Текст книги "Босой"

– Может, лучше собрать, кто сколько даст, и заплатить священнику, Томицэ Бульбуку, пусть отслужит молебен о ниспослании дождя…

Его резко одернул Удудуй:

– От молитв Бульбука дождя вряд ли дождешься. И потом я слышал, будто он уже служил молебен в Стэникуце. Коли пойдет дождь в Стэникуце, то и Омиду не обойдет, села-то рядом.

Если летом подолгу не выпадает дождей и пахнет засухой, поп Бульбук сам заводит в церкви или в корчме такой разговор:

– В самый бы раз, мил человек, сейчас с крестным ходом пойти, с молитвой о ниспослании дождя. Глядишь, небо и смилостивится над нами…

– В самый бы раз, батюшка. Хорошо бы прямо на этой неделе…

– Так что ж, мил человек, давайте собирайте денежки…

– А денежки-то для чего, батюшка?

– Чтобы службу отслужить, мил человек…

– А может, на цуйку? У вас ведь, батюшка, и у самого поле – дождя требует. Коли у нас посохнет, то и у вас посохнет тоже.

– Меня это, мил человек, не очень заботит. У меня хлеба полны амбары. И для скота корм есть, сколько требуется. А служба, ежели за нее не заплачено, до святых не дойдет. Всуе стараться будем, мил человек.

– Сдается мне, не в этом дело…

Сначала распухло горло у меня, потом у сестры Рицы. А на третий день – и у брата Иона. Взяла нас мама за руки и повела к Диоайке. Я подвернулся первым. Заглянула Диоайка мне в горло, пощупала шею. Задрала голову кверху.

– Шире рот! – командует.

Я раскрыл шире. Она как запустит туда пальцы, глубоко-глубоко, да как надавит на нарывы. Нарывы лопнули. И начало меня тошнить.

– Полощи рот керосином…

Я хотел было удрать. Но мама схватила меня за плечи и держала крепко. Налила Диоайка в кружку керосина, разжала мне рот и опрокинула туда кружку.

– Глотай, бесенок!

Я сделал несколько глотков; потом проглотили керосин и брат с сестрой.

– А теперь, – распорядилась Диоайка, – ступай с ними домой и будешь давать им керосин три раза в день. Понемногу, не так, как сейчас. По ложечке. Ложку керосина утром, ложку в обед и ложку вечером. И привяжи им к горлу картошки…

Отец купил кошель картошки, мама ее почистила, будто жарить собралась. Но на сковородку класть не стала. Уложила картофелины мне вокруг горла – как кирпичи при кладке стен, – а поверх длинной тряпицей обвязала.

Я брожу по дому. Башка раскалывается от боли. Шею не повернуть. Горло словно в водосточной трубе зажато. Я задираю подбородок, пытаюсь сглотнуть и чувствую, как ноют нарывы, раздавленные Диоайкой.

Вечером мать привязывает мне новые картофелины. Снова меняет их утром…

В полночь нас разбудил звон церковного колокола, в который били часто и непрерывно – бом-бом-бом. Звонили только в один колокол – самый большой, гудевший низким, хрипловатым басом. Это сигнал опасности. Отец поспешно обувается, натягивает одежду. И бежит к примарии узнать, что стряслось. Следом бросается Ион, мой старший брат.

– Смотри, сразу возвращайся, расскажешь, что случилось, – просит сестра Евангелина.

– Ладно уж…

– Колокол среди ночи – это не к добру, – вздыхает мама. – Наверно, наводнение. Может, заречье затопило. Мало нам несчастий. Правду говорят люди – беда никогда не приходит одна. А может, война?

– А что это, мам, такое, война? – спрашивает сестренка Елизавета.

– Страшное несчастье, хуже не бывает. Короли и императоры грызутся меж собой из-за богатства, из-за земель и посылают солдат колоть друг друга штыками, рубить саблями, стрелять из ружей, убивать… Хозяева дерутся, а у холопов чубы трещат… Холопов жизни лишают…

Вернулся Ион.

– Ну что там, Ион?

– Караульные заметили, что вода в реке еще прибыла. Затопило все дома вдоль реки. Залило хутор. Снесло мост. А в набат ударили – это чтобы людей разбудить, иначе их во сне затопило бы или под обломками задавило. Я хотел сходить посмотреть. Да отец не пустил. Дал по шее и прогнал домой.

Брат Ион зевает. Раздевается, забирается под одеяло.

– Я-то думал, утонул кто! А никто не утонул…

Отец воротился только днем. Мы уже сидели за столом и грызли вареную кукурузу.

– Беда нагрянула. Вода уже к обочине шоссе подобралась. У Кэрэбаша загон с овцами смыло. У соседей коров унесло. Всего хуже в Виорике. Там плакали и кричали – люди пытались выбраться оттуда в темноте. Мы и хотели бы им помочь, да не добраться до них – не на чем. Теперь, пока светло, попробуем сколотить из досок плот и на нем доплыть до хутора. Многие там на крыши домов залезли с детьми и женами – наверно, через дымовую трубу выбирались…

Я выскальзываю за дверь. Бегу по шпалам на станцию. Кругом, куда ни глянь, одна вода!.. По речке – какая там речка, целый Дунай! – плывут деревья, загоны для птицы, обломки телег и даже крыши домов. Из бурлящего потока выныривают трупы коз, овец, кур – все, что захватила в своем буйном разливе река.

Хутор залило водой. Некоторые из домов разрушены. От других торчат только крыши. Полуодетые жители вместе с детишками собрались на холме, что по ту сторону села. За одну ночь наводнение лишило их крова, хозяйства, скота. Оставило только жизнь.

– Тять, а что с дядюшкой Алисандру?

– Не знаю. По всему видать, вода и до него докатилась. Сегодня узнаем.

Взобравшись на железнодорожную насыпь, взирают на происходящее доктор Ганчу, писарь Стэнеску, поп Буль-бук и жандарм Жувете.

– Надо бы что-то предпринять, – высказывается писарь.

– Я уже предпринял, – отвечает Жувете. – Потребовал от префектуры спасательные лодки.

– А что с ними делать? Разве еще можно что спасти?

– У нас наводнение или нет?

– Наводнение.

– А раз наводнение, стало быть, положены спасательные лодки.

Примар Бубулете тоже тут; вместе с доктором, писарем и жандармом он выполняет свой долг. Сосет сигарету и, пуская из ноздрей дым, бормочет:

– Какое несчастье, господи, какое несчастье!..

Приказчик Опря Кэцуй Стрымбу горько сокрушается – того и гляди сердце разорвется.

– Как жаль, барину нездоровится. Вот бы приехал на коляске полюбоваться с насыпи. Такой красивый разлив в наших краях лишь раз в сто лет и увидишь…

– В самом деле очень жаль, – поддакивает писарь.

И оба хохочут во все горло.

– Гляди-ка! Ты, однако, забавный человек, Стрымбу, весьма забавный… – удивляется поп Бульбук. – Воздастся тебе за это…

– Кто же воздаст-то, батюшка? Разве достанет у кого духу меня хоть пальцем тронуть, не то что воздать по заслугам?

– Достанет, мил человек, достанет…

– Да у кого же, батюшка, у кого достанет-то? Да я его вместе с портками проглочу…

– Да добром воздастся-то, добром…

– Ну, тогда другое дело, батюшка, тогда пускай!

Из затопленного хутора доносятся крики:

– Помогите!

– Спасите!

Мужские и женские голоса полны отчаяния. На время крики стихают, потом раздаются снова:

– Помогите!

– Спасите!

– Помогите!

Крестьяне, собравшись тесной кучкой, взволнованно переговариваются:

– Наверно, водой крышу сорвало и унесло вместе с людьми.

– Худо им приходится.

– Крыша может повалиться, когда вовсе не ждешь. Так по скату в воду и ухнешь.

– А уж очутился в воде – пиши пропало…

– Нам-то что делать, Тицэ Уйе? Так и смотреть, как люди тонут?

– Ночью договорились ведь сделать из досок плот или два.

– А доски откуда взять?

– Со склада на станции.

– Склад-то небось помещичий.

– Нас к нему и близко не подпустят.

– Тогда идем к примару или к писарю!

– Вон они на линии.

Мужики одним махом взобрались на насыпь.

– Господин писарь, с хутора крики слыхать.

– А чего вы хотите? Чтоб там пели? В селе наводнение. Вот они кричат и охают, тут не до песен…

– Там люди тонут, господин примар.

– Ну и что? Вплавь мне их спасать прикажете?

– Этого мы не просим. Мы хотим из досок плот сделать. И на нем доплыть.

– Ну и кто вам запрещает?

– Поговорите с приказчиком Стрымбу. Пусть разрешит взять со склада охапку досок да шапку гвоздей. Как доберемся до хутора, спасем людей, так плот назад разберем и вернем доски.

– Я не могу распоряжаться помещичьим добром. Я примар только в своей примарии, к имуществу помещика никакого отношения не имею.

У писаря чешется язык.

– Плот делать? А зачем? Представители власти уже обо всем позаботились. Из порта Турну запросили спасательные лодки. Прибудут с часовым поездом.

– А до тех пор?

– До тех пор ничего не случится. Если хуторские ночью не утонули, в кромешной тьме, то теперь, среди дня, небось не утонут.

Доктор Ганчу – толстенький, пухленький, с круглым и румяным, как наливное яблочко, лицом – стоит на своих косолапых ножках рядом с попом Томицэ Бульбуком, потирает белые пухлые ручки с коротенькими пальчиками. Глазки его улыбаются. Опря Кэцуй Стрымбу, как только зашла речь о досках с помещичьего строительного склада, насупился да так и застыл с мрачной рожей. Лицо писаря Джикэ Стэнеску по-прежнему желтое, как шафран.

– Братцы, чего мы стоим и просим милости у этих собак? Там, за рекой на хуторе, люди гибнут, а господам представителям власти охота шутки шутить. Найдем доски и в селе. Разберем кровати, у кого есть, и построим плоты.

– Верно, Тицэ, верно!

– Стыдно тебе будет, примар!

– Ох, стыдно, писарь!

– И вам стыдно будет, господин доктор!

– Вот как привлеку вас всех к суду за оскорбление, мамалыжники! – рявкает выведенный из себя жандарм Жувете.

– Иди, привлекай!..

Крестьяне бегут в село. За ними припускаемся и мы, ребятишки. У меня развязывается повязка на шее.

– Дэрие, из тебя картошка сыплется…

– Пусть ее!

Мы мчимся, будто за нами гонятся с палками. Но за нами никто не гонится.

Мужики расходятся по домам, разбирают кровати, выходят, таща на спине доски, складывают их в кучу прямо на дороге.

– Скорее гвозди и топор.

Лишку Стынгачу принес полную шапку гвоздей.

– Вот берёг, хотел птичник построить.

Другие пришли с топорами. Малыш раздобыл несколько бревен. Петре Згэмыйе где-то подобрал с десяток жердей. В один миг соорудили два длинных и широких плота.

– Должны выдержать.

Крестьяне поднимают плоты на плечи и несут к реке, там опускают и сталкивают в воду. Плоты держатся на плаву. На каждый прыгают по трое.

– А вы, пострелята, не суйтесь!

– Мы и не суемся. Только глядим.

Мужики отталкиваются шестами. Полые воды раскачивают плоты. Плоты все дальше отплывают от берега. Вот они на середине реки. Уже ближе к тому берегу. Плывут по хутору. Скрываются из виду. По-прежнему слышны крики:

– Спасите!

– Помогите!

– Спасите!

С плотов отвечают:

– Идем, братцы, идем! Держитесь!

Мы слушаем затаив дыхание. Слушаем и смотрим, как вспенившиеся волны ударяют в высокую насыпь дороги. На залитом водой лугу стоят два старых дуба. Волны бессильны свалить их. Они с яростным ревом разбиваются о стволы и уносятся прочь.

Доктора Ганчу с компанией уже и след простыл. Они отправились в корчму Букура, что возле станции. Я живо представляю, как они грызут сушки, пьют разогретую цуйку с сахаром и болтают всякую чушь.

В полдень плоты приплыли обратно.

– Брата своего Лисандру я нашел на крыше, – рассказывает отец. – Они с моей золовкой Лулуцей сидели на самом коньке крыши. Ждали конца. Я перевез их на гору, к Моисе Бербеку. Как они благодарили!

– Многих спасли, дядя Уйе?

– Двадцать два человека. Ребятишки просто тряслись от страха. В чем душа держалась.

Дневным поездом прибыли наконец спасательные шлюпки. Три черные длинные и узкие лодки. С ними приехали и три лодочника. Крестьяне, оказавшиеся на станции, сняли шлюпки с поезда и на плечах донесли до воды.

– Ну, что нам делать? С чего начинать?

– Опасность миновала, – ответствовал примар Бубулете. – Мы, представители власти, уже приняли меры. Кабы вас дожидаться, многих уже в живых не было… По раз вы все равно здесь, а к нам, если можно так выразиться, сам Дунай пожаловал, то давайте устроим прогулку, что вы зазря, что ли, сюда ехали.

В одну лодку сели писарь Джикэ Стэнеску с доктором Ганчу, во вторую – примар Бубулете с жандармом Жувете. В третью – приказчик Опря Кэцуй Стрымбу.

И три длинные узкие черные лодки заскользили по мутной глади вод. Проплыли мимо дубов, которые под яростным натиском волн неколебимо возвышались над мрачной пучиной, миновали затопленный хутор и затерялись где-то в стороне Бэнясы, у подножия холма, на котором обширный виноградник колченогого барина дремал, присыпанный землей.

– Не дай бог еще раз такое пережить. Летом все сожгла засуха, потом зима стояла суровая, голод был страшный. А тут еще и наводнение весной. Что же дальше-то будет?

– Дальше, Тудор, станет еще тяжелее.

Тицэ Уйе уставился в землю: Сурово насупил брови. Лицо, как у всех нас, черное, худое, с ввалившимися щеками.

Рядом с Тицэ Уйе, увязая в дорожной грязи, останавливаются на миг Лишку Стынгачу с Малышом, Петре Згэмыйе с Думитру Пэликэ, моим двоюродным братом, Иван Цынцу и мой брат Ион – его черные глаза сверкают, как кипящая смола.

V
БОРОЗДА УЗКАЯ И ГЛУБОКАЯ

Вода прибывала всего неделю, а спадала целый месяц. Глянь-ка теперь на реку! Ее опять можно вброд перейти. Если не замечать заречной части села и хутора без изгородей, с развалившимися стенами домов, если не видеть тех разрушений, которые оставило после себя наводнение, никак невозможно поверить, что здесь случилась такая беда…

Крестьяне ставят навесы, роют землянки, укрываются от непогоды как могут. У них не осталось ни крупицы из тех припасов, что сохранялись с зимы, ни скота, ни птицы. Кое у кого даже надеть нечего. И неоткуда ждать подмоги, никто не протянет руку помощи. Помещичьи амбары ломятся от пшеницы и кукурузы. А крестьянам не на что купить хлеба. Они запутались в долгах.

До них никому нет дела.

– Дай хоть решето муки!

– Не могу.

– Я отработаю.

– Я тебе уже давал…

Земля, что была залита водой, покрылась толстым слоем жирного ила, в котором мы по колено увязаем босыми ногами… На полях снега нет и в помине. Весна выдалась ранняя. Только начало марта, первая неделя. Не прилетели еще ни аисты, ни ласточки, ни журавли…

Вечера холодные. Голая земля черна. Трава еще не пробилась. Мы ходим босые, лязгая от холода зубами. На хуторе есть люди, оставшиеся без крова… Хорошо еще, что никто не погиб!.. Особенно притягивают наше внимание три бесполезные громадины – спасательные шлюпки. Их так и бросили у станции на краю хутора. Лодочники возвратились в город без них.

В корчме крестьяне собираются не столько за тем, чтобы выпить, сколько потолковать о жизни. Корчмари, словно сговорившись, в долг не дают, а долговые книги попрятали.

Прошлое лето стояла страшная засуха. Теперь на село обрушилось наводнение, которое снесло дома, заборы, унесло скот и птицу.

– Отпусти в долг пачку табаку, Тома…

– Не могу, друг, я теперь и маковой росинки в долг не дам, пока за старое не рассчитаетесь. Все свободные деньги в землю вложил, прикупил землицы…

Тома подкручивает поседевшие усы. Отказывает всем подряд, чтоб не надоедали:

– Так и заруби себе на носу – в долг отныне не даю. От меня больше ничего не получите. Ступайте к Марешу, может, он сердобольнее, он ведь бездетный, или к Бучуку.

У Мареша та же отговорка. Под стать им и Бучук:

– Не могу, приятель. Давать в долг нынче не расчет. Времена тяжелые, недобрые слухи ходят. Никто не знает, что сулит завтрашний день…

– К войне, видать, дело идет, – высказывает предположение Георгицэ Тирыш.

Был у Тирыша дом на берегу реки. Унесло наводнением. Теперь он с женой и детишками живет в землянке, наспех вырытой на косогоре. Ни земли, ни скота. Кормится трудом собственных рук, как и другие крестьяне, а таких почти четверть села.

– Какая там война, о войне и речи нет, – подает голос Удудуй. – А вот люди сказывают, будто в Молдове сёла против боярских имений поднялись, крестьяне жгут усадьбы, делят боярские угодья. А мы сидим тут, ждем у моря погоды. Пора бы и нам распрямиться… Потерпели – и будет.

Я стою у отца меж колен, слушаю. Горло у меня опало. Над питейной стойкой висят две связки сушек.

– Тять, купи мне сушку.

– Нету денег, сынок.

Мои слова слышит Тома Окы.

– Эти сушки детям не годятся, – говорит он, – от них живот пучит.

Может, у меня и вспучило бы живот, если бы я проглотил целую связку. Но я прошу одну сушку, всего одну. В прошлом году от сушек и в самом деле раздулся живот у Бешку, известного на селе пьяницы. Он побился об заклад с писарем Стэнеску. Оба были выпивши. Бешку, показывая на свою палку, предложил в шутку:

– Хочешь, одним махом разобью все сушки в связке?

– Если разобьешь все, – принял вызов писарь, – я заплачу, а ты их съешь. Но гляди, чтоб ни одной целой не осталось. И чтоб съесть все до последней крошки.

И Бешку одним ударом палки разбил связку в сто сушек. Разбил вдребезги. Собрал крошки с полу. И сгрыз… А ночью чуть не помер. Но хватил большой стакан растительного масла. Полежал. Весь как мел побелел. Однако выжил…

Учитель Георге Попеску-Брагадиру отругал писаря:

– Ну чего ты с ним связался? Ведь он пьян был!.. А если бы помер?

– Невелика потеря, – отмахнулся писарь. – Одним босяком больше, одним меньше, какая разница?

После того случая Бешку бросил пить. Зайдет, бывало, в корчму, купит табаку – и за дверь.

Однако нынче даже Бешку не спешит уходить. Стоит и слушает. Всем хочется узнать, что же творится в тех местах, где полыхают помещичьи усадьбы. Слухи доходят самые разные, причем издалека.

– Я вот слышал, – рассказывает Пракэ Дера, – что бунт к нам приближается, из Молдовы уже дальше пошло, даже до Влашковского уезда докатилось.

Едва Пракэ Дера возвестил эту новость, как в корчму ввалился поп Бульбук.

– День добрый!

– День добрый, батюшка.

– Налей-ка, Тома, и мне стопку дрождие.

– Большую, батюшка?

– Большую, мил человек, большую, маленькая мне лишь на задний зуб.

– Их, поди, много у тебя, батюшка, задних-то зубов, – шутит смуглолицый Петре Згэмыйе…

– Двадцать четыре, мил человек, ровно двадцать четыре, я ведь родом из-за Олта, олтенский…

Мужики смеются. Хоть им даже смех во вред – так они истощены, – но и без смеху пользы мало. Всем известно, что зубы свои поп Бульбук потерял уже давно. Всего-то три клыка торчат. Да и те шатаются, вот-вот выпадут.

– А что, батюшка, слыхать про бунты? – спрашивает Оведение. – Будто бы в Молдове крестьяне устроили революцию, против помещиков поднялись…

Поп Бульбук единым духом опрокидывает стопку. Водка булькает у него в глотке, словно течет через воронку. Поп жмурит глаза. Спирт обжигает нутро.

– Налей-ка еще, мил человек…

Окы наливает еще стопку дрождие. Поп держит ее в руке.

– Кое-что слышал, мил человек, да никто толком не знает, что там на самом деле. Нехорошо это, когда люди против власти с дрекольем восстают.

– Да ведь народ не против власти поднялся, батюшка. Поднялся против бояр, – вступает в разговор пастух Шонтрокан, который за один присест может умять целого жареного барана, лишь бы кто предложил.

– Молчал бы уж, Шонтрокан, – одергивает его Тицэ Уйе. – А власть-то чья? Наша или барская? У нас тут, к примеру, кто префект? Дину Дрэкуля, зять Барбу Дрэкули, помещика из Фуркулешти… Баре с властями заодно, это любому ясно. Но и другое ясно как божий день – бар мало, а нас много. Если подняться всем разом, им несдобровать.

Поп Бульбук опрокидывает вторую стопку.

– Уф! Ну и крепка, проклятущая!..

– Кто, батюшка? Революция?

– Да нет, мил человек, водка… А с революцией вам лучше не вязаться. Помещиков ведь тоже господь попустил. Так и в писании сказано: одним дастся, у других отымется. Но небо, мил человек, небо – это для бедных. И рай, мил человек, тоже для бедных…

– Нельзя ли, батюшка, и для богатых в раю местечко выкроить? А нам бы взамен немного землицы уступили? Нам бы это очень подошло…

– Послушай, Уйе, зело не нравятся мне твои речи. Что ни слово, то грех на душу… Зашел бы в церковь, мил человек, внял бы слову Христову…

– Да внимал я, батюшка, внимал, и не раз. И сдается мне, не держал Христос сторону богачей, как ваше преподобие…

– Плесни еще стопочку, Тома, нутро горит… Припомни, мил человек, мои слова. Негоже идти супротив властей и помещиков. За ними сила – сила, мил человек. Так постановил господь бог. Да вы сами-то умом пораскиньте! Если бы все сделались помещиками, кто бы тогда копался в земле, сеял, собирал хлеб? Это вас дьявол бунтовать подбивает, мил человек, сам дьявол, не иначе.

– Какой дьявол, батюшка, правды хочется, да еще вот брюхо как-нибудь наполнить. Себе и ребятишкам. Какой уж тут дьявол…

– Ладно, мил человек, пусть будет по-вашему! Только не пеняйте потом, что я вас не упреждал…

Поп уходит. Ветер развевает его черную рясу. Крестьяне оживленно толкуют меж собой. В корчме – дым коромыслом…

– Вот так! Подарим небо богачам, отправим их в рай. А сами устроимся на земле. И пусть его поп стращает нас адом, чёртом-дьяволом. Для нас баре хуже дьявола!..

Отец возвращается домой уже под вечер, ведя меня за руку. Засиделся в корчме…

– Эй, ребятки, а ну давай на улицу! Гляньте-ка на восток – страшенный пожар!

Все высыпают во двор. Напряженно смотрят на восток – там небо багровое, словно горит лес. Но лесов поблизости нет. Чтобы лучше видеть, мы взбираемся на железнодорожную насыпь. Но и оттуда ничего не различишь. Тогда мы влезаем на бугор. Вот отсюда картина пожара открывается во всей своей первозданной красе. Теперь все ясно. Горит усадьба в Секаре. Но как это вышло? Может, запалили сеновал?.. Около полуночи прибежала домой сестрица Рица…

– Тятя, над Белиторью тоже огонь видать.

Далеко-далеко, в стороне Руши-де-Веде, во мраке ночи вспыхнул новый пожар. Сначала взметнулись вверх две извивающиеся огненные змейки. Потом они слились воедино, пламя пошло вширь и выбросило вверх красноватый столб дыма.

Ночь безоблачна и безлунна. Там и сям зарево пожаров рассеяло темноту. На востоке горит Секара, на севере – Рушь. Их пламенем взорвана ночь.

Вскоре вспыхивают пожары и на западе. Один – в стороне Кырлигаца, другой – ближе к Дунаю, на Олте, где Сайеле. Взмывает к небу и еще один огненный вихрь. Мы уже знаем, что это занялось имение Фуркулешти, которым владеет наш префект Дрэкуля…

Ночное небо сплошь высвечено огнями. В полях светло как днем. Пожары полыхают непрестанно. Огоньки поменьше мерцают повсюду – они только кажутся маленькими, просто они далеко от нас.

– Ходили по селу разговоры, – говорит отец, – насчет бунта – дескать, скоро и к нам перекинется…

Полыхают окрест пожары. Их пламя раздирает ночную мглу, но они далеко – их жаркое дыхание сюда не доходит. Мы дрожим, как в ознобе.

Все село поднялось на холм, люди озираются по сторонам. Я слышу голос дяди Михалаке:

– Куда ты, Тудор?

– Да вот, ребятишек домой отвести, продрогли.

– Сам-то спать не завалишься? Смотри не засни…

– Какой уж тут сон…

И верно, кто сможет сейчас уснуть?.. Разве что дети…

Но и детям не спится.

Мы ворочаемся в постели – холодно. Никак не можем согреться. И не в силах унять озноб. Дрожа всем телом, шепотом переговариваемся.

– Помещичьи усадьбы горят, – говорит Ион, – скоро помещикам конец…

Он выбирается из-под одеяла и натягивает постолы – хочет улизнуть. Если бы дома была мама, она бы его удержала. Но мамы нет. Осталась на холме с бабами и мужиками.

– Была бы в нашем селе усадьба, люди ее тоже сожгли бы, – говорит сестра Евангелина. – Эх, жалко, нет у нас помещиков…

– А мы к соседним подвалимся, – подает голос Ион. – На работу к ним небось ходим, вот и бунтовать пойдем. До Бэнясы рукой подать. Не дадим сбежать колченогому, который на нас намордники напяливал…

И он уходит…

Насмотревшись на пожары, крестьяне толпой спускаются с бугра. Несколько человек заворачивает к нам. Мы поджимаем ноги, освобождая место с краю постели. Кто-то, прислонясь к стене, остался у двери. Мама приносит из сеней маленькие трехногие табуретки-долбленки.

– Садитесь, вот табуретки.

Все рассаживаются. Сидят, опустив голову, уставившись в землю. От лампы летит копоть. Отец первым нарушает молчание.

– По всей стране начались восстания. Бунты бывали у нас и прежде. Но пока что помещичья власть топила их в крови. Однако после народных возмущений жизнь становилась чуть полегче. В помещичьих душах еще жил страх, и с крестьянами баре поначалу обходились сносно. Сейчас нам тоже нельзя сидеть сложа руки. Мы долго терпели. Слишком долго. Может, на этот раз повезет, и мы навсегда сбросим гнет помещиков. Что и говорить, многим из нас уже невмоготу жить по-старому, охота другой жизни. Да, видать, чего-то нам недостает. У восстания нет руководителя. Исстрадавшиеся люди кидаются за кем ни попадя, ломят напролом, жгут, а то и убивают…

– Кто как, а я больше ждать не хочу, – с надрывом произносит мой двоюродный брат Думитру Пэликэ. – У моих детей в чем только душа держится – ну чисто скелеты. Вот-вот протянут ноги с голодухи. Я уже похлебку из соломенной трухи варю… Гляньте-ка на мои руки – с них вон кожа сползает. А знаете, что это? Пелагра называется! То же самое и у жены… От этого люди с ума сходят, а потом умирают… За что нам такое мученье? Работаешь, пока с ног не свалишься… У меня вся спина кнутом исполосована. И у жены тоже… Человек один раз живет. И умирает тоже только раз. Так неужели нам и помирать, как бессловесной скотине? Лучше уж в бою за свое право и за лучшую жизнь. Так оно и для детей наших вернее будет…

– Дядя Думитру, – подает голос Малыш, – я бобыль. Умру – и поплакать некому. Мою жизнь, как у всех нас, человечьей даже не назовешь – собачья у нас жизнь. Так вот, давайте завтра с утра соберем село, подымем народ…

– Собрать соберем, – высказывает свое мнение дядя Войку, муж тетки Лавочницы, – если сами уже не собрались. Мешкать нечего. Только вот я про студентов слышал, может, они завтра тоже с нами пойдут?

– Студенты – не студенты, все это, может, одни разговоры. Главное – усадьбы уже горят. И подожгли их крестьяне. Огнем полыхает вся страна. Надо подыматься и нам. Иначе гибель. Сами погибнем и детей погубим. Весь род прекратится… – Это заговорил Давид Флоройу. Он стоит у самых дверей, опершись на палку и глядя в пол, а может, на свои залатанные, без шнурков, обмотанные веревкой постолы. Его пышные длинные усы опускаются на углы губ, сливаясь с густой бородой. В голову старика приходит новая мысль, и он продолжает: – У меня семеро сыновей. Я поведу их. Вместе пойдем воевать. Победим или сгинем.

– Дядя Тудор, давай прямо сейчас к Тицэ Уйе, обмозгуем что и как. Позовем и Лишку Стынгачу, и Ивана Цынцу.

– Надо бы и Згэмыйе, и Оведение, и Удудуя позвать. Ум хорошо, а много умов – лучше.

И они ушли держать совет.

Коптит лампа. Предметы в комнате расплываются, как в тумане. Я засыпаю глубоким сном, и мне чудится, будто люди кидаются друг на друга, а дома горят. Мне снится, будто даже деревья в нашем селе охвачены огнем. Я брежу. Вскрикиваю и ворочаюсь с боку на бок.

– Что с тобой, Дарие? – будит меня мать.

– Плохой сон приснился…

Так случается часто – я мечусь, вскрикиваю во сне, бормочу никому не понятные слова, словно на чужом языке. Теперь мне снится, будто я плыву по бескрайнему синему простору, какого никогда прежде не видел, и над этим бескрайним простором вдруг начинается буря. Лодка-долбленка, где я свернулся клубком, попадает в водоворот. Ее швыряет из стороны в сторону. Я уже смирился с мыслью, что лодку сейчас перевернет. Чудовищные рыбы, больше вола, носятся вокруг, раскрыв пасть, готовые меня растерзать. Я стискиваю зубы, сжимаю изо всех сил, но страх побеждает. Я кричу.

– Дарие, что с тобой?

– Сон плохой, мама…

А иногда я оказываюсь на верхушке дерева. Теплый ветер, набегая, раскачивает верхушку. И мне приятно, что я раскачиваюсь вместе с ней и что ветер теплый. Огромный лес шелестит подо мной широкими резными листьями… И вдруг я срываюсь вниз. И ору что есть мочи.

– Да что с тобой, Дарие?

– Плохие сны снятся, мама…

Однажды мне приснилось, будто за мной гонятся черные медведи, больше тех, что водят цыгане. Я удрал от них, пробираясь на четвереньках меж каких-то камней, и спрятался в пещеру, где чуть тлел костер. Перетащил раскаленные головешки к самому входу пещеры…

Помню такую ночь, когда во сне у меня будто бы сошел с рельсов поезд, помчался за мной, подмял колесами и разрезал на куски. Машинист собрал куски и склеил. И тогда я смеялся во сне. Я знал, что это сон…

Диоайка пробовала излечить меня от страшных снов заговорами. Бралась за это и Петра. Но кошмары не отпускали меня. Еще долго снились всякие страсти…

Лампа чадит. В комнате мы одни. Брат возле печки потягивает трубку. Пускает носом дым. Сон как рукой сняло.

– Спи, Дарие, спи…

– У меня сон пропал…

– Тогда полежи спокойно, не вертись, не то других разбудишь…

– А что, Ион, у нас тоже бунт подымут?

– Подымут.

– Сегодня?

– Может, и сегодня.

Сквозь запотевшее окно проникает мглистый, белесоватый свет. Скрипит колодезный журавль. Слышно мычание волов, которые не прочь бы пожевать свежей травки. Но трава еще не взошла.

Утром мы гурьбой разгуливаем по улицам села. Собираемся у примарии.

Что-то не видать писаря. И куда подевался примар? Примария пуста. Народ разыскивает их. Мы узнаем, что начальник жандармского поста с заряженным карабином охраняет станцию. На станции нам делать нечего. И мы уходим – пусть его теряет зря время.

В Бэнясе, где расположено волостное жандармское отделение, патрули разъезжают верхом по улицам села с заряженными карабинами. Во главе их толстый усатый коротышка-фельдфебель. Другие стерегут двухэтажный дом колченогого барина.

– В Бэнясе крестьянам теперь и пальцем не шевельнуть. Очень уж много охранников.

– Упустим мы помещика Герасие Милиарезя.

– И приказчик Опря Кэцуй Стрымбу тоже сбежит.

– Ну, это еще поглядим…

– А что же мы? – задает вопрос Тицэ Уйе. – Так и не подымемся? В Секаре восстание, там уже горят помещичьи дворы. Да и в других местах, по слухам, народ поднялся. Может, нам земля не нужна?

– Нужна, – в один голос ревет толпа.

– Значит, надо выступать. Помещичью землю получат лишь те, кто присоединится к восстанию, кто пойдет воевать…

От толпы отделяется Георге Кэрэбаш. Это толстый здоровенный мужчина, у него много и земли, и скота. Он поселился возле реки, ближе к Стэникуцу; двор его занимает чуть не половину пойменного луга. В селе поговаривают, что добра у него если и не больше, чем у помещика, то иного дворянчика он кое-чем побогаче.

– Какое такое восстание, мошенники, что это еще за восстание? Вы думаете, если поджечь усадьбу, то помещики сразу и перемрут? А если захватить и убить хозяев, то их земля уже и ваша? Да ведь это против закона, а закон – дело святое, против закона нельзя…

Кэрэбашу подпевает зажиточный крестьянин Рэдой. На них набрасывается Петре Згэмыйе:

– Какое нам дело до закона? Не мы его писали. Те, что его составляли, нас небось не спросили – нравится или нет…

Петре Згэмыйе – бедняк, то наймется сторожем, то подрядится свиней пасти, смотря по тому, за что село платит. Ходит всегда с палкой, без палки его никто не видел. Она будто часть его самого. Ложась спать, он кладет ее под голову. Словно кошелек у него набит золотыми, и он боится, как бы их не украли. Ни тех, что на нем, ни тех, что спрятаны в палке… Есть у него и еще кое-что – жена и пятеро детишек, рваные постолы, чиненый-перечиненый зипун да латаные-перелатаные штаны.