Текст книги "Раб человеческий. Роман"

Глава 11. Пьяная. Безумная. Любовь. Втроем

Ночью кто-то настойчиво трезвонил в дверь. Мишка зашел ко мне с таким лицом, что я сразу все понял.

Степ, там к тебе, – бросил он через порог, как плюнул.

Спускаясь по лестнице, понимал, что не надо мне этого делать. И потом еще сумасшедшие три недели понимал то же. Но снова спускался, открывал дверь и принимал ее.

Было темно, и, распахнув дверь подъезда, увидел под фонарем только одну фигурку в капюшоне. Тогда я понял, что на самом деле вернулся за этой фигуркой. Она метнулась на меня, и спустя миг мы, сцепившись, поскользнулись, повалились в сугроб. Вставали и снова валялись, подрубленные то ли смехом, то ли рыданием, то ли голой, схватившейся водой на асфальте – не различишь, в снег роняли мобильники, как оказалось, абсолютно одинаковые.

Спрашивала, как я там, и не слушала – тараторила малопонятное. Взахлеб, вперемежку со слезами и упреками в том, что забыл ее, что-то рассказывала про отчима, который подал на нее в суд.

Что случилось, что случилось… Какая разница, что случилось. Ну заняла я у него денег и не отдала.

Почему не отдала?

Не собираюсь я ему отдавать! Он с моей матерью живет, я их всю жизнь поила – кормила. Почему я должна отдавать?..

Впереди маячил магазин, а в нем безразличный яркий свет. Мне бы волноваться, трепетать и дрожать: вот она, вот же она! Да, это та, о ком ты так плакал, это она, парень. Но не было ни волнения, ни радости. Мельтешащая, дергающая за руку женщина мешала. Хотелось дотронуться до моей, настоящей Эли, выкопать ее из кошмарного тряпья горячечной причиталки, в лицо которой я все никак не мог заглянуть.

Мы вошли. Она сдернула капюшон. Сначала я ничего не понял.

Что будешь? – по – хозяйски оглядела магазин, – у них Балтика обычно свежая. А двухлитровка уже месяц стоит.

Чё ты, какие месяц, эй, – высунулся из-за стеклянной стойки продавец в тюбетейке, – вчера только завезли.

Да ладно, – махнула рукой, – нам Балтику пятерку и пятьдесят грамм «Столичной».

И тут я все понял: она была пьяна. Месяца два. Брови опустились над набухшими веками, ходуном ходившими руками отсчитала деньги. В тюбетейке брезгливо налил в пластмассовый стакан, потом перелил в рюмку, поставил на стойку, вытер руки, вытащил потную из холодильника золотистую узкую бутыль…

Занюхать дай.

Ты мне еще с прошлого раза тридцатку должна, – проворчал ларечник, но горбушку черного хлеба отломил.

Левой поднесла рюмку к моей потной золотухе, как мы раньше называли «Балтику Золотистую»:

Давай, за приезд.

И опрокинула в себя водку.

Это был конец. За семь месяцев со мной она не сделала ни глотка. Даже когда пил я, даже когда напивался. Теперь глядела на меня с любопытством и испуганным нахальством. И это делало ее совсем беспомощной.

Нравлюсь?

Очень, – хлебнул я с непривычки вонючее пиво. Обожгло горло. Плохо пошло, запросилось наружу.

Суетливо смеялась, уже не хотела подробностей про мои мытарства, про то, как мне швыряли в лицо мой синий паспорт, указывая на его неправильный цвет… Жаловалась на отчима, вдруг переходила на неведомых новых подружек, и отхлебывала, отхлебывала мое пиво. Потом плакала.

Нарезали громадные круги вокруг дома – позвать ее домой было немыслимо, она всегда была на ножах с моими, а теперь и вовсе попрут. Ноги мои уже примерзали к земле, днем такой ласковой, а ночью мертвой. Я попытался проводить ее домой, на что она снова расплакалась. Стала валить меня в снег, до того сильная – не мог подняться. Когда все же мне удалось встать и отряхнуть ее от себя, упала передо мной и закричала, что убьет отчима, если я сейчас зайду домой. Отодрав от себя ее руки, забежал в подъезд и захлопнул дверь.

Я полагал, что лишившись свободных ушей, она от скуки отправится домой. Но ошибся. Полночи она белугой ревела под моими окнами, оглашая окрест моим именем вперемешку с угрозами и плачем. Я так и не вышел к ней, хотя до утра не сомкнул глаз. Когда ушла, лежал и гадал, разлюбил ли, окаменел ли. И выйду ли к ней в следующий раз.

Мы стали встречаться тайком. Я жил в двух реальностях. Если был в машине Магды, телефон стоял на вибро. И так как ласточка Магды была старенькая и работала громко, было не слышно. Тем более, телефон я всегда держал в ладони и, при случае, мог зажать ему рот. Но не выключал: хотел видеть ее звонки.

Каждый вечер пьяная Эля ломилась в дверь. Почти сразу, как уезжала Магда. То мычала, то выла, как животное. Я пускал ее в коридор, отчитывал, умолял, убирал ее блевотину. Мы выходили на площадку, каким-то чудом не просыпался никто из домашних. Кроме Мишки, который, почесывая волосатую грудь и щуря на нас глаза, отправлялся в туалет и, оставив после себя долгий звук шипящего бочка, удалялся к себе.

Мы шли к ее новым подругам, оставались ночевать. В сырой и жаркой чужой постели, в комнате, с одуряющим ароматом протухающей лилии, воцаренной в граненый стакан вместо вазы, вперемешку с крепким перегаром от нас обоих и многочисленных наших предшественников, на подушках – свидетелях ломкости судьбы, сквозь дым и тьму, я видел ее белесые кудри.

В тех комнатах никогда не было работающих часов, а окна были задраены наглухо газетой или краской. Так достигалась иллюзия бесконечно текущего, непрерывающегося ничем времени. Сбылась наша с ней мечта – мы были там, где рассвет не наступает никогда.

Проспавшись, она просила прощения. Как будто не понимая, что происходит, настаивала, что поедет со мной.

Ты же знаешь, что пью, потому что тебя нет! Не оставляй меня, я здесь сдохну…

Это была не Эля. И все же это была она. Я готовился сказать Магде, что еду с Элей. Но что – то не давало. Где-то был подвох. Я пока не понимал, где. И он был совсем не в пьянке.

Все вскрылось на Новый год.

Инга Петровна отправилась к подружке и увела Макса. Мишка поехал в клуб. Магда уехала к своим. А я остался один и с громким стуком сердца ждал Элю.

Мы настрогали салатов, пили, танцевали, целовались… И вдруг, как гром в раю, вваливается Магда, начинает таскать за волосы Элю. Женская борьба в сизом табачном дыму.

Кое – как растащил их. Рыдающие, пьяные, орущие, растерзанные, обе обвиняли меня в предательстве, требовали объяснений. По очереди затаскивал то одну, то другую в ванную и окунал в набиравшуюся ванну.

Кровь их смешалась в одной воде и стала общей. Как их соки мешались в один общий – во мне. Волосы обеих – каштановые короткие и белесые длинные – сплетались в узел.

Отрезвев, они пытали меня. Снова пили. Ревели – я угрожал им ванной. Безумие закончилось утром наступившего года: мы решили ехать втроем.

Глава 12. Правда. Ложь

Слеза из глаза, как по заказу

листок на столе, испещрен тесный.

Твоей ложью обезвожено сердце.

Но Эля не поехала с нами: сначала ей нужно было продать дом. Всем в ту пору было нужно продать дом. Но, в отличие от Инги Петровны, у Эли уже был покупатель. Говорила, задержка только в его документах. Клялась, что завяжет с выпивкой. Мы уехали втроем: я, Макс и Магда. Я обещал ждать. И ждал.

Первое время сравнивал их. Глядя на тщательный салонный маникюр Магды, вспоминал залатанные ноготки Эли. Когда лак немного облуплялся, она подкрашивала кончики ногтей и возле кутикулы, называя это заплатками.

А чего все ногти перекрашивать? Это же надо снять, подравнять, потом красить, ждать. А где у меня время?

Магду латающей ногти представить было невозможно.

Впервые в жизни она надела кухонный фартук, переданный ей когда-то матерью. Вышивка ручной работы, мудреные крученые бретельки, бежевое накрахмаленное полотно. Лина бы постеснялась вытирать о него руки, испачканные мукой. Магда приняла его как ежевечернюю робу. Она где-то откапывала все новые рецепты салатов из имбиря, мексиканских рыб, яблок, запеченных в красной фасоли по-корейски…

От всего этого мы все втроем, особенно Макс, непривычные к таким изыскам, бывало, мучились животами. И я даже смел критиковать ее.

Тогда Магда вытаскивала «бабушкины рецепты» пареного, тушеного, печеного. Прибегая из садика с Магдой, Макс первым делом кричал: «А что кушать?!» и с нескрываемым восхищением взбирался на стул перед каким-нибудь форшмаком или кулебякой.

На удивление быстро сошлась она и с хозяйкой. У той что-то в очередной раз замкнуло в голове, и она решила, что Магда – моя жена, а Макс – наш общий ребенок. Оставаясь одни, мы вдоволь потешались над ее пьяным бредом и даже не думали ее переубеждать.

Старуха восхищалась домовитостью моей «жены» и даже стала реже пить. Однажды я услышал ее разговор с дочерью – речь шла о переезде. Если бы старуха умела, она бы посвящала оды этой идеальной женщине, заботливой матери и терпеливой жене – Магде. Но она не умела, а потому просто задумала отдать нам в полное пользование всю свою двушку…

В садик Макса устроила тоже Магда. Темным утром, не зная ни дороги, ни номера маршрутки в департамент, с одним лишь адресом на клочке бумажки, отправилась она выбивать место моему сыну. К семи была в департаменте, в полвосьмого везла домой подписанное направление.

Никто и никогда в это не верил: местные девчонки встают в очередь на садик, едва забеременев. А мы, мигранты, без регистрации и гражданства, получили место в пять минут! Нам просто невероятно, неправдоподобно повезло: дело в том, что Максу было пять.

Именно в этом возрасте многие дети уходят в подготовительные садики при школах, куда они готовятся поступать, – объяснила начальник департамента Магде, – и места освобождаются. Вам просто крупно повезло, если бы ему было четыре или шесть, вы бы никогда не получили места.

Это был счастливый билет, бонус. Всегда есть какой-то бонус. У нас это был садик.

Там про нас уже всё знали. Откуда – неизвестно. Воспитательницы – я никак не мог запомнить ни их обличий, ни имен – оглядывали меня с головы до ног, делали сочувственные лица, понимающе кивали. Мне было одновременно лестно и неловко. Я представлял, как они судачили, мол, вот, какая женщина – воспитывает чужого ребенка. Придумывал им диалоги и даже хотел написать их портреты. Но никак не мог запомнить их постоянно меняющиеся лица.

Больше всего я любил утра, когда нас будило нечто вертлявое, мокрое, неумолимое. Будь я Гоголем, подумал бы – чорт. Макс разевал ротик во всю ширь и щедро кричал над самым лицом Магды: «Шопинг! Шопинг!» Обладая редким талантом распоряжаться деньгами, одежду тоже покупала ему она.

Человек, покупающий ненужные вещи, впоследствии продает необходимое, – было ее любимой фразой.

Едва закрыв за ними дверь, я падал в сладкое, невероятно тягучее ощущение счастливого дня: весь день был мой – я мог рисовать.

Выйти во двор, постоять под обманным и все же теплым солнцем, щурясь, как довольный кот, разглядывать ссутулившихся женщин, совершающих субботний променад за продуктами, уже поддатых говорливых мужиков, девчушек с разрисованными мордочками и пробитыми ноздрями, пацанов с черными банками коктейлей в руках, с жадностью всматривающихся в молодые лица девиц.

Я наслаждался ими всеми, крал их взгляды, жесты, дыхание, боль, сутуловатость, легкость походок. Растворившись в своей жадности, забывал про свою жизнь, про Магду, Макса. И еще ждал – того самого, затерянного во времени и пространстве, покупателя дома Эли.

И был полон, как стакан сметаны. Сыт, предоставлен себе, освобожден, и забыл, что это опасно.

В перерывах между интенсивной семейной жизнью она, конечно, искала работу. Какого – то энергетика или управляющего. После очередной массовой рассылки резюме и тишины, следовавшей за этим криком в пустоту, ходила мрачная. И я, хронически слепой и глухой от напряженного ожидания звонка Эли, думал, что это причина.

Но однажды услышал, как она разговаривает с Петром. Узнал, но продолжал играть по правилам, приходил вечером после работы, как настоящий муж.

Как поговорили? – нанизывал колечки баклажана на вилку.

Нормально. Объект заканчивают.

«Нормально…»

Понимающе кивал. Додумывал остальное сам. Он, конечно, умоляет вернуться. Она пока ломается. Пока. Я стал ждать – когда. И все же надеялся на чудо. На то, что прирастет к чужому ребенку. И ко мне.

Так мы и верно зажили втроем: я, Магда и Петр.

И однажды все случилось.

Глупая белела на столе бумага из моих – взяла первую попавшуюся, акварельную. И спотыкающийся, неровный карандаш заполошно метал бисер:

…Дорогой Степа, я люблю нашего Максимку. Но, Степ, я хочу своего (вычеркнуто) моего. Мне 35 лет, сколько мне осталось?!! а ты все равно меня не любишь. Если увижу Эльзу, передам, что ты ее ждешь. И, Степа, если что звони, насчет Макса что узнать или просто – я на связи. Просто не смогла так (крупно) больше. Надеюсь на твое понимание. Магда.

«Уважаемый абонент, в связи с техническими работами, ресурс будет временно недоступен. Период блокировки связи неизвестен. Надеемся на ваше понимание» – вот на что похоже твое письмо, дорогая Магда.

И слезы из глаза, как по заказу

и листок на столе, испещрен тесный.

Твоей ложью обезвожено сердце.

Впервые после садика мы не пошли сразу домой – сегодня Макса не ждала любимая курица в карамели.

Зашел, встал посреди вагона. Пацан лет пятнадцати. Негромко начал:

– Люди добрые, помогите, кто чем может. Ради Христа и Господь… Хлебушка, булочки, кто чем может. Мать у меня сгорела, выпивала, закурила и заснула. Дом сгорел, нам с братиком десяти лет негде жить. Помогите на прокорм брата. Кто чем может, ради Христа и Господь…

В запасе у меня было несколько телефонов служб. Я их записал, как приехал на случай, если совсем будет худо.

Когда малец пошел по вагону, остановил, усадил напротив.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

Вот почему его под опеку не берут.

Женщина на соседнем сидении охала и причитала:

– Такие маленькие, а одни остались.

И смотрит на меня и на мальчика.

– Мне бы брата пристроить. Сам я как-нибудь заработаю.

Тон его и помыслы вызывали уважение.

Ещё не потасканный и уже вонючий. Физиономия ещё не разбухшая от этила и уже усталая. Глаза не погасшие, с готовностью выкарабкиваться. Используя таких случайных пассажиров тоже.

Я откопал в контактах номер.

– Позвонить, или сам позвонишь?

– Сам. Найду откуда.

Он был убедителен.

– Там специально для таких. С документами помогают. Точно позвонишь?

– Точно, – запихал он в карман клочок листа из блокнота с телефоном.

Честно говоря, самому мне звонить не хотелось. С парнем этой службы мы как-то разговорились до того особенно, что тот пытался сосватать мне свою с сомнительным родом занятий сестру. Она звонила мне с его подачи, речь её была полуграмотной.

Мы с женщиной сунули ему – я – конфеты для Макса, она – сахарные булочки, от аромата которых у меня потекли слюнки.

Он ушёл, сказал спасибо. Ещё полудомашний, ещё пахнет от него куриным супом из семейной кастрюли, школой. Мы чувствовали себя хорошими людьми – вроде как помогли мальчику.

Названивать ей я начал после рождества. Настырно влезал в ее сон в семь утра и потом звонил каждые полчаса. Отключая все на свете понятия о здравом уме, такте, личном времени и прочей ерунде, названивал под конец беспрестанно. Звонил на домашний, мобильный и рабочий. Ничего. Однажды, примерно на пятый день, трубку домашнего взяла ее мать.

Эту женщину я видел только раз в жизни. Неожиданно ухоженная, белолицая, почти без морщин, и одновременно не похожая на Элю. Единственным ярким ощущением от нее остался резкий запах порошка от одежды.

Ты не дергай ее, Степ, она еще паспорт не получила, пока документы сдаст, сам знаешь, сколько это времени берет, – начала она.

Мне показалось, я не расслышал.

Паспорт? У нее что, нет паспорта?!

Ну да, а ты что, не знал? Она еще осенью в ларек заложила, а те потеряли. Вот теперь бегает, делает. Так что ты тоже там не дергайся, как сделает, так приедет.

Вот оно что. У нее не было паспорта и тогда, когда она умоляла меня бросить Магду и поехать с ней. И той ночью безумных клятв, когда наутро мы должны были уже купить билет. И когда она бросила мне шепотом: «Какой ты жестокий», у нее не было паспорта.

Понимала ли она, на что она обрекает меня и, главное, Макса, лишив поддержки Магды? Понимала ли, какую предательскую подножку делает мне?

«Возьми, возьми все! Я продам квартиру, продам дом, все продам. Только не бросай меня, я сдохну»… – поправляла левой пятерней затасканную от частых прикосновений челку.

Глава 13. Расписные стены

В последние недели ни среды, ни четверги, ни пятницы не удавались. Тоска наваливалась по вечерам. Заказчики звонили в три часа ночи.

Сначала думал, что звонок – это сон. Обычно в такое время раньше, на родине, звонил кто-то из пьяных знакомых. Настаивал на немедленной встрече. Я клал трубку и засыпал с тающим сочувствием чьему-то завтрашнему похмелью.

А теперь кто из пьяных решил немедленно выписать меня к себе?

Алло.

Степан?

Я.

Это Алексей Петрович. Я хотел бы отменить договор. Завтра вы сможете к девяти?

Ээээ…

Тогда после обеда жду вас.

Хорошо… А что случилось?

Это не телефонный разговор, – сухо, – все, завтра я вас жду.

Ни тебе «простите за поздний (ранний) звонок», ни «я вас не разбудил?». Что вы, какое беспокойство, какой сон? Мы только затем и работаем, чтобы нас поднимали под утро такие копеечные заказчики, как вы, Алексей Петрович.

Проснулся Макс:

Пап, кто это?

Спи, маленький, спи.

Пришлось выйти на балкон и выкурить полсигареты.

Это заказ от издательства сборника графоманов. Они платят – их публикуют. А я всего лишь иллюстрирую их витиеватую безобразность.

Часть денег от заплаченного аванса по дороге домой мы уже потратили на еду. Хорошо, что не сильно размахнулся – так, сахар, молоко, масло… И это человек, у которого трогательные, хрупкие, тонкие стихи и совершенно потрясающие недетские сказки? Я уже представлял игрушечные косенькие домики, тропки без конца и края, милых голубушек у колодца… Такими я задумал свои иллюстрации к его красивым лубочным историям.

Я лег. Меня затрясло. Забытое ощущение ужаса наползало, забирало под одеялом. Как всегда, испугался, что разобьет инсульт.

Представилось, будто умираю. Или становлюсь лежачим. Макса отдадут Инге Петровне. Она с ним не справится, и Макс пойдет по родственникам. Будет жить у чужих людей, очерствеет от одиночества и равнодушия и станет таким, как я – холодным, все время что-то ищущим.

Бред. Я стал молиться и заснул.

Деньги уходили бесшумно и без спросу, подобно вору – форточнику. Магдиного таланта управлять бюджетом у меня не было. Попытка распределять деньги по дням закончилась провалом. Сумма, выделенная на день, по факту возрастала вдвое, а то и втрое. С прогулок возвращались с целым ворохом одноразовой ерунды вроде каких-то бумажных колпаков, каучуковых человеков – пауков, сладких распотрошенных медведей, слишком сложных или слишком простых пазлов, которые потом валялись по всей квартире.

Единственным спасением я видел круглосутку для Макса. Тогда я мог бы работать ночами. Круглосутка была при садике.

Я был уверен, что нам пойдут навстречу, если анализы не подведут.

– Макс, давай, солнце, анализы закрываются в полдень.

Он честно тужился. Красный, нагнув голову, наблюдал за тем, что должно выйти в результате потуг.

– А зачем анализы?

– Чтобы ты с Коськой и Митькой до ночи в садике играл.

– Ух ты! Правда?

– Да, вы же устраиваете концерт, когда мы вас забираем. Вот теперь не будем.

– И для этого надо вот так? И они тоже так делают, да?

Ребёнок смотрел с надеждой: он мучается не один и не зря, вместе с товарищами они принимают страдания ради общего дела.

– Ладно, солнце, вставай.

Он встрепенулся

– А как же Коська?

– Так ты уже все, закончил. Молодец!

Макс с криками ура унесся на кухню делиться с хозяйкой, что они с Коськой и Митькой так сделали, что теперь будут до ночи в садике играть. Она в ответ ему твердила, что надо кушать лучше с утра. Он не соглашался.

Я сел на горшок, и через пару минут анализ для Макса был готов – аскарид у меня точно нет.

Под вечный вой и причитания хозяйки «такие худые, и еще с утра не едите ничего», ее стенания насчет исчезновения Магды, которое произошло во время ее визита к детям, сготовил овощное рагу. Конечно, Макс так ничего и не поел, и под мое бурчание «и для кого я все это готовлю?», отправился чистить зубы.

Но и там его ожидало громкое, ни к кому не обращенное, ненасытное в режиме нон-стоп:

Вот я раньше в три ночи вставала, оладьи сладкие напеку своим, пельменей настряпаю, они в садик всегда сытые уходили, такие крепыши были. А вы встаете непонятно во сколько, и ребенка не накормишь, и опять побежали!

С некоторых пор, приглядываясь к квартире и самой хозяйке, я стал понимать, что до того, как стать алкоголичкой, хозяйка была радетельной матерью и превосходной домоуправительницей. На заднем плане ныне загаженных полок рядком выстроились некогда модные сервизы с румяными барышнями в кокошниках, жестяные баночки для круп, ныне в желтых и черных точках от масла и мух. Добротно сколоченные покойным супругом шкафчики, которые переживут всех нас; итальянский платяной шкаф в комнате вмещал в себя не одно заграничное платье, привезенное лет сто назад из америк и испаний любовником – переводчиком.

От прошлого великолепия остались только долги. Поначалу, когда вселился, она жила на кухне: ожидала жильца во вторую комнату. Это должно было натолкнуть меня на мысли с самого начала: не может нормальный человек жить на кухне, отдав свою комнату жильцам.

Дней за десять до дня оплаты за комнату, начинала теребить меня:

Может, пораньше отдашь?

Мы же четвертого платим…

Мне за кредит последний срок первого…

А когда я пытался устроиться в очередной журнал, приценивался к ноутбуку, и сделал робкую попытку отсрочить платеж на пару дней, она орала так, что я думал, стекла в окнах повылетают. Что у нее будет испорчена кредитная история, да что она на меня в суд подаст, и кому-то звонила, чтобы вызвали ФСБ.

Макса не было дома, и я простил ор. Мысленно отсрочил ноутбук.

Кредиты были на новые двери, огромный под потолок холодильник, бесшумную стиралку. Сынов было трое, но младшенького было жальче всего. Апартаменты вместе с дорогими обновками должны были достаться ему, младшенькому, «любименькому». Кто-нибудь из старших заявлялся раз в месяц забрать у матери деньги – чтобы не пропила, и квитанции. Оставлял продукты. В такие дни она высоко кричала, они грозились психушкой или наркологией. Потом она плакала и пыталась занять денег у меня.

На ее день рождения ни один из троих крепышей не явился. Двое старших сухо отзвонились. Младшенький не подавал признаков жизни никогда. Питалась она пельменями и самыми дешевыми куриными наборами – остальное на кредиты и водку.

Смотрел на нее, и в голове всплывала одна и та же фантазия. Вот переселяемся мы в другую квартиру. И однажды на улице случайно встречаю я ее старшего сына. Что да как, а где вы, а как вы?

А мамы нашей нет больше, – говорит он вдруг.

Как? Когда?

Скоро три месяца будет. Непроходимость кишечника.

Вспыхивает перед глазами знакомая кухня с постоянными лотками с тестом, невероятными булками, покупными варениками.

Да, точно, она же все время тестом питалась.

Мы все ее пытались от сердца лечить, а у нее было совсем-совсем другое… экономила все.

Я спрашиваю:

А кто теперь в той квартире?

Брат наш младший, – кивает он, – это же его наследство…

Времени на переругивание не было – анализы закрывались в полдень. Все чаще между нами случались стычки – из-за мелочей: то микроволновкой я слишком часто пользуюсь, то газ включаю слишком сильно, то хожу громко. Бродя неопрятным привидением по дому, хозяйка чесалась.

Опять бабка чухается1111
  Чешется


[Закрыть], да? – делано шутливым вопросом к Максу маскировала напряженную неловкость, когда мы заставали ее расцарапывающей уже кровоточащие свои колени и локти, – да опять псориаз пошел, – взглядывала на меня, – ты не бойся, оно не заразное.

Псориаз находил во время и после запоев.

Пора было съезжать. Вообще съезжать пора было давно. Но не было на что.

Алексей Петрович поразительно соединял в себе талантливого поэта и конченого маразматика с манерами престарелого гопника. Квартира его была в запустении, сам он передвигался в тряпье и на костылях при совершенно здоровых ногах. На правой брючине красовалась дырень.

Встретил слегка неприязненно, на ходу сочинил что-то про сына, застрявшего где-то, то ли в горах Килиманджаро, то ли в КПЗ. А вчера еще он был бездетным вдовцом…

Зачем же вы звонили полтретьего? – интересуюсь ради окончательного диагноза.

Так я думал, вдруг начнете работать…

Да, я действительно вчера сел за наброски.

Из набросков я сделал одно: решил купить новый простой карандаш.

В таких случаях мы удерживаем десять процентов от суммы. Итак, я должен вам 405 рублей.

Отдаю четыреста. Остальное отсчитываю мелочью, буквально – по копейкам:

Один, два, три, четыре, двадцать копеек, пять копеек…

Оставьте, оставьте… Ребенку вон купите мороженое, хотя сейчас на четыре рубля даже мороженое не купишь.

Высыпаю мелочь обратно в кошелек.

Что ж, надумаете – добро пожаловать в наш сборник!

Он качает головой одновременно и утвердительно и отрицательно.

Сказал бы честно – сборник ваш малоизвестный, печататься в нем бессмысленно и опасно. Я бы его понял. Тем более, что он прав.

Спускаемся по лестнице, и сердце екает не только от крутого пролета: следующим пунктом – садик.

Я готов был взвыть и разнести запертую дверь заведующей. Да, мы договаривались, что в пятницу подпишем договор, и вот пятница, а дверь все равно заперта.

Макс чирикает, щебечет, отвечаю и зверски оглядываю узкий коридор с несвежими бордовыми дорожками.

Она уехала, – роняет проходящая мимо нас женщина в белом платке и таком же халате.

Но как же? Мы договаривались на сегодня!

А это уже никому не интересно, милок, – шамкает ее удаляющаяся лошадиная задница.

Усталость, словно ртутный столбик на градуснике, по ногам поднимается к голове, по пути заполняя тело свинцовой тяжестью. Опускаюсь на низенький, будто игрушечный диванчик. Нужны деньги, а на руках Макс.

Откуда-то издалека слышится очень знакомый голос, но списав на мнительность, решаю, что показалось. Спустя минуту из того конца коридора, над которым зависло облако концентрированного духа овощей и сосисок, действительно выплывает еще жующая, добрая, несущая в складках одежды запах сытого благодушия, заведующая. Мир снова засиял красками. Бонус есть бонус.

– А, это вы. Пойдемте к медсестре.

Медсестра встречает нас лучезарной улыбкой.

Здравствуй, как тебя зовут? – протягивает на вид мягкую, как диван, ладонь Максу.

Пока Макс что-то мямлит, начинает разрываться мой телефон: «Офелий проект». Томный и уже несколько неадекватный, начинающий богемный юноша. Псевдоним придумал себе сам, а при рождении окрестили Олегом. Кто-то посоветовал ему назваться Олегофреном – обиделся.

Завтра в семь в Союзе! – проорал Офелий, – работаем по оформлению. Бывай!

Бывай! – Итак, завтра вечером я или тащу Макса в круглосутку и расписываю стены в Союзе писателей, или остаюсь без гроша.

Передо мной человек, от которого зависит жизнь моя или смерть.

Здравствуйте! Вот все наши карточки. Это прививки, тут все. Это из поликлиники – осмотры, анализы…

Так, подождите! А где ваша карта?

Вот…

Нет, это не карта. Она должна такая быть, – она указывает на дверцу шкафа, из которого корешками вперед глядят на меня презрительно и безжалостно незнакомые большие тетради.

А у нас были такие…

Вы должны пойти в поликлинику по месту жительства, вам дадут вот такую карту, видите? Поставят на учет, педиатр сделает пометки…

Понимаете, – твержу я, – мы там были. Нас не ставят на учет, потому что у нас нет прописки… Мы прошли комиссию в частной клинике…

Она вздыхает. Знакомое, неприязненное в ее взгляде становится таким болючим, что приходится отвести глаза.

Вы все равно должны сделать пометки здесь. Я вам дам карту, также надо сделать манту…

Она говорит дальше, что – не понимаю и с ужасом замечаю, что на глазах у меня неотвратимо набухают слезы, они катятся сами по лицу, и никак не запретить, не остановить этот кошмар. Неконтролируемая работа слезных мешочков.

Проклятье!

Я опускаю голову и пытаюсь вытирать слезы украдкой, по ходу дела, как бы я стряхивал пыль с рубашки. Медсестра говорит, смотрит в упор. Она по-прежнему улыбается, но уже зло.

Простите, глаза слезятся что-то… Видимо, свет… чувствительные.

Да, да, понимаю.

А можно я его завтра приведу на ночь?

Она отводит глаза, берется за трубку.

Анна Павловна, я тут с… Горецким Максимом. Они еще комиссию толком не прошли. И у них гражданства нет, и их никуда не берут, мы в курсе?..

«Никуда не берут», отличная фраза, прямо на конкурс фраз дня.

А… ну понятно… Нет, не оплатили.

Улыбающиеся тети, сколько яда в ваших устах помимо улыбки, сколько его в ваших словах. Макс дергает за руку:

Пап, а почему у тебя глазки красные?

Болят, сыночек…

Эх, никуда нас не берут…

Куда нас не берут? Нас везде берут!

Мне важно услышать, о чем говорят в трубке медсестре. Мучительно мечтаю о скамейке, куда можно опуститься, спокойно вытереть слезы платком, по-человечески покурить. Но Макс опять болтает свое, пока медсестра не опускает трубку на рычаг.

Так, десять рублей за карту и двадцать четвертого предлагаю вам сделать манту у нас. Подойдете к десяти, придет инфекционист… хорошо?

Хорошо! Завтра я могу его привести? – опускаю мокрый платок в карман куртки.

Опять вы за свое! Я только что с заведующей говорила и повторяю ее слова: двадцать четвертого манту, а на следующий день мы его примем. Вы поняли?

Мне надо завтра. Я завтра расписываю холл Союза писателей, мне его в краску нельзя тащить… – разглядывая расплывшиеся полоски на платке, добавляю: кстати, вам не надо стены расписать?.. Я художник.

«Вышвырнет», – мелькнуло у меня равнодушно.

Но она не вышвырнула. Вышла из кабинета и через пару минут влетела вместе с неизменно сияющей заведующей.

Так что же вы молчали?.. – заведующая по-старушечьи сложила лапки на выпуклом добром животе.

Надеюсь, вы понимаете, что деньги в нашем бюджете на роспись стен не запланированы? – взглянула из-под очков медсестра.

Так я попал в долгую и муторную кабалу. В этом садике стены никогда не заканчивались, а стенгазеты отныне я рисовал ночами. Даже когда в художественное училище устроился почасовиком, приходил пару раз в месяц.

Зато на следующий вечер я тащил по улице орущего и цепляющегося за воздух Макса в его новую круглосуточную группу, в его вечный, нескончаемый садик.