Текст книги "Свобода, равенство, братство. Как избавиться от тирании"

С той поры как богатство становится мерилом всякого уважения и заменяет собой заслуги, способности, добродетели, каждый стремится к нему как к высшему благу. С той поры жадность наполняет все сердца своим смертельным ядом и, чтобы иметь золото, уже не боятся покрывать себя бесчестием.

Люди, объединенные свободой и для свободы, не могут быть порабощены: чтобы заковать их в цепи, необходимо разъединить их интересы, и время всегда предоставляет к этому возможность.

В обществе вновь созданном все граждане государства – дети одной семьи, они пользуются одними и теми же правами и выделяются лишь своими личными заслугами. Но вскоре государь начинает прилагать усилия к установлению различных сословий граждан, дабы возвысить одних над другими.

Если же он застает эти сословия сложившимися в государстве, он стремится разделить их на различные классы, которые отмечает своими привилегиями. За одним классом он закрепляет места в правительстве, за другим – чиновные должности; за этим – военные посты, за другим – церковные бенефиции, оставляя в удел самым низшим классам торговлю, искусства и ремесла.

Повсюду великие презирают малых, а малые ненавидят великих, или, лучше сказать, граждане, принадлежащие к одному классу, всегда презирают или ненавидят принадлежащих к другому классу.

Становясь господами слабых, сильные в известной мере становятся и господами государства. С ними государь и начинает разделять власть. Поскольку он не в состоянии обмануть их, он привлекает их на свою сторону, оказывает им все знаки уважения и почтения, предоставляет все высшие должности.

Народ никогда не предвидит бедствий, которые ему готовят. Можно отлично превратить его права в мнимые, можно подорвать самые основы свободы, он не замечает своего несчастья, пока его не почувствует, пока в его ушах не прозвучат имена осужденных, пока он не увидит, как течет потоками кровь граждан. Тогда, придавленный тяжелым ярмом, он, исполненный ужаса, смотрит в глаза своей судьбе.

Чтобы остаться свободным, нужно быть постоянно настороже по отношению к правящим; нет ничего легче, чем погубить того, у кого нет недоверчивости; слишком большая беспечность народов всегда является предвестником их порабощения.

Но так как постоянное внимание к общественным делам не под силу большинству, к тому же всегда занятому своими личными делами, важно, чтобы в государстве были люди, которые следят за действиями правительства, разоблачают честолюбивые замыслы, бьют тревогу при приближении грозы, пробуждают народ от летаргического сна, показывают ему пропасть, которую роют под его ногами, и торопятся указать того, на кого должно пасть общественное негодование.

Вот почему наибольшим несчастьем, которое могло бы выпасть на долю свободного государства с сильным и предприимчивым государем, явилось бы отсутствие открытых споров, общественного возбуждения партий. Все погибло, когда народ становится безучастным и перестает участвовать в делах, не беспокоясь о сохранении своих прав, тогда как свобода всегда возникает из огня возмущения.

Для сохранения свободы необходимо, чтобы народ всегда был готов принять сторону угнетенных против государя. Когда граждане разделены в своих частных интересах, их порабощают по частям, и тогда наступает конец свободе. Но не будучи склонными к решительному выступлению в защиту чужих прав, каждый, прежде чем подняться в их защиту, должен убедиться в многократном ущемлении своих собственных прав. Трудно поэтому даже представить себе, какие преимущества извлекаются правительством из этого недостатка мужества при отпоре его неправым действиям и как важно для дела свободы не быть столь податливыми.

Я вовсе не стремлюсь к тому, чтобы всякий раз обращаться к насилию; но под предлогом сохранения общественного спокойствия безмятежные граждане не замечают, что они не выигрывают благодаря своей трусливости ничего иного, кроме все более дерзкого притеснения, и открывают еще больший простор для тирании, так что, когда, наконец, они захотят пресечь ее дальнейшее развитие, будет поздно.

Кощунственное властолюбие толкает правительство к посягательствам на свободу общества; трусливость самих народов, вот что дает возможность ковать им цепи. Сколь ни честолюбивы государи, они были бы куда менее предприимчивы, если бы путь к самодержавию всякий раз был сопряжен для них с необходимостью насилия.

Внимательно пробегая летописи деспотизма, иной раз с изумлением видишь горсть людей, повергающую в трепет целую нацию. Неуместная умеренность народов, роковая склонность к разобщенности, – вот причины этого странного явления. Ибо откуда взяться гласу общества, когда каждый хранит молчание?..

Управляя как самодержцы, государи используют предрассудки. Сами они вполне отдают себе отчет в этом: даже если они предприимчивы, смелы, грозны, они все же не дерзают открыто попирать законы. Какие бы преступления ни совершали государи, они всегда стремятся прикрыть их какой-либо завесой и всегда заботятся о том, чтобы не слишком волновать умы.

Предрассудки основаны на невежестве, невежество же крайне благоприятно для деспотизма.

Это оно, держа повязку перед глазами народов, препятствует им познать собственные права, уяснить ценность этих прав и защитить их.

Это оно, скрывая от народов честолюбивые замыслы государей, препятствует предупреждать узурпацию со стороны неправой власти, мешает пресекать ее успехи и, наконец, низлагать ее.

Это оно, скрывая от народов черные заговоры, тайные происки и хитроумные уловки государей против свободы, постоянно толкает народы в одни и те же сети и ловушки.

Это оно, приучая народы наивно верить стольким лживым уверениям, вяжет им руки, склоняет под ярмо и заставляет молча внимать произвольным указам деспотов.

Это оно, коротко говоря, приучает народы с покорностью выполнять все те повинности, которые налагают на них тираны, и в то же время в тупом легковерии почитать их как богов.

Чтобы подчинить себе людей, сначала лишают их зрения. Государи, уверенные в незаконности своих притязаний и понимающие, что от народа, просвещенного в своих правах, можно ожидать всего, ставят своей целью лишить его самой возможности получать образование. Убежденные к тому же в преимуществах власти над народом темным, государи всячески тщатся сделать его таким. Какие только препятствия не воздвигают они распространению знаний! Одни изгоняют из своих государств литературу, другие запрещают своим подданным путешествия, третьи не дозволяют народу размышлять, постоянно развлекая его посредством парадов, зрелищ, празднеств или же предавая его азарту игры. И все государи поднимаются против тех мудрых мужей, которые возвышают голос в защиту свободы или служат ей своим пером.

Если же они не в силах воспрепятствовать людям говорить и писать, государи противопоставляют просвещению заблуждение. А в том случае, если кто-нибудь поднимет свой голос против их поползновений, они сначала пытаются привлечь крикунов на свою сторону и угасить их пыл посредством подарков, а еще более – обещаний.

Если же добродетель недовольных не поддается подкупу, государи выдвигают против них наемные перья подлых писак, всегда готовых оправдывать угнетение, клеветать на друзей отечества, чернить со всем присущим им искусством защитников свободы, которых они объявляют нарушителями общественного покоя.

Если же этого оказывается недостаточно, государи прибегают к наиболее страшным средствам – тюрьмам, оковам, яду.

Заткнуть рты недовольным означает только помешать народу пробудиться от летаргического сна. Именно за это хватаются стремящиеся его поработить. Но главная забота в том, чтобы не дать пожару захватить все, а это достигается путем создания препятствий для сношений между отдельными частями государства. Потому-то столь важно для государей стеснение свободы печати.

Слишком трусливые, чтобы начать с открытого нарушения свободы, они ждут, пока граждане не дадут им подходящего предлога. А как только он представится, они уж не преминут им воспользоваться.

Если книга содержит какие-либо ясные понятия относительно народных прав, какие-либо вольные мысли относительно предела королевской власти, какие-либо резкие выпады против тирании, какие-либо яркие картины, рисующие прелести той свободы, которую государи стремятся предать забвению, немедленно же эту книгу изымают из обращения как содержащую положения, подрывающие будто бы религию и добрые нравы.

Они поднимают гонения против всякого литературного произведения, способного укрепить дух свободы, называют пасквилем всякую книгу, в которой имеются попытки раскрыть темные замыслы правительства. Под предлогом борьбы против распущенности они душат свободу, свирепствуя против авторов.

Больше того. Чтобы удержать народы в невежестве и преградить всякий доступ полезным знаниям, государи устанавливают должность инспекторов печати, ревизоров и цензоров всех сортов – гнусных аргусов, неусыпно бодрствующих ради деспотизма против свободы.

В странах деспотических печать призвана служить только тому, чтобы ковать цепи. Издание печатных произведений дозволяется только агентам и ставленникам деспота и лишь в целях восхваления его власти.

Когда какой-нибудь народ доходит до подобного состояния, опыт уже больше ничему его не учит. Ни печальные воспоминания о прошлом, ни горечь настоящего, ни страх перед будущим не способны исцелить народ от его неразумных предрассудков. Тщетно доказывать народу, что его обманывают. Он не делается от этого более мудрым: неизменно доверчивый и всегда обманутый, он избавляется от одного заблуждения только для того, чтобы немедленно впасть в новое, и глупость его так велика, что он постоянно попадается в одну и ту же западню, лишь бы только она называлась по-иному.

Так, по милости различных недостатков человеческой природы, а также ограниченности человеческого ума народы вечно становятся жертвами тех мошенников, которых они сами над собой ставят, и вечной добычей тех разбойников, которые ими правят.

По мере того как угасает просвещение, власть большими шагами движется к деспотизму.

Если отсутствие истинного представления о свободе есть одна из причин порабощения, то другая причина – в отсутствии истинного представления о тирании.

В исторических летописях следовало бы славить государей единственно за их умеренность, мудрость, твердость в соблюдении законов, попечение о благе государства, заботу о счастье народов; между тем летописи славят чаще всего лишь их преступления, прикрытые пышными названиями.

Историкам следовало бы воздавать хвалу лишь тем государям, которые посвящают себя мирному управлению своими государствами, а они расточают их тем, кто способен был только разрушать.

Охваченные страхом, обольщенные надеждами или же развращенные жадностью, историки вовсе не внушают нам ужаса перед тиранией. Они неизменно восхваляют деяния государей, если деяния эти велики и дерзки, как бы пагубны ни были они для свободы. Они всегда превозносят до небес преступные деяния, заслуживающие самой ужасной казни, и усердно распространяют заповеди порабощения.

Идет ли речь о правительствах? Историки предаются декламациям, осуждающим республику и защищающим монархию. Говорят ли они о демократии? Они делают это лишь для того, чтобы представить народ всегда готовым слушать мятежные речи каких-нибудь лживых ораторов и чтобы иметь возможность сравнить государство с потерявшим якорь кораблем, влекомым противными ветрами в бурное море. Одновременно они изображают подданных могущественного монарха одной большой семьей, вкушающей мир под крылом благостного отца, счастливой его неусыпной бдительностью, а еще более его нежными заботами.

Пробуют ли отдельные провинции стряхнуть ярмо тирана? Историки неизменно видят в народе мятежного раба, которого следует снова посадить на цепь, представляют самоотверженные усилия, направленные против тирании, в виде преступных возмущений, а друзей свободы – нарушителями общественного спокойствия. Они извращают намерения лучших из патриотов, порочат их репутацию, чернят их образ жизни и оскверняют их память вместо того, чтобы отдать должное их доблестям.

Если злой государь устраняется от власти каким-либо честным министром, он в их глазах остается несчастным господином, преданным вероломными служителями.

Затем, когда они обращаются к государю, чью жизнь описывают, они настойчиво твердят нам о его мелких добродетелях, преувеличивают широту его взглядов, его отеческое попечение о славе государства; они возводят его завоевания на степень наисчастливейших событий века и усматривают в них наилучшую эпоху его царствования.

Пишут ли они историю какого-нибудь великого преступника? Пусть даже сила истины и вырвет у них кое-какое оскорбительное признание, но они столь мягко говорят об его недостатках, столь сильно сглаживают его пороки, столь ловко преуменьшают его злодеяния, что в созданном ими образе и не узнаешь тирана, повергавшего в трепет саму природу. Говоря об этих гибельных царствованиях, они приписывают бедствия народов не безумствам и злодеяниям правящих лиц, а неотвратимому влиянию рока.

И в довершение всего, как будто мало тех лживых картин, которые представляет история, повсюду толпы писателей, повинуясь лишь своим низким страстям, спешат польстить деспоту. Писатели в своих посвящениях, поэты в своих стихах, риторы в своих речах, каждый досыта расточает ему свой фимиам, называя самыми лестными именами. Они именуют его отцом своих народов, благодетелем человечества, украшением века, мы же столь глупы, что верим им!

Немногие люди имеют здравое понятие о вещах. Большинству доступны лишь их имена. Разве не предоставили римляне Цезарю со званием императора ту власть, в которой они ему отказывали под именем царя?

Сбитые с толку словами, люди не испытывают отвращения к наиболее гнусным вещам, приукрашенным красивыми именами, а в то же время питают отвращение к вещам наиболее похвальным, если только они ославлены гнусными именами. Именно вследствие этого обычная уловка кабинетов состоит в обмане народов путем извращения самого смысла слов. И часто достойные презрения писатели настолько бесчестны, что берут на себя это преступное дело.

В области политики несколько пустых звуков способны увлечь безмозглого простака, я чуть было не сказал – весь мир. Никогда вещам не дают их истинных имен. Государи, их министры, агенты, льстецы, лакеи именуют искусством управления искусство разорять народы, пускаться в нелепые предприятия, выставлять напоказ скандальную роскошь и сеять вокруг себя ужас.

Они называют политикой позорное искусство обмана людей; правительством – власть трусливую и тираническую; прерогативами короны – права, узурпированные у суверенных народов; королевским могуществом – абсолютную власть; великолепием – отвратительную расточительность; смирением – рабство; лояльностью – продажную покорность произвольным приказам, мятежом – приверженность законам; восстанием – сопротивление угнетению; мятежными речами – требования прав человека; крамольным сообществом – группу граждан, сплотившихся для защиты своих прав; преступным оскорблением величества – меры для отпора тирании; государственными расходами – расточительство двора и кабинета; общественными – вымогательство; войной и завоеванием – разбой, совершаемый во главе целой армии; дипломатией – лицемерие, коварство, недостаток доверия, вероломство и измену; государственным переворотом – оскорбления, убийства и отравления; должностными лицами государей – сателлитов; наблюдателями – шпионов; верными подданными – приспешников деспотизма; мерами безопасности – инквизиторский розыск; наказанием мятежников – избиение друзей свободы.

Вот чем они достигают преодоления ужаса, который внушает неприкрытое изображение преступлений тирана.

Всякое правительство ставит во главе себя какое-нибудь божество. Правда, теперь государи больше не разыгрывают боговдохновенных, но зато все они прибегают к голосу священноучителей для закабаления своих подданных. Легковерные, плутоватые, трусливые и честолюбивые попы заставляют видеть во власть имущих представителей бога на земле, пред которыми остальные люди должны безмолвно простираться. Затем, смешивая послушание законам с низким раболепием, они без конца проповедуют именем богов слепое повиновение.

Все религии подают руку помощи деспотизму. Но я не знаю иной, которая бы так ему благоприятствовала, как христианство.

Далекое от тесной связи с политической системой какого-либо одного правительства, христианство не несет в себе ничего исключительного, ничего местного, ничего более присущего одной стране, нежели другой, оно в равной мере охватывает своим милосердием всех людей, уничтожает границы, разделяющие народы, и объединяет всех христиан в едином братстве. Таков подлинный дух Евангелия.

Свободе присуща любовь к отечеству. Царство христиан, однако, не от мира сего, их отечество на небеси, а земля – лишь место их паломничества. Да и как же могут люди, воздыхающие по небесному, принимать близко к сердцу земное!

Человеческие учреждения все покоятся на человеческих страстях. Любовь к свободе тесно связана со стремлением к благосостоянию, к мирскому благополучию, в то время как христианство внушает нам лишь удаление от них и поглощено лишь подавлением этих страстей. Будучи привержен к иному отечеству, не будешь помышлять о здешнем.

Чтобы сохранить свободу, следует постоянно наблюдать за правительством. Следует разоблачать его происки, противиться его покушениям и беззакониям. Но могут ли люди, которым религия воспрещает подозрительность, проявлять недоверие? Как могут они пресечь тайные происки предателей, втирающихся в их среду? Как могут они их обнаружить? И как могут они даже в них усомниться? Лишенный недоверчивости, настороженности, хитрости, гнева и жажды мести, истинный христианин находится во власти первого же встречного. Дух христианства является духом мира, мягкости, милосердия, и его последователи все им охвачены, даже в отношении своих врагов. Когда их бьют по одной щеке, они должны подставлять другую. Когда с них снимают платье, они должны отдать и плащ. Когда их принуждают пройти одно лье, они должны пройти два. Когда их подвергают гонениям, они должны благословлять своих гонителей. И что могут они противопоставить тирану? Ведь им даже не дозволено защищать свою собственную жизнь. Всегда покорные, они страдают молча, простирают руки к небу, смиренно принимают удары и молятся за своих палачей. Долготерпение, молитвы, благословения – вот их оружие, и как бы с ними ни поступали, они никогда не опускаются до мести.

Как могут они поднять оружие против нарушителей мира в государстве? Как могут они прибегнуть к силе против своих угнетателей? Как могут они победить врагов свободы? Как могут они собственной кровью отдать свой долг родине?

К столь большому числу предписаний, противоречащих долгу доброго гражданина, следует прибавить еще и прямое указание повиноваться высшим властям, дурным или добрым, поскольку они все от бога. Государи всегда и прибегали к евангелию, чтобы укрепить и освятить свою власть.

Наступает, однако, срок, когда народу приходится раскрыть глаза. И это случается всякий раз, когда государь дерзко посягает на права, священные для всех, когда он попирает ногами какой-нибудь предмет общественного почитания или повторяет слишком часто какую-нибудь кровавую сцену. Тогда умы приходят в возбуждение, вздохи превращаются в жалобы, а жалобы – в вопли; воцаряется смятение, и уже не слышно ничего, кроме ропота и призывов к восстанию.

Тогда и правительство с каждым мгновением теряет свою власть. Его приказами начинают пренебрегать, все представляется дозволенным в эту пору потрясений. Сам государь, кажется, сохраняет один пустой титул. Но сколько за ним еще преимуществ! Что если доведенные до отчаяния подданные и примут, наконец, роковое решение? Они только скомпрометируют самих себя.

Когда недовольные начинают бунтовать и громкими криками требуют справедливости, государь со своей стороны также кричит о мятеже. Он посылает к ним депутатов, магистратов, приспешников и велит схватить наиболее дерзких, которых объявляет нарушителями общественного спокойствия, вследствие чего беспорядки зачастую прекращаются. Усилия народов в борьбе за свободу почти всегда недостаточны.

В эти минуты всеобщего брожения, если только не сыщется смельчак, который, встав во главе недовольных, повел бы их на угнетателя, выдающийся муж, подчиняющий себе умы, мудрец, способный руководить действиями необузданной и непостоянной толпы, – тогда восстание выродится в бунт, всегда безуспешный и легко подавляемый. Если уж возглавить партию является предприятием отважным, то возглавить мятежное сообщество означает навлечь на себя грозу. Неуверенность в успехе и боязнь неудач останавливают почти всегда даже наиболее решительных.

Грозный в мирное время, дрожащий в военное, народ едва завидит врага, как уже уступает и просит пощады. И поскольку он показывает столь малую решимость, вопли его встречают с презрением или же, что чаще, заставляют умолкнуть его жалобы, сохраняя тот гнет, который их вызвал. Недовольство его выливается лишь в ропот, которым власть может пренебречь.

Если восстание все же решено, оно не приведет ни к какому успеху, если не станет всеобщим. Когда какой-нибудь город берется за оружие для защиты своих прав, а его пример не находит подражания у всего народа, то он приводится в повиновение наемниками, государь расправляется с его жителями как с бунтовщиками, и тяжесть их цепей увеличивается.

Но даже если недовольство и является всеобщим, редко бывает, чтобы народ сохранял единство. Обычно государство разделено, и это оказывает большую подмогу тирании. В этом случае государь взаимно уравновешивает различные партии и, пользуясь их слабостью, как и их соперничеством, подавляет одну с помощью другой.

Если же государство не разделено, то в обычае правительства сеять в нем раздоры и вызывать разногласия. Если же интриги правительства не в силах разъединить недовольных, меры, принятые самими недовольными, чтобы обеспечить себе свободу, почти всегда к этому приводят, так как даже у тех, кто объединился против тирании, взгляды не тождественны. Определенные классы имеют особые притязания; отдельные провинции, а иной раз города одной и той же провинции в большинстве случаев имеют различные интересы. А все это сеет семена раздора.

Во время всеобщего восстания все согласны друг с другом в своей вражде к тирании и в необходимости иметь вождя, но когда доходит до его избрания, тогда другое дело. Трудно поверить этому! Всего чаще то, что должно бы объединить умы в пользу той или иной личности, служит как раз к их разъединению. А такой недостаток единодушия между недовольными всегда губит их предприятие.

Но и в случае согласия при выборе вождя недовольные далеки от победы: сколько еще остается средств против народа! Если добродетели его вождей не безупречны, их пытаются подкупить и обычно преуспевают в этом.

Если же подкупить их нет возможности, стараются, чтобы их выдали собственные приверженцы. Сколько раз вероломные трусы пытались снискать прощение или заслужить благосклонность, неся в руках голову своего вождя!

Да стоит ли говорить об этом! Народные вожди часто сами губят собственное дело: проявляемая ими забота о пресечении распущенности и грабежей всегда делает их ненавистными черни, которая, не видя более выгод от восстания, вскоре устает выступать в защиту свободы.

Если вождь партии должен опасаться проявлений своей строгости, то он должен не менее опасаться и своего неуспеха: народ, охотно подчинявшийся ему до тех пор, пока его усилия были успешны, покидает его, как только счастье ему изменяет. Счастье же редко отворачивается от него без того, чтобы сделать его ненавистным.

Но и тогда, когда счастье ему благоприятствует, он еще ничего не достиг, если не сумеет использовать свои преимущества и упустит подходящий случай. Малейшая поспешность губит смелое дело. И если что-либо способно доставить ему успех, так это прежде всего своевременность его действий. Все потеряно, если упущен момент для достижения победы. Врагу дается время, чтобы прийти в себя и приготовиться к отражению наносимых ему ударов. Даже в эти критические мгновения правительственная партия сохраняет большее преимущество перед партией свободы.

Хотя государь и поднимает знамя борьбы против народа, он в том случае, если оказывается не в силах немедленно напасть на него, предлагает, чтобы выиграть время, мир. Готовясь расправиться с народом, он сетует на то, что вынужден прибегнуть к силе, постоянно твердит, что имеет в виду исключительно одно благо общества, и притворно скорбит по поводу бедствий, вызванных гражданскими распрями.

Обольщенные этими ложными знаками благосклонности, народы снова выражают свою привязанность государю. Похожие на детей, боящихся поднять руку на отца, они часто опускают оружие. Государь же со своей стороны никогда не проявляет никаких отцовских чувств, видит в восставших подданных лишь мятежников и, пока безжалостно не раздавит их, не обретает уверенности в осуществлении своих намерений.

Стоит же государю взять верх, – сколько еще средств в его руках! Люди, редко руководимые живым чувством своих прав, вступают в борьбу лишь затем, чтобы избавиться от угнетения, и никогда не хотят дорого платить за драгоценное преимущество быть свободными. Сколько раз поэтому после небольших усилий их можно видеть складывающими оружие! Быстро устав от междоусобиц, они начинают вздыхать о покое, а затем, в состоянии такой апатии, которой им дают наслаждаться, связывают свободу лишь с представлением о повинностях, поборах и убийствах. Государь же, напротив, неизменно охваченный стремлением сохранить свою власть и увеличить свой авторитет, не сгибается перед испытанием и борется до последней крайности.

Когда усилия народа утвердить свою свободу недостаточны, усилия эти только еще больше скрепляют его порабощение.

Между тем государи, несмотря на их отдельные неудачи, зачастую ничего не теряют. Будучи побеждены и находясь в руках своих сограждан, они сохраняют ту же гордость, высокомерие, заносчивость, тот же повелительный тон, которые свойственны им в их счастливые времена. Они твердят лишь о своих прерогативах, притязают еще на то, чтобы повелевать, и почти всегда народ позволяет вырвать из своих рук плоды победы.

Но какая судьба ожидает подданных в случае поражения! После бесплодных попыток сбросить с себя тираническую власть с ними обращаются как с мятежниками: не знающий жалости государь диктует им в угрожающем тоне свою волю, и всегда несчастные дозволяют заковать себя в цепи. Сколько из них, заглядывая в очи победителя, спешат даже посредством постыдного изъявления покорности снискать его прощение!

Но и тогда, когда тиран побежден, свобода еще не обеспечена. Против тирании все выступали едино, но как только пришло время установить новую форму правления, единства как не бывало. Одни хотят установить равенство сословий, другие – сохранить свои преимущества. Эти желают иметь один закон, те – иной; после долгих споров одна из партий захватывает верховную власть или же все они вынуждены вернуться к той форме правления, которую сами осудили, если только к этому времени их не поработил какой-нибудь новый господин.

Так дерзкие интриганы всегда оспаривают друг у друга руководство, чтобы затем захватить самую власть. А в это время большинство народа, всегда готовое трусливо покориться победителю, ждет без страха, какой партии улыбнется счастье, чтобы знать, какому новому господину придется приносить клятву верности, прошения, пот и кровь.