Текст книги "Босой"

Теперь лес вырубили. Старые деревья повалили, обрубили ветки, бревна погрузили на телеги и увезли в город. Из старых корней поднялась молодая рощица. Когда-нибудь и она станет могучим бором.

А как свели лес, перевелись и разбойники. В кукурузе или пшенице уже не спрячешься, следов не скроешь…

Мы утаптываем ногами землю и приносим травы. Складываем ее ворохом, чтоб мягче сидеть. Нынче вечером атаманом – Авендря. Он командует.

– Ступайте к наделам бэнясцев. Они кукурузу всех позже сеяли. Початки там еще зеленые. Чтоб каждый принес целый подол!..

Мы направляем стопы к бэнясскому полю. Забираемся в кукурузные заросли. Шуршат листья. От нашего вторжения или от ветра. Мы ощупываем початки, обрываем листья, в которые они завернуты. Ногтем пробуем зерна. Если мягкие, обламываем початок и кладем в рубахи. Если жесткие, оставляем его – скалить зубы; пробуем другой.

Дожди выпали обильные, кукурузы хватает…

Приказ выполнен. Мы сваливаем добычу к ногам Авендри.

Над Белиторью взошел и медленно-медленно поднимается в небеса рогатый месяц. Сегодня он в пятнах. Будто кто-то захватал его лик перемазанными в мазуте пальцами. Пальцы и ладошка оставили след – грязный и безобразный… Светит месяц тусклым, серо-голубоватым светом. Осеннее небо прозрачно как стекло. Белеет Млечный Путь.

Одна за другой падают звезды…

– А теперь несите навоз! – снова приказывает Авендря.

Мы разбредаемся по жнивью, где вчера и позавчера паслись кони… Наткнувшись на сухую кучку, наклоняемся, подбираем ее, кладем в полу рубахи…

Возле горы початков вырастает другая гора. Авендря берет пучок травы, скручивает жгут, обкладывает его навозом. Достает из-за пазухи тряпку, в которой завернуты огниво, кремень и трут. Прилаживается, чиркает, высекая сноп искр. Искры падают на трут. И вслед за дымом появляется огонек. Вскоре костер уже полыхает вовсю. Мы жмемся поближе к огню. В той стороне, где Белиторь, тоже замерцали огоньки – два, три, четыре. Засветились костры и около Караванца. Тоже небось парнишки вроде нас вышли в ночное…

Мы срезаем в кустарнике прутья и делаем шампуры. – Насаживаем на конец початок. И печем початок над углями, не забывая подбрасывать в огонь навоз.

Нас восемь. Мы испекли сорок початков и сложили их горкой. Принимаемся за еду. Сначала Авендря выделяет нашу долю. Себе откладывает пятнадцать. Початки еще горячие, жгутся, и очень вкусные. Зерна сочные, сладкие. Мы наедаемся до отвала. Хочется пить. По жнивью топаем к роднику. Это ниже по долине. Возле родника растет тополь. К его стволу много лет назад кто-то прибил икону. Когда-то она блестела, теперь потемнела от дождей. От гусениц на изображении святого остались грязные подтеки. Тощий Христос теперь не только распят гвоздями, но и прикручен к кресту веревками.

Напились. Тутану знай крутится возле Авендри. Вместе с Гынгу.

– Д-д-дя-а-дя Ав-в-вендря, ар-б-бузов п-п-оедим?

– Ну, раз уж тебе так охота…

Мы устраиваем совет. Поблизости от бахчей под навесами сидят сторожа. Нужно ехать на лошадях, чтобы в случае опасности ускакать.

У Авендри в руках палка, у нас только прутья – подгонять лошадей. Раз уж мы идем красть арбузы, всем нужны палки. Нож у одного Авендри. Мы срезаем в кустарнике палки. Теперь все вооружены. Садимся на лошадей и едем к бахчам. Вот и бахча. Мы с Ицику остаемся на меже и держим за уздечки лошадей. Четыре – я, четыре – Ицику. Лошади стоят тихо, не ржут. Только втягивают ноздрями воздух. Теплый пар от их дыхания щекочет мне лицо. Остальные налетчики ползком крадутся по меже. Они так сжались, что почти не видно, как они ползут. Нам не страшно. Не слыхать ни собачьего лая, ни человеческих голосов. Кажется, что бахчу никто не охраняет. То-то набьем себе нынче пузо арбузами и дынями. Мы уже снова проголодались…

Сереет ночное небо. Месяц, по-прежнему тусклый, взбирается все выше по небосклону. Стрекочут кузнечики. Сверху доносится жалобный крик журавлиной стаи: курлы-курлы-курлы. Их плач напоминает человеческий.

– Бах, ба-бах!..

Две короткие молнии – два выстрела разрывают ночь. Арбузные воры со всех ног мчатся к нам. Вот они, пять призрачных теней. Позади слышны голоса:

– Эй, чего лезешь?

– А то и лезу! Ты ведь чуть меня не подстрелил.

Короткий удар – словно по набитому мешку. Ни стона, ни звука в ответ. Шестой член шайки возвращается не спеша. Это Авендря. Подходит к нам. В рубахе полно арбузов и дынь…

– А где ваша добыча?

– Сорвать-то мы сорвали…

– Ладно, погрызете после меня корки…

Мы влезаем на лошадей и возвращаемся к кострищу. Костер еще дымится. Мы раздуваем огонь. Пламя своими крыльями разгоняет тьму.

Дыни, добытые Авендрей, оказались недозрелыми и горькими. Он вспарывает их, откусывает и швыряет через плечо. Арбузы крошечные, с кулачок. И тоже незрелые. Авендря пробует их и тоже выбрасывает…

Стреноженные лошади щиплют траву неподалеку. Мы растягиваемся на травяной подстилке, надвигаем кэчулы поглубже на уши. Авендря уже спит.

В нашем селе нет суда. Есть только станция и почта. Суд – через два села от нашего, ниже по Кэлмэцую, в Кырлигаце. Судья наведывается к нам в пролетке раз в неделю. Писарь достает из шкафа дела, раскладывает их на столе. Судье приходится заниматься всякими пустяками вроде кражи кур, овец, драк между родственниками и изредка – земельными тяжбами. Более сложные дела он передает выше, в суд Турну.

Судья – человек молодой. Красивый, смуглолицый. Жену его зовут Агрипина. Бабы промеж себя кличут ее Пипина… Это нас не касается… Люди говорят, что судья понавез сундуков с книгами и, когда ему не надо в суд, сидит дома, уткнувшись носом в книжку, словно помешанный. Обвиняемых он чаще журит, а не судит.

Голос у судьи мягкий, сладкий.

– Кто истец? – спрашивает он.

– Гогу Линкэ, – отвечает писарь.

– А ответчик?

– Стоенеску.

Стоенеску – это настоящее имя Авендри. Нику Стоенеску…

– А в чем иск?

– Кража кур.

В примарии полно народу. Линкэ и Авендря выходят вперед.

– Зачем же ты украл чужих кур?

– Это уж вы сами разбирайтесь, господин судья…

Авендря никогда не признается. А у истца никогда не хватает доказательств. Тяжба затеяна только по подозрению. Но без доказательств осудить нельзя. Авендря выходит сухим из воды, отделавшись парой оплеух, которые влепил ему на допросе Мъелушел.

Вот входит Чокоша. Вместе с матерью Унтурикой. У Чокоши спина словно переломилась. Ей семьдесят лет. Все дети ее, сыновья и дочери, умерли от чахотки. Выжил только один сын. Давно помер и муж, тоже от чахотки. Она его даже и не помнит.

Хозяйство Чокоши – как раз напротив примарии; у нее большие дома, коровы, прислуга. Есть у Чокоши и земля, и виноградники. В сараюшке, что в глубине двора, доживает свою жизнь Унтурика, мать Чокоши, ей скоро стукнет сто лет, как и деду Бурдуле.

Чокоша подала на свою мать в суд из-за земли. Чокоша – ее единственная наследница. Других наследников у Унтурики нет. Унтурика обещала оставить ей землю после своей смерти. Но Чокошу это не устраивает. Она хотела бы получить землю прямо сейчас, по соглашению, скрепленному в суде. Адвокат посоветовал ей начать тяжбу. При суде есть адвокат – Викэ Джорджеску. Он всех подряд подговаривает судиться. Бывает, в ответ ему смеются прямо в лицо.

– Это чтоб мы работали, а ты с наших трудов доход имел?..

Но иногда его слушаются и возбуждают дела. Ответчик тоже едет в город за адвокатом. Так повелось, что на суде против Викэ Джорджеску выступает всегда один и тот же адвокат – Овидиу Урсу из Руши.

Во время судебного разбирательства адвокаты бранятся, осыпают друг друга оскорблениями, не скупятся на угрозы, только что не сквернословят. Того и гляди вцепятся друг другу в горло. Не тут-то было! Кончается суд, и оба они как добрые приятели – а они и впрямь друзья – отправляются в корчму Букура, заказывают пару-другую жареных кур или утку, едят и веселятся.

На селе говорят, что выручку они делят по-братски. Наверно, так оно и есть… Разве угадаешь, что делают и что думают господа чиновники…

Викэ Джорджеску – сын попа, как и Овидиу Урсу. Большинство адвокатов – поповские сыновья.

– Легкой жизни ищут?..

– А что, у попов разве тяжелая?

– У попов тоже не тяжелая. Но у адвокатов выручка больше. Сперва запутают дело. Потом дерут глотку. Грабят людей средь бела дня. А закон, который они же и составляют, всегда на их стороне. Что тут поделаешь?

Отец Викэ Джорджеску – поп в Балта Сэратэ. А сам Викэ пристроился при мировом суде в Кырлигаце.

– Из-за чего судишься, приятель?

– Да вот с братом не поладил, до драки дошло. Он мне голову проломил, ну я и подал в суд…

– Ладно, берусь тебя защищать. Хочешь, закатаю твоего братца на каторгу? Пусть соль вырубает, пока не ослепнет.

– Не надо, чтоб ослеп. Грех это. Дети ведь у него.

– Ну, – зачем слепнуть! Это так только говорится… Но надо же его проучить, чтоб меня помнил…

– Зачем ему вас помнить? Что вам за охота его проучить? Разве он вам что сделал? Мы – братья, по-семейному поссорились, по-семейному и помиримся, лишь бы он мне убыток возместил…

– Какой такой убыток?

– Ну как же, разбил он мне голову? Разбил. Пришлось мне, стало быть, к доктору идти, справку просить. Доктор за это покойницкие носилки у меня взял да еще расходы на марки, на бумагу…

В конце концов адвокат набивается к истцу в защитники. А суд тем временем все откладывается и откладывается.

Испугавшись, как бы дело не кончилось месяцами или годами тюрьмы, ответчик тоже нанял себе защитника.

Так судебное дело о драке братьев Дрымбэ из Балта Сэратэ принесло доход и Викэ Джорджеску, и Овидиу Урсу.

Их завалили просьбами о ведении тяжб. Адвокат Джорджеску поначалу купил дом, чтобы показать клиентам, какой он солидный и основательный человек. Затем завел кабриолет и пару лошадей. Более серьезные дела разбираются в Кырлигаце, но за неделю судья успевает побывать еще в десяти-двенадцати селах, по мелким делам принимая решения на месте… А следом ездит на своем кабриолете и адвокат Джорджеску – неважно, состоится суд или нет, – просто чтоб показаться народу, пусть люди знают, к кому обращаться в случае нужды.

– А это адвокат, – слышит он за спиной.

Теперь его знают даже дети. Вот он снимает котелок. Раскланивается направо и налево. Женщинам постарше оказывает особые любезности:

– Целую ручку, бабушка, целую ручку…

Моя бабка Диоайка, взглянув на него, так и отбрила:

– Такой знатный барин, и ручку мне целовать? Да ведь не станешь!.. А коль не станешь, нечего такие слова и говорить! Моя ручка, милок, для поцелуев не годится… Я с нею у многих баб побывала в брюхе, чтоб боле не сказать…

Деньги так и плыли Джорджеску в руки. Уже через край полились. Адвокат пустил по округе слух, что не прочь обзавестись землицей. И где бы ни объявился какой клочок земли – доброй ли, худой ли, близко ли, далеко ли, – адвокат скупает любую. Ведь эти земли ему все равно даром обрабатывают клиенты.

– Откуда ты, отец?

– Из самой из Бэкэлешти.

– Хочешь, чтоб я тебя защищал?

– Сделай милость, батюшка.

– Заплатишь за процесс два пола.

– Заплачу, батюшка, только из беды вызволь.

– Будь спокоен… А что ты натворил?

– Я-то ничего не натворил, да вот свалилась беда на старости лет, а сил-то уж никаких, стар стал…

– Так что же?

– Дочь у меня…

Рядом со стариком, держа в руках узелок с едой, стоит смуглая девица, кусает губки и глотает слюну.

– А что сделала эта девушка?

– То-то и оно, что не девушка она, барин, баба уже, замужем побывала…

– Значит, вам развод нужен?

– Нет. Не о разводе речь. Дело такое, барин, замужем-то она была, только не по всей форме, не успел я в примарии бумагу выправить. А она возьми да и сбеги от мужа…

– Ну, тогда все просто…

– Ан не просто, сударь, ведь уйти-то она от мужа ушла – не по нраву он, вишь, ей: больше, говорит, на бабу похож, чем на мужика, а ей с такой бабой в одном доме не житье, – вот и ушла, да уходя, и вещи забрала…

– Свои вещи-то?

– Само собой, не чужие. А зятек-то со злости, что жена его опозорила, заявил про кражу – дескать, вместе со своим приданым жена и его вещички прихватила… Так ведь, дочка?

– Все так, тятенька…

Адвокат задумывается.

– Случай потрудней, чем я думал…

– Значит, не беретесь меня защищать?

– Да нет, я согласен быть у тебя защитником – то есть у этой девушки…

– Да не девушка она, сударь, – баба, коли замужем была, хоть и осталась девицей из-за мужниной неспособности…

– Хорошо, пусть женщина. Я согласен быть защитником у этой женщины… Но только придется прибавить.

– Деньгами или как?..

– Деньгами!

– Нет больше у меня денег.

– Волы есть?

– Есть.

Старик удивленно пятится.

– А при чем тут волы-то? Уж не хотите ли у меня волов забрать? Без волов мне пропасть. Что я без волов? Без волов все одно как без сил, не работник, вроде как безрукий или хромой. Лучше уж дочку обратно этому недоделанному отдать…

– Не пойду я к нему, тятенька, хоть убейте, не пойду…

– Не бойся, старик. Я твоих волов отбирать не намерен. Что я, зверь? Бессердечный человек? Да если б я бессердечный был, я бы в городе жил, не стал бы убивать здесь свои лучшие годы. Только затем тут и сижу, чтоб помогать вашему брату крестьянину, чтобы судья вас в тюрьму из-за пустяка не засадил. Так откуда ты, я забыл?

– Из Бэкэлешти я…

– А плуг у тебя есть?

– Ну вот, теперь вам плуг подай!

– Не в том дело. Есть у меня клочок земли возле Бэкэлешти. Купил у Стройе Джамбашу…

– Вроде слышал… Стройев надел в аккурат рядом с курганом. Только это целое поле, а не клочок…

– Называй это полем, если хочешь. Но на самом деле это небольшой клочок…

– Бог вам в помощь, сударь, земля возле кургана хорошая, масло, а не земля. У меня – так одни каменья. Сеешь пшеницу, а вырастает чертополох. Сеешь кукурузу, сызнова чертополох лезет… Это мне от тещи наследство, гори она огнем!..

– Бабка Глафира померла, тятенька, огонь ее не возьмет…

– Гори она в геенне огненной, хотел я сказать…

– Разве что в геенне…

– Так вот, как я уже сказал, – направляет разговор адвокат, – есть у меня клочок земли возле Бэкэлешти. Я берусь защищать эту девушку на суде…

– Не девушка она, баба, потому как…

– Знаю, замужем была.

– За неспособным, сударь, – как на грех, неспособный оказался…

– Так вот, берусь вытащить ее сухой из воды. Два пола заплатишь?

– Я уже говорил, заплачу…

– Да к тому же не в службу, а в дружбу… как меж людьми водится… Деньги твои мне только за марки заплатить. А судебное дело для меня – тяжкий труд. Так будь добр, потрудись и ты на моей земле: вспаши, засей – семян я дам, – собери и привези, что уродится… Солому себе возьмешь. Расплатишься двумя поросятками.

– У меня их всего-то два.

– Сейчас два, а к лету свинья еще принесет.

– Уже не принесет.

– Бесплодна, что ли?

– Да нет. Просто нет у меня больше свиньи.

– Зарезал?

– Закопал. Рожа у свиней началась. Я уж и заговаривал, и ухо прокалывал, и подвешивал – все зря. Подохла свинья…

– Прими мои соболезнования!

– Как вы сказали?

– Мне очень жаль, что твоя свинья подохла.

– Вот так-то мне понятнее. А что вам жалеть-то ее, господин адвокат? Даже если б она и не подохла, вам бы от нее все равно ничего не досталось. Давно это приключилось, когда Мэлина еще на ножках не стояла.

– Кто это – Мэлина?

– Я… Это меня Мэлиной зовут, – объясняет толстушка.

– Значит, договорились. Ты даешь мне два пола и двух поросят, а я избавлю Мэлину от неприятностей. Случай трудный – кража. И чтобы я вложил в это дело душу, обработаешь мне землю… Как я уже сказал, солому можешь оставить себе.

– В том наделе погонов семь будет…

– Но и процесс предстоит трудный, старик. Дело о краже…

– Обработаем, тятенька…

Теперь уже нет в округе села, где адвокат не имел бы земли. Даже рощу прикупил на Олте. Ссужает деньги в рост. И процент берет немалый. Корчма в Кырлигаце, расположенная по дороге в суд и потому очень прибыльная, принадлежит все тому же Викэ Джорджеску, хотя на вывеске и написано: «Коммунальная корчма „Весы правосудия“, владелец Барбу Кэуш». Все, кому там случалось или не случалось выпить, знают, что Барбу Кэуш лишь подставное лицо.

– Вино-то хоть хорошее?

– Дрянь. Зато дорогое.

– А если бы на вывеске вместо «Барбу Кэуш» было «Викэ Джорджеску», как думаешь, стало бы вино лучше и дешевле?

– Думаю, нет.

– Эхма!..

Адвокат берет молодую женщину за подбородок. И умильным голосом приглашает:

– Зайди ко мне через часок, Мэлина, расскажешь подробно, как все случилось, чтоб я мог получше подготовиться к защите. Пойми! Если я буду знать все обстоятельства дела, то смогу заранее обдумать, как представить твой случай, чтоб запутать судью и добиться оправдания.

– Да все так и было, как тятенька сказывал. Забрала я свои вещи. Чужого ничего не взяла, ни на столечко…

– Брала или не брала, зайдешь ко мне для разъяснений.

– Вместе с тятенькой?

– Лучше бы одна.

– Тогда пусть тятенька подождет у дверей… Знаете… Я… Мне боязно…

Старик, утомившись, отошел. Уселся на бровке у забора, раскурил трубочку, положил на колени свою огромную кэчулу с приплюснутым верхом. Давно не стриженные волосы упали иа щеки, смешавшись со спутанной бородой.

– Чего тебе боязно?

– Я, сударь, хотела девушкой замуж выйти…

– Постой, да ведь ты уже была замужем…

– Была, а вроде как и не была…

– А ты глупа, однако…

– Может, и так, да лучше уж глупой и останусь…

– Приходи, как я сказал. Поговорим и об этом…

– Приду вместе с тятенькой. Он подождет у двери…

Старик засовывает руку в свою котомку. Достает желтый ломоть мамалыги. Посыпает солью. Откусывает, жует и глотает.

– Небось есть хочешь, Мэлина?..

– Нет, тятенька, не хочу.

Привратник выкликает с порога суда имена просителей.

– Наше дело адвокат небось отложит, покеда деньги не принесли, – говорит старик.

Возле дверей притулился какой-то верзила с белым как мел лицом, с длинной, тонкой, помятой шеей, точно его проволокли сквозь заросли чертополоха… Мэлина долго всматривается в него, словно видит впервые. Смотрит, меряет взглядом.

– И за такого-то недоделанного я замуж вышла, тятенька. А все из-за земли, чтоб был дом как дом, стол как стол. А Дэнилэ бросила… Теперь думаю, лучше бы сухую корку глодать…

– Вот и погложи…

– Дэнилэ меня возьмет. Может, прибьет, но простит и возьмет в жены… Я уже вчера вечером говорила с ним, тятенька…

– Лишь бы из беды выпутаться…

Мэлина садится рядом с отцом, ест мамалыгу. Но прежде макает в соль, которая была завязана в уголок тряпицы.

Верзила подходит поближе. Щерится в ухмылке.

– Стало быть, Вылку, решил нас по судам затаскать?

– А коли вы у меня вещи украли…

– Пусть у меня рука отсохнет, ежели я хоть нитку взяла. Сам знаешь, ничего я у тебя не брала, ничего мне вашего не надо, а наговариваешь, чтобы зло сделать. Отсохнет у тебя язык, Вылку, если будешь напраслину возводить!..

– Кляни меня, сколько хочешь, но я до суда доведу, не отступлюсь. До трибунала дойду! Украли мою собственность…

– Собственность! Небось и в могилу за собой свою собственность потянешь, только об ней и думаешь!..

– Еще бы!..

Их вызывает привратник. Они заходят в здание суда. И вскоре выходят обратно. За ними следует адвокат Джорджеску.

– Я знал, что говорю, когда обещал отсрочить разбирательство. Вот и отсрочил!..

Вместе со своими клиентами он направляется в корчму «Весы правосудия».

– Подкрепимся стопочкой. Сегодня у меня еще уйма работы…

– Да нешто это работа – языком трепать? Глянул бы я на вас в поле, господин адвокат.

Адвокату шутка понравилась. Он смеется.

– Мои слова на вес золота. Чистого золота. Подай нам три стопки, Барбу, этот господин за все платит…

Корчма ломится от посетителей. Пьют и те, кто выиграл процесс – на радостях, и те, кто проиграл – с горя…

– Не лучше бы миром кончить, а, брат?.. К тому же и пришли бы. Те же пять лей штрафу.

– Все по злобе, по злобе…

– Черт попутал, не иначе…

Адвокат Викэ Джорджеску снова берет Мэлину за подбородок.

– Придешь?

– С тятенькой… Как сказала.

– А чего бы вам не жениться, господин адвокат? Дом есть, деньги загребаете, сам молодой! – удивляется старик.

– Да что я, с ума спятил? Жена, старина, больших расходов требует. А после свадьбы еще дети пойдут… Снова расходы.

– Если бы батюшка ваш, преподобный отец, такой же расчетливый был, не видать бы вам божьего света…

– Другие времена, старик, другие времена. Тяжелая подошла пора…

Летом, после молотьбы, крестьяне из окрестных сел привозят полные телеги пшеницы и сгружают ее у адвокатских амбаров. Зерно адвокат продает по весне, когда самые высокие цены, а крестьянину позарез нужна хотя бы мера кукурузной муки или хоть миска пшеничной…

Чокоша поддалась-таки уговорам Викэ Джорджеску, затеяла суд против матери. У старушки защитником – Овидиу Урсу.

Молодой судья просит показать дело. Это толстая потрепанная папка. Велит позвать тяжущихся. Унтурика видит только в четверть глаза. Как и Чокоша, опирается на посох. Они входят в примарию вдвоем, держась за руки. Адвокаты разводят их. Старушки стоят, держась за решетку, разделяющую большую комнату примарии на две части.

Судья задает каждой один и тот же вопрос:

– Не хотите ли решить дело миром?

– Нет, – отвечает Чокоша и с ненавистью смотрит на мать.

Если бы могла, съела бы ее со всеми потрохами.

– Нет, – словно из глубокой ямы подает голос Унтурика, глядя на дочь со вновь вспыхнувшей злобой. И продолжает: – Она хочет отнять у меня землю, господин судья, выбросить на улицу с голоду подыхать, землю у меня забирает. Не может подождать, пока помру…

– Кто теперь обрабатывает эту землю? – спрашивает судья.

– Я, – отвечает Чокоша.

– А кому идет доход?

– Зерно мне идет, – отвечает Чокоша.

– А матери твоей что? – спрашивает судья.

– Кормежка. Кормлю ее, господин судья.

– И это тебя не устраивает?

– Нет, господин судья.

– Чем же ты недовольна?

– А тем, что земля за мной не записана!.. Мать и не собирается помирать. Вот я и боюсь, как бы она перед смертью землю не продала. Многие возле нее крутятся, охмуряют, чтоб землю заполучить. Вот, например, Ришкэ, наши дальние родственники. Сын Ришкэ ей как-то пакет изюму принес… Наверно, чтоб землю им уступила…

Разбирательство откладывается. Откладывается в который уж раз. Адвокаты в бешенстве.

– Почему опять отложили, господин судья?

– Назначается новый срок для примирения сторон! – объявляет судья.

Писарь Стэнеску записывает в протокол: «Новый срок для примирения сторон…»

Чокоша берет мать под руку. Они выходят из примарии. Идут со двора. Бредут через дорогу, поглядывая направо и налево, не сшибла б какая телега. Добираются до дому. Садятся на завалинку.

– Что тебе поесть дать, мама?

– Молока, да мамалыгу-то разомни как следует…

Авендря храпит. Ицику просыпается и подбрасывает в костер кизяку. Потянуло холодом, просыпаются и остальные.

Мы будим Авендрю, собираем лошадей, развязываем путы, садимся верхом и возвращаемся в село. Авендря насвистывает на ходу.

К обеду разнесся слух, будто в овраге, на бахче, нашли мертвым старшего сына Пэпушоя. У него проломлен висок. В руке он сжимал пистолет.

Новость передавалась из уст в уста:

– Слышали? Этой ночью разбойники убили Кытикэ…

– Сына Пэпушоя убили!..

Такой пошел трезвон, будто колокола звонят. Но это всего-навсего женщины. Жандарм Никулае Мьелушел вместе с писарем, примаром и доктором Ганчу сели в повозку. Лошади помчали их к оврагу… После полудня мертвеца привезли в примарию, положили на землю во дворе, накрыли, приставили сторожей. Все село с любопытством глазело в щели забора, будто медведя показывали…

Покрутили ручку аппарата и позвонили в город. Доктор вышел из примарии, потирая руки.

– Приведи Чиреша…

Посыльный галопом помчался и воротился с Чирешем.

Чиреш огромный – выше всех на две головы. Он у нас санитарный инспектор.

– Принеси саквояж, – велел ему доктор.

Чиреш пошел к доктору домой и вернулся с большим кожаным чемоданом под мышкой. Вынесли большой стол, за которым сидят обычно писарь и судья во время разбирательств, и поставили его во дворе под акациями.

Мьелушел, с карабином за спиной, стоял тут же – чтоб никто не проник во двор.

Во дворе – только доктор с Чирешем, примар с писарем да двое стражников.

Мертвеца подняли, положили на стол, раздели. Он весь черный от грязи, словно не мытый с самого крещения.

Я гляжу на происходящее, взгромоздившись на забор примарии… Черт дернул сюда забраться. Ганчу меня заметил. Махнул рукой:

– Подойди-ка. Хочешь посмотреть, как я буду труп вскрывать?

– Еще бы не хотеть…

– Тогда стой возле меня, будешь держать чемодан.

Я стал возле доктора Ганчу и взял в руки чемодан. Чемодан кожаный. Внутри ножи, ножницы, спицы… Была там еще и маленькая пилка. Чиреш дрожал всем телом. Как тополь, от верхушки до корня сотрясаемый ураганом. Ганчу смотрел на него и улыбался.

– Что с тобой, Чиреш? Неужто боишься?

– Нет, господин доктор…

Он даже пожелтел… Как желтеет листва на акации, так же пожелтел и Чиреш…

Доктор взял нужные инструменты и принялся кромсать тело, будто мясник. Потом зашил, как было. Вымыл руки.

– Унесите!..

Родные убитого ждали на дороге. Подняли изрезанное тело на телегу и отвезли за реку, домой, на родной хутор.

Я отнес чемодан домой к доктору. А потом собрал своих приятелей, и мы стали играть. В чижика.

Жандарм Никулае Мьелушел начал расследование убийства.

– Кто дрался с сыном Пэпушоя?

Отвечает примар:

– Никто с ним не дрался. Кытикэ девушки не любили, он гол как сокол. Пэпушои все бедняки. Если бы Кытикэ не умер, ему пришлось бы в чужом селе жену искать.

– Кто этой ночью пас в ночном лошадей?

– Кто только не пас!.. Все сельские мальчишки.

– Привести сюда всех, кто сегодня ездил на жнивье!

Стражники отправились за нами, согнали всех. Много набралось – ребят постарше и малышей. Мы столпились в примарии. Были с нами и Авендря, и его двоюродный брат Рошу. У Гуцэ Рошу рыжие усики на мертвенно-бледном лице… Был и Тряшкэ.

– Кто убил Кытикэ Пэпушоя, отвечайте!

Мы пожимаем плечами.

– Мы не убивали…

– Тогда кто же? Отец?..

– Наверно, парни из Стэникуца убили, – бормочет Тряшкэ.

– Или из Караванца, – добавляет Авендря.

– Как тут узнаешь? – высказывается Гуцэ Рошу.

Мьелушел взбешен. Врезается в нашу толпу, для устрашения потрясая плетью из воловьих жил.

– Говорите все, что знаете, а то несдобровать…

– Да ничего мы не знаем…

– Ничего?

– Ничего! – отвечаем мы в один голос.

Тут Мьелушел накидывается на нас. Свистит воловья плеть, удары сыплются куда попало – по рукам, которыми мы пытаемся загородить лицо, по головам, по спинам. Мы все в крови.

Во двор примарии сбегается народ.

– Господин примар, Мьелушел нам детей поубивает.

Мьелушел слышит шум. Выскакивает на дорогу, хватает карабин.

– Хотите мне помешать вести следствие? Опять бунт?! Вон отсюда! Стрелять буду!..

С него станется, когда он себя не помнит! Возьмет и выстрелит!

Люди покидают двор. Протестующие крики несутся уже из-за забора.

Мьелушел возвращается. И снова со свистом опускается плеть, разрывая кожу до мяса.

Охрип Мьелушел. Устал, обливается потом. Он избивает нас, окатывает водой и опять принимается за избиение.

Наступила и пролетела ночь. Утренний свет проник в окна и белыми пятнами рассыпался по нашим лицам.

Мьелушел выходит и барабанит в ставни корчмы. Подымает с постели Ленку, чтобы приготовила ему поесть.

Поев и попив, возвращается.

– Так и не скажете?

– А если нам нечего сказать?..

Мьелушел посылает стражника за писарем. Тот приходит, заспанный и недовольный тем, что его подняли с постели ни свет ни заря.

Лишь забор отделяет дом писаря от примарии. Из писарева огорода во двор примарии повадился лазить огромный жирный кот, рыжий и усатый. Он бродит по двору и даже по комнатам. Когда писарь пишет, то берет кота на колени и гладит. А если увидит на брюках шерсть, то хватает кота за загривок и сбрасывает на пол. Кот всегда падает на ноги.

– Где твой кот, писарь?

– Откуда мне знать!.. Наверно, на кухне.

– Сходи поищи. Без кота не появляйся…

Мьелушел велит стражнику разбудить жену писаря и попросить у нее на время толстую иглу и суровую нитку, какой шьют попоны.

– Попадет тебе от моей жены, – предупреждает писарь.

– Пускай попадет. Это нужно для дела…

Жена писаря спит при закрытых ставнях чуть ли не до полудня. Писарь просыпается раньше и до ухода в примарию передвигается по дому на цыпочках – не дай бог рассердить жену.

Стражник приносит иглу и суровую нитку.

Жандарм Никулае Мьелушел хватает кота за загривок и сует за пазуху Гуцэ Рошу. Вдевает нитку в иглу и зашивает на нем разрез рубахи до самого горла. Рукава туго связывает за спиной. Велит Гуцэ покрепче затянуть пояс. Тот затягивает. Мьелушел хватает плеть и стегает по коту. Тот пытается удрать. Но удирать некуда. Кот мечется, рвет когтями кожу. Гуцэ Рошу дико вопит. Рубаха его окрашивается кровью. А Мьелушел все хлещет кота.

– Скажешь теперь?

– Скажу, господин жандарм!

– Кто убил Пэпушоя?

– Я убил…

– Кто был с тобой?

– Я один…

– Врешь!

Жандарм бьет снова и снова. Кот беснуется от боли. Гуцэ Рошу теряет сознание. Мьелушел вынимает кота и сует его за пазуху Тряшкэ. Тряшкэ признается: это он убил Пэпушоя.

– Кто был с тобой?

– Рошу.

– А еще кто?

– Только мы вдвоем…

– Врешь!

Теряет сознание и Тряшкэ.

Трижды замертво валился Авендря. Трижды приводил его в чувство Мьелушел. Но не добился от него ни слова.

Мы трясемся от страха и холода. Нас колотит дрожь. Гуцэ Рошу и Тряшкэ со связанными за спиной руками Мьелушел под стражей отправляет в город – судить за убийство.

На нас Мьелушел глядит с состраданием.

– Зря я вас побил, – говорит он.

– Зря, господин жандарм, – отвечает Авендря, – совсем зря…

Кот разлегся у ног жандарма. Морда и когти его в крови. Никулае Мьелушел с отвращением кривит губы. Подымает ногу и носком сапога изо всех сил бьет кота в живот. Тот взлетает в воздух и падает возле самых дверей. На ноги. И пулей выскакивает за дверь.

Мы выходим из примарии. Кот уже взобрался на забор.

Уже спрятал когти. И вылизывает лапы…