Текст книги "Свобода – здоровье души. Как не стать идиотической нацией"

Собственно говоря, отдельные виды правления в чистом виде не существуют. Единоличному правителю нужны подчиненные ему магистраты; народное правление должно иметь главу. Таким образом, при разделении исполнительной власти всегда существует постепенный переход от большего числа к меньшему с тою разницей, что большое число может зависеть от малого или – малое от большого.

Иногда налицо разделение власти поровну; либо когда составные части находятся во взаимной зависимости, как это наблюдается в правительстве Англии; или же когда власть каждой части независима, но неполна, как в Польше. Эта последняя форма – дурна, потому, что в таком случае единства в правлении нет и нет внутренней связи в государстве.

Который из видов правления лучше: чистый или смешанный? Вопрос этот весьма занимает политиков; и на него нужно дать такой же ответ, какой я дал выше относительно всякой формы правления.

Простое правление – лучшее само по себе по одному тому, что оно простое. Но если исполнительная власть не зависит в достаточной мере от законодательной, т. е. когда существует больше отношений между государем и сувереном, чем между народом и государем, то такое отсутствие соразмерности необходимо исправить, разделяя правительство. Ибо тогда власть всех его частей над подданными не уменьшается, а разделение делает их все вместе менее сильными по отношению к суверену.

Это же затруднение устраняют иногда при помощи посредствующих магистратов, которые, оставляя правительство в целости, служат только для уравновешивания обеих властей и для поддержания их взаимных прав. Но тогда правление не будет смешанным, оно будет умеренным.

Подобными же путями можно устранить и противоположное затруднение и, если правление чересчур слабо, учредить коллегии, чтобы его сосредоточить: это практикуется во всех демократиях. В первом случае правление разделяют, чтобы его ослабить, а во втором – чтобы его усилить. Ибо максимум силы и слабости одинаково встречается при простых видах правления, в то время как смешанные формы дают среднюю силу.

Когда спрашивают, которое из правлений наилучшее, то задают вопрос неразрешимый, ибо сие есть вопрос неопределенный, или, если угодно, он имеет столько же верных решений, сколько есть возможных комбинаций в абсолютных и относительных положениях народов.

Но если бы спросили, по какому признаку можно узнать, хорошо или дурно управляется данный народ, то это было бы другое дело, и такой вопрос действительно может быть разрешен.

Однако его вовсе не разрешают, потому что каждый хочет сделать это на свой лад. Подданные превозносят покой в обществе, граждане – свободу частных лиц; один предпочитает безопасность владений, а другой – безопасность личности; один считает, что наилучшее правление должно быть самым суровым, другой утверждает, что таким может быть только самое мягкое; этот хочет, чтобы преступления карались, а тот – чтобы они предупреждались; один считает, что хорошо держать соседей в страхе, другой предпочитает оставаться им неизвестным; один доволен, когда деньги обращаются, другой требует чтобы народ имел хлеб. Даже если бы мы и пришли к соглашению в этих и в других подобных пунктах, то разве подвинулись бы далеко? Раз нет точной меры для духовных свойств, то даже и придя к соглашению относительно признаков – как этого достичь в оценке?

Что до меня, то я всегда удивляюсь тому, что не обращают внимания на следующий столь простой признак или по недобросовестности не хотят его признавать. Какова цель политической ассоциации? Бережение и благоденствие ее членов. А каков наиболее верный признак, что они убережены и благоденствуют? Это их численность и ее рост. Счетчики, теперь дело за вами: считайте, измеряйте, сравнивайте!

Процветание или бедствия подданных порождаются состоянием, в котором обычно они находятся; когда все подавлено под игом – вот тогда все приходит в упадок, вот тогда правители, безвозбранно разоряя подданных, ubi solitudinem fasiunt, pacem appellant. («Они превращают все в пустыни и называют это миром» (лат.)

Казалось, говорит Макиавелли, что среди убийств, изгнании, гражданских войн, наша республика стала в результате еще более могущественной; доблесть ее граждан, их нравы, их независимость более способствовали ее укреплению, чем все раздоры – ее ослаблению.

Небольшое волнение возбуждает души, и процветание роду человеческому приносит не столько мир, сколько свобода.

Как частная воля непрестанно действует против общей, так и правительство постоянно направляет свои усилия против суверенитета. Чем больше эти усилия, тем больше портится государственное устройство; а так как здесь нет другой воли правительственного корпуса, которая, противостоя воле государя, уравновешивала бы ее, то рано или поздно должно случиться, что государь подавляет в конце концов суверен и разрывает общественный договор. В этом и заключается исконный и непременный порок, который с самого рождения политического организма беспрестанно стремится его разрушить, подобно тому как старость и смерть разрушают в конце концов тело человека.

Есть два общих пути, по которым всякое правительство может перерождаться, именно: когда оно сосредоточивается или когда государство распадается.

Правительство сосредоточивается, когда число его членов уменьшается, т. е. когда оно превращается из демократии в аристократию и из аристократии в монархию. Такая склонность заложена в нем от природы. Но правление изменяет форму только тогда, когда износившиеся пружины делают его столь слабым, что оно не может сохранить свою прежнюю. Так что, если бы оно продолжало еще ослабляться, то его сила стала бы совершенно ничтожной, и оно просуществовало бы еще меньший срок. Следовательно, необходимо возвращаться назад и заводить пружины по мере того, как они ослабевают; иначе поддерживаемое ими государство разрушится.

Что касается распада государства, он может произойти двумя путями. Во-первых, когда государь больше не управляет государством сообразно с законами и когда он узурпирует верховную власть. Тогда происходят примечательные изменения: не правительство, а государство сжимается; я хочу сказать, что большое государство распадается и в нем образуется другое государство, состоящее только из членов правительства и являющееся по отношению к остальному народу лишь его господином и тираном. Так что в ту минуту, когда правительство узурпирует суверенитет, общественное соглашение разорвано, и все простые граждане, по праву возвращаясь к своей естественной свободе, принуждены, а не обязаны повиноваться.

То же происходит и тогда, когда члены правительства в отдельности присваивают себе власть, которую они должны осуществлять лишь сообща: это не меньшее нарушение законов и порождает еще большую смуту в государстве: тогда получается, так сказать, столько же государей, сколько магистратов; и государство, не менее разделенное, чем правление, погибает или изменяет свою форму.

Когда государство распадается, то злоупотребление властью, какова бы она не была, получает общее название анархии. В частности, демократия вырождается в охлократию, аристократия – в олигархию. Я бы добавил, что монархия вырождается в тиранию, но это последнее слово имеет два смысла и требует пояснения.

В обычном смысле слова, тиран – это король, который правит с помощью насилия, не считаясь со справедливостью и законами. В точном смысле слова тиран – это частное лицо, которое присваивает себе королевскую власть, не имея на то права. Именно так понимали слово тиран греки; они так называли и хороших и дурных государей, если их власть не имела законного основания. Таким образом, тиран и узурпатор суть два слова синонимичные.

Чтобы дать различные наименования различным вещам, я именую тираном узурпатора королевской власти, деспотом – узурпатора власти верховной. Тиран – это тот, кто против законов провозглашает себя правителем, действующим согласно законам; деспот – тот, кто ставит себя выше самих законов. Таким образом, тиран может не быть деспотом, но деспот – всегда тиран.

Так, естественно и неизбежно склоняются к упадку наилучшим образом устроенные правления. Если Спарта и Рим погибли, то какое государство может надеяться существовать вечно? Если мы хотим создать прочные установления, то не будем помышлять сделать их вечными. Чтобы достичь успеха, не следует ни пытаться свершить невозможное, ни льстить себя надеждою придать созданию людей прочность, на которую создания рук человеческих не позволяют рассчитывать.

Политический организм так же. Как и организм человека, начинает умирать с самого своего рождения и несет в себе самом причины своего разрушения. Но и тот и другой могут иметь сложение более или менее крепкое и способное сохранить этот организм на более или менее длительный срок. Организм человека – это произведение искусства. От людей не зависит продление срока их жизни; от них зависит продлить жизнь государства настолько, сколь сие возможно, дав ему наилучшее устройство, какое только оно может иметь. И самым лучшим образом устроенное государство когда-нибудь перестанет существовать; но позже, чем другое, если никакой непредвиденный случай не приведет его к преждевременной гибели.

Первооснова политической жизни заключается в верховной власти суверена. Законодательная власть – это сердце государства, исполнительная власть – его мозг, сообщающий движение всем частям. Мозг может быть парализован, а индивидуум будет еще жить. Человек остается идиотом – и живет, но как только сердце перестанет сокращаться, животное умирает.

Не законами живо государство, а законодательной властью. Закон, принятый вчера, не имеет обязательной силы сегодня; но молчание подразумевает молчаливое согласие, и считается, что суверен непрестанно подтверждает законы, если он их не отменяет, имея возможность это сделать. То, что суверен единожды провозгласил как свое желание, остается его желанием, если только он сам от него не отказывается.

Почему же столь почитают древние законы? Именно поэтому. Надо полагать, что лишь превосходство волеизъявлений древних могло сохранить их в силе столь долго; если бы суверен не признавал их неизменно благотворными, он бы их тысячу раз отменил. Вот почему законы не только не теряют силу, но беспрестанно приобретают новую силу во всяком хорошо устроенном государстве; уже одно то, что они древние, делает их с каждым днем все более почитаемыми; тогда как повсюду, где законы, старея, теряют силу, это доказывает, что нет там больше власти законодательной и что государство перестает жить.

Суверен, не имея другой силы, кроме власти законодательной, действует только посредством законов; а так как законы суть лишь подлинные акты общей воли, то суверен может действовать лишь тогда, когда народ в собрании. Народ в собрании, скажут мне, – какая химера! Это химера сегодня, но не так было две тысячи лет тому назад. Изменилась ли природа людей?

Границы возможного в мире духовном менее узки, чем мы полагаем; их сужают наши слабости, наши пороки, наши предрассудки. Низкие души не верят в существование великих людей; подлые рабы с насмешливым видом улыбаются при слове свобода.

Основываясь на том, что совершилось, рассмотрим то, что может совершиться. Я не стану говорить о республиках древней Греции; но Римская республика была, как будто, большим государством, а город Рим – большим городом. По данным последнего ценза, в Риме оказалось четыреста тысяч граждан, способных носить оружие, а по последней переписи в империи было около четырех миллионов граждан, не считая подданных, иностранцев, женщин, детей, рабов.

Каких только затруднений не воображают себе, что связаны с необходимостью часто собирать огромное население этой столицы и ее окрестностей. А между тем немного недель проходило без того, чтобы римский народ не собирался и даже по нескольку раз. Он не только осуществлял права суверенитета, но даже часть прав по управлению. Он решал некоторые дела, разбирал некоторые тяжбы, и весь этот народ столь же часто бывал на форуме магистратом, как и гражданином.

Восходя к начальным временам в истории народов, мы найдем, что большинство древних правлений, даже монархических, таких как правления македонян и франков, имели сходные Советы. Как бы там ни было, а уже один этот неоспоримый факт разрешает все трудности: заключать по существующему о возможном это значит, мне кажется, делать верный вывод.

Однако недостаточно, чтобы народ в собрании единожды утвердил устройство государства, одобрив свод законов; недостаточно, чтобы он установил постоянный образ правления или предуказал раз навсегда порядок избрания магистратов. Кроме чрезвычайных собраний, созыва которых могут потребовать непредвиденные случаи, надо, чтобы были собрания регулярные, периодические, созыв которых ничто не могло бы ни отменить, ни отсрочить, так, чтобы в назначенный день народ на законном основании созывался в силу закона, без того, чтобы для этого необходима была еще какая-нибудь процедура созыва.

Но, за исключением этих собраний, правомерных уже по одному тому, что они созываются в установленный законом срок, всякое собрание народа, которое не будет созвано магистратами, для того поставленными, и сообразно с предписанными формами, должно считаться незаконным и все там содеянное не имеющим силы, потому что даже само приказание собираться должно исходить от закона.

Что до более или менее частой повторяемости законных собраний, то сие зависит от стольких различных соображений, что здесь невозможно преподать точные правила. Можно, в общем, сказать только одно, что чем больше силы у правительства, тем чаще должен являть себя суверен.

Это, скажут мне, может быть хорошо для одного города; но что делать, когда их в государстве несколько? Разделить ли верховную власть? Или же должно сконцентрировать ее в одном только городе, а все остальные подчинить ему?

Я отвечу, что не следует делать ни того, ни другого. Во-первых, верховная власть неделима и едина, и ее нельзя разделить, не уничтожив. Во-вторых, никакой город, также как и никакой народ, не может быть на законном основании подчинен другому, потому что сущность политического организма состоит в согласовании повиновения и свободы и потому, что слова эти – подданный и суверен указывают на такие же взаимоотношения, смысл которых соединяется в одном слове – гражданин.

Я отвечу еще, что это всегда зло – объединять несколько городов в одну общину гражданскую – и что, желая совершить такое объединение, не должно льстить себя надеждою, что удастся избежать естественно связанных с этим затруднений. Вовсе не следует ссылаться на злоупотребления в больших государствах тому, кто считает, что государства должны обладать малыми размерами. Но как наделить малые государства силой достаточной, чтобы противостоять большим? Как некогда древнегреческие города противостояли великому царю, и как в более близкое к нам время Голландия и Швейцария противостояли австрийскому дому.

Все же, если невозможно свести размеры государства до наилучшей для него величины, то остается еще одно средство: не допускать, чтобы оно имело столицу; сделать так, чтобы правительство имело местопребывание попеременно в каждом городе и собирать там поочередно Штаты страны.

Заселите равномерно территорию, распространите на нее всю одни и те же права, создайте в ней повсюду изобилие и оживление, – именно таким образом государство сделается сразу и наиболее сильным и лучше всего управляемым. Помните, что стены городов возводятся из обломков домов деревень. При виде каждого дворца, возводимого в столице, я словно вижу, как разоряют целый край.

* * *

Как только весь народ на законном основании собрался в качестве суверена, всякая юрисдикция правительства прерывается, исполнительная власть временно отрешается, и личность последнего гражданина становится столь же священной и неприкосновенной, как личность первого магистрата, ибо там, где находится представляемый, нет более представителей. Большая часть волнений, поднимавшихся в Риме, происходила от незнания этого правила или от пренебрежения им. Консулы были тогда лишь первоприсутствующими народа. Трибуны – простыми ораторами, Сенат – вообще ничем.

Эти промежутки времени, когда исполнительная власть временно отрешена и государь признает или должен признать того, кто в действительности его выше, всегда были для него опасны; и эти собрания народа – защита политического организма и узда для правительства во все времена вселяли ужас в сердца правителей; поэтому они, чтобы отвратить граждан от таких собраний, никогда не жалеют стараний, чинят препятствия и затруднения, раздают посулы.

Если же граждане скупы, трусливы, малодушны, больше привязаны к покою, чем к свободе, то они недолго могут устоять против все возрастающих усилий правительства. Вот каким образом, когда противодействующая сила беспрестанно возрастает, власть суверена в конце концов исчезает и большинство общин слабеют и преждевременно гибнут.

Но между властью суверена и самовластным правительством иногда встает посредствующая власть, о которой надо сказать отдельно.

Как только служение обществу перестает быть главным делом граждан и они предпочитают служить ему своими кошельками, а не самолично, – государство уже близко к разрушению. Нужно идти в бой? – они нанимают войска, а сами остаются дома. Нужно идти в Совет? – они избирают депутатов и остаются дома. Наконец, так как граждан одолевает лень и у них в избытке деньги, то у них, в конце концов, появляются солдаты, чтобы служить отечеству, и представители, чтобы его продавать.

Хлопоты, связанные с торговлей и ремеслами, алчность в погоне за наживою, изнеженность и любовь к удобствам – вот что приводит к замене личного служения денежными взносами. Уступают часть своей прибыли, чтобы легче было ее потом увеличивать. Давайте деньги – и скоро на вас будут цепи. Слово финансы – это слово рабов, оно неизвестно в гражданской общине. В стране, действительно свободной, граждане все делают своими руками – и ничего – при помощи денег; они не только не платят, чтобы освободиться от своих обязанностей, но они платили бы зато, чтобы исполнять их самим. Я весьма далек от общепринятых представлений; я полагаю, что натуральные повинности менее противны свободе, чем денежные подати.

Чем лучше устроено государство, тем больше в умах граждан заботы общественные дают ему перевес над заботами личными. Там даже гораздо меньше личных забот, ибо, поскольку сумма общего блага составляет более значительную часть блага каждого индивидуума, то последнему приходится меньше добиваться его путем собственных усилий. В хорошо управляемой гражданской общине каждый летит на собрания; при дурном правлении никому не хочется и шагу сделать, чтобы туда отправиться, так как никого не интересует то, что там делается, ибо заранее известно, что общая воля в них не возобладает, и еще потому, наконец, что домашние заботы поглощают все. Хорошие законы побуждают создавать еще лучшие, дурные – влекут за собою еще худшие. Как только кто-либо говорит о делах государства: «что мне до этого?», следует считать, что государство погибло.

Охлаждение любви к отечеству, непрерывное действие частных интересов, огромность государств, завоевания, злоупотребление властью натолкнули на мысль о депутатах или представителях народа в собраниях нации. Это то, что в некоторых странах смеют называть Третьим сословием. Таким образом, частные интересы двух сословий поставлены на первое и второе места; интересы всего общества лишь на третьем.

Суверенитет не может быть представляем по той же причине, по которой он не может быть отчуждаем. Он заключается, в сущности, в общей воле, а воля никак не может быть представляема; или это она, или это другая воля, среднего не бывает. Депутаты народа, следовательно, не являются и не могут являться его представителями; они лишь его уполномоченные; они ничего не могут постановлять окончательно. Всякий закон, если народ не утвердил его непосредственно сам, недействителен; это вообще не закон.

Английский народ считает себя свободным: он жестоко ошибается. Он свободен только во время выборов членов парламента: как только они избраны – он раб, он ничто. Судя по тому применению, которое он дает своей свободе в краткие мгновенья обладания ею, он вполне заслуживает того, чтобы он ее лишился.