Текст книги "Византия (сборник)"

Гараиви начинал понимать игумена; но сердце его так жаждало исповедаться в совершенном им убийстве, что, не выдержав, он покаялся очень взволнованный, прервав его в углу коридора, выходившего в храм, куда они направлялись.

– Я должен был сделать так, должен! Прости! Прости! Я убийца! Я утопил Гераиска; он знал о заговоре, и был казнен Сепеос, а защищавшие его Зеленые убиты. – И словно совершил он нечто дозволенное, как бы опасный подвиг заговора, произнес ему Гибреас слова отпущения, которые Гараиви слушал сперва недоверчиво, потом весь сияющий, особенно когда игумен сотворил знак благословения над его склоненной головой. Оставив набатеянина, он прошел во храм и направился к нарфексу. При свете трех открытых врат раскинулся перед ним город далекий, расстилавший туманную белизну своих зданий. Сливавшиеся крики доносились из многих мест. Весь горя воодушевлением и пылом, подошел тогда он к Гараиви, которого отпущение убийства привело в истинный восторг.

– Храм Пречистой да будет убежищем Управды и Виглиницы. Иконоборцы не исторгнут отсюда их. Спеши за ними во Дворец у Лихоса, где присутствие их может сделаться опасным. Иоанн будет с тобой. Теос, спаси их! Теос, спаси их!

Гараиви босоногий, подняв к груди полы далматики и крепко надвинув скуфью, бежал возле Иоанна, ехавшего верхом на Богомерзком. В Византии царило великое оживление: отряды маглабитов, спафариев и буккелариев продолжали разрушать или замазывать иконы; толпился народ; скользили монахи, шевеля своими бородами, посылая наугад благословения; змеились, быстро удаляясь, процессии, осененные крестами и хоругвями, и трепетные тени людей сливали свои силуэты в бесконечном свете солнца. Слышалось пение отрывков из псалмов, раздавались напевы жалоб, где вспоминались прежние гонения, звучали вопли, обращенные к Приснодеве, Иисусу, Святым, Избранным, Властям еще не разрушенным и не замазанным, которые мелькали по пути косматого монаха и набатеянина, писанные на стенах монастырей и нарфексах базилик широким размахом и смелой кистью или же властно оттенявшие свою мозаику на золотом фоне, который рассыпал золотые отблески на здания, вздутые выпуклостью своих куполов, окаймленные арками, окруженные нишами и трансептами, подобные существам из камня, мрамора и кирпича, распухшим от водянки и облеченным в одежды пылающей глазури. Вот рынки, полные народом, запасавшимся рыбой и кровяным мясом, рынки оружейников, шорников, ткачей, ювелиров; узкие площади, где ревели выведенные на продажу животные: лошади, верблюды, ослы, быки, коровы, бараны, овцы, которых влекли, осыпая сильными ударами, люди, скудно прикрытые заплатанными далматиками, в едва закрывавших головы скуфьях семитских, туранских или славянских, а возле бесконечные стаи собак с длинными шеями, воспаленными языками, запыленной шерстью, острыми виляющими хвостами, – они, худые и костлявые, оглашали воздух каким-то мятежным лаем. Вот спуск и подъем смежного холма, который остался позади в озарении солнца, окроплявшего дома с опущенными занавесями и цветами на полукруглых с решетками окнах; вверху акведук Валенция, казалось, сорвется с исполинского прибора своих массивных арок; улички, часто крутые словно лестницы, как бы таяли в синеве неба, курились и кишели народом; на длинных дорогах византийцы поспешно удалялись от разрушителей, ускоряя свое дело, и торопливость их сливалась с рокотом города, который слышался и вырывался отовсюду. Вот другой холм, над которым высился монастырь и храм Всевидящего Ока, где над самым порталом жалобная симандра как бы изливалась в набате смерти, отбиваемом дальше симрандрами других монастырей и храмов: Святого Мамия, Калистрата, Дексикрата, Девы Осьмиугольного Креста, Девы Аребиндской, Студита, Святого Трифона, прекрасной и непорочной Святой Параскевы, величавого Архангела Михаила, смиренного святого Пантелеймона, первосущего, пречистого Бога-Слова, откуда сочились заунывные, трепетные звуки непреодолимой скорби, воспевавшие близившиеся муки, на которые обречены почитатели икон, сиявших на стенах в неподвижности Святых Существ. Звуки бронзовых труб, медных рогов, по временам прорывавшиеся откуда-то из дали дорог; визги евнухов, приказывавших воинам, которых Иоанн и Гараиви видели стремящимися в блеске дня с поднятыми копьями, секирами, мечами под жалобные вопли, крики и пение псалмов, словно колебалось все и рушилось, объятое оцепенением в смятенном воздухе. Дерзко устремлялись иконоборцы к Лихосу, чтобы соединиться там с разрушителями и преследователями.

– О, Пресвятая Матерь Божия! Пресвятая матерь Бога-Слова! Восседающая на облаках! Преддверие Бога-Слова! Всякой хвалы достойная! Владычица Чистая и Пренепорочная! Божественного, Вечного и Великолепного Иисуса зачавшая. Хранительница Неба и Земли.

Все православные моления слетали с уст Гараиви и Иоанна, которые стремились во Дворец слепцов, чтобы спасти Управду и Виглиницу от воинов Константина V и от серебряного ключа Великого Папия, поспешавшего, раскачивая своей тщеславной тыквообразной головою, перед Кандидатами, спины и плечи которых мелькали, двигаясь к чаще Лихоса, зеленой, фиолетовой, вьющейся, ползучей, образующей густые тени, где в извилистых норках ютятся спокойно ящерицы.

– Мы опоздаем, они убьют их – воскликнул Иоанн, а Гараиви отвечал: – Увы! Увы!

И они ускорили свой бег. Богомерзкий ноздрями выпускал пар, а шерсть его вся была в поту; кварталы мелькали за кварталами, улицы за улицами, в стремительной скачке, когда не замечает ничего человек, не видит и не слышит.

Наконец, вдали показались стены дворца, опушенные вьющимися растениями; они спустились по руслу Лихоса, здесь пересохшему, которое привело их к низкой двери, и оттуда в пустынный сад, где под навесом деревьев сидели на низких скамьях Управда, Виглиница и с ними Евстахия.

– Гонение не ограничится иконами, но ринется против племен моего и твоего, и нам, воплощающим собою призвание народов наших, суждено подвергнуться преследованиям, пока не поразит Константина V и Патриарха оружие Гибреаса.

Так высказалась Евстахия, немного бледная с блестящими прозрачными глазами. Гараиви взял Управду за руку:

– Дигенис уже хотел захватить тебя здесь, но не знают они теперь твоего пребывания. Святая Пречистая будет убежищем тебе и Виглинице. Пойдем, мы проводим тебя. Так хочет Гибреас!

Знак эллинки! Слуги появились, глухие и немые, и, подняв, понесли Управду и Виглиницу на скамьях, и касались листвы белокурые волосы отрока и животно-красивое лицо славянки. Сопутствуемые Иоанном на Богомерзком и босым Гараиви, прошли они дверью, выбитой в стене и ведущей к лоскутку извилистого Лихоса.

Оставшись одна, Евстахия подняла глаза, сложила руки, и сокровенное моление слетело с ее девственных губ.

– Если надо, чтобы стал он супругом мне, Приснодева, после всех скорбей, которым хочешь ты обречь его, если надо, чтобы я владела вкупе с ним Империей, приемля страдания и печали, то радостно буду я ждать и, как хочет того Гибреас, я его супругой нарекусь лишь в Великом Дворце. Не иначе как в пурпуре рожденными будут дети наши, или я предпочту умереть девственницей, останусь девственницей, и цвет моей эллинской крови не сольется со славянским мужеством правнука Юстиниана!

И она удалилась по направлению к Дворцу, вдали розовевшему своими порталами, за которыми розовели перроны, – дворцу, выступавшему своим каменным запустением, в котором плющ обвивался беспорядочно и тянулись зеленеющие ветви шиповника.

Ее мечта о соединении двух племен наполняла ее причудой вдохновения, хотя она привыкла пленяться ею. Достаточно было Гибреасу внушить ей мысль о соединении, как в ней глубоко укоренилось чувство собственной ответственности, и, непрестанно лелея эту думу, она сделалась наконец утонченной заговорщицей, мужественной патриоткой, которая, паря на скамье из слоновой кости, несла в Святую Пречистую, – где просвещались души православных и крепче сливались между собою Зеленые – воодушевление к борьбе за Добро.

Настойчивость, росшая в ее сердце, мужавшем, расцветала туманными чувствами, чуждыми порывами плоти.

До сих пор увлекался лишь ее ум. Слова Гибреаса закрались в круговращение ее женского мозга, пустили в нем цепкие корни, расцвели преувеличенными отвлеченностями: Византийская Империя Феодосия и Юстиниана с необычным поэтическим видением народов, памятников, животных: коней и львов, ведомых на славный Ипподром, – так разрастались ее думы и мощно пожирали ее видимую жизнь.

Если Управда чувствовал склонность к искусствам и образным выражениям этих искусств, близких язычеству, увлекался древними верованиями, схожими больше с фетишизмом, чем с положительной религией, то она ощущала, напротив, непреодолимое туманное влечение к Силе политической, стальной и золотой оболочке Власти, в исполинской безмерности своих владений попирающей раздавленные лики человечества. Ее будущий супруг грезился ей облаченным в порфиру самодержцем в золотом кольце венца; возле него она в таком же одеянии; и ноги их касаются шара, который олицетворяет мир; в руках его золотая ветвь Базилевса, а она держит красную лилию, поднесенную ей Гибреасом как символ Высокого предназначения.

Медленно шла она, очарованная дивными мечтами, подобными облакам на горизонте прозрачного неба, всплывавшими изнутри ее, сплетаясь с зеленевшими вокруг платанами, сикоморами, – торжественно прекрасными деревьями этого сада, в котором возрастала растительность, пьющая лучи солнца и вдыхающая воздух Византии. Грезились ей шествие монахов, облеченных в волочащиеся рясы, воздымающих кресты, простирающих вверх развевающиеся хоругви. Патриархи благословляли, одетые в далматики с изображениями евангельских событий; евнухи с мягкими округлостями тел выступали возле многочисленных сановников в зеленых одеждах, преследуя убегавших, побежденных Голубых! Но восставали видения мрачные! Автократор шествовал, подобный зловещему призраку, с выколотыми глазами, и простирал руки к народу, который отвращался от его безмолвных призывов. Схоларии, кандидаты, буккеларии, экскубиторы, миртаиты, маглабиты, спафарии, воины Аритмоса и Варанги в ярких покровах из кожи, железа, серебра, золота, предавали ужасным мучениям людей, отвергнувших Самодержца. И неописуемые совершали пытки, вырывали внутренности, погружали тела в гниющую тину, отсекали истомленные головы, топили в Золотом Роге, медленно отрубали члены тела – цепь мук, которыми покарают ересь иконоборческую и через которые восстановится почитание икон, увековечатся племена славянское и эллинское, окончательно соединенные.

Она приблизилась к одному из входов во дворец с такими же розовыми, цвета фламинго, ступенями, как и в боковых крыльях; поднялась на широкую лестницу, на которую золотистыми волнами падал голубоватый свет дня. Вдруг ей послышались шум шагов, бряцание оружия, пронзительные, визгливые приказания; затем почудилось вторжение людей, ожесточенное прохождение через покои, через залы, освещенные сверху куполами, даже стенание органа, как бы разбиваемого яростными толчками.

Донеслись голоса; быть может, это прятались пятеро слепцов, спасавшихся, очевидно, от наплыва стражей, ниспосланного нечестивцем, слепоты коего она желала. В ней вскипела горячая, неустрашимая кровь Феодосия, переливавшаяся из поколения в поколение; она то бледнела, то краснела от гнева, от древней наследственной ненависти и устремилась туда, где стенали слепцы, – устремилась не наугад, так как знала самые потаенные закоулки дворца, но уверенно. В комнате без выхода и света, дверь которой примыкала к срамному углу для слуг, скрывшихся во время опасности, пять слепцов на ощупь водили руками, простирали кулаки, лицами задевали один другого, в трепетно сдерживаемом страхе жались друг к другу изгибающимися телами.

Евстахия взяла руку своего деда, дрожавшего Аргирия:

– Это ты, дочь сына моего, Евстахия?

– Евстахия!

И четверо других повторяли имя Евстахии, на которую они так гневались с тех пор, как она отстранила от них Зеленых; почувствовали теперь, как она им дорога – она, единственная наследница пяти братьев, которой каждый желал в глубине души передать Империю. Произносили его боязливо, трепетно волнуясь в сознании, что она возле них, точно в лице ее явился им свет, которого им недоставало, спасительный проводник, посох, чтобы опереться в этот миг опасности. Заслышав шаги, она закрыла их уста руками, и слепцы медленно вдыхали источаемую влажность ее юного тела, как что-то нежное и освежающее, как единственную утеху в час смертельной опасности.

Воины были недалеко, едва разделенные перегородкой, сквозь нее слышались их яростные проклятия, в которых изливали они свой неуспех. Они вонзали в полы и стены тяжелые секиры и твердые мечи, и резкие приказания раздавались, выкрикиваемые пронзительным голосом евнуха – Великого Папия, преследовавшего по пятам слепцов.

– Кандидаты! Кандидаты! Я прикажу утопить вас всех, если не будут они найдены и если не смогу я поднести их головы Базилевсу, как благоговейный дар на золотом блюде!

Его серебряный ключ рассекал воздух зал, через которые проходили кандидаты. Шум бронзовых ступней и ног, обвитых железом, сливался с дикими воплями Дигениса. Пять братьев не шевелились, вдыхая аромат рук Евстахии, которыми проводила она по их смятенным лицам, и жалкие, скучились они здесь в зловонном мраке.

Мучительно дрожали их ноги, животы, худые шеи, на которых были застегнуты желтые далматики. Шум скоро утих, и слепцы думали, что спасены.

– Ушли, Евстахия, ушли; выведи и проведи нас!

Но она не двигалась, боясь снова встретиться с воинами, которые, уйдя отсюда, по ее мнению, все еще оставались во дворце. И невольно благословляла срамное убежище, которое Кандидаты не решились обыскать; несмотря ни на что, она все же любила своих дедов, и лишь немощь их да беспомощная слепота побудили ее расстаться с ними, домогаясь новой Империи, для них недостижимой.

Ужасный вопль! Вопль мученика, тело которого рвут клещами, у которого отрезают пальцы, вырывают глаза и который, несмотря ни на что, не сознается, презирает палачей! Это поняли слепцы и Евстахия, воскликнувшие:

– Микага! О, Теос! Дай силу и мужество Микаге, нашему слуге, терзаемому гонением Константина V!

То был действительно Микага, бледный старый слуга. Его застигли в одном из дворцовых закоулков, грубо выволокли, и кандидаты по мановению серебряного ключа Дигениса теперь мучили его, всего истерзанного; один колол его острием меча между ребрами, другой проткнул ему глаз; некоторые вырезали части его лица; он не знал убежища слепцов и с мученическими стенаниями указывал наугад, – с тайным желанием ошибиться – на какую-нибудь залу, лестницу, комнату, закоулок, совершенно непонятный кандидатам, сейчас же необузданно стремившимся на поиски и возвращавшимся еще злее без пяти братьев. Наконец, они бросили его в луже крови, с головой, поникшей между ног, с выколотым глазом, с отрубленной рукой, с лицом и боком, изрезанными точно кружево, испускающего дух свой в нечеловеческих стенаниях. Потом снова прошли к людским, и слепцы с Евстахией опять услышали визгливый голос Дигениса:

– Мы не схватили ни слепцов, ни отрока Управду. За предательство покарали смертью этого слугу врагов слепого Константина V; он не признался искренно, и слова его лишь обольщали нас. Но мы вернемся и схватим отрока Управду, который лишится глаз; кару понесут слепцы, возбуждающие смуты, а я, Великий Папий, которого они назвали евнухом, буду награжден за усердие в наказании недругов Базилевса – святого врага икон, которым поклоняются злодейские слепцы и нечестивый отрок Управда!

Доносился шум поспешных шагов, незаметно стихавших, и ругательства Дигениса, без сомнения качавшего там, за стенами дворца своей тыквообразной головой и колыхавшего своим рыхлым, раздутым, налитым жиром телом, шествовавшего во главе воинов, которые поспешали ратным строем. И, покрывая шумы рассеивавшихся в бегстве византийцев, звучал злобный голос Великого Папия, словно треснутая дудка, – пронзительный и беспощадный:

– Кандидаты! Кандидаты! Славный Константин желает смерти Управды и слепцов, которые не хотят раскрыть убежища отрока; но мы захватим Управду и Гибреаса, игумена Влахернского монастыря, который вы разрушите по знаку моего серебряного ключа. К Святой Пречистой, кандидаты, к Святой Пречистой!

Евстахия содрогнулась, в ожидании стоя вместе с дедами в глубоком мраке. Она взяла за руку Аргирия и вышла с ним, а другие следовали, держа друг друга за полы желтых далматик. Потянулись лестницы, сводчатые переходы с ниспадающими занавесями, трехстворчатые окна, тонувшие в сумеречном освещении; потом залы, облитые светом под возвышенными сводами, на которых покоились купола, – залы, выложенные поблекшей мозаикой, изображающей удлиненные святые лики. Наконец, они вошли в зал, где Сепеос, Солибас и Гараиви открыли тайну Управды, где стояли пять тронов, серебряный орган, скамья, на которую садилась она со своей красной лилией – драгоценной лилией – на плече в тяжелых расшитых одеждах, священно преображая величественную Августу, как бы вне времени восставшую будущую супругу будущего Базилевса.

Слепцы изнемогали от волнения и непреходящего страха. Посадив их, села и она сама. Так сидели они в безмолвном смятении, почти не слушая диких, потрясающих, однообразных воплей Микаги, совсем возле них умиравшего в страшных страданиях, плававшего в слизистой жиже крови. Она стекала на ступени ближайшей лестницы широкими струями, и их липкая монотонность не прерывалась никем, даже другими слугами – увы! – не пришедшими к нему на помощь.

Жутко было на улицах, полных народа византийского; одни преследовали других, распавшись на иконоборцев и иконопочитателей. Повсюду слышались крики воинов, отряды которых двигались, вытягивая вертикальную щетину перевитых копий или горизонтальную мечей, лучившихся белизною стали или сверкавших желтизною золота. Поспешно удалялись Виглиница и Управда, уносимые на колыхавшихся скамьях. С ними Иоанн на Богомерзком, Гараиви босой, в далматике, подтянутой у чресел, в скуфье, окаймлявшей лоб. Лохматый монах на ходу усердно посылал благословения людям, показывавшимся на извилистых дорогах, сиявших горделивыми лучами солнца; их плачущие лица, страждущие глаза, безмерная робость в посадке головы выражали уныние и ужас религии, преследуемой за свои драгоценные символы. Мимолетно доносились до них восклицания, и они узнали Зеленых, знаками намекавших на восстание, подготовленное Гибреасом. Встречались группы людей, вышедших откуда-нибудь из домов, из храмов, над нарфексами которых на золотом фоне обрисовывались Иисусы, изображенные во весь рост, Вседержители, восседающие на тронах, Приснодевы стройные, Приснодевы молящиеся, Приснодевы Богоматери, держащие Бога на своих святых руках, Приснодевы, улетающие в высь расписного неба, которое прорезалось челом их в сиянии венца. Люди бежали, завязывая зеленые шарфы торопливыми руками; даже серебряный венец, как диск месяца, круглился на лбу Солибаса, высившегося на плечах Зеленых. И чем дальше двигались они, тем больше сгущалась толпа и сливались отдельные группы; Зеленые прибывали отовсюду, в слезах стекались со всех концов; и громом разносился над потрясенною толпою треск разрушаемых зданий, шумела резня, исподволь повсюду налагавшая свои кровавые следы.

Они подымались и спускались; иногда взор их чаровала внутренность храмов, иконостасы которых обрисовывались раздельными заостренными овалами трех своих частей; амвоны выставляли свои прямые лестницы, осененные киборионами, под которыми, проповедуя, сетовали пастыри. Огни, мерцавшие в паникадилах, перпендикулярных полу или подобно крошечным голубым планетам трепетавшие в лампадах, подвешенных к высоким сводам, в глубине которых как бы зияла густая тьма ночей – рассекали своими отблесками тени православных, благоговейно склонившихся перед большими иконами, озарявшими внутренность храмов, где у подножья скорбных Евангелий, ниш, под навесами сводов и галерей другие православные страстно ожидали мук, которые сделают их святыми в ореоле пальмовых венцов. Мельком взглянув на эти картины, стремились они дальше, не раз натыкаясь на подобное же зрелище, и чем дальше углублялись они в народные кварталы к Святой Пречистой, тем чаще поражало оно их взор.

Святая Пречистая обрисовывалась перед ними с золотым крестом под выпуклостью среднего купола, но не будучи самым высоким храмом Византии, над многолюдными кварталами которой царила Святая Премудрость, исполинская и сумрачная, – она все же казалась им еще пленительнее, внушала сильнейшее доверие. Святая Пречистая проникала в их душу – четверо видели в ней убежище жизни. За ними высилась извилистая линия двойной стены, прорезанной суровыми зубцами, окружавшей прямые очертания Великого Дворца, который внизу простирал бесконечной массой свои триклинии, галереи, гелиэконы, фиалы, сады, кровли, свои стены, где воины тянули к небесной глубине копья, секиры и мечи, золотистые отблески которых смягчались светом голубого дня. Направо извивался Золотой Рог, тихо колебавший суда, окропленные тенью томно повисших красных, серых и фиолетовых парусов, напротив – берег Сикоз, уходивший в туманный зелено-голубоватый горизонт, увенчанный спокойным небом, в котором, описывая кривые, победоносно летели аисты, чтобы усесться на византийских зданиях. Они углублялись, держась стен, в густонаселенные улицы с выступавшими крышами домов, целиком построенных из дерева, в которые вели деревянные же лестницы. В окнах мелькали напуганные лица византийцев, головы, склонявшиеся под благословениями Иоанна, и неопределенные движения детских рук. Многие следовали за ними, угадывая среди них будущего Самодержца, снова появились перевязи Зеленых, и бледно мерцал все тот же серебряный, широко закругленный венец на Солибасе, соприкасаясь с другим серебряным венцом, – напоминание о боях между Зелеными и Голубыми.

Воины, без сомнения, исшедшие из Великого Дворца, строились повсюду, сверкая копьями, секирами, палицами, мечами, конические шлемы, переливались под жгучим солнцем дня, тонувшего в голубом сиянии неба, едва подернутого легкой дымкой, золотившейся на горизонте. Виднелись миртаиты, но без ветвей мира; схоларии, бросавшие поверх эллиптических щитов жестокие взгляды преторианцев, жаждущих обагриться кровью избитых граждан; воины Аритмоса, тяжело выступавшие с палицами в руках, облаченных в железные перчатки; кандидаты, вытягивавшие золотые секиры и золотые мечи, с которых как бы струилась кровь; Варанга с Аколуфосом, колебавшим серебряную ветвь, экскубиторы в чешуйчатой броне, доходившей до шеи, и, наконец, позади, густые ряды маглабитов, спафариев и буккелариев. Над войском пестрели развернутые знамена всех цветов, несомые протолеатами Самодержца; знамена, как на войне – голубые с красными полосами, фиолетовые с золотыми, зеленые с черными струями, много пурпуровых, веявших в кровавых переливах; все они колыхались под небесным сводом, по временам обнажая на лицевой стороне золотых орлов с исполинскими лапами и огромными когтями или экзотических животных – носорогов, гиппопотамов, крокодилов, леопардов и львов!

Грозное шествие показалось вдали, направляясь по разветвлениям дорог: над бурным морем гетерий, стремившимся ко Святой Пречистой, высился Константин V с державою и скипетром в руках, несомый на чуть колеблемом щите; потом под крестами, хоругвями и балдахинами с пением зазмеилась процессия помазанников, торжествующе стремившаяся к монастырскому храму под суровым взором Патриарха, который уподоблялся Самодержцу, восседая на высоких, изображавших трон, носилках. И казалось, что величественнее возвышается теперь гигантская Святая Премудрость. Сильнее давит другие храмы девятью своими куполами, поднимающимися к небу; грозную силу придавала близость ее к Великому Дворцу, яснее воплощала она союз обеих властей, восставших на иконы, борьбу государственного Зла и Греха великих с объединившимся Добром, – с добродетелью душ, укрывшихся в недрах безвестных монастырей, душ, ничего не просящих у мира, – ни радостей, ни золота его, ни суеты, ни наслаждений, но жаждущих в безмолвии поклоняться символам Добра, уничижения и добродетели.

Внутренность Святой Пречистой утопала в мерцании лампад, и золотистые отливы их уплывали сквозь стекла окон; в пленительной картине храма выступали отдельные нежные линии, обрывки лазури, туманные блики одежд красками писанных святых. Четыре улетающих ангела обрисовывались в этом освещении. Их золотые трубы сверкали, как бы оглашая призыв к героической защите гонимых ликов. И народ внимал таинственным трубным звукам четырех ангелов; справа и слева от холма, вдоль стен, от Золотого Рога, из всех народных кварталов поспешно стекались мужчины и женщины к Святой Пречистой, окружая Управду, Виглиницу и присоединившуюся к ним Евстахию. Православные и Зеленые осыпали их поклонением и знаками преданности, а монахи показались с крестами, хоругвями, свечами в отверстии открытых врат, за которыми чернела тьма.

Готовился совершить нечто необычное Гибреас, который, поднявшись по прямой лестнице амвона, как всегда проповедовал, сложив крестообразно руки с простертыми вперед ладонями, с лицом, на котором сияли магнетически глаза; суровым голосом возвещал он, что хочет тайно поставить на престол Управду, отныне тайного Базилевса Империи Востока, пока не превратит его в признанного Самодержца окончательная победа православных и Зеленых. Да повинуется ему, чтит, защищает его отныне всякий, ибо чело его отмечено божественным знаком Добра, во имя которого будет он царствовать.

После этого игумен сошел с амвона, и залучились золотистые огоньки свечей в наосе и трансептах. Монахи запели гимны победы, знаменовавшие освящение новой династии Базилевсов. Чьи-то руки подняли Управду. Голову его в белокурых волосах осенил венец в виде плоской золотой ленты, осыпанной драгоценными каменьями, наследие предка его Юстиниана, хранившееся в деревянном ларце во Святой Пречистой. Затем его украсили другими знаками власти: опоясали медным мечом, отягчили его руки голубым шаром в вызолоченной оправе черненого серебра и серебряным крестом с выдолбленными краями; помазали Августою Евстахию, двумя слугами в зеленых одеждах вынесенную на скамье из слоновой кости, с красной лилией на плече, драгоценным пурпуровым украшением, нежно распускавшимся своей кровавой чашечкой. Ее прозрачные глаза расширялись под насурмленными ресницами; розовая кожа ее овального лица, верхняя часть головы в уборе из драгоценных каменьев, прямые складки одежд, ниспадавших до ног, обутых в красные башмаки с серебряными аистами, – все сообщало облику ее истинную изысканность. Виглиницу также подняли пламенно верующие руки и усадили на возвышение сильное тело надменно красивой юной девушки с лебединой шеей; на колени ее положили Евангелие, написанное киноварью, как бы некий знак возможного господства. Под звуки органа, сливавшиеся с пением монахов, на пороге иконостаса в волнах фимиама вновь показался Гибреас и обручил Управду с Евстахией, красная лилия которой, вычеканенная по его приказу, означала, по словам его, грядущее царство Добра, была символом демократии, который вознесет эллинка когда-либо превыше всех сил и могуществ, превыше всех племен и людей, исходящих от Зла и правящих Злом!

С мягкими телодвижениями, с изможденным вдохновенным лицом, утопавшим в волнах волос, как бы вырастая, свидетельствовал игумен, что обручение совершилось во имя победы арийского учения, за которое Манес казнен был и набита соломой снятая с него кожа. Союз племен эллинского и славянского спасет человеческие искусства, которые поклялось уничтожить гонение, восставшее против икон. И царить будут в Византии оба эти племени, а не народ исаврийский, влитый как смертоносный яд в святое тело византийской церкви, развращенной на вершине своей, во Святой Премудрости, в которой гнусно священствуют оскопленный Патриарх и смердящие помазанники. Но он, Гибреас, игумен Святой Пречистой, ставшей теперь убежищем потомков Юстиниана, отец православных, опора Зеленых и вождь демократии, свергнет Константина V и его безбожного священнослужителя; во имя добра и искусств человеческих возложит он венец на Управду и Евстахию, отпрыски которых навек утвердятся в Империи Востока и возродят ее!

Надвигавшееся войско Константина V заливало теперь площадь, фыркали лошадиные головы у врат нарфекса и пестрели краски множества развернутых знамен, победно развивавшихся и шелестевших. Наступали миртаиты; проталкивались вперед схоларии; простирали железные кулаки воины Аритмоса; кандидаты вытягивали свои золотые мечи и золотые секиры; Варанга грозила, олицетворенная серебряным жезлом Аколуфоса; экскубиторы звенели чешуйчатыми кольчугами, и сомкнутым строем подходили за ними спафарии, буккеларии и маглабиты. Выступали сановники. В сравнении с сияющим убранством храма и с пышностью тайного вознесения на престол Управды с Евстахией, с царственным видом Виглиницы, они казались грубыми, уродливыми, дряблыми, несмотря на свои золотые и златотканые одежды, тисненные серебром, расшитые серебряными узорами, которые необычно изображали причудливых людей или фантастических животных. За ними показались торжествующие помазанники: епископы, игумены, скэвофилакс, протодиакон, хартофилакс, гиеромнемон, периодевт, протосалтий, лаосинакт, великий саккеларий и синкелларий, предшествуя Патриарху с золотым крестом, надменно холодному, с заплывшим самодовольным лицом, который, под балдахином, возвышался, несомый на плечах бедных пастырей, распевавших аллилуйю не во славу того, чтобы почитать мир иконы, но наоборот, – разбивать их, осквернять святые лики, разрушать храмы, особливо Святую Пречистую, игумен которой Гибреас хотел превосходствовать, вместо того чтобы покориться Святой Премудрости, неоспоримо и прочно властвовавшей, опираясь на традиции веков, порабощенные Силой материальной, вечным воплощением которой была всякая материальная Власть.

Неожиданно на порог Святой Пречистой вышел величественный Гибреас и остановил воинов Константина V, заставил отступить его самого, ошеломил сановников и прервал победное шествие Патриарха. Тонкий, стройный, с суровым лицом, с блестящими глазами, отшельническим обликом, с обнаженной головой, до плеч ниспадающими волнистыми прядями волос, облеченный в фиолетовую одежду, усеянную серебряными крестами, он вдруг словно вырос, простирая свои слабые руки к Базилевсу, который отстранялся понемногу в отливе своего многочисленного войска, безмолвно отходившего по отрогам холма. Гибреас делал знаки, и необычный эфир окутывал его голубоватым сиянием, пылающим, почти дымящимся; казалось, что жизненная сила источалась в огненных парах, которые источала его личность. Удалялся Патриарх, удалялись и помазанники, а за ними жирные, грубые, забавные сановники, которые показывали свои расшитые, в узорах, спины, с телодвижениями срамных евнухов, каковыми были многие из них в действительности. Чтобы победить, снова использовал Гибреас свою животворную волю в виде магнетического излияния голубого сияющего эфира, едва ощутимого, так был он воздушен. Своим присутствием он освятил убежище Святой Пречистой, и тот, кто проникал от ныне в пленительную, тихую, вдохновляющую церковь, оставаясь в ней, мог быть уверен, что в безопасности жизнь его под покровом ее и охраной. За стенами ее начиналось царство Константина V, с его воинами, евнухами, палачами. Он мог тиранить Святую Премудрость, Ипподром, Великий Дворец, аристократические кварталы, населенные Голубыми, монастыри и иконоборческие храмы, но перед Святой Пречистой кончалась его власть. Там, извне, мог он разрушать иконы. Там, извне, мог он препятствовать усердному им поклонению. Но бессилен был преследовать их здесь, в ее внутренности безмятежной, внутренности чистой и прекрасной, где Приснодевы и Иисусы являли свои божественные образы в золотых венцах и узорчатых одеждах. Да будет так! Да будет так! Чтобы окончательно изгнать их, Гибреас оставался на пороге, окутанный пеленой эфира жизни, голубого и огненного, ожидая, пока не прозвучат, жестко ударяясь о плиты площади, железные подошвы последнего солдата, пока не исчезнет из виду крест последнего скэвофилакса или проповедника, мелькающих в туманной дали, среди отливающей толпы, над которой очерчивались спины Базилевса и Патриарха, качающиеся на людских плечах, да головы коней, вздрагивающих под ударами всадников, пристыженно обращающихся вспять.