Текст книги "Что значит мыслить? Арабо-латинский ответ"

13. Увековечиваться
Стать бессмертным, а потом умереть

Патрисия (Джин Сиберг): Чего бы вы хотели достичь в жизни?

Парвулеску (Жан-Пьер Мельвиль): Стать бессмертным, а потом… умереть.

Жан-Люк Годар. На последнем дыхании

1. Руки пусты, карманы пусты, пишет Сартр в конце «Слов», «передо мной была одна цель – спастись». В каком-то смысле так мог бы сказать и аль-Фараби. Его система – это учение о мышлении, а мысль – вопрос спасения. Человек мыслит и, мысля, шаг за шагом обманывает смерть. Нам возразят, заметив, что таково притязание – амбициозное, наивное, а то и героическое – всякой философии. И это правда. Но аль-Фараби, чтобы исполнить это притязание, делает ставку на незаурядную силу удивительного слова: tajawhara.

2. Tajawhara по-арабски значит становиться jawhar. А jawhar в первом значении – это украшение, драгоценный камень или жемчужина. В своей «Книге писем» аль-Фараби также говорит, что это минерал, из которого, если его расплавить и обработать огнем, можно получить золото, серебро, железо или медь. А на языке философии, не связывающей себя с Великим деланием, это понятие обозначает фундаментальную природу вещи, ее сущность, а точнее даже – ее субстанцию: tajawhara – значит обрести субстанцию.

Что есть субстанция? Реальность, полная настолько, насколько это возможно, ни на что не опирающаяся, существующая сама по себе, независимо от существования или деятельности других вещей мира. Между прочим, человек при рождении такой реальностью не является. Его существо – это разум, но вначале разум имеется лишь в потенции, он лишь приготовление, лишь способность к абстрагированию форм, вписанных в материю, и это на первых порах подчиняет его телу, чувствам, воображению. Человек – это субстанция, но лишь ожидающая реализации, как обещание, которое нужно сдержать, как удача, которую нужно испытать; жизнь человека – жизнь мыслящая – состоит в том, чтобы обрести полноту своего бытия путем раскрытия потенциала разумности.

Следовательно, мысль не есть владение, имущество, она заставляет быть. Вернемся еще раз к Декарту и попробуем прочесть его буквально: я мыслю, следовательно я существую, и чем больше мыслю, тем, поистине, больше существую. Продуманное и целенаправленное производство понятий усиливает мое существо, которое в противном случае не достигает всего, на что оно способно, остается ущербным, не делающим того, что может. С каждым шагом мысли человек возрастает, поднимается всё выше, приближается к тому пределу, каким является совершенство его природы. Мышление – не побочный атрибут человечества, но сам принцип антропогенеза.

Конечно, это парадоксальная формула. Если совершенство, нами достигаемое, состоит в том, чтобы быть только разумом, то мышление есть процесс, в котором мы, используя тело, тем самым избавляемся от него. Чем больше доля мысли в воображении человека, тем меньше его существо зависит от жизненной силы, тонуса и аффекций его тела, тем больше он дематериализуется – вплоть до полного отрыва, освобождающего разум от потребности в организме, сердце, мозге, приводящих его в движение. Человек обладает телом так же, как и прежде, но уже им не является. Его, скажем так, центр тяжести сместился, его бытие и его действие, отныне тождественные, сосредоточились в разуме. Совершенный мыслитель (по крайней мере до того, как ему придется «спуститься назад», чтобы вложить свои тело и душу в порядок политического, произнося речи, рассуждая, действуя), есть тот, кто более не нуждается в своей новой жизни ни в ощущениях, ни в воображении. Он мыслит без опоры на образы и аналогии; в своем преодолении тела он есть чистый безо́бразный разум.

3. Что произошло? Аль-Фараби пользуется, чтобы объяснить это, обманчиво общими терминами. В своей «Гражданской политике» он утверждает, что благодаря этому обретению субстанции человек «становится божественным (yaṣîru ilâhiyyan) после того, как был материальным». Блаженный покидает тленный мир, чтобы навсегда перейти в высшую область вечных сущностей, отделенных от всякой материи, то есть, в понимании людей Средневековья, в космическую иерархию Разумов, течение земной жизни которых провиденциально приостановлено. Бытие совершенного мыслителя – уже не в порыве, не в напряжении, не под угрозой распада. Он освободился от тела и материальности, так что его природа отныне упорствует, сохраняется, увековечивается, находясь, как говорят суфии, в сменяющем уничтожение, fanâ’, пребывании – baqâ’.

К идее этого непреходящего состояния подтолкнул аль-Фараби самый известный отрывок из арабской версии «Никомаховой этики» (X. 7). Если греческий текст Аристотеля советует людям не заниматься только смертным, а, напротив, делать всё от них зависящее, чтобы «возвышаться до бессмертия (athanatizein)», то арабский вариант говорит о «стремлении человека» (himam, занятие, забота) и утверждает, что он, насколько это в его силах, «должен сделать его [свое стремление] бессмертным» (an yuṣayyira-hâ ‘âdimat mawt). Человек увековечивает свою интеллектуальную жажду и, мысля, избегает небытия. Вначале принадлежавший к разряду «возможных» реальностей, в которых смешаны бытие и небытие, он преодолевает свою ущербность.

Возможное существо – говорит, в самом деле, аль-Фараби – есть существо, которое может существовать, а может и не существовать. Его реализация не является необходимой, постоянной, но не является и немыслимой, она представляет собой попытку, рывок от провала, каким была бы сохраняющаяся ущербность, к успеху, каким является для человека полное овладение разумом. Чем объясняется неопределенность? Самим составом этих возможных существ, а именно – наличием в них материи, которая, поскольку она никому не принадлежит (и является, скажем так, свободной, падкой на приключения в эротическом смысле слова), требует для себя превращений (быть чем-то другим, иногда этим, иногда тем), предъявляет право на неопределенность или, вернее, на непрерывное изменение определенности, нарушающее устойчивость формы. Наше тело – наше, но вот материя нашего тела, избегающая определенности, нам не принадлежит. В ней есть материя Вселенной, заявляющая о своем праве отдать себя всему и всем. Любое тело предано общностью жизни, материя которой постоянно напоминает в нем о себе; так, гадюка, чей укус вызывает омертвение тканей, чей яд убивает организм, является не врагом всего живого, а лишь агентом трансиндивидуальной справедливости, освобождающей вещества для новых композиций. Мыслить, с этой точки зрения, – значит уклоняться от желания материи, неисправимо враждебной заключению в ней формы, определенной формы, стремящейся ею овладеть. Мыслить – значит подвергаться постоянной опасности распада, которую создает обще-бытие нашей собственной материи (ведь мы живем и должны позволять вещам воздействовать на нас), и одновременно предотвращать эту опасность вплоть до полного избавления от нее в состоянии совершенной разумности.

4. Означает ли это, что мыслящий меняет свою сущность? В своей «Книге, избавляющей от заблуждений» аль-Газали приводит среди характеристик суфизма тезис о превращении атрибутов (tabaddul al-ṣifât) – и, действительно, Абу Наср ас-Саррадж утверждает, наряду с прочим, что любовь как приближение к божественному «состоит в том, что качества Возлюбленного приходят на место качеств любящего». Но об этом ли речь в нашем случае? Можно ли сказать так же, что мыслящий преображается, что некая алхимия совершает с ним трансмутацию, что контингентное в нем становится непреложным, эфемерное – постоянным? По мнению Аверроэса, нет.

Аверроэс, как и подобает философу, убежден, что материальное не может освободиться от материи, что то, что подвержено тлену, никогда не станет вечным. Нельзя надеяться на преображение, будь то с помощью мысли или чего-то другого, и потому, с точки зрения Аверроэса, не избегает заблуждения Авиценна. Его учение, согласно которому существа, за исключением первого из них, возможны в себе, но необходимы через другого (через Бога, существо, необходимое само по себе), есть лишь одна из версий глубоко ошибочной идеи, будто не-вечное может обрести вечность. Мы, с одной стороны, истощаем, исчерпываем, опустошаем реальное, а с другой – стремимся вернуть его себе назад, но это напрасный труд: тварное – настаивает Аверроэс, возражая своему предшественнику, – не обращается (inqualaba) в нетленное, возможная вещь не становится необходимой путем некоего переворота или взлета в горние выси, а равно не может быть и той и другой одновременно.

Таким образом, само по себе существо не покидает своего порядка, не меняет своего состояния. И это не значит, что Земля не движется, что мир застыл, что природа мертва. Разумеется, кругом кипит размножение, одни существа умирают, другие появляются, но никому из них, пока они живы, не дано изменить свой вид или категорию. Как Аверроэс пишет в трактате «О природе сферы» («De substantia orbis»), не сохранившемся на арабском языке, не бывает полного внутреннего conversio, изменения на уровне сущности, и мысль тоже – хотя мы готовы поспешно, риторически отстаивать ее способность к эффективному превращению или преобразованию – не в силах сделать конечное бесконечным, привести его к нематериальности. Через мысль, поясняет один из средневековых комментаторов этого текста, то, что, как человек, вступило в существование, не может быть увековечено (eternifficari).

Между прочим, христианские богословы ставили это в упрек Аверроэсу, а через него и всей философии. В великопостной проповеди, произнесенной 13 марта 1267 года, святой Бонавентура осуждал «безрассудную самонадеянность философских измышлений», приводящих к утверждению, будто «смертное не может достичь бессмертия». Для него это утверждение означало, что Бог не мог наделить вечной жизнью тленные человеческие тела, и тем самым подрывало сам догмат о воскресении плоти.

5. Если нашей голове не суждено приобрести размеры Вселенной, не следует ли умерить амбиции мысли? Не следует ли заключить, что мышление – человеческое и не более того, что по своему ритму и охвату оно несопоставимо с вечностью и в лучшем случае смыкается с нею на краткие мгновения? Совсем не это хочет сказать Аверроэс. Нам дано больше, чем миру сему, пусть и через него. Так, наш разум наделен не только предрасположенностью к одному типу объектов (к абстрактным формам, извлеченным из данной чувствам реальности), у него есть и другая предрасположенность, сверхъестественная и вытекающая из первой. Наш разум создан, чтобы воспринимать земные формы, выведенные нами из опыта, но в конце этого естественного пути, обретя полноту и насыщенность, он становится способен постигать то, что его превосходит: он открывается чистой мысли. В плане разума мы вначале – как tabula rasa, как чистый лист, ожидающий записи, но вот страница уже исписана и тем самым подготовлена к восприятию финального текста, другого, который первый текст вовсе не исключил, а, наоборот, обусловил.

И если знать, что такое разум, то очевидно, что в этом нет и тени абсурдной трансмутации. Ведь что есть человеческая способность мыслить? Это единая для всего рода человеческого и вечная реальность, говорит поздний Аверроэс, а потому мысль о вечном подобает ей по природе и не требует, чтобы ее воспринять, никакого метаморфоза. Для человека мыслить – значит по-своему, в конкретном времени своей телесной жизни использовать эту способность, по сути своей вневременную и всеобщую. И чем активнее он ее использует, чем прочнее он присваивает ее себе, воображая (поскольку через свои образы он устанавливает личную связь с понятиями, которые из этих образов извлекает), тем больше эта способность мыслить, в обратном движении, набирает универсальности и бессмертия, тем самым ускользая от него или, скорее, превосходя его, возвращая его к чувству вневременного.

14. Вкушать

1. Новое слово – вкус. На этот раз речь пойдет о том, что мыслить – значит вкушать. Выбор слова парадоксален, но и показателен, ведь мы снова пришли к характеристике мышления через действие чувства (в данном случае – вкуса на языке). Разумеется, никакого открытия в этом нет. Всем известно, например, что слово sapiens, переводимое с латыни как «разумный», происходит от глагола sapere – «иметь вкус». И тем не менее этот вкус в применении к мысли не входит в число общепринятых философских понятий. Скорее, мы встречаем его в так называемой мистической литературе, где он обозначает род непосредственной связи человека с Абсолютом, Реальным, Истиной, Богом. Но пользовалась этим понятием и философия: хорошим примером здесь снова послужит Ибн Туфайль. Что получает необыкновенно одаренный мыслитель – тот самый Живой, сын Бодрствующего, которого Ибн Туфайль выпестовал на необитаемом острове? Возможность всё знать, всё понимать, вкушать Бытие, необходимое само по себе. Таково, выходит, конечное и наивысшее состояние человека, прошедшего через поиски, размышления, абстракции, силлогизмы. Мыслить – значит сверх-мыслить (sur-penser), лакомиться и наслаждаться самой реальностью в ее сути.

2. О чем говорит этот вкус? Первый ответ очевиден. Вкус в обычной жизни – самый неотъемлемый признак вещи. Именно он неопровержимо свидетельствует о ней в ее истинности. Пробуя воду, мы сразу понимаем, проглотить ее нужно или выплюнуть. Только утопленник мог бы рассказать о реке, пишет поэт Эдмон Жабес. И здесь то же самое. Только тот, кто «утонул» в предмете, может постичь его суть, и имя этому утоплению – вкушание. Множество примеров, причем самых элементарных, говорит об этом преимуществе – ценности интимного опыта. Как говорит аль-Газали, можно познать опьянение со стороны, по его определению, из книг, но мы всегда будем знать меньше, чем опьяненный человек; можно беспристрастно познать любовь, секс, но мы всегда будем знать меньше, чем тот, кто отдался объятиям и жару тела. То, что при этом происходит всегда, откроет тебе, говорит Авиценна, только контакт, mubâshara, что буквально значит «плотское сношение», кожа к коже, живот к животу. Действие же, соответствующее вкусу, dhawq, характеризует слово mushâhada. Оно обозначает прямой взгляд и, как кажется, не к месту возвращает в дело оптическую парадигму, но в нем, в этом «лицом к лицу» заключена важная идея свидетельства. Во вкусе вещь не только обнаруживает себя, она предоставляется мне, тому, кто ее пробует, столь полно, что этот опыт выделяет меня, выводит из ряда посторонних вещи. Вот что значит вкушать: благодаря контакту быть непосредственным свидетелем, самому присутствовать в присутствии того, что преподносится.

3. Но всё переворачивает другая идея. Дело в том, что вкушание приходит в конце, становится венцом или родом экстаза, который требует устранения субъекта. Априори считается, что опыт вкуса – безусловно личный, что он не просто преподносит вещь, но открывает ее конкретному человеку, тому, кто живет ею и наслаждается своей привилегией в этом счастливом единении. Между тем этот опыт нужно понимать ровно противоположным образом – как говорящий не о субъективности восприятия, а об исчезновении этой субъективности. Так делает Ибн Туфайль. Говоря, что мышление достигает совершенства во вкусе, он вместе с суфиями утверждает, что, дабы вкусить, дабы достичь этой формы сверх-мысли, какою является вкус, мыслитель, «отупевший, оглушенный, в состоянии, близком к смерти» (Дидро), должен уничтожиться, самоуничтожиться и даже самоуничтожиться в самом самоуничтожении.

4. Это одно из самых знаменитых арабских выражений. Fanâ’ – значит уничтожение, а в удвоенном виде, fanâ’ al-fanâ’,– уничтожение уничтожения. Традиционная для арабов и в то же время двусмысленная формула, поскольку понять ее можно как минимум в двух смыслах: в чисто этическом (заглушить свои страсти, умерить свое Я) или в сильном метафизическом (раствориться в бытии, так как нет другого бытия кроме Бога). На эту арабскую идею человека-частицы, который должен в конце концов соединиться со своим Началом, европейцы часто ссылались, чтобы контрастно подчеркнуть достоинства своей концепции личности. Возьмем тексты Ренана, характерные для XIX века: арабская мысль предстает в них как мысль о великом Целом, о погружении индивида в божество, в Бога, до полной потери в нем себя: несостоятельное существо неизбежно растворяется в Бытии, как капля в море. Чем оказывается тогда арабская философия? Теорией, закрытой для индивидуальности, для Я, учением о Едином, где высшее достижение разума состоит лишь в том, чтобы развеять иллюзию множественности и неустранимых различий.

Однако нужно увидеть здесь нечто другое. Если во вкусе мыслящий самоустраняется, затем самоустраняется и в своем самоустранении, то это лишь один, психологический, смысл происходящего. Помимо аскезы, уничтожение представляет собой полное отрешение, уход человека от воздействий мира и от себя самого. Индивид должен как бы рассеяться, утратить сознание, причем сам того не зная, не отдавая себе отчета в своем рассеянии, опустошении или отсутствии, так как лицезрение собственного ничтожества было бы лишь нарциссической уловкой внимания к себе. Итак, индивид существует, может чувствовать, может мыслить, но он удалился от всего этого, даже не ощущая своего удаления, так что аморфная и распахнутая мысль вкушающего оказывается не более чем jaliyya, чистой явленностью, эпифанией, самообнаружением, ее «объекта». Это значит – вопреки упрощенному прочтению идеи вкуса, – что выражение «я вкушаю» ей не соответствует, ведь сверх-мысль, каковая есть вкус, – это, в современных терминах, десубъективированный акт, лишенный эгологического полюса: это мысль без мыслящего.

5. Это ясно видно у аль-Газали, чьи рассуждения передает Ибн Туфайль. Суфий, утверждающий подобно аль-Халладжу: «Я – Истина» (anâ al-Ḥaqq), изъясняется лукаво. Если это «я» есть он сам, то он говорит лишь как поэт или как человек, опьяненный любовью. Ведь, строго говоря, человек никогда не обожествляется, ему никогда не достичь слияния с Реальным или Истиной, а если и необходимо соединиться с «Богом», то союз этот может состоять лишь в том, чтобы обладать лишь одним сознанием – сознанием Бога, или вернее, чтобы самоустраниться настолько радикально, что в этом «сознании» без цели и дистанции не будет уже ничего, кроме Бога. Совпадение здесь столь совершенно, что оно обезличивает вкушающего. Оно означает не слияние индивида с Богом, не реальное его растворение, а некое испарение субъекта, в котором по устранении всякого сознания остается только Бог, постигаемый как Бытие, единое само по себе. Если учитывать игру слов, основанную на корневом чередовании в арабском w-ḥ-d (откуда и слово wâḥid, «один»), выходит, что правильно понятый союз (ittiḥâd) есть на самом деле не что иное, как tawḥîd, то есть исповедание и проповедование единства Бога или, точнее – поскольку акта мышления-отражения больше нет, – состояние бессознательного сознания, в котором происходит исключительное явление исключительности Бога.

Таким образом, человек, отмечает исламовед Тосихико Идзуцу, не является субъектом опыта уничтожения: «этим субъектом является, скорее, сама метафизическая Реальность», и «человеческое переживание fanâ’» есть, в общем, не что иное, как «самосбывание Реальности». Описывая процесс, ведущий к прямому зрению (mushâhada), Авиценна между прочим говорит о посреднике, который соединяет (muwaṣṣil) нас с первым Благом, а затем исчезает в явленности Истинного, которое он передает: «посредничество состоит в том, чтобы в каком-то смысле избавиться от самого действия посредничества». Мыслить – не значит преображаться в некоем поглощении. Мыслить – не значит уничтожаться, растворяться, как капля или волна в океане, но значит обретать состояние парадоксального сознания, которое покидает свою собственную живую форму и, погрузившись в «Бога», преисполнившись Его, становится Его явлением и больше ничем. Это и есть вкус: состояние смерти для мира и для себя, в котором является в своем единстве Бытие, необходимое само по себе, принцип существования всех вещей. Ошеломляющая идея: помимо того, что характеристика вкуса как «переживания того, что происходит только в отсутствие сознания» близка к определению бессознательного (если не сказать – смерти), такое его понимание, как кажется, ведет – чему воспротивились бы все цитируемые нами авторы – к уничтожению свидетельства, самой идеи свидетеля, которая, между тем, служит в исламе основой понятия shâhada, то есть исповедания веры.

В своей «Книге, избавляющей от заблуждений» аль-Газали, стремясь растолковать идею вкушания, обращается к поэзии аль-Мутазза: «wa-kâna mâ kâna mimmâ lastu ’abhkuruhu», говорится в одном из его знаменитых стихов, что, среди прочих возможных вариантов, переводится как «Что бы ни случилось, я не скажу об этом ни слова». Принято считать, что в понимании аль-Газали вкусившему не хватает слов, чтобы выразить состоявшееся явление Бога. Однако, учитывая сказанное нами выше, следует читать эти слова иначе. Они не утверждают, что опыт вкуса неизъясним, что то, что произошло, произошло (kâna mâ kâna) и оно превосходит всё, так что вспомнить, назвать, выразить его невозможно. Нужно читать более буквально: то, к чему привел вкус, чему он дал место и о чем я не могу сказать ни слова по причине моего самоустранения, – это то, что зовется «Богом»: kâna mâ kâna, то есть Он был то, что было, всегда (в настоящем времени, подтверждающем прошлое): Он есть то, что есть.

«Kâna mâ kâna» – это арабская версия «Ego sum qui sum» из Вульгаты (Исх. 3:14), когда Бог отвечает спросившему его имя Моисею: «Я есмь Сущий», и затем добавляет: «так скажи сынам Израилевым: Сущий [тот, кто есть] послал меня к вам». Доставил же его вкус.

6. Удивительные отголоски этой идеи можно найти в современной феноменологии, в частности у Паточки. Для начала вспомним Аристотеля, для которого «некоторым образом душа есть всё сущее» («О душе», 431b21). Паточка перефразирует это так: «душа – это в некотором смысле вещи как таковые (в открытости)». Тогда вкус можно было бы понять как опыт, в котором происходит это открытие или, по-арабски, kashf или inkishâf, «раскрытие». Как способность преисполнения, совершенного совпадения, вкус даже, возможно, и есть эта «открытость» как таковая, открытие как таковое, словом – сама феноменальность в некоем акте на пределе чувств, который есть уже не явление кому-то (поскольку субъект уничтожается), а чистое явление чего-то (поскольку «объект», каков он есть в себе, дается). Именно так аль-Газали понимает то, что душа есть вещи, то есть что душа на своем пике есть Бог; она есть Бог не в силу онтологического слияния и не потому, что стремится к Богу и достигает его в некоем разумном акте, а потому, что обретает форму устраненного сознания, называемую вкусом, где Бог являет сам себя.

7. Однако это не последнее слово. Происходит еще один виток, возможно, ускользающий от самого аль-Газали и уводящий нас от явления без субъекта. Когда аль-Газали описывает в «Нише света» состояние тех, кому удается вкусить, он отмечает, что «они уже не осознают себя, ибо уничтожились для себя», и добавляет, цитируя Коран: «…больше ничего не осталось, кроме Одного, Истинного, и смысл Его слов (ma‘nâ qawlihi) „Всякая вещь гибнет, кроме Его Лика“ (Коран 28:88) стал для них вкусом и состоянием».

В этом уточнении дает о себе знать новая идея. Коран утверждает, что всякая вещь гибнет, кроме Лика Бога, пишет аль-Газали, и те, кто доходит до конца, сверх-мыслящие (sur-penseurs), суть те, кто понимает смысл (ma‘nâ) такого утверждения. Уничтожиться, вкусить – значит понять фразу. Или, вернее, поистине «понять», вобрать в себя фразу фраз, испытать ее смысл, вкусить ее смысла. Существенная деталь: прибытие (wuṣul, что также означает «связь», «сцепление») – это не такое состояние, в котором Бог обнаруживает себя, а такое, в котором вкушается смысл высказывания, изрекающего исключительность его существа. Когда мы прибыли? Когда смысл ключевого слова метафизики уже не только понимается, но и переживается. Когда мы прибыли? Когда мы вкушаем фразы, безусловно передающей нам смысл всего, сказал бы аль-Газали, когда ее суть, ее ключ – как сладость, у нас на языке.