Текст книги "Свобода, равенство, братство. Как избавиться от тирании"

ЖанПоль Марат, Жорж Дантон, Максимилиан Робеспьер
Свобода, равенство, братство. Как избавиться от тирании

Жан-Поль Марат
Избавление от тирании

Жан-Поль Марат родился в Швейцарии 24 мая 1743 года в семье врача. Получив медицинское образование, он зарабатывал на жизнь врачебной практикой; издал ряд книг и брошюр по естественным наукам и социальным вопросам.

В 1789 году Марат начал издавать газету «Друг народа» («Ami du peuple»), пользовавшуюся огромной популярностью. Ожесточенный тон газеты, резкие нападки на врагов начавшейся революции вызвали преследования Марата; он принужден был скрываться, не покидая, однако, своей работы.

Избранный в Конвент от Парижа, он занял место во главе леворадикальной секции монтаньяров и выступал с яркими речами за продолжение революции. В итоге, Марат стал главным объектом ненависти как консервативных депутатов Конвента, так и роялистов. 13 июля 1793 года Жан-Поль Марат был убит дворянкой Шарлоттой Корде. Его тело было захоронено в Пантеоне, но после того, как к власти пришли противники Марата, удалено из Пантеона и перезахоронено на кладбище у церкви Сент-Этьен-дю-Мон.

Политическая автобиография

Я не могу скрыть от себя, что государственные люди постоянно изображают меня анархистом, который повергает во прах все законы и которому нравится только беспорядок.

Я приближаюсь к пятидесятилетнему возрасту, и уже с шестнадцати лет я сам безраздельно руковожу своим поведением. Я прожил два года в Бордо, десять лет в Лондоне, один год в Дублине и Эдинбурге, один – в Гааге, Утрехте и Амстердаме и девятнадцать лет в Париже, и я объездил пол-Европы; пусть перелистают полицейские реестры этих разнообразных стран, и я ручаюсь, что мое имя ни разу не будет в них обнаружено в связи с каким-нибудь нарушением законов; пусть соберут всякие сведения, и я ручаюсь, что ни один человек под небом не сумеет упрекнуть меня хотя бы в одном бесчестном поступке; но может ли человек, умевший уважать во всех странах установленный порядок, быть анархистом?

Они изображают меня, кроме того, честолюбцем, стремящимся к власти. Но честолюбец неизбежно бывает интриганом. Если же отбросить первые годы моего детства и время, затраченное на путешествия, на медицинскую практику и на выполнение обязанностей законодателя, то окажется, что я провел всю свою жизнь в кабинете за изучением природы и за размышлениями. За последние четыре года изменился лишь предмет моих мыслей; все мое время было поглощено политикой, защитой угнетенных, раскрытием заговоров против отечества, преследованием зачинщиков всяких козней; мои бумаги были два раза захвачены, моя переписка всегда была под надзором моих врагов, и я ручаюсь, что в ней никогда не было обнаружено ни одного слова, свидетельствующего об интриге; меня никогда не видали за столом у министров, в кружках, в тайных комитетах, и не подлежит сомнению, что мое имя никогда не было скомпрометировано участием в интригах, которые велись с начала революции.

Если замкнутая и уединенная жизнь, которую я всегда вел, недостаточно доказывает всю нелепость предъявляемых мне обвинений, то я мог бы привести свидетельства всех тех, кто знал меня в частной жизни, что я придерживаюсь строгих нравов, что я менее всего забочусь о благосостоянии, о почестях и высоком положении, что я умею довольствоваться рисовой похлебкой, несколькими чашками кофе, моим пером и физическими приборами. Все это не свидетельствует о честолюбии.

Они изображают меня людоедом и кровопийцей. Те, кто видал меня вблизи, и еще больше те, кто жил в тесной близости со мной, знают, что я не могу видеть страдания несчастных, что я всегда делю свой хлеб с неимущими и что я не оставляю себе ничего, когда у кого-нибудь из подобных мне не хватает необходимого.

Они изображают меня непоследовательным существом с восторженной головой. Я опубликовал до сего дня двадцать томов как по физиологии и медицине, так и по физике и политике; читайте же и судите сами.

Всего этого, конечно, достаточно для опровержения непрекращающихся нелепых обвинений, но этого мало для объяснения всех моих поступков, часть которых, как я соглашаюсь, может казаться тем, кто не знает их причины, уклонением от должного поведения; поэтому я хочу объясниться и обнажить всю свою душу.

У меня есть две господствующие страсти, с детства подчинявшие себе все мои способности, – любовь к справедливости и любовь к славе. Я привык к размышлениям; у меня характер пламенный, стремительный и упорный; наконец, моя откровенность подчас доходит до жестокости; моя душа чиста, и я вовсе не желаю проявлять ложную скромность, но я, может быть, имею несчастье придавать слишком большое значение добру, которое делаю, которое я хотел бы сделать. В этом заключается ключ к пониманию всего моего поведения; дальше будет видно, каким естественным путем объясняются самые различные мои поступки.

Мое рвение и усердие к науке всегда увенчивались довольно блестящими успехами. Этого было достаточно для возбуждения зависти. Я знаю, что ее можно ловко обезоружить, подчеркивая свою ложную скромность и льстя завистникам. По притворство и хитрость противны моему характеру, я пренебрегал этими постыдными средствами и, не интересуясь последствиями, энергично выступал против шарлатанов, которые пользовались своей незаконно приобретенной, эфемерной репутацией, чтобы ставить мне бесчисленные преграды и мешать моему продвижению; это их еще больше раздражало и увеличивало количество моих многочисленных врагов.

Измученный к моменту революции преследованиями, которым меня так долго подвергала Академия наук, я с радостью воспользовался представившимся мне случаем, чтобы отбросить своих угнетателей и занять должное место.

Я вступил в революцию со сложившимися взглядами и настолько хорошо знал принципы высокой политики, что они стали для меня общими местами. Будучи лучшего мнения о мнимых патриотах из Учредительного собрания, чем они того заслуживали, я был поражен их теоретическими построениями и еще более возмущен их ничтожеством и недостатком добродетели.

Считая, что им не хватает знаний, я вступил в переписку с самыми знаменитыми из них. Их упорное молчание в ответ на все мои письма вскоре доказало мне, что, хотя им не хватает знаний, они не заботятся о своем просвещении.

Я решил опубликовать свои идеи при помощи печати и основал «Друг народа», я начал с тона строгого, но вежливого, с тона человека, желающего сказать правду, не нарушая общественных приличий. Этот тон я поддерживал в течение целых двух месяцев. Раздосадованный тем, что он не дал того результата, на который я рассчитывал, и возмущенный усилением дерзости неверных уполномоченных народа и вероломных представителей власти, я понял, что надо отказаться от умеренности и заменить иронию и простую критику сатирой; острота ее возрастала по мере увеличения числа вероломных лиц, усугубления несправедливости, положенной в основу их проектов, и усиления общественных бедствий.

Убежденный в развращенности приспешников старого порядка и врагов свободы, я понял, что от них нельзя ничего добиться иначе, как силой; возмущенный их преступлениями, их постоянно возобновлявшимися заговорами, я признал, что этому можно положить конец, лишь истребив преступных зачинщиков; негодуя на то, что представители народа находятся среди его самых смертельных врагов и что законы служат лишь для устрашения невинных, которых они должны были бы защищать, я напомнил народу, обладающему верховной властью, что так как ему больше нечего ждать от своих представителей, то он должен сам отомстить за себя, что он несколько раз и сделал.

При каких же обстоятельствах говорил я об этой жестокой мере? Во времена, когда я видел отечество увлеченным в пропасть, в минуты негодования и безнадежности, когда тирания, направленная против лучших граждан, представлялась мне во всем своем ужасе.

По мере того, как беспорядки устранялись или казалось, что принимаются меры для их устранения, мое менее взволнованное сердце внушало моему перу менее жестокий тон, но, видя вскоре новое покушение, я снова возвращался к прежним мыслям.

Я привык писать, исходя из своих взглядов. Я привык писать на основании того, что я чувствую, между тем без принятия этой единственной меры, способной, по моему мнению, положить предел нашим бедствиям, мы снова увидим зрелище новых произвольных действий.

В этом заключается ключ к пониманию моего поведения.

Из истории разных народов мира, на основании знаний, даваемых разумом, и принципов здоровой политики мне ясно, что единственный способ упрочения революции заключается в том, чтобы партия свободы раздавила партию своих врагов.

Противоположность интересов, разделяющих различные классы граждан, естественный союз врагов свободы, ресурсы двора и невежество народа тревожили меня с первых дней революции гораздо больше, чем глубина их хитрости и громадность их средств; они заставляли меня предчувствовать, что революция явится лишь кратковременным кризисом, и отчаиваться в общественном спасении.

Несмотря на соединение стольких препятствий, отечество могло бы тем не менее восторжествовать, и свобода могла бы наконец прочно утвердиться, если бы неимущие классы, т. е. масса народа, могли бы почувствовать необходимость избрать себе просвещенного и неподкупного вождя, чтобы срубить преступные головы и помешать изменникам бежать, – единственное средство, какое у нас оставалось для того, чтобы уберечься от тирании, и какое я тщетно предлагал столько раз, когда было еще не поздно прибегнуть к нему.

Поскольку мне казалось, что гибель отечества неизбежна, я думал только об отсрочке ее, в надежде, что какое-нибудь непредвиденное событие откроет, может быть, наконец глаза народу и остановит его на краю пропасти, в которую силятся увлечь его непримиримые враги. Все, что человек здравомыслящий и мужественный был в состоянии сделать для спасения своего отечества, я сделал, чтобы защитить его. Один и без поддержки, я целых два года боролся против комиссаров секций, против муниципальных администраторов, начальников полиции, судов, государственного трибунала, правительства государя, против самого Национального собрания, и часто не без успеха; я боролся против угнетателей всех наименований, я вырвал из когтей судебной тирании сто тысяч жертв. Не один раз я заставлял тирана бледнеть на своем троне и отворачиваться от своих ужасных приспешников.

Все время воюя с изменниками отечества, возмущенный их гнусностями и жестокостями, я сорвал с них маску, я предал их позорищу, я навлек на них всеобщее презрение. Я презирал их клеветы, их выдумки, их злословие; я не обращал внимания на их злобу, на их бешенство. За мою голову была назначена награда, пять жестоких шпионов были пущены по моим следам и наняты две тысячи убийц, чтобы расправиться со мною; все это не заставило меня ни на одну минуту изменить своему долгу.

Чтобы избежать клинка убийц, я осудил себя на жизнь в подполье; открываемый время от времени батальонами альгвазилов, вынужденный бежать, блуждая по улицам среди ночи и нередко не зная, где найти убежище, отстаивая под кинжалами дело свободы, защищая угнетаемых с головою на плахе, я делался еще более страшным для угнетателей и мошенников.

Такой образ жизни, один лишь рассказ о котором леденит сердца самые испытанные, я вел целых восемнадцать месяцев, ни одну минуту не жалуясь, не сожалея ни об отдыхе, ни об удовольствиях, не считаясь с утратой своего положения, своего здоровья и ни разу не бледнея при виде меча, все время направляемого на мою грудь.

Да что я! Я предпочитал все это всем выгодам, подлости, всем прелестям богатства, всему блеску короны. Меня бы охраняли, ласкали, чествовали, если бы я только согласился хранить молчание, и сколько золота расточали бы мне, если бы я согласился обесчестить свое перо! Я отверг растлевающий металл, я жил в бедности, я сохранял свое сердце чистым. Я был бы теперь миллионером, если бы был менее щепетилен и если бы всегда не забывал о самом себе.

Как бы ужасна ни была моя, я никогда не стану раскаиваться в жертвах, какие принес отечеству, и в добре, какое хотел сделать для человечества.

Граждане, я не требую от вас ни сожалений, ни признательности, вы можете даже не сохранять памяти о моем имени. Но если какой-нибудь неожиданный поворот судьбы доставит вам когда-нибудь победу, не забудьте упрочить ее, пользуясь преимуществами своего положения, и помните, стараясь обеспечить свое торжество, советы человека, который жил только для того, чтобы установить у вас господство справедливости и свободы.

Цепи рабства

Это сочинение призвано раскрыть черные происки государей против народов, употребляемые ими сокровенные приемы, хитрости и уловки, козни и заговоры с целью сокрушения свободы, а также кровавые действия, сопровождающие деспотизм.

Кажется, таков уже неизбежный удел человека – нигде и никогда не сохранять своей свободы: повсюду государи идут к деспотизму, народы же – к рабству.

Подчас деспотизм утверждается сразу же силой оружия, и вот уже целый народ насильственно ввергнут в рабство. Но не об этом пути от законной власти к произволу намерен я вести речь. Речь пойдет об усилиях медленных и постепенных, что исподволь, мало-помалу склоняют народы под ярмо и в конце концов лишают их силы и воли стряхнуть его с себя.

При внимательном рассмотрении деспотизма он представляется нам необходимым следствием течения времени, склонностей человеческого сердца и пороков государственных конституций. Покажем же, каким образом, пользуясь их защитой, глава свободной нации узурпирует звание вождя и затем ставит собственный произвол на место законов. Рассмотрим все великое множество приемов, к которым в дерзком святотатстве прибегают государи, дабы подорвать существующий порядок; проследим их черные замыслы, их низкие козни, их тайные уловки; войдем в подробности их пагубной политики, разоблачим это искусство обмана в его основах и, наконец, постараемся понять общий дух и обрисовать в одной картине все те происки, которые повсеместно угрожают свободе. Но развивая столь обширный предмет, будем меньше считаться с последовательностью времени, чем с самым существом дела.

Стоит только народу однажды доверить кому-либо из своих детей опасное сокровище публичной власти и вручить ему заботу о соблюдении законов, как, постоянно скованный этими законами, народ рано или поздно видит свою свободу, свое состояние, свою жизнь отданными на произвол вождей, избранных им же самим для их защиты.

А государь, стоит ему только взглянуть на вверенное ему сокровище, как он уже стремится позабыть, из чьих рук оно получено. Преисполненный самим собой и своими замыслами, он с каждым днем все более тяготится мыслью о своей зависимости и не упускает ничего, чтобы от нее избавиться.

В государстве, лишь недавно основанном или преобразованном, нанесение явных ударов свободе и попытка сразу же разрушить ее здание было бы слишком безрассудным предприятием. Когда правительство открыто стремится силой овладеть наивысшей властью и подданные замечают стремление их поработить, они всегда одерживают верх. После первых же попыток со стороны правительства подданные, сплотившись против него, тотчас же лишают его плодов всех его ухищрений, и тогда, коль скоро правительство не проявит крайней умеренности, наступает конец его авторитету.

Вследствие этого обычно государи приступают к порабощению народов не с помощью указанных мероприятий. Они начинают издалека, прибегают к тайным политическим ухищрениям. Так путем неослабных усилий, путем едва заметных изменений и нововведений, последствия которых различимы лишь с трудом, молча идут они к поставленной цели.

Добрый государь – ведь это благороднейшее из созданий творца, как нельзя более прославляющее человеческую природу и олицетворяющее природу божественную. Но на одного доброго государя – сколько в мире чудовищ!

Почти все они невежественны, напыщенны, надменны, преданы праздности и наслаждениям. Большинство из них бездельники, трусы, грубияны, гордецы, не способные ни к какому похвальному деянию, ни к какому благородному чувству. Кое-кто из них обнаруживает нрав деятельный, познания, способности, талант, отвагу, великодушие; но справедливости, этой первейшей из королевских добродетелей, они лишены вполне. Наконец, и среди тех, кто был рожден с наклонностями наиболее счастливыми, у кого эти наклонности получили наилучшее развитие, найдется едва ли один равнодушный к расширению своей власти, к возможности распоряжаться по своему усмотрению; хотя бы один такой, кто в стремлении стать деспотом не был бы готов стать тираном.

Любовь к всевластию, естественно, присуща людскому сердцу, которое при любых условиях стремится первенствовать. Вот основное начало тех злоупотреблений властью, которое совершают ее хранители; вот источник рабства среди людей.

Начнем с того, что бросим взгляд на более или менее сильную склонность народа к сохранению своей свободы. Затем мы рассмотрим средства, пускаемые в ход, чтобы ее разрушить.

Своим происхождением государства обязаны насилию; почти всегда их основатель – какой-либо удачливый разбойник, и почти повсюду законы, в основе своей, были не чем иным, как полицейскими правилами, обеспечивающими каждому спокойное пользование награбленным.

Впрочем, сколь ни грязно происхождение государств, в иных из них справедливость вышла из лона беззаконий и свобода родилась из угнетения.

Когда образ правления определяется мудрыми законами, скромные размеры государства немало способствуют поддержанию в нем царства справедливости и свободы, – и всегда тем успешнее, чем менее обширно государство.

Власть народа кажется естественной для малых государств, и свобода наиболее полная находит в них свое торжество.

В малом государстве едва ли не всякий знает друг друга, у всех одни и те же интересы; из привычки к совместной жизни рождается та нежная близость, та откровенность, доверие, надежность связей, непринужденность отношений, из коих проистекает сладость общественной жизни, любовь к отчизне. Всех этих преимуществ лишены крупные государства, где почти никто не знает друг друга, где всякий видит в другом чужака.

В государстве малом должностные лица присматривают за народом, а народ – за должностными лицами.

Источники жалоб, будучи довольно редкими, гораздо глубже расследуются, скорее устраняются, легче предупреждаются. Порыв честолюбия со стороны правящих лиц немедля вызвал бы тревогу и натолкнулся бы на неодолимые препятствия. Здесь по первому признаку опасности все соединятся против общего врага и остановят его.

Всех этих благ лишены крупные государства: многочисленность дел мешает там наблюдать за ходом правления, следить за расширением власти. В этом вихре предметов, вечно обновляемых, люди, отвлекаемые то одним, то другим, проходят мимо ущерба, наносимого законам, или забывают о необходимости требовать исправления зла.

Между тем государь, предоставленный самому себе, все более уверенно и быстро идет там к абсолютной власти. При свободном образе правления, только что установленном, всегда ставят к руководству тех, кто оказал самые крупные услуги государству; во главе судов ставят тех, кто показал себя наиболее добродетельным. Если государю поручают заботу замещать затем остальные должности, то под условием, что он будет назначать только подданных, достойных их занимать. Но действуя так, как ему удобно, он вместо того, чтобы призвать к себе заслуги и добродетель, потихоньку отстраняет от управления честных и мудрых людей, тех, кто пользуется общественным уважением, и допускает только податливых людей или людей, ему преданных.

Первый удар, который государи наносят свободе, состоит не в том, чтобы дерзко нарушать законы, а в том, чтобы заставить их забыть. Дабы заковать в цепи народы, их прежде всего усыпляют.

Когда умы людей воспламенены мыслями о свободе и кровавый образ тирании еще не изгладился из памяти, люди полны ненависти к деспотизму и неусыпно следят за всеми происками правительства. При таких обстоятельствах осторожный государь остерегается пускаться в какие-либо предприятия: он, напротив, выглядит отцом своих подданных, а царствование его – царством справедливости. В первое время правительство даже еще настолько мягко, что, кажется, целью его деятельности является скорее расширение свободы, чем ее уничтожение.

Не имея, что отстаивать – ни своих прав, которых никто не оспаривает, ни своей свободы, на которую никто не покушается, – граждане все менее пристально следят за поведением своего вождя; понемногу они теряют бдительность и в конце концов освобождают себя от всех забот с тем, чтобы насладиться под сенью законов спокойной жизнью.

Так, по мере удаления от бурной эпохи установления государственного строя свобода неприметно теряется из виду. Для усыпления умов необходимо лишь предоставить вещам идти своим чередом. Не всегда, однако, наверху полагаются на одно лишь могущество времени.

Иной раз утверждение деспотизма проходит в веселье. Ничего, кроме игр и празднеств, плясок и песен. За этими играми, однако, народ не видит того зла, которое ему готовят, и предается удовольствиям, оглашая воздух радостными песнями.

Между тем как безрассудные предаются радости, мудрый уже провидит несчастья, грозящие отечеству, несчастья, от которых – придет день – оно должно будет погибнуть; он усматривает в этих празднествах первые шаги от сильной власти к деспотизму, он замечает увитые цветами цепи, готовые упасть на плечи своих сограждан.

Вначале государи всегда ведут народы к рабству по дорогам, усыпанным цветами. Сперва они не скупятся на устройство празднеств, но, поскольку эти празднества не могут продолжаться постоянно, если не располагаешь безмерной добычей, то государи стараются открыть постоянный источник развращения народа; они поощряют ремесла, стремятся добиться расцвета торговли и установления неравенства состояний, всегда влекущего за собой роскошь.

Государи ничем не пренебрегают ради поощрения роскоши, они выставляют ее на зависть другим, они первыми бросают в сердца семена разврата. Если не все из них проповедуют роскошь своим примером, они все-таки отказываются бороться с нею. При Августе сенат неоднократно предлагал реформу нравов и роскоши, реформу, над которой император вынужден был трудиться в силу своих обязанностей цензора; но он всегда искусно обходил эти докучливые требования.

Распространение торговли и роскоши всегда имеет слишком губительные последствия для наций добродетельных, чтобы не остановиться на их сущности.

Торговля требует, чтобы различные народы сносились между собой. Доставляя всем плоды различных стран, торговля делает их рабами новых потребностей и знакомит с новыми наслаждениями, она изнеживает, прививая вкус к излишествам, и развращает роскошью.

Смягчая грубые нравы, торговля портит нравы простые и чистые; изгоняя кое-какие смешные национальные черты, она вносит тысячу иноземных нелепостей; вытесняя вредоносные предрассудки, она разрушает и предрассудки полезные.

При подобном приливе и отливе пришельцев, обусловленном торговлей, каждый приносит нечто из своей страны: вскоре манеры, обычаи, правила поведения, верования и обряды смешиваются и сливаются. Понемногу мирятся со всеми государственными порядками и забывают те, при которых сами появились на свет. Торговец, привыкший общаться с иностранцами, начинает их глазами смотреть на своих соотечественников и кончает тем, что теряет с ними связь.

Торговля смешивает не только обычаи и манеры, но также и нравы всех стран: пьянство, роскошь, пышность, страсть к игре, распутство входят в моду, и каждый народ добавляет к своим порокам не один чужеземный порок.

Настоящий торговец – это гражданин мира. Алчущий богатств, он объезжает землю в поисках их, привязывается к странам, которые сулят ему больший барыш, и его отчизна всегда находится там, где лучше идут его дела.

У него, без конца занятого обогащением, голова полна лишь предметами торговли, доходными спекуляциями, расчетами, способами накопления золота и отнятия его у других. Его сердце, чуждое всему остальному, закрывается для самых благородных привязанностей, и любовь к свободе угасает в нем вместе с любовью к родине.

Даже у людей наиболее честных меркантильный дух принижает душу и разрушает любовь к независимости. Все подчиняя голому расчету, торговец постепенно начинает оценивать в деньгах каждую вещь: для него все продажно, и золото служит для него столь же мерилом добрых услуг, героических действий, талантов, добродетелей, сколь и средством оплаты труда, плодов земли и ремесленных изделий.

Непрестанно с точностью рассчитывая свои интересы, он объединяет в своем характере строгую справедливость с жадностью, враждебной всякому великодушию чувств, благородству поведения, возвышенности души – прекрасным качествам, имеющим своим источником принесение личных интересов в жертву счастью своих ближних и собственному достоинству.

Поскольку меркантильный дух заставляет считать богатство высшим благом, жажда золота овладевает сердцами всех; и когда честных средств к приобретению его нехватает, нет таких низостей и подлостей, на которые люди не были бы готовы.

Эти последствия бросаются даже в глаза наименее зоркие; но имеются другие, доступные лишь более пытливым взорам.

Спекуляции всякого рода неизбежно приводят к образованию привилегированных компаний в некоторых отраслях монопольной торговли – компаний, всегда создаваемых в ущерб торговле индивидуальной, мануфактурам, ремеслам и работникам уже благодаря тому, что они устраняют всякую конкуренцию. Так богатства, которые могли бы течь по тысячам различных каналов, оплодотворяя государство, сосредоточиваются в руках нескольких объединений, пожирающих самое сердце народа и жиреющих на его поте.

Вместе с привилегированными компаниями рождаются всякого рода монополии, скупка изделий ремесла и продуктов природы, особенно предметов первой необходимости, скупка, ставящая под угрозу самое существование народа и отдающая его на милость министров, обычно являющихся главарями скупщиков.

По образцу системы монополий постепенно строится и управление финансами. Государственные доходы закрепляются за откупщиками, которые затем становятся во главе привилегированных компаний и обращают в свою пользу источники общественного богатства. Вскоре народ становится добычей сборщиков податей, финансистов, ростовщиков, взяточников – ненасытных вампиров, живущих только грабежом, вымогательством, разбоем, разоряющих народ, чтобы завладеть его имуществом.

Компании негоциантов, финансистов, откупщиков, ростовщиков и скупщиков всегда порождают толпу посредников, менял и биржевиков – рыцарей индустрии, занятых лишь распусканием ложных слухов с целью добиться повышения или понижения курса ценных бумаг на бирже, опутать свои жертвы золотой сетью и обобрать капиталистов путем подрыва общественного кредита.

Скоро зрелище огромных состояний стольких авантюристов начинает прививать вкус к спекуляциям, и всеми сословиями овладевает неистовство ажиотажа, и вот уж нация состоит из одних только алчных интриганов, устроителей банков и учетных касс, из сочинителей проектов, из мошенников и плутов, вечно занятых изысканием средств для ограбления глупцов и строящих свое личное процветание на развалинах процветания общественного.

Среди множества интриганов, цепляющихся за колесо счастья, большая часть низвергается вниз: жажда золота заставляет их рисковать тем, что у них есть, ради приобретения того, чего у них нет. И нищета вскоре делает из них гнусных мошенников, всегда готовых продаться и служить делу господина.

В то время как богатства скапливаются в руках спекулянтов, несметной толпе торговцев, чтобы насытить свою алчность, не остается ничего иного, кроме их изворотливости. Между тем роскошь привила им много новых потребностей, а большое число ищущих счастья не позволяет найти средства для их удовлетворения. Поэтому почти все вынуждены изворачиваться и мошенничать. С этих пор в области торговли больше нет места доверию: чтобы разбогатеть или же избежать нужды, каждый старается обмануть других; торговцы предметами роскоши обирают граждан, расточительных сыновей, мотов; все сделки, даже на предметы питания, подложны, ростовщичество процветает, алчность не имеет границ, плуты не знают меры.

На смену добродетелям благим и сладостным, отличающим народы простые, бедные и гостеприимные, приходят все пороки отвратительного эгоизма, холодности, черствости, жестокости, варварства; жажда золота иссушает все сердца, и они замыкаются для сострадания, не внемлют голосу дружбы, кровные узы порываются, люди томятся лишь по богатству и способны продать все, вплоть до человечества.

Что касается политических связей этой орды спекулянтов, то в каждой стране компании негоциантов, финансистов и биржевых игроков, прожектеров, вымогателей, вампиров и пиявок общества, будучи всецело связаны с правительством, становятся его самыми ревностными приспешниками.

У народов коммерческих, где капиталисты и рантье почти всегда идут рука об руку с откупщиками, финансистами и биржевиками, большие города знают лишь два класса граждан, из коих один прозябает в нищете, а второй полон излишеств; один обладает всеми средствами угнетения, а другой не имеет никаких средств защиты. Таким образом, в республиках крайнее неравенство состояний гонит весь народ под ярмо горстки отдельных личностей.

В монархиях и богатые и бедные суть лишь слуги государя. Из класса неимущих он набирает легионы платных наемников, образующих сухопутную и морскую армию; тучи альгвазилов, сбиров, полицейских, шпионов и доносчиков, подкупленных, чтобы угнетать народ и держать его в узде.

Из класса имущих вербуются члены привилегированных сословий, титулованные особы, сановники, должностные лица и даже высшие чиновники короля; когда дворянство, земли титулованных лиц, высшие должности и звания продажны, то богатство гораздо скорее, чем знатность, приближает к трону, отворяет двери в сенат, возвышает на все почетные места – места, которые ставят низшие классы в зависимость от привилегированных сословий, тогда как те сами зависят от двора.

Вот каким образом торговля превращает граждан имущих и неимущих в орудие угнетения или порабощения.

Развращая всех своих агентов, торговля оказывает значительно более широкое влияние на общество в целом посредством роскоши, которую она влечет за собой.