Текст книги "Черная линия"

18

– Gosor kuat sikit! (Три сильнее!)

Жак Реверди стоял на коленях под палящим солнцем. Вооружившись железной щеткой и ведерком с жавелевой водой, он пытался стереть нестираемое: следы человеческого пота и жира, оставшиеся на одной из стен, окружавших тюремный двор. Следы, въевшиеся в бетон так же глубоко, как ракушки в камень. Несмотря на все его усилия, они даже не бледнели. Чтобы уничтожить их, следовало бы бурить, дробить, крошить камень отбойным молотком.

Раман смотрел на него сверху вниз. Ноги расставлены, руки сжимают ремень. Он бормотал ругательства сквозь сжатые губы, обещая, что скоро подкрепит свои слова дубинкой.

Реверди оставался безразличным. Его не задевали ни оскорбления, ни физическая боль. Он думал о куске стекла. Слова и удары проходили через него, как свет проходит через стекло. В такие моменты он превращался в призму, разлагавшую спектр собственных реакций, отсекавшую те из них, которые могли бы его ослабить: стыд, боль, страх…

– Celaka punya mаt salleh! (Белый ублюдок!)

Удар ноги по ребрам. Кожа горела так, что он едва почувствовал новую боль. Страдание, разлитое в воздухе, смягчило новый удар. Реверди бросил взгляд через плечо. Раман снова принялся отмерять шаги вокруг него. Он сжал зубы, снова взял щетку и мысленно представил себе портрет человека, встречи с которым пытался избежать с момента прибытия в Канару.

Абдалла Мадхубан Раман, пятидесяти двух лет, отец пятерых детей, мусульманин-фундаменталист, настоящая квинтэссенция деспотичности и садизма. Еще в Камбодже Реверди сталкивался с жестокими надзирателями. С охранниками, считавшими грубость неотъемлемой составляющей своей работы. Раман не имел ничего общего с этой умеренной разновидностью тюремщиков. Чужие страдания возбуждали малайца. Он жаждал их. Это был самый настоящий психопат, более опасный, чем все убийцы, содержавшиеся в Канаре, вместе взятые.

Кроме малайской, в его жилах текла и тамильская кровь. На его черном лице выделялся нос с крупными, как у быка, ноздрями. Зрачки были еще чернее лица, в целом же его приплюснутое лицо, изборожденное глубокими морщинами, напоминало лицо австралийского аборигена.

Негодяй был высок – почти метр восемьдесят пять, редкий рост для Малайзии, и, несмотря на жару, постоянно носил темную куртку с галунами, схваченную в талии ремнем, из-под которого ее полы расходились жесткими складками. С ремня свисал целый набор орудий устрашения – пистолет, электрическая дубинка, граната со слезоточивым газом, ключи… Рассказывали, что он выбил одному заключенному глаз ключом от последней двери – той, что вела на волю.

Религиозный фанатик, член запрещенной секты «аль аркам», Раман был в то же время гомосексуалистом, причем пребывающим в состоянии постоянного возбуждения. Эрик предупреждал об этом Жака, но оказалось, что аппетиты Рамана превосходили самые худшие ожидания. Мерзавец думал только о сексе. Его окружала банда единомышленников – тюремщики той же сексуальной ориентации, любители накачанных мышц и боевых искусств. Жесткие извращенцы, любившие мучить людей и разбивать им лица в кровь, которым Раман «платил» свежей плотью. Крики, доносившиеся по вечерам из душевых, приводили в ужас всех заключенных. Но Эрик ошибался: жертв там не насиловали. Их просто избивали до потери сознания. После этого тюремщики, опьяненные запахом крови, совокуплялись друг с другом.

В такие моменты главный мучитель первым выходил из проклятого строения, покачиваясь, ослепленный солнцем и угрызениями совести. Все в ужасе наблюдали за ним издали, ожидая новых репрессий.

– Стой! – рявкнул Раман за его спиной. – На сегодня хватит.

Жак отлично понимал, что его статус западной звезды обеспечит ему особый режим. Сегодняшний утренний наряд ознаменовал собой начало развлечений.

– Завтра займешься другой стеной, – распорядился охранник, подходя поближе. Взгляд его угольно-черных глаз обежал двор. – Не желаю больше видеть ни одного пятна от пота на этих чертовых стенах!

Реверди встал и посмотрел в глаза тюремщику. Потом прошептал по-малайски:

– Один-ноль не в твою пользу, приятель.

Раман моментально выхватил дубинку и ударил Реверди по обнаженному телу. Тот едва успел согнуть руку, чтобы защитить ребра.

– Здесь счет веду я!

Реверди не опустил глаза. Раман снова поднял дубинку, потом внезапно улыбнулся, показав неестественно-белые зубы, словно придумав какое-то новое жестокое развлечение.

– В тот день, когда тебя повесят, ублюдок, ты уже ни на кого не сможешь так пялиться. Тебе натянут на голову колпак, и это будет последнее, что ты увидишь.

Жак медленно покачал головой:

– А ты знаешь, что у повешенных встает, как у козлов? То-то пососешь тогда, лапочка.

На его тело обрушился новый удар. В последнюю секунду Реверди отпрянул в сторону, и удар пришелся во впадину плеча. Левая ключица хрустнула. Боль пронизала его наискосок, дошла до лопатки. Он отступил, пошатнулся, но не упал. На глаза навернулись слезы, но он небрежным жестом бросил щетку в ведро:

– Обещаю, когда я выйду отсюда, ты уже не будешь обладать такой властью.

Раман нажал было кнопку, посылающую электрический разряд в дубинку, но остановился. К ним приближались другие заключенные. Они не сводили глаз с охранника и француза. Ими владело ощущение смутной надежды. Все замерли в ожидании дуэли на высшем уровне, между двумя мужчинами, двумя гигантами – Белым и Черным.

Но охраннику хватило ума не брать на себя подобный риск. Он повесил дубинку на пояс и молча удалился. Его шаги звучали так хрустко, так механически, что казалось, ноги у него одеревенели. По мере того, как он отходил, его силуэт растворялся в белом мареве.

Одиннадцать часов утра.

Жак поднимал гантели, чувствуя при каждом движении ту же боль. Ключица: сломана или нет? Пытаясь найти ответ, он продолжал поднимать камни. Он хотел заглушить одну боль другой, той, которую он провоцировал сам, истязая собственные мышцы.

Его окликнул чей-то голос. Реверди сразу прекратил тренировку, вытянул руки, лежа на скамье. Интересно, кто это осмелился потревожить его в такой момент? Он напряг мышцы, медленно положил гантели на подставку и сел, истекая потом.

Tengku.

Реверди должен был бы догадаться, что это именно он. Только этот мальчишка мог быть настолько глуп, чтобы прервать его в самый разгар физических упражнений. Слово tengku в малайском языке обозначает королевское происхождение – родственную связь, пусть даже дальнюю, с одним из девяти султанов страны. Хаджа Элае Тенгку принадлежал к семье султана Перака. В Канаре он сидел за контрабанду наркотиков. При задержании у него нашли четыреста граммов героина. Вообще-то члена королевской семьи не могли посадить в тюрьму. Один телефонный звонок уладил бы проблему. Но на сей раз отец решил преподать урок сыну, оставив его на несколько месяцев гнить в Канаре. Жестокий способ отучить от дури.

– Я тебе помешал? – спросил он по-английски.

Реверди, не отвечая, взял свою футболку. Когда он стал натягивать ее, его снова пронзила острая боль. Ключица сломана, это точно. Вот черт!

Хаджа уселся перед ним на горячий цементный пол. Это был изящный, длинношеий молодой человек с кожей цвета меди. Он имел дипломы нескольких английских университетов, но из-за наркотиков совсем спятил. Его глаза, выпуклые, как у страуса, неподвижно смотрели в одну точку. Казалось, они изучали какой-то невидимый мир.

– Чего ты хочешь?

– Я хотел бы…

Тенгку запнулся.

– Рожай!

Реверди не мог допустить, чтобы какая-то часть его самого оказалась сломанной – испорченной. Он уже представлял себя с рукой на перевязи. Наконец Хаджа решился:

– Сколько ты возьмешь за то, чтобы защищать меня?

– Защищать тебя? От кого?

– От китайцев. От филиппинцев.

– Почему тебя беспокоят китайцы? Ты – их лучший клиент.

Желая наказать сына, отец Хаджи не сумел просчитать всего. В смысле наркотиков, Канара оказалась настоящим раем для юного аристократа. Тем более что мать потихоньку пересылала ему довольно крупные суммы.

– Я… У меня предчувствие. Это долго не протянется.

– Почему?

– Если отец обнаружит, что мать мне присылает деньги, я…

Хаджа замолчал, не докончив фразу. Всегда казалось, что он не произносит последние слова, а глотает их. Реверди почувствовал, как в нем нарастает раздражение: этот наркоман напомнил ему Ипох и заключенных, зомбированных лекарствами.

– А если у тебя больше не будет денег, как ты сможешь со мной расплатиться?

– Я мог бы… Ну… Я мог бы стать твоей…

Реверди понял, почему он опустил глаза: застеснялся. Он встал со скамьи:

– Ты не в моем вкусе, лапочка! Если я когда-нибудь и стану тебя защищать, то не ради денег и не ради твоей задницы.

– А ради чего?

– Потому что я, быть может, так решу. Вот и все. Исчезни.

Папенькин сынок, не трогаясь с места, бросил на него презрительный взгляд. Несмотря на свою хрупкость, на свой птичий вес, он по-прежнему вел себя как аристократ. Реверди повысил голос:

– Исчезни, я сказал!

Наркоман ретировался, семеня по асфальту, как мышка на тонких лапках.

Прозвучала сирена, зовущая на перекличку. Одиннадцать тридцать. В этот момент он понял истинную причину своего плохого настроения. Дело не в сумасшедшем малайце. И не в сломанной ключице. И даже не в ощущении постоянно нависшей угрозы, разлитом в тюрьме. Нет, дело в девчонке. В Элизабет. Вот что его занимало.

Против собственной воли он ждал ее письма. Сегодня должен был прийти Джимми, и он уже волновался при мысли о том, что тот ничего не принесет. Его терзала эта зависимость. Как можно цепляться за подобные мелочи?

Джимми выглядел замечательно. Он вкладывал в это дело всю душу и, казалось, постоянно ждал, что «клиент» вознаградит его готовностью к сотрудничеству. Жака даже не успели приковать к полу, а он уже начал:

– Неделя была очень плодотворной. Рыбаки отказались выдвигать обвинения против вас. Вообще-то я предложил им сделку: если они не будут свидетельствовать, вы не подадите жалобу. О том, что они пытались убить вас, все забудут. Торг удался.

Жак не перебивал его, позволяя ему наслаждаться собственной ловкостью.

– Это еще не все. Я обнаружил серьезную ошибку, допущенную в процедуре вашего ареста. В сумятице полицейские не зафиксировали обстоятельства задержания в письменном виде. Кроме того, в центральном комиссариате вы не сделали никаких признаний. Это – определяющий фактор для малайского правосудия. В протоколе вас просто не существует. В настоящее время я изучаю все законы и…

– У тебя есть письма?

Он удалился в свою нору.

Во время обеда душевые были пусты. Он прошел вдоль умывальников и забился в одну из кабинок, как школьник, который прячется, чтобы покурить.

Число писем, пришедших на его имя, почти удвоилось, но он вытащил из пачки только одно. Он сразу же узнал почерк. Округлые гласные, удлиненные петельки «в» и «д». Она торопилась отправить новое письмо. Так что и на другом конце цепочки чувствовалось нетерпение.

Чтение заняло всего несколько секунд, но с его губ не сходила улыбка. Он все понял правильно. С этой девочкой удастся позабавиться. По сути дела, Элизабет просила у него прощения и заверяла его, что готова все выслушать: «Ведь бездны бывают самые разные. И все они мне интересны».

Он едва не расхохотался.

Кое-чего эта дуреха так и не поняла.

Исповедоваться будет не он.

А она.

19

Хадиджа знала, что ей снится сон.

Но сон этот она проживала как воспоминание.

Она стояла перед закрытой дверью. Жалкая перегородка из фанеры, которую можно высадить ударом плеча. Однако эта дверь казалась ей священной преградой, запретным порогом, от которого исходило таинственное тепло. Из-за двери до Хадиджи доносился треск пламени. Сухой, четкий – так трещат ветки акации в очаге.

Она сделала еще шаг вперед. В этот момент дверь распахнулась, словно ее втянуло вовнутрь. Ей в лицо ударил жар раскаленной печи. Красная бомба, хлестнувшая ее по глазам, но не обжегшая их.

Она увидела пылающую комнату. Комнату в кольце пламени. От пола поднимались завитки дыма. Со стен срывались клочья горящих обоев. Казалось, что какие-то колеблющиеся челюсти пожирают, втягивают в себя все предметы: лампу у изголовья, одеяла, одежду… Хадиджа сделала еще шаг и прищурилась, чтобы лучше различить силуэты в глубине постели.

Сидящий человек был ее отцом. Он, казалось, ожидал врача. Или могильщика. Он горел, и от его кожи исходили темные испарения. Казалось, он сосредоточенно думает, хотя от его лица осталась лишь тлеющая черная масса. Глядя на него, Хадиджа испытывала страх, дурноту, но вовсе не тот ужас, который должна была бы чувствовать. Что-то похожее на волнение, которое переживаешь перед выходом на сцену за призом.

Чей-то голос прошептал ей: «Не бойся. Он хочет тебе что-то сказать». Она повернулась и увидела, что тот, кто говорил с ней, тоже горел. Этот человек с бритой головой был одет в тогу. Она узнала его: бонза со знаменитой фотографии, сжегший себя во Вьетнаме, он так и сгорел, сидя в позе лотоса на тротуаре. Сейчас он стоял, но был таким же лысым и так же охвачен пламенем. Его глазницы уже были пустыми, но белоснежные зубы не хотели гореть. Он положил руку на плечо Хадиджи. Это прикосновение ее успокоило. Не чувствуя больше ни малейшего страха, она пошла к кровати и поняла, что идет по красному морю, растекавшемуся у нее под ногами.

Она села лицом к отцу, как сидят у постели выздоравливающего. Но теперь он посмотрел на нее со злобой. Вместо глаз у него были два вулканических кратера:

– У меня песок в мозгу.

Хадиджа отпрянула. Человек зарычал, из его губ вырывались языки пламени.

– У меня песок в мозгу. Это твоя вина!

Он протянул руку, черную и жесткую, как обугленная ветка дерева. Хадиджа увидела, что в сгиб локтя воткнут шприц. Это было самым абсурдным во всей картине: отец уже многие годы не кололся в руку. Он повторял:

– Это твоя вина. – Его голос потрескивал, как огонь, но, как и у бонзы, копоть не покрывала эмали зубов. – Ты не почистила вату!

Хадиджа в ужасе поднялась. Голос срывался.

– Там был песок. Песок в вате. Это твоя вина!

Хадиджа хотела оправдаться, но рот ей залепила горящая вата. Через треск пламени доносился свистящий голос: «Это твоя вина!» Она опять попыталась ответить, но ватный кляп обжигал и душил ее. Слова застряли в горле. «Это неправда… Я все сделала, как обычно… Я все почистила…»

Хадиджа вздрогнула и проснулась.

Ее подушка промокла от пота и слез.

В горле еще стоял запах гари, сознание было затуманенным. Она опустила руку и ощутила под пальцами прохладу плитки на полу. Это прикосновение вернуло ее в реальность. Она осторожно встала, чтобы не удариться головой о скошенный потолок своей мансарды. Комнатка была совсем крошечной – не более пяти квадратных метров. И слишком низкая для ее роста.

Она протерла глаза, пытаясь обрести ясность мысли. Дым рассеялся. Горящее жерло печи пропало. Сколько же лет ей еще предстоит переживать этот кошар? Сколько же еще времени ей предстоит жить с этими абсурдными угрызениями совести?

Она бросила взгляд на будильник: три часа утра. Уснуть уже не удастся. Она легла, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

По мере того как прояснялось сознание, у нее крепла убежденность: она должна стать манекенщицей. Оторваться от своих дерьмовых корней. Уйти из этой комнаты для прислуги. Достичь настоящего успокоения. Если у нее будут деньги, если она займет другое положение в обществе, она сможет распрощаться со своим прошлым, вырваться из своих кошмаров.

Она улыбнулась в темноте.

Как это типично для бедняков: думать, будто деньги способны все стереть.

Она вернулась мыслями к своим последним кастингам. Одна неудача за другой. И тем не менее агентство убеждало ее, что она должна проявлять упорство. В ее внешности есть изюминка. Но почему же ее никогда не выбирали? Она снова услышала голос говнюка в нью-йоркской бейсболке, сказавшего ей: «Твой портфолио похож на каталог готового платья».

Надо сделать другие фотографии, более современные, в правильном стиле. Она говорила об этом с хозяином агентства, но тот отказывался оплачивать дополнительные снимки. Так что же?

Тошнота не отпускала, проникала в каждую клеточку тела, путала мысли.

Она приподнялась на локте и приняла решение. Она сама оплатит эти фотографии. Она вернется на работу в кафетерий казино в Кашане. И плевать, что там пахнет горелым жиром. И плевать на шефа, старого пердуна. И плевать, что всякая сволочь пялится на нее через витрину прилавка самообслуживания, словно она – одно из выставленных там блюд.

Она встала с кровати, сгибаясь под сводом потолка.

Прежде всего, очистить желудок.

А потом дождаться дня и вернуться на работу.

20

Марк не испытывал ни малейшего интереса к войне в Ираке.

С двадцатого марта американцы возобновили ракетный обстрел Багдада, но ему от этого не было ни жарко ни холодно. Укус комара в спину носорога. Единственное, что его занимало, – может ли конфликт каким-то образом сказаться на работе международной почты. Уже две недели он терпеливо ждал, теряясь в догадках, пытаясь представить маршрут письма Реверди, постоянно задаваясь вопросом о том, не грешит ли он излишним оптимизмом. Может быть, убийце вовсе не хочется отвечать Элизабет…

В ожидании Марк снова и снова изучал свое досье. И продолжал следить за развитием дела в Папане. Но дело, казалось, закрыли. Судя по всему, с начала военных действий уже никто в Малайзии не занимался проблемой Реверди. Каждое утро он заходил на сайты газет Куала-Лумпура, проверял сообщения агентств, звонил во французское посольство. С ним неизменно разговаривали как с сумасшедшим, перепутавшим место и время для обращения. Он что, ничего не слышал о войне? Единственное, что ему наконец удалось узнать, это имя адвоката Жака Реверди: Джимми Вонг-Фат. Но он не получил ответа ни на один из посланных запросов.

Тем временем дела в «Сыщике» шли неважно. Продажи упали до невиданно низкого уровня, журналисты впали в спячку. На фоне этого оцепенения ритм жизни Марка определялся утренними прогулками на улицу Ипполит-Леба. Ален встречал его с улыбкой и каждый раз с новым анекдотом. Судя по всему, он догадался, что в этой истории крылось что-то неладное, что тут были замешаны какие-то личные интересы. Каждое утро Марк уходил с почты понурый, и вьетнамец уже начинал посматривать на него с сочувствием. Даже его шуточки стали более мягкими, более ободряющими.

До субботы, двадцать девятого марта.

В тот день он просунул под перегородку новое письмо.

Канара, 19 марта 2003 г.

Дорогая Элизабет!

Никто не может назвать меня мягкосердечным. Однако ваше новое письмо меня тронуло. Честное слово. Я почувствовал в нем искренний порыв, непосредственность, и это меня взволновало. Я отметил, что вы отказались от жалкого жаргона психологов и от всякой претенциозной высокопарности.

Этот новый тон мне понравился, поскольку в нем нет фальши.

Элизабет, если вы хотите установить со мной честные отношения, вы должны доказать мне, что вы действительно искренни. Только тогда я, может быть, смогу, в свою очередь, довериться вам. И писать вам как другу.

Если вы хотите что-то получить от меня, в первую очередь вы сами должны сообщить мне кое-что о себе. Сделать какие-то признания.

Я – глубоководный ныряльщик, апноист. Я не могу рассматривать отношения – даже по переписке, даже здесь, в этой тюрьме, – кроме как через призму глубины. В глубинах вашего существа я смогу прочесть правду о наших отношениях. Только проникнув под вашу плоть, я пойму, смогу ли я выслушать вас, приблизиться к вам.

Согласны ли вы исповедаться передо мной? Я жду вашего ответа. Наше будущее в ваших руках. Только вы определите природу нашего погружения.

До скорого.

Жак Реверди

Как и в первый раз, Марк словно оцепенел.

Но на сей раз природа его потрясения была иной. Он не мог поверить, что одержал такую победу. Он и не представлял себе, что возможен такой крутой поворот за такое короткое время. Уж не ловушка ли это? Но о какой ловушке может идти речь? И ради чего?

Нет. Перемена тона принесла свои плоды, вот и все. Хищник почуял искренность во втором письме. К этому добавились скука, одиночество, жестокость тюрьмы. В подобных условиях любой Реверди оказался бы восприимчивым к внешним искушениям.

Не снимая перчаток, Марк схватил фломастер и блокнот, которыми пользовался для черновиков. Суть его ответа состояла в двух словах: «Да, разумеется!» Он согласится на все откровения, которых потребует убийца.

Сочиняя письмо, Марк дрожал от возбуждения. Если он будет и дальше продолжать в том же роде, если не допустит ошибок, он получит настоящую исповедь – в этом он был уверен. На пороге смерти убийца расскажет ему все. Тогда, может быть, он поймет природу преступного импульса. Он увидит черную вспышку.

Он составил текст за полчаса. Редактура и запись рукой Элизабет заняли еще столько же. Теперь все шло легче – и сочинение послания, и рукописный текст… Как и в предыдущих случаях, он снял копию на своем факсимильном аппарате. Для личного архива. Потом он посмотрел на часы – одиннадцать тридцать.

Марк снова побежал к почтовому отделению на улице Сен-Лазар. По субботам почта закрывалась в полдень. По дороге он вспомнил встревожившие его строчки письма, несколько испортившие его радость: «Только проникнув под вашу плоть, я пойму, смогу ли я выслушать вас, приблизиться к вам…» Если такие вещи пишет обычный человек, это просто странно. Но когда речь идет об убийце, способном двадцать семь раз вонзить нож в тело женщины, есть все основания понимать формулировку буквально.

К счастью, чудовище находится за решеткой. Через несколько месяцев его казнят. Так что Марку предстоит вести жесткую игру, чтобы вырвать у него все его секреты.

Переступив порог почтового отделения, он вздохнул с облегчением. Когда он отдал свое письмо служащей и попросил отправить его экспресс-почтой, то ощутил даже нечто вроде опьянения. Он преодолел новый рубеж. Новое давление, новый риск…

Служащая спросила:

– Вы что-то сказали?

Марк отрицательно помотал головой, но его выдали губы. При мысли о предстоящем погружении в бездну он прошептал: «Берегись обморока».