Текст книги "Босой"

– Шибко, видать, не хочется тебе, Кэрэбаш, чтобы народ супротив бар поднялся. Страх берет. У нас с помещиками свои счеты, и никто не помешает нам рассчитаться – ни ты, ни другие вроде тебя…

– Как же нам бунтовать-то? – спрашивает Ницэ Прока. – Бунтовать можно только в тех селах, где есть помещики. А у нас помещиков нет и восстания быть не может.

В разговор вмешивается Шонтрокан:

– Помещиков в нашем селе нет. Но работать на помещичьих землях мы работаем.

– Видели нынче ночью пожары? Небось видели! – вмешивается в спор Мэрин Рару. – Так вот, если этой ночью в нашем селе ничего не загорится, то люди из других сел придут и подожгут наши дома – в отместку, что мы к ним не присоединились. Все мужики должны действовать сообща. Нельзя, чтобы кто-то дрался и поджигал, а ты бы сидел сложа руки и потом открещивался – мы, дескать, не виноватые. Неправильно это, братцы…

– И что же нам делать? – спрашивает какая-то женщина. – Кого поджигать?

– Подожжем Кэрэбаша!.. – раздается в толпе. – Дом у него большой, с пристройками. Целую неделю полыхать будет…

– За что же это меня поджигать? Что я, помещик? Лучше уж Мареша поджечь…

Ионицэ Мареш – корчмарь. Он не местный. Приехал из города; корчму открыл, когда из села подались мамины братья. Большие деньги нажил с тех пор. Многие крестьяне – его должники, завидуют ему и поносят почем зря.

– Вот это разговор!

– Вроде бы вчера так не договаривались. К другому готовились, – замечает Пэликэ, мой двоюродный брат.

– Верно, не о том была речь, – подтверждает Малыш.

– Нужно действовать, как договорились. Чтоб ералаша не получилось, когда всяк свое гнет.

Однако их голоса тонут в общем шуме. Крестьяне рвутся в драку. Им не терпится.

– Нехорошо получается, – кричит Иван Цынцу. – Первое дело помещики, сперва надо с ними рассчитаться.

Он надрывается, кричит изо всех сил. Но голос его теряется в толпе, которой нет ни конца, ни края.

Корчма Мареша от примарии в двух шагах. И вот толпа уже у ее дверей. Хозяин рад, что к нему привалило разом столько народу, хотя в селе есть и другая корчма, и еще одна – прямо через дорогу.

– Милости просим!.. Чем прикажете угощать?

– Хм, – начинает Гьоакэ, – мы к тебе вовсе не за угощением. Мы пришли начать восстание.

– Так давайте, братцы, отчего не начать! Я тоже за восстание. К черту всех помещиков!

– Видишь, какое дело, – мямлит один верзила, мужик огромного роста, но не великого ума, – мы пришли устроить восстание у тебя.

– Как это у меня?

– Да так – слегка отколотить тебя палкой, а там и поджечь твое хозяйство.

– Что? Да вы в своем уме? За что меня колотить? За что хозяйство жечь?

– А как быть, коли нет у нас других бар?

– Послушайте, люди добрые, какой же я барин, я и сам такой же, как вы… Тоже в опорках ходил…

– А ежели ты из наших, – говорит Бешку, – почему на перине спишь? И изюм со своей хозяйкой лопаешь?..

– Ежели из наших, – вставляет Илие Гыскану, – почему одет, как писарь?

– Ежели из наших, почему большой процент берешь? – верещит в ухо корчмарю тетушка Егоза, затесавшаяся в толпу мужчин.

До Мареша наконец доходит смысл происходящего.

– А-а, вижу-вижу, что вас ко мне привело. На деле-то вы против меня ничего не имеете. Я вам ничего плохого не сделал.

– Но и хорошего тоже ничего, – слышится из толпы.

– Ваша правда, приписывал я к счетам, это уж так водится – торговля есть торговля, без этого нельзя. Откуда-то надо взять, чтоб и убытку не понести, и барыш иметь. Вам, значит, надо устроить большой костер, чтоб издали заметили. Что ж, давайте вместе подумаем и решим, кому гореть этой ночью…

– Вот тебе и гореть…

– Ну хорошо, хорошо, пусть мне. Я не против, только зачем обязательно дом жечь? Есть у меня во дворе сарай, где я сено держу. Вон его и подожжем. Вы подожжете, а потом все встанем вокруг с ведрами, чтобы пламя дальше не перекинулось. Ладно?

– Ладно, – с облегчением вздыхает Кэрэбаш.

– Ничего не ладно, – говорит Тицэ Уйе. – Было бы ладно совсем другое…

– Что же?

– Сжечь ту книгу, куда долги наши записаны…

– Конечно, жгите, отчего не сжечь!..

Тут уж растаял и глуповатый верзила.

– Ну выпьем, что ли, раз такое дело?

– А что будете пить?

– Вина бочку…

Мареш с женой и работником, кряхтя, выкатывают бочку и ставят перед входом в корчму.

Отец, Пэликэ, Малыш, старый Давид Флоройу и семеро его сыновей, Тицэ Уйе, Лишку Стынгачу, Цынцу и Удудуй держатся в стороне и смотрят, как околпачили односельчан. Ждут, когда наконец они опомнятся сами. Но сами крестьяне опомниться уже не в состоянии.

Кое-кто в нетерпении подступает к бочке. Руки тянутся к кружкам, их на большом деревянном подносе принесла жена корчмаря. Но тут, дрожа от возбуждения и решимости, на пути любителей выпить встает тетка Егоза. Потухшие от слез глаза ее, выплаканные по умершим зимой детям, вспыхивают огнем. Она в черном переднике, черной кофте, на голове черный платок. Лицо у тетки Егозы желтое, как айва. Даже губы, и те желтые. Ее сухонькое тельце словно снедает высокое, всепоглощающее пламя, оно жжет, толкает к действию, придает сил. Тверже звучит слабый голос. С поднятыми вверх руками бросается она к мужикам, пытаясь оттащить их от бочки.

Слышен ее истошный вопль:

– Назад, все назад, мерзавцы! Бочонком вина купил вас барский прихвостень. По паре кружек зелья на глотку! В этом и есть ваше геройство, мужики? Постыдились бы!.. Столько детей померло у нас этой зимой, и никто не пришел к нам на помощь! А теперь, гляньте-ка, стоило этому паразиту швырнуть вам вместо милостыни бочонок кислой отравы, как вы уже и сторговались! А я вот что сделаю с этой подлой милостыней. Тьфу! Тьфу!

И она плюнула в открытую бочку, прямо в красное вино… Раз, еще раз! Этого ей показалось мало. Наклонившись, она подобрала с дороги большую свежую лепешку коровьего навоза и тоже бросила его в бочку. Потом швырнула в открытую бочку ком собачьего кала, сполоснула вином руки и вытерла о черный передник.

– Пейте теперь, коли по вкусу!..

Потом обернулась к женщинам. Те стояли поодаль, зажав ладонями раскрытые от изумления рты.

– Чего стоите как дурочки? Идите сюда. Помогите-ка опрокинуть эту погань.

Женщины кидаются Егозе на помощь. Поднатужившись разок-другой, наклоняют бочку, опрокидывают набок и кувыркают до тех пор, пока на ней не лопаются ободья и не рассыпается клепка… Земля, ссохшаяся под холодным весенним ветром, который порывами налетает с востока, раскачивая верхушки акаций и задирая на крышах дранку, мгновенно впитывает влагу.

– Ну, сдурела баба, – бормочет кто-то в толпе.

– А корчмарь-то смылся. Вместе с женой.

– Спешно ставни закрывают. Изнутри на засовы запираются.

– Пусть их, – говорит Тицэ Уйе, – теперь не время сводить счеты с корчмарями. Придет и их черед. А сейчас пора рассчитаться с барами. В нашем селе их нет. Но нам приходится на них работать в трех или четырех поместьях. В Бэнясе у Герасие колченогого, что велел нацепить на нас намордники, когда мы его виноград на холме собирали, в Белитори у Гогу Кристофора, в Кырлигаце, у Стате, у полковника Пьенару в Секаре, где приказчик Филип Писику рубахи нам кнутом полосует. А некоторые ходят даже к Олту, в Сайеле, спину гнуть. Вот пять помещиков, с которыми надо расплатиться. Так пойдем и расплатимся дрекольем, огнем да дымом-пламенем…

– Верно, правильно! – в один голос кричат, озлобившись, мужики, сжимая в руках суковатые палки.

– Помещики-то нас с жандармами на работу гоняют…

– Сперва, дескать, барскую землю обиходь!..

– Приказчики за пустяк ровно конокрадов бьют, люди от этого ума лишаются…

– Гогу Кристофор мою дочь к себе в имение вызвал да снасильничал!..

– Полковник Пьенару кукурузу в долг мартовскую дает, снегом да дождем порченную…

– Барщиной извел!..

– Колченогий намордники надевал…

– При расчете обвешивает…

– За долги впятеро дерет!..

– На рождество свиные окорока за нас лопают…

– От нас яиц требуют, да еще кольцом измеряют…

– Помещики – нелюди!..

– Собаки…

– Бешеные собаки…

– Смерть им!..

– Спалить всех!..

– Под корень…

– Будь что будет…

– Если все разом подымемся, одолеем…

– Властям нас не перебить. Всю страну перебить придется…

– Не так их много, мироедов…

– Их-то немного, а жиру на них хоть отбавляй…

– Еще бы – крови нашей насосались…

Толпа волнуется, люди подталкивают друг друга.

– Идем! Теперь уж пойдем!

В воздухе пахнет прокисшим вином, пеплом и дымом… В примарии ни души. Писарь скрылся. Скрылся и примар Бубулете. Иоргу Гыдя, сборщик податей, обходивший дома под бой барабана, вскочил на коня и умчался полями в Турну, сторонясь дорог.

Страх напал на господ! Никулае Димозел, мой двоюродный брат, оставил дома свой котелок; я впервые вижу, как он шагает на почту, нахлобучив на голову кэчулу. Одолжил у брата своего Янку, которого в селе прозвали Ухом… Полина задернула на окнах занавески, боится на порог ступить, не то что во двор выйти.

– Бунтуют крестьяне, Никулае. Убить могут!..

– За что нас убивать-то?

– За что, не знаю. Убьют – и все!..

Прикинулась больной, повязала голову мокрой салфеткой.

Рассказывает нам об этом моя тетушка Дина, мать Никулае Димозела; она у нас с самого утра.

Крестьяне толпятся вокруг Тицэ Уйе, Лишку Стынгачу и Думитру Пэликэ.

– Идем!.. Только куда сперва?

– По-моему, начать надо с Кырлигаца, это дальше всего. Потом уже завернем в Бэнясу, к Герасие…

– В Кырлигац!..

Чтобы добраться до Кырлигаца, надо пройти через два села. От села до села напрямик – почти полчаса ходьбы. Но дорога, связывающая их, петляет. И когда надо побыстрее, люди ходят прямиком через гору мимо Горгана, спускаются в долину, потом снова в гору. Вот и Кырлигац…

Тицэ Уйе шагает впереди, за ним Пэликэ, Цынцу, Шонтрокан, Згэмыйе, Удудуй и другие. А за ними все мужики с чадами и домочадцами. Бабы не отстают от мужиков.

– Ты-то чего за мной увязалась? – оборачивается Тицэ Уйе к своей женушке Флоаре.

– Это я-то за тобой увязалась? Как бы не так – я сама по себе. Чем я не человек? На поле вместе работаем… Вот и на бунт вместе идем.

– Верно, правильно! – раздаются голоса женщин.

– Пойдем позади, но от вас не отстанем. На помещичьем дворе дела много. Пригодимся…

В толпе мужчин и женщин шагаем и мы, ребятишки.

Мой брат Ион со своими приятелями – Авендрей, Диникой, Испасом – пошли через бугор и обскакали всех. Не отстаю и я со своей ватагой. Бежим бегом, догоняем их, и вот мы уже на бугре. Кырлигац отсюда – как на ладони. С этой вершины вчера было видно огромное зарево. Оказывается, горела всего-навсего солома… Мы прибавляем шагу, и вот мы уже у околицы. Подходят мужчины, за ними женщины. Большой гурьбой.

Весь Кырлигац собрался перед барской усадьбой.

Двор обнесен высокой кирпичной стеной. Огромные железные ворота заперты изнутри на засов. За воротами приказчики с ружьями наизготовку. Кырлигацкие мужики поносят их на чем свет стоит.

Мы, омидцы, присоединяемся к ним.

– Эй, отворяйте ворота, нам к помещику надо!

– Барина нет дома!

– А ну, отворяйте! Открывай ворота!

– Не откроем!

– Тараном разнесем!

– Попробуйте только подойти к воротам, – слышится изнутри рыкающий голос, – будем стрелять…

– А ты попробуй выстрели, только задень кого – всех переколотим!..

Со двора примарии мужики волокут длинное бревно. Подтащили к воротам. Десять человек ухватились с обеих сторон и, отступив на несколько шагов, изо всех сил бьют бревном в ворота. Скрипят ворота, но не поддаются.

– Е-ще раз! Е-ще р-раз! Е-ще р-раз!

Ворота содрогаются. Еще несколько человек бегут на подмогу. Среди них и женщины. Тут как тут и щупленькая тетка Егоза. Не отстает от нее и тетушка Марина, жена Думитру Пэликэ.

– Еще взяли!

Толкают бревно изо всей мочи. Ворота трещат. Срываются с петель. Распахиваются. Трое-четверо слуг бросаются прочь. У одного на плече – охотничье ружье. Мужики настигают его, хватают и валят с ног. Дубинами. Потом, перескочив через упавшего, устремляются дальше. Мы толпой вваливаемся во двор – мужчины, женщины, дети…

Никто из нас здесь никогда не был. Барский дом побелен известкой. В доме – большие окна, больше, чем в школе. К парадному крыльцу ведут каменные ступени. Мы бросаемся на штурм, распахиваем двери, врываемся внутрь, опрокидывая все, что попадается на пути.

Кто-то побежал к конюшням и стойлам. Помещения большие, коровам и лошадям просторно…

Крестьяне зажигают пучки соломы, подкладывают их под крыши. Чердаки коровников и конюшен забиты сеном. Мужики поджигают его. Сено полыхает огнем, от него занимаются крыши. Как ни обширны хозяйственные постройки, пламя быстро охватывает их. Погода ветреная. Задувает с востока. Искры, пламя и дым взмывают в небо. Временами ветер усиливается, пламя жмется к земле. Лижет почву. Ревут и мычат коровы, ржут обезумевшие лошади. Кто-то из крестьян, спохватившись, бросается к воротам конюшен и распахивает их. Там бушует море огня. Одна за другой вырываются объятые пламенем лошади. В смятении носятся по двору. Призраками мечутся среди людей. Спотыкаются. Опрокидываются навзничь. Горит мясо. Лопается кожа. Под конец, взбрыкнув ногой и в последний раз дернув обожженной мордой, лошадь замирает. Я смотрю на коня, свалившегося неподалёку. У него лопнули глаза. Кожа обгорела до мяса. Живот спекся, словно кто-то живьем поджаривал коня на рашпере. Пахнет дымом, пеплом и горелым мясом. Пламя охватило и барские хоромы.

– Стойте! – вдруг кричит усатый верзила из Караванца, также замешавшийся в толпу. – А ну как в доме кто есть? Ведь погибнет!

– Никого там нет. Мужики, как дым учуяли, все наружу повыскочили.

Какой-то парень напялил на себя длинную куртку. Она ему до колен. Разглядывая свои босые ноги, ободранные коленки и эту куртку с блестящими пуговицами, парень поглаживает ее и глупо ухмыляется:

– Нынче я и сам барин. Прихватил вот одежку барскую… одежку барскую прихватил…

– Смотри, не прихватить бы с одежкой-то и барские замашки…

Парень подходит к горящему барскому дому. Стягивает с себя куртку. Швыряет ее в огонь.

– Что это ты одежу в огонь швыряешь?

– Чем барские замашки из-за нее перенимать, лучше голым остаться.

Он и в самом деле голый. Рубаха – одни заплаты. Поверх рубахи вылинявшая хлопчатобумажная безрукавка с огромными дырами на спине и под мышками…

Полыхают постройки. Гибнет в пламени скот. Пылает барский дом – дом помещика Стате Пантазя.

Прислуги не видать. Помещик убрался в город еще до того, как пришли в волнение села. Зимой помещики чаще живут в городах, чем в имениях.

Схоронились приказчики. Схоронились сторожа. Простыл след и жены помещика. Все бежали. Постыдно. Словно сквозь землю провалились… Вот бы и впрямь…

Тицэ Уйе созывает людей…

– Дело сделано, братцы. Пора и восвояси… Посмотрим, как дальше быть. Подумаем, куда завтра путь держать…

Мы возвращаемся домой. Оставляем крестьян Кырлигаца бунтовать одних…

Вдоль дороги кое-где оборваны телефонные провода. Мы карабкаемся на столбы и камнями разбиваем стаканчики изоляторов. Никто нам про это не говорил, но мы считаем, что теперь дозволено делать все, что взбредет в голову. Мы и до бунта разбивали фарфоровые стаканчики на столбах телефонной и телеграфной линий, что тянутся вдоль железной дороги. Бились об заклад, кто за день разобьет больше. Но тогда приходилось опасаться обходчиков и жандармов. А теперь на линии не видать ни тех, ни других.

Посреди села – толпа. Мы радуемся, что пособили поджечь барские постройки в Кырлигаце. Но к радости примешивается досада. Оказывается, пока мы жгли конюшни помещика Стате Пантазя в Кырлигаце, в Бэнясе – хоть и охранялась она жандармами – крестьяне подожгли имение колченогого. Однако и тут самого помещика захватить не удалось. Изловили только приказчика Стрымбу. И отправили на тот свет. Пусть его там надевает намордники на чертей. Если сумеет… Да едва ли…

Заходит солнце. Но небо все еще по-прежнему багрово. До самого горизонта видны столбы огня, горят все усадьбы и помещичьи дворы.

Страсти улеглись лишь поздно вечером. С помещичьего двора в Кырлигаце брат Ион притащил железный лемех от плуга. Это изрядная тяжесть. И все-таки он перенес его через бугор. Ион показывает лемех отцу.

– Глянь-ка, тятя, какой я лемех принес. Из чистой стали. Если такой поставить на наш плуг, можно всю землю перепахать…

– Ну и глуп же ты, да ведь лемех слишком велик, неужто не видишь? Такой только для помещичьего плуга и годится. К нашему не подойдет…

Брат все-таки пытается приспособить помещичий лемех к нашему плугу. Но отец прав. Лемех слишком велик. Не подходит. Напрасно Ион тащил его так далеко.

– Что же теперь с ним делать, тять?

– Не знаю! Зарой во дворе… Может, потом на что-нибудь и сгодится.

Брат берет лопату, идет во двор и роет яму. Потом бросает туда лемех. И закапывает. Присыпает сверху сухой землей и соломой, чтобы не было заметно.

– Послушай, отец, – доносится до меня мамин голос, – думаешь, ладно это вышло, с восстанием-то? Вот воротятся помещики с солдатами, тогда уж пощады не жди.

– Наверно, так и будет. Да можно ли было иначе? Все деревни поднялись – требовать землю. Нужно разом покончить с барами и их слугами, не то мы погибли. Видишь, сколько нас вокруг стола? А на столе уже пусто.

Вокруг стола нас человек десять, а то и двенадцать!.. Стол, правда, круглый, да больно мал – нам тесно. На середине стола – перевернутый круг мамалыги, мать ниткой разрезает ее на куски. Каждый берет себе кусочек. Мама ставит на стол глиняную миску с луковой похлебкой. Даже ложек у нас на всех не хватает. Мы с сестрой Евангелиной управляемся одной ложкой. Сначала хлебаю я и передаю ей, потом она и возвращает мне – попеременке, как говорится…

В селе есть и такие семьи, где одна ложка на восемь ртов. Так и передают ее друг дружке. Мы считаемся еще состоятельными. Целых пять ложек в хозяйстве…

– Неужто помещики так вот и позволят себя казнить? Ну перебьем мы, кого захватим, а как быть с теми, кто сбежал? Ведь они воротятся с солдатами.

– Я тоже думал об этом…

Отец мрачнее тучи. Он сегодня уже участвовал в бунте, завтра снова идти поджигать…

Ночь опустилась темная, душная.

– Ложись спать! Утро вечера мудренее.

Взрослые уходят спать. На улицах несут дозор крестьянские караулы. Никто, оказывается, не спит. То там, то тут слышен скрип дверей. Встревоженные люди выходят на улицу и вслушиваются – не раздастся ли какой подозрительный звук. Но ничего такого не слышно. Только изредка вспыхивают зарницы – горят усадьбы, горят помещичьи дворы.

Над миром распростерлось холодное, словно стеклянное небо, на котором высыпали звезды. Небо всматривается в людей тысячами тысяч горящих глаз.

У нас родня повсюду – даже на Дунае, вблизи устья Олта, где Олт впадает в Дунай, и в верховьях, до самой Слэвитешти. С придунайской родней мы видимся редко, чаще с теми, кто живет на Олте. По берегам Олта раскинулись рощи и леса.

Иногда по осени мы отправляемся в Олт, покупаем воз сучьев и везем домой. Покупаем не за деньги. Их у нас нет. Отец садится в телегу, я усаживаюсь рядом, и мы отправляемся в Сайеле. Проселочная дорога, покрытая мягкой пылью, бежит через сжатые поля, через заросли кукурузы… Наконец мы добираемся до Олта. Вечереет. Отец спрашивает у лесника:

– Не дашь ли воз сучьев?

– Может, и дам.

Мы разводим около телеги костер, греемся. Стоит прозрачная осень. Мы печем и едим кукурузу, запиваем водой, потом укладываемся спать. Мне отец советует спать в телеге. Боится, как бы я не простыл. Я укрываюсь одеялом. Отец устраивается поближе к костру. Натягивает на уши кэчулу, заворачивается в зипун и, выкурив пару-другую цигарок, засыпает. Волы, привязанные к телеге, опускаются на колени и тоже укладываются на ночь; я слышу, как они жуют…

Эту ночь мы проводим на опушке. В лесу, что нас обступил, свистит ветер. Перекликаются на своем языке птицы. Шумят высокие искривленные деревья, шелестит кустарник, где шныряют ящерицы и полевые мыши, ползают змеи.

Ночью лес живет своей настоящей жизнью. Мне кажется, будто в сгустившейся тьме я начинаю видеть другими глазами – глазами воображения. Настоящими глазами я вижу только небо, раскинувшееся над нами.

Уже светает. Я проснулся слишком рано. Меня разбудил лес. Разбудил своим гулом. Жухлая осенняя трава покрыта росой. Я ступаю по ней босыми ногами. Трава омывает их. Я провожу по траве руками. Трава споласкивает и руки. В небе, сначала туманном, затем желтом и, наконец, синем, голубеющем все ярче и ярче, всходит бодрое, умытое солнце, как будто, прежде чем взойти, где-то далеко, где ему положено всходить, оно прокатилось по траве и омыло росой свой круглый лик.

А вот и лесник с ружьем на плече. Верхом. Он знает отца. Показывает ему делянку.

– Вот, Тудор, повали эти деревья и очисть от веток. Все ветки, сколько срубишь, можешь грузить на свою телегу и бывай здоров!

– Благодарствую…

– Гуся помещику привез?

– Привез…

– Давай сюда…

Лесник забирает гуся и уезжает.

Отец, засучив рукава, принимается рубить деревья. Топор глубоко врезается в ствол. Далеко разлетаются ветки. Я отскакиваю в сторону, когда дерево всем своим длинным телом со стоном рушится наземь. Отец захватил топорик и для меня. Я усаживаюсь верхом на поваленное дерево и очищаю его от веток. Собираю их, отношу к телеге и сваливаю в кучу.

За этой работой проходит весь день.

Отец, перед тем как леснику уехать, попросил его:

– Послушай, Гицэ, заскочи к моему двоюродному брату Гэбуне, скажи, что я в лесу, пусть придет повидаться.

Двоюродный брат приходит с топором на плече. Он помогает отцу валить деревья. Они говорят о каких-то своих делах.

Дядя Тэкицэ Гэбуня расспрашивает отца о родных, которых он не видел долгие годы. Отец узнает новости о наших олтинских родственниках – кто умер, кто и на ком женился, сколько народилось детей.

– Йован тоже умер…

Отец с дядей Тэкицэ вспоминает о Йоване Гэбуне, еще одном из моих дядьев.

Я ищу птичьи гнезда. Лазаю по деревьям. Увы, уже осень… Птенцы оперились. И улетели. В лес, в широкий мир…

Мы не видели Тэкицэ Гэбуню с прошлого года. Кажется, Олт совсем рядом, взял да съездил! Но мы бываем там редко, раз в году, да и не всякий год получается…

Заливисто лают наши собаки. Соседские подхватывают. Теперь они поднабрали сил. Зимой, во время падежа скота, падаль оттаскивали за околицу, и собаки, которым повезло пережить зиму, отъелись. В двери стучат, отец выходит и вскоре с кем-то возвращается.

– Вздуй лампу, жена.

Это мой дядя Тэкицэ Гэбуня – он стаскивает с себя зипун, кладет возле кровати, присаживается на самый ее краешек.

Уже полночь. Однако мы, дети, выглядываем из-под одеяла. Никто не спит. Ни отец, ни мать. Ни даже засоня Ион, а уж он-то может спать на ходу, дни и ночи напролет.

– Что стряслось, Тэкицэ?

– Плохие дела, брат. Спрячь меня. На Олте погром.

– Что случилось?

– Бунт подавили, вот что… У вас ведь народ тоже поднимался?

– Вчера бунтовали в Кырлигаце. Завтра, должно, восстанут в Секаре. Позавчера вечером мы видели огни на Олте…

– Еще бы, их, наверно, от Крайовы было видать, не то что от вас!.. Я еле вырвался. Тяжелое горе обрушилось на долину Олта…

– Да ты расскажи толком, как дело было?

Мама вышла в сени и вернулась с куском мамалыги.

– Небось давно не ел, Тэкицэ…

– Не ел, дорогая Марие. С позавчерашнего дня – ни крошки во рту.

Мать расстилает на краю постели салфетку.

– Эй, ребятки, подожмите ноги!

На салфетку мама кладет лук, ставит черепок с солью. Дядя разламывает луковицу, макает в соль и жадно ест – только за ушами трещит.

Ух, и злой же лук! У меня из глаз градом катятся слезы. А дяде Гэбуне хоть бы что. Знай себе уписывает кусок за куском. И рассказывает:

– Увидел я за Олтом огни. Послал туда одного парня верхом – узнать, что да как. Парень отправился – Жигание его звать. Ехал где вскачь, где шагом. А добравшись, увидел, что крестьяне Леула взбунтовались. Убили помещика, сожгли барскую усадьбу. А еще дошло до нас, что поднялись и крестьяне заолтских сел. Поубивали помещиков, думали, что так избавятся от рабства, станут хозяевами земли… Назад Жигание прискакал галопом, чуть коня не загнал. Пронесся через все село, крича что было сил: «Эй, вставайте все! Все на восстание! Смерть помещикам! В других селах их уже повсюду режут. Если мы сегодня сами не убьем нашего помещика, завтра его порешат крестьяне из-за Олта, и тогда они захватят его поместье и поделят землю». Тут уже уговаривать народ не пришлось. Это было, как говорится, последней каплей. Мы давно подумывали пойти на такое дело. Да все оттягивали – подождем, мол, еще. Может, другие тоже подымутся. Ведь если только одно село взбунтуется, власти его пушками в порошок сотрут. Другой разговор, если разом встанет вся деревня. И вот слышно – вся земля от края до края наконец поднялась. Ты ведь знаешь, Тудор, нашего помещика, господина Загорица…

– Вроде да…

– Силен, дьявол. Живет больше в Бухаресте. В имение наезжает лишь затем, чтобы принять счета у приказчиков, да и то чаще посылает сына, капитана кавалерии. Эх, о чем мы только не говорили тогда!.. Собрались возле примарии, судили-рядили. И сошлись на том, что время терять больше нечего. Жигание с вестями только к вечеру возвернулся. Бросились мы к помещичьему двору. Он весь каменными стенами обнесен. Ворота дубовые. За воротами – собаки что волки. Если не свой – в клочки разорвут. Чисто звери. А над двором – фонарь, все закоулки освещает. Решили мы подождать, когда совсем стемнеет… Уже и сумерки спустились, и вечер прошел. Наступила ночь. Черная – хоть глаз коли. Собралось нас у примарии человек двести. Вроде бы решились идти на усадьбу, а вроде бы и не совсем. Тут откуда ни возьмись – Янку Дакин. Да ты его должен помнить: все его сумасшедшим считают. Только никакой он не сумасшедший. Просто смелый очень. Страха вовсе не ведает. Вместе с ним пришли Дину Динкэ и Ион Джампалие. Джампалие взобрался на козлы, что стояли во дворе примарии – а народу было много, жены, ребятишки вечером подошли, – и обратился к собравшимся с такими словами: «Идем и подожжем помещичий двор! Жаль, самого помещика дома нет. Ежели бы его захватить, уж мы бы с ним посчитались! Зато управляющему от нас не уйти! Этой злобной шавке Штефанеску пощады не будет! Пора подыматься. Есть среди нас такие, кто не пойдет со всеми? Пусть объявится…» Тут его слова заглушил бас Дыржу… Неужели не помнишь?.. Самый высокий во всем селе. Здоровенный такой толстяк…

– Как не помнить. Мы с ним в кавалерии вместе служили. Когда он верхом садился, у лошади спина под его тяжестью прогибалась и от натуги бесперечь ветра шли…

– «Ну, так кто не с нами? Кто струсил? Пусть только кто отстанет – получит от меня жердью по темечку. А теперь все за мной! Все за нами!» И он устремился вперед, мы – за ним следом по кривым запутанным улочкам села. На перекрестках кто попрятался за изгороди, кто ухитрился отстать, но все ж таки к помещичьему дому дошло нас сотни полторы, не считая женщин и ребятишек… У каменной ограды соорудили мы что-то вроде живой лестницы, как в армии. По нашим спинам мужики забрались на стену. Подняли мы на стену и Янку Дакина, перебросили во двор. Следом швырнули и его дубину. Он подхватил ее на лету. Перво-наперво надо было потушить фонарь. Но чтоб добраться до фонаря по столбу, на это время нужно, а где его взять? Собаки тут как тут, того гляди разорвут в клочья!..

Размахнулся Янку дубиной, съездил нескольких по морде. Визжат, но не отстают. Отбиваясь от них дубиной, добрался Дакин до фонаря. Да как хватит по нему!.. Лампа вдребезги, свет погас. На барском дворе воцарилась тьма. Тут еще мужики с дубинками во двор попрыгали. Отогнали собак. Бросились к воротам. Распахнули. Народ повалил во двор валом. Все, как и следовало, первым делом кинулись к дому. Слуги, застигнутые врасплох, дали стрекача, только пятки засверкали. С ними у нас никаких счетов не было. Пусть себе бегут, прячутся, в лес удирают – черт с ними!.. Мы искали Штефанеску. Но вот какая чертовщина! Он уже с утра пронюхал что-то и с рассветом укатил в город. Нашли его жену. Она лежала в постели больная, в тонкой ночной рубашке, а вокруг нее дети – три маленькие девочки: Джика, Сика, Милика. Женщина, увидев нас, запричитала, девочки – в слезы. Джампалие хотел было размозжить им дубинкой черепушки, да мы удержали. «Постой, Джампалие, – говорю я, – неужто мы затем пришли, чтобы женщин и детишек гробить?.. Опомнись, дурень!.. Зачем без нужды убивать? Если бы мы помещика застали, то беспременно бы убили. И Штефанеску тоже. А из-за этой дуры с детьми греха на душу брать не стоит!..» – «Он прав», – поддержал меня Дыржу. Плюнул Джампалие, поворотился к госпоже спиной и вышел. А за ним и остальные.

Я велел жене увезти семью управляющего в село. Жена посадила всех на телегу – нашлась во дворе, – отвезла их к сторожу и там спрятала. Слава богу, хоть кому-то добро сделал. Четыре души от смерти спас. Это мне зачтется. А вот прочее не зачтется. За все прочее придется собственной кровью расплачиваться. Подожгли мы усадьбу. И постройки подожгли. Но прежде зеркала в доме перебили. Наткнулись на какие-то тарелки. Бабы наши как набросятся на них – так и переколотили вдребезги. Все пожгли – и сеновалы, и амбары с хлебом. Зерна там было доверху, а в селе люди с голоду мерли. Огонь аж до самого неба занялся. Да вы ведь видели!..

Барский дом сгорел быстро. Тогда мы разорили и подвалы. Тэнэсойю – такой приземистый, когда ходит, зад точно по земле волочит, ты должен знать его – трех уток украл. На уток позарился, бедняга, слышь, Тудор? На том наше восстание и кончилось. Стали мы ждать. А чего? Сами не знаем… Думали, студенты придут, чтоб нам: землю помещичью поделить. Но дождались совсем другого. Вчера утром толпились мы все на улице. Вдруг видим, как с холма спускается Афаназие Загориц, капитан кавалерии, помещичий сын. А за ним – эскадрон, все с карабинами. Скачут по проселку сомкнутыми рядами, над головами пики покачиваются. Во весь опор несутся к селу. А если подъезжать к селу проселком, то первой справа будет хибара Рэдуку, Илие Рэдуку. Он работая поденщиком в городе и, сколотив кое-какое состояньице, вернулся этой осенью домой. Была у него мечта выбраться из землянки, построить дом как у людей. Осенью он уже и сруб поставил, и стропила под крышу подвел, оставалось только крышей покрыть да стены глиной и соломой заделать. Он и бунтовать-то не ходил. Сидел верхом на коньке и дранки гвоздями приколачивал. Возле его дома Афаназие Загориц придержал коня, приложил к щеке карабин и выстрелил. Илие так с крыши наземь и скатился, остался лежать во дворе окровавленным куском мяса. Услышала выстрел жена Рэдуку, вылезла из землянки. Не поняла сперва, что произошло. Потом увидела мужа – тот хрипел, утопая в луже крови, – увидела Афаназие Загорица с вскинутым карабином. За женщиной выбежали на улицу дети, четверо. Бросились к убитому, запричитали: «Тятя, тятя!» Тормошили его, гладили, все в крови перемазались. Женщина разъяренной тигрицей налетела на офицера: