Текст книги "Столетняя война"

Военные опустошения

Таким образом, театры боевых действий окажутся очень ограниченными. И прохождения солдатни, как своей, так и вражеской, опустошали вовсе не всю страну. Конные набеги (chevauchées), например Джона Ланкастера или Роберта Ноллиса, будут наносить серьезный ущерб на полосе шириной несколько лье, поскольку отряду указывалось направление, а не точный маршрут. Такие битвы, как при Креси или Пуатье, не затронут города и деревни, достаточно удаленные, чтобы войска в них не расположились. Впрочем, чтобы взять город, требовалось время, а затраты на жалованье делали осаду вопросом престижа. Город чаще обходили, чем брали.

Тем не менее война нанесла жестокий удар по тысячам деревень, которые никогда не увидят малейшей стычки, но чей сеньор укрепил – и должен был укрепить – свой манор за счет вилланов, и по сотням городов, которые никто не осаждал, но для которых содержание городской стены еще век будет тяжелейшей из бюджетных статей. Небезопасность на дорогах парализовала обмен, что позволило проводить в жизнь разные запреты на торговлю стратегическими продуктами, например железом или лошадьми.

Тому, кто каждый день ждал грабежа, копить какие-то запасы казалось бессмысленным. Что касается вложений средств, ничто так не могло отбить к ним охоту, как ежедневный страх пожара. Таким образом война парализовала деятельность многих в местах, которых она в конечном счете никогда не коснется.

Впрочем, солдат на войне был не более опасен, чем солдат в период между двумя наймами. Первого по крайней мере что-то ограничивало. Расхищение, безнаказанное насилие и безобразия происходили и далеко за пределами зоны боевых действий. Привычка к войне внушала многим воякам представление, что им все дозволено, и достаточно было десяти подвыпивших недоумков, чтобы отобрать у крестьянина кубышку, изнасиловать дочь и на прощанье поджечь дом.

Даже если солдат ничего не разорял, он дорого обходился краю, через который проходил. Реквизиции были тяжелыми, а платили за них с запозданием. Если нужно было снабдить отряд или крепость на случай гипотетической осады, интенданты не церемонились. Местность должна была поставить вино, зерно, ячмень, овес, сено, солому, дрова, хворост, свечи. Платили за все это или не платили, все равно житель в следующем году останется без этих продуктов. И, как бы мало рвения ни прилагали командиры, реквизиции подвергались и силки охотника, и сети рыбака. Если бы брали только то, в чем действительно нуждалась армия! Но чувство меры никогда не было сильной стороной военных, и один рыцарь графа Фландрского сломал шлюз садка, лишь бы не оставить там ни единой рыбешки.

Население, воспринимавшее произвол ближе к сердцу, чем потребности армии, и интенданты, мало склонные к долгим дискуссиям о состоянии лошади или качестве бочки красного вина, плохо понимали друг друга. Часто дело оборачивалось конфликтом. Для крестьянина, дрожавшего в своей лачуге, как и для того, кто считал, что освобожден от реквизиций, но не умел убедить в этом солдатню, реквизиция была грабежом.

Именно так полагал приор монастыря Святой Маргариты в Эленкуре, славный клюнийский монах, который отправился из области Бове в Париж в 1340-е гг. Его цель была простой и не связанной с окружающей кутерьмой – он собирался продолжить занятия. Поскольку приорский сан не сделал его преуспевающим клириком, он отправился в путь с маленькой свитой: весь его эскорт составляли два спутника – монах-«настоятель» (prévôt) монастыря Святой Маргариты и клирик, которого только-только посвятили в сан.

Пересекая область Бове, эти трое могли бы чувствовать себя защищенными от всякого рода сюрпризов. На тот момент обстановка в этих краях была мирной, а граф Валуа – тогда им был брат Филиппа VI – вдали от своего графства, в Бретани, воевал за короля. К несчастью, в армии возникла нехватка лошадей, и наши три монаха натолкнулись на одного из графских интендантов, на которого было возложено пополнение конского состава в графстве Валуа. Поскольку лошадь монаха-настоятеля показалась этому офицеру достойной возить одного из воинов его господина, то приор счел необходимым вмешаться. Интендант схватил лошадь, приор оказал сопротивление, интендант его побил.

Инцидент был мелким, и мы бы о нем не узнали, если бы он не обернулся процессом. Дело дошло до парламента. Монах хотел, чтобы ему заплатили за лошадь, что было несложно, и компенсировали понесенные оскорбления, что парализовало все, в том числе платеж за лошадь. В итоге пришли к компромиссу. До конца своих дней приор монастыря Святой Маргариты, который не видел и тени солдата, считал себя жертвой произвола военных.

Все не обязательно хорошо кончалось, когда клирик или бюргер имел дело с армией. Война, конечно, давала неплохие возможности для обогащения, но кто бы осмелился сказать об этом Жану Прево, амьенскому мяснику, у которого в качестве дорожной пошлины отобрали все стадо, ведомое им в армию. Он отказался платить пошлину, резонно полагая, что снабжение королевской армии обложению не подлежит. Но сборщик дорожной пошлины считал иначе, систематически ставя под сомнение подобные утверждения. Послушать купцов, так все делается для армии короля!

Опять-таки был организован процесс, и парламент даже встал на сторону мясника, после того как прево маршалов Франции подтвердил под присягой назначение скота. Амьенский мясник выиграл процесс, но тем временем загубил свое дело. Ему еще повезло, что скот не пал во время секвестра.

Вооруженные силы и финансы

Если бы все зависело от численности войск, короля Франции можно было заранее считать победителем. Борьба шла между королевством с населением пятнадцать-двадцать миллионов – в границах Франции того времени – и королевством с населением три-четыре миллиона. География также возлагала на Эдуарда III бремя, которого французы не знали с тех пор, как отказались от поползновений высадиться в Шотландии, – потерю времени и денег, какую собой представляла морская перевозка. Люди, кони, оружие, имущество, даже деньги – все это должно было пересечь Ла-Манш, и любая акция на материке зависела от морской инфраструктуры, которую старая организация «Пяти портов» была уже не в состоянии обеспечивать. Перевезти сразу пятнадцать тысяч людей и восемь тысяч коней было тяжелейшим делом, которое Плантагенет и Ланкастер смогут совершить лишь пять-шесть раз за век.

Самый заурядный набег ставил перед англичанами интендантские проблемы, несоизмеримые с возможностями того времени. На фуражиров жаловались, но можно представить себе, с каким трудом они находили каждый вечер солому для коней или отыскивали пастбища, недостатки которых не вызвали бы гнева маршалов и ропота капитанов. Разместить триста бойцов в деревне было на грани возможного, а расселить три тысячи в течение трех дней – почти подвиг. Накануне Пуатье, в 1356 г., англо-гасконской армии Черного принца грозил настоящий голод.

Английские агрессоры страдали и от другой проблемы – ремонтировки. Ведь война буквально пожирала коней. Даже когда их не убивали. Если боевой конь (coursier) вез рыцаря до сражения, он прежде времени выходил из строя, а уставшее животное подвергало опасности всадника, который вовремя не сменил его. Этих боевых коней, лучших английских или итальянских скакунов, нормандских или фламандских иноходцев и даже испанских хинетес[23]23
  Мелкая испанская порода лошадей (прим. ред.).


[Закрыть] немыслимо было вьючить багажом, нагружать на них доспехи, питье и провизию. Для этого использовались ронсены (roncins), вьючные животные (sommiers), хорошие крупные лошади, непригодные для боевых операций, но способные день за днем везти самый необходимый багаж, который не оставишь в подводах. А ведь нужны были и животные, чтобы тащить подводы…

В начале кампании не было такого воина, который бы не имел двух-трех лошадей. Рыцарь предпочитал, чтобы их было четыре-пять. И от принца, который его нанял, он, очевидно, ожидал, чтобы ему «ремонтировали» коней, павших во время службы. Это в первую голову было не только финансовой проблемой, но и технической: денежная «ремонтировка» не возвращала коня, который был необходим, но которого иногда было невозможно найти в местности, пустевшей с приближением солдат. Трудности армии, пересекающей вражескую страну, в этом проявлялись особо тяжело. Французы часто понимали это в Бретани, англичане испытывали на себе с тех пор, как покинули Гасконь.

Зато Эдуард III обладал преимуществом, которого ни он, ни его противник в начале войны, несомненно, не сознавали: лишь его пехота была эффективной. Пехота короля Франции состояла из сержантов, кое-как наученных обращаться с длинным ножом, и была усилена несколькими профессиональными арбалетчиками, в основном генуэзцами. Эти арбалетчики, возможно, и были мастерами точной и мощной стрельбы, замечательно подходившей для осад, но их оружие было тяжелым, и маневр они совершали медленно. А английская армия уже была сильна несокрушимыми валлийскими кутилье и копейщиками, при массированном ударе грозными для вражеских конников. Прежде всего она отдавала предпочтение луку, оружию не слишком прицельному, стрелы которого никогда не пронзят сталь доспеха, но скорострельному – три стрелы против одного арбалетного «болта» – и легкому, что давало возможность любых тактических маневров. Именно английские лучники как при Креси, так и при Пуатье будут валить с ног коней французской армии, попавшей под дождь стрел.

И потом, с тех пор, как Филипп VI отказался от мысли пересечь Ла-Манш, чего он мог пожелать, когда его шотландские союзники были сильны, англичане обладали инициативой.

Инициатива означала прежде всего возможность рассчитывать время своих действий. Посеять за несколько недель ужас от Котантена до Кале, даже если для этого надо было перевезти людей и коней, стоило дешевле, чем привести в состояние обороны сотни крепостей, даже не зная, окажутся ли они на пути набега. Содержание гарнизона, тяжелейшая составная часть военных расходов, было делом обороняющегося, а не возможного агрессора. Подсчитано, что в 1371 г. один-единственный гарнизон в Кале поглотил шестую часть валового дохода короля Англии. Но у англичан Кале был один, а у французов таких Кале – сотня.

Филипп VI, таким образом, был вынужден постоянно подстраховываться. Он разорял себя и свои города расходами на восстановление и содержание замков и укрепленных городских стен, на организацию системы охраны и дозоров, на жалованье гарнизонам, которые надо было содержать круглый год. Эдуард III же тратил деньги только тогда, когда переходил в нападение, кроме как на границе Гиени. Его дальний преемник Генрих VI узнает цену завоеваниям, когда должен будет в свою очередь за счет английских податных, подобно французам, защищать свою треть Франции от Жанны д'Арк и Ришмона.

И все это ложилось бременем на города: стоимость обороны разобщала жителей. Каждый хотел, чтобы общая городская стена могла выдержать осаду, но ожидал, что ее укрепят за счет соседа. Внутри каждой городской коммуны вопрос стены приводил к столкновению, в котором принимали участие люди короля, герцога или графа, если таковой имелся, и во многих случаях люди епископа. Начинались тяжбы, кому следует руководить работой, а кому ее оплачивать. Король и его юстиция выступали в роли арбитров, но арбитров пристрастных, и их арбитраж только усиливал недовольство.

Таким образом, война требовала еще больше денег, чем мир. Поскольку домениальных и феодальных доходов короля хватить не могло бы, это были деньги податных людей. Помимо военных затрат сам по себе конфликт служил оправданием для взимания налогов.

Для короля Англии эта процедура была простой и зафиксированной с начала царствования Генриха III, уже более века тому назад. Король запрашивает, парламент голосует. Если только у депутатов палаты общин не возникнет чувства, что запрос чрезмерен, если они не обусловят свое «вотирование» требованиями неприемлемых политических уступок, если не сочтут, что страна достаточно угнетена уже установленными налогами… А ведь налоговое бремя непрестанно тяготило Англию. Надо было оплачивать войну в Аквитании и нескончаемую шотландскую войну. Надо было оплачивать дипломатию стерлинга, посредством которой со времен Эдуарда I Англия заключала на материке те непрочные союзы, которые часто избавляли ее от необходимости военного вмешательства, но существовали только, пока продолжались выплаты.

Добавим колоссальную упущенную выгоду, которую английской экономике приносила «шерстяная война» против ремесленников Фландрии. Ведь то, что в промышленных городах было безработицей, на скотоводческих землях оборачивалось затовариванием. Придушить фламандское сукноделие, убеждая города Фландрии, что им выгодней перейти в английский лагерь, означало завоевать новые рынки – едва не задушив собственный.

Конечно, уже был итальянский рынок. Караванов, приходящих из Венеции, Генуи и Пизы, хватало, чтобы снабжать молодую суконную промышленность Тосканы и Ломбардии. Но это далеко не компенсировало прибыль, недополученную во Фландрии, и в 1336 г. одновременно обрушились один из постоянных доходов короля – «кутюма» на экспорт шерсти[24]24
  Пошлина в королевскую казну за экспорт шерсти и кожи (прим. ред.).


[Закрыть] – и платежеспособность всех, кто жил за счет шерсти, будь то скотоводы или купцы.

Эдуард III был вынужден прибегать все к новым уловкам, дававшим крайне скудный доход. Так, идея конфисковать всю шерсть, готовую для экспорта, быстро оказалась несостоятельной: учредив в Брабанте, в Антверпене, новый «этап» для распределения шерсти на материке, король полагал, что сумеет вести дела лучше своих купцов. Вскоре ему пришлось идти на попятную. В таком случае надо было занимать. Две крупных флорентийских компании, Барди и Перуцци, сочли выгодным одолжить английскому королю значительные суммы; кредиты гасились за счет новых займов. В ближайшем будущем они приобрели некоторые коммерческие привилегии, которые, естественно, вызывали зависть. Чего не сделаешь ради нескольких тысяч мешков шерсти? Через пять лет, не сумев добиться возвращения долгов, Барди и Перуцци обанкротятся.

Эдуард III тем временем попал в лапы ростовщиков. Архиепископ Трирский дал ему кредит, но взял в залог корону, которую недавно изготовили в предвидении коронации в Реймсе. Воистину королевство Франция дорого обходилось английскому королю.

К счастью для него, его противник Валуа был не в лучшем положении, по крайней мере в первые годы войны. Взимать налог на оборону означало бесконечные переговоры. Провинциальные штаты, а начиная с 1343 г. и Генеральные, собрания бальяжей и диоцезов, все эти органы, обсуждавшие эд[25]25
  От французского aide (помощь) – косвенный экстраординарный налог (прим. ред.).


[Закрыть] и вотировавшие его, нисколько не избавляли представителей короля от переговоров с каждой общиной. Обсуждали форму обложения, пределы освобождения, процедуру сбора. Ордонансы могут создать впечатление, что королевский налог был один. На самом деле этих налогов была тысяча.

Эд поступал плохо: медленно и не полностью. Чтобы все же получить деньги, король по мере сбора налога уменьшал свои претензии. На начальном этапе переговоров он больше терял в политическом плане, чем выигрывал в плане денежных средств. В конечном счете лучше было не упорствовать, добиваясь ожидаемых сумм. Следовало отказаться от дальнейшего сбора и запросить новый налог.

Самым надежным налогом все еще была десятина, десятая часть чистого дохода церквей, в отношении которого авиньонские папы охотно делали вид, будто верят, что полученное будет использовано Валуа для подготовки крестового похода. Впрочем, разве тот, кто намерен отвоевать Святые места, не должен начать с того, чтобы привести в порядок свои дела? Пусть король Франции сражается с англичанами, он же закончит с этим делом до крестового похода… Как можно отправляться на Восток, не установив мир на Западе?

Таким образом, как у одного, так и у другого финансовое положение было неопределенным. Все начинания чем-то обуславливались. Внезапность исключалась – кампанию нельзя было начать без долгих оправданий. Невозможно было и планировать на долгий срок: никогда не было уверенности в том, что останется в казне назавтра. Начиналась война, ставки в которой были высоки как никогда, а ни у Филиппа VI, ни у Эдуарда III не было средств, чтобы долго ее вести.

Война во Фландрии

Эдуард возложил все надежды на союз с фламандцами, который в случае любой военной интервенции во Францию мог дать ему значительно более удобный плацдарм, чем Бордо. Король Франции, зажатый между Фландрией и Гиенью, – старая мечта, рухнувшая в 1214 г. при Бувине.

Дело, между тем, началось плохо. Назначенную на конец 1337 г. первую экспедицию сразу же отменили, официально – чтобы удовлетворить папу Бенедикта XII, который все еще проповедовал согласие между христианскими властителями, а в действительности – из-за нехватки денег. Весь 1338 г. прошел в переговорах со Священной Римской империей. Наконец, весной 1339 г. показалось, что можно переходить к военным действиям. Но высаженная в Антверпене и сосредоточенная в Брабанте армия напрасно будет все лето ждать немецких контингентов. Император Людовик Баварский не скупился на поощрения. Он даже назначил Эдуарда III «викарием империи». Более скуп он был на реальную помощь. Ситуация, прямо противоположная той, в которой оказался в 1297 г. граф Фландрский, напрасно надеявшийся на поддержку своего английского союзника.

Осенью Эдуард направился на юг, без успеха осадил Камбре и тщетно просил противника назначить «день сражения». Французы держались в отдалении, где-то в Артуа. Англо-имперский союз на том и кончится.

В это же время корабли короля Франции контролировали море, тревожа английские конвои, наводя страх на берега Гаскони, а также Сассекса или Девоншира. Генуэзские адмиралы Антонио Дориа и Карло Гримальди усилили флот французов, которым командовал Гуго Кьере. В то же время Бегюше создал себе репутацию первого «корсара» короля. Операции в стиле настоящих «коммандос», краткие высадки позволили французам сжечь Блей, Портсмут, Плимут, Саутгемптон. Пять лучших английских судов были внезапно затоплены в Зеландии, во время выгрузки шерсти. В Нормандии, где у людей была долгая память, начали настойчиво поговаривать о скором завоевании Англии.

Во Фландрии, напротив, время работало на Плантагенетов. Безработица, которую они сознательно устроили, приостановив экспорт шерсти, вылилась в мятеж против богатых и обеспеченных, против знати и деловой аристократии, против графа и его чиновников, наконец, против короля, союзником которого граф, не скрывая этого, был уже десять лет. Людовик Неверский любил жить в Париже; фламандцам это было не слишком по душе. Поэтому несколько эмиссаров английского короля без особых затрат поддерживали тлеющий огонь. В Ипре, в Брюгге, в Генте они давали ужины нотаблям, проявляли щедрость к простолюдинам, шумно обращали внимание на обнищание страны.

Якоб ван Артевельде никак не принадлежал к нищим, но его интересы кризис задел очень сильно. Этот крупный бюргер, сын эшевена, сознавал солидарность разных уровней сукноделия – предприниматели и ремесленники делали общее дело. Фландрия нуждалась в шерсти – вся Фландрия, от любого простого ткача до самого графа, чья казна немедля ощутит последствия всеобщего обнищания. Идя по улице, ремесленники кричали: «Работа! Свобода!» Эти слова имели смысл и для преуспевающих бюргеров, таких, как Артевельде.

3 января 1338 г. гентцы собрались и сделали его одним из капитанов города. Никакой политической программы у него не было, но он понимал ситуацию: его предложение состояло в том, чтобы восстанавливать благополучие разными средствами, от административной реформы до союза с англичанами.

Разом сплотившись, Фландрия восстала против власти Людовика Неверского. В апреле в монастыре Экхаутте прошло общее собрание представителей крупных сукнодельческих городов. Создали центральную комиссию, состоящую из делегатов от каждого города. Артевельде фактически взял на себя управление графством Фландрией.

Людовик Неверский попытался перехватить власть над большими городами. После двух месяцев напрасных усилий он признал свое поражение. Он даже усугубил его, велев обезглавить старого рыцаря-баннерета, очень популярного в Генте, по имени Сойе [Сигер] Куртрейский, арестованного несколькими месяцами ранее за желание вести переговоры с английскими посланцами. Людовик Неверский оказался в своем графстве Фландрии в полной изоляции. Как и в 1328 г., он обратился к своему сеньору – королю, который был обязан оказывать ему покровительство. В феврале 1339 г. граф Фландрский бежал в Париж.

Артевельде помнил, какие ошибки были совершены десять лет назад, и не имел никакой охоты их повторять. Он заверил Англию в нейтралитете фламандских городов, получил взамен за этот нейтралитет несколько посылок с шерстью, но отказался заходить дальше.

О восстании против французского короля по-настоящему можно было говорить только к концу 1339 г., когда незавершенность англо-имперской кампании в Камбрези и Тьераше свела обе армии невредимыми лицом к лицу у ворот Фландрии, и это наводило на мысль, что рыцари короля Франции вполне могут, как в 1328 г. при Касселе, прийти и восстановить власть графа.

Но, не желая брать на себя обязательств, Якоб ван Артевельде рисковал оказаться в изоляции. Время нейтралитетов прошло, и Фландрии оставалось лишь повернуть в сторону Англии, иначе пришлось бы пожертвовать своей экономикой. Эдуард III был в Антверпене. Артевельде направился туда.

Это англо-фламандское соглашение, заключенное 3 декабря 1339 г. и дополненное в январе следующего года, по сути было шарлатанской сделкой. Фламандцы признавали Эдуарда королем Франции и обещали ему вооруженную помощь: но трудно представить ремесленников из Брюгге или Гента, выступающих на завоевание королевства. Взамен англичанин соглашался перенести из Антверпена в Брюгге «этап» шерсти – что значило не посчитаться с реакцией брабантцев – и обещал Фландрии вернуть, как только он вступит во владение своим Французским королевством, три фламандских шателении Лилль, Дуэ и Орши, некогда переданные Филиппу Красивому по договору 1305 г. в качестве компенсации за нанесенный ущерб. Отнюдь не лишенный великодушия, король Англии предлагал также финансировать оборону фламандских городов и при надобности способствовать ей людьми и кораблями. Надо ясно представлять себе, что ни у одной из сторон тогда не было средств, чтобы сдержать эти обещания.

Чтобы еще больше уменьшить значимость этой мошеннической сделки, граф Фландрский поспешил сообщить, что отказывается поддержать договор. В этом не было ничего удивительного, если вспомнить, что теперь он жил при французском дворе. Но король Англии, который вполне мог поставить под сомнение корону Валуа, не мог никоим образом отрицать законные права графа Фландрского. Эдуард был сувереном и в то же время сюзереном; он знал, что Артевельде, его партнер по переговорам, пришел к власти в результате мятежа. И никакой король не мог, без большого риска для себя самого, надолго вступать в союз с теми, кто подрывает установленный порядок.

Пока что Эдуард III видел себя уже на пути к миропомазанию. В свою игру он вовлек все северные княжества, и один из крупных французских фьефов уже признал его королем. Его не смущало, что договор подписал не граф Фландрский, и не останавливал тот факт, что признание сюзерена арьервассалами считалось более чем незаконным согласно феодальному праву. К тому же фламандцы не преступали предыдущих клятв; они по-прежнему хранили верность королю Франции – но другому королю Франции, а не тому, который царствует в Париже.

Теперь Плантагенет действовал очень быстро. Он принял титул короля Франции и Англии. Он изменил свой герб, разделив его на четыре четверти, в двух из которых были французские лилии, а в двух – три английских леопарда. Наконец, 6 февраля 1340 г. он созвал ко двору в Генте всех вассалов Франции.

За исключением фламандцев, он оказался там в одиночестве. Невелика важность: вступив в Гент 26 января, он принял там 6 февраля оммаж от нескольких фламандских баронов и клятву верности от уполномоченных всех фламандских городов. Заняв место среди уполномоченных, Якоб ван Артевельде вернулся к прежнему положению. Сын Изабеллы Французской мог на мгновение поверить, что царствует над королевством своего деда Филиппа Красивого. Он заказал новую королевскую печать с надписью «Эдуард, милостью Божьей король Франции и Англии, государь Ирландии».

Он слишком спешил. Фламандцы вели себя настороженно в отношении новой власти. Они не слишком обрадовались, узнав, что Эдуард III пообещал прислать к ним английских священников на случай, если Бенедикт XII наложит на них, как на отступников от клятвы верности Валуа, интердикт. Не доверяли они и английскому казначейству, попросив предъявить стерлинги. Эдуард был вынужден вернуться в Англию, чтобы просить субсидию, причем итальянские банкиры заставили себя упрашивать, а общины жестко торговались.

Тем временем жители Гента взяли заложников, сделав вид, что просто задерживают гостей. На этот счет никто не обманывался: королева Филиппа, в тот момент беременная, и ее дети просто-напросто гарантировали Артевельде и его друзьям, что Эдуард их не забудет.

Узнав, что из Англии вот-вот прибудут подкрепления, Филипп VI спешно направил свой флот в Северное море. В портах Верхней Нормандии и Пикардии с мая 1340 г. сосредоточилось около двухсот кораблей, готовых взять курс на пролив.