-своему закрутил, а потом в могилку спрятался и – привет, ребята! Теперь выкручивайтесь, как знаете!

Григорьев молчал.

– Ну ладно, – сказал Виноградов, – как говорят французы, вернемся к нашим мутонам. Значит, в опытно-механический цех ты за два года ОКРа даже не пробьешься. А если и пробьешься, что с них возьмешь? Станки разъезженные, рабочие – пьяницы. Да они простое приспособление для пайки не могут сделать, чтоб его не заедало, а тебе такая точность нужна. Шутка сказать – сотая кубического миллиметра!

– Можно другого изготовителя найти.

– На стороне? А чем ты расплатиться сможешь? Безналичными с темы? Кому они нужны!

– Можно в договоре записать, что дозаторы изготовит «Энергетик». У них механическая база сильнее.

– А с чего ты взял, – спросил Виноградов, – что «Энергетик» помогать кинется? Дашь ты свои плёночные преобразователи – им же придется новые генераторы делать, а это еще выйдет или нет. Не дашь – с них взятки гладки: они свое исполнили, ТЗ нам выставили, а мы провалились. Ты понимаешь меня?

Григорьев молчал.

– Та-ак, – сказал Виноградов. – А теперь давай пофантазируем. Представь, что всё как в сказке: дозаторы мы сделали, ОКР выполнили, «Энергетик» и «Морские приборы» с твоими плёночными игрушками новые генераторы отработали. Ну и что толку? Семьдесят человек, говоришь, высвободится? Да в той отрасли девяносто? Считали, говоришь?

Григорьев молчал.

– Да ты хоть понимаешь, что старые генераторы у десятков потребителей идут? В авиационных системах, в морских, черт знает где! Ты что думаешь, ради наших высвобождений кто-то будет свою аппаратуру менять, заново все испытания на самолетах и кораблях проводить? Абсурд! Новые генераторы только в аппаратуру новой разработки пойдут. А это значит, не то что ни одной работницы не высвободится, это значит, рядом с нынешним производством придется для твоих плёночных новое создавать, только и всего! Помещения откуда-то брать и ЕЩЕ ЛЮДЕЙ!

Григорьев молчал. Было чувство нереальности, и нереальней всего ощущалось собственное спокойствие. Виноградов уже не скальпелем надрезал, а просто бил, но удары его приходились словно по ледяной глыбе. Что ж за понимание открылось и принесло этот сковывающий холод? Понимание, что Виноградов – прав? Но ведь он всё равно не сможет с ним согласиться. Тогда – что же?

В звонком голосе Виноградова опять зазвучали дружелюбные горловые переливы:

– Ну, а представь уже ненаучную фантастику: что действительно придется из-за твоих изобретений бабёнок на заводах высвобождать и переучивать. Ого! Это для тебя – мануфактура, дикость, а ты у любой спроси: захочет она такую мануфактуру на что другое поменять? У нее за душой семь классов дурных и никакой серьезной специальности. А тут – сидит с кисточкой в веселой компании, языком целый день ля-ля-ля, и получает свои сто тридцать. И голова не болит. Да какие сто тридцать! Они больше тебя имеют! Что ты – ухваток их не знаешь? Они каждый день изделия припрятывают. А потом вопят: плана нет, в субботу выйдем, за двойной тариф! В субботу явятся на два часа, чаю попьют, изделия из столов достанут – и по домам.

Теперь Виноградов посмеивался, но Григорьев, не поднимая глаз, чувствовал его изучающий взгляд.

– А все причитания на лекциях, приказы, статейки в «Литературке»… – Виноградов махнул рукой. – Всё фильтровать надо. Ясно одно: ДАЛЬШЕ БУДЕТ ХУЖЕ. Так вот, ОНИ причину готовят – людей, мол, не хватит. Хватит! Мяса не хватит, а люди будут. Нервничать не надо. Все беды наши оттого, что мы нация нервная. – Он усмехнулся: – А должен быть характер нордический. Как у Штирлица.

Григорьев машинально, механическим счетом отметил, что Виноградов тоже сказал «они». И вдруг ему стало ясней то, что с ним происходит.

– Ты про себя думаешь, наверное, – резче заговорил Виноградов, – я тут день и ночь сидел, чудо-состав изобрел, ах, какой я молодец! А я тебе скажу, ПО ЖИЗНИ скажу, не обидься… Как раз для этого-то большого ума и не требуется!

Григорьев вскинул голову, они встретились взглядами, и он успел заметить, как в узких, темных глазах Виноградова метнулся испуг. Видно, тот понял, что перехлестнул. Но Григорьев не почувствовал себя задетым. Самым важным сейчас было его открытие: оказывается, он уже давно – подсознанием, инстинктом – ощущал иллюзорность своего спасения в «клетушке». Но вот, как в диораме, опрокинулась система зеркал, и то, что казалось реальностью – приборы, схемы, огненные змейки импульсов, острый дух растворителей, почерневшие, разъеденные руки, спасительная усталость работы – всё отскочило прочь и задрожало вдали фальшивым отражением. А его выбросило в настоящую реальность. Как Марика и Димку… Это понимание, дремавшее потаенно в душе, прорвалось, растеклось в крови, оледенило. Но что будет, когда наркоз отойдет?

А Виноградов не мог понять его молчания. Он забеспокоился. Заговорил:

– Ты на меня не дуйся! Что я могу? Я – как ты. Если б даже я тебе изо всех сил помогать кинулся…

– Что сделать с отчетом? – спросил Григорьев.

Голос Виноградова потеплел:

– Вот, молодец, по-деловому! С отчетом? Всё оставь, как есть. Только выводы чуть измени. Не «разработано изделие», а «показана принципиальная возможность создания». У тебя же действительно не все испытания сделаны. В генераторах испытаний не было.

– Испытания в генераторах «Энергетик» сделает. Я уже образцы приготовил – отвезти.

– Ничего не отвози, не надо! – Виноградов поднял палец. – И отчет у тебя какой – секретный?

– Для служебного пользования.

– Засекреть!

– Это сколько же времени уйдет: всё в спецблокнот переписывать, потом в машбюро первого отдела отдавать…

– Засекреть! – повторил Виноградов. – Если придется его «Энергетику» выслать, чтоб там по лишним рукам не ходил.

Он вдруг потянулся и хлопнул Григорьева по плечу:

– Да брось ты кукситься! Обидно тебе? Это еще что! Бывает, знаешь, как хуже. Вот мне, ты думаешь, не обидно? Сорок один год, пятый десяток, а что – я? Кандидат, начальник маленького отдела. В солидной фирме такой отдел на лабораторию не потянул бы. А обормоты, которые у меня в институте задания списывали, и списать-то не могли без ошибок, теперь – и доктора, и профессора, и директора! А самый балбес, спортсмен, ну ничего, кроме роста и смазливой морды, который мне свою девушку предлагал – переспать с ней за то, чтоб я ему курсовой проект рассчитал, – он теперь знаешь кто? Начальник главка! Слава богу, не нашего.

– Переспали? – спросил Григорьев.

Виноградов запнулся. Потом хохотнул:

– Ну, молодец, молодец!.. В общем, не переживай. И затраченного труда не жалей, не пропадет! – Он разворошил на столе бумаги, вытянул из-под них нужный блокнот. – Конечно, труд должен вознаграждаться! Значит, две заявки здесь? Вот и отправляй с богом. Засекреть – и отправляй. А получишь на них «красные углы», слово даю, вознаграждение насчитаем – максимальное! Для оплаты изобретения опытная партия может считаться внедрением, тут криминала никакого нет.