Текст книги "Нет мира в конном мире. Часть 1. Вход"

Нет мира в конном мире
Часть 1. Вход
Жанна Стафеева

Когда я вижу лошадь, не важно где – на фотографии, на телеэкране, в жизни, я автоматически оцениваю ее стати, подготовку, племенную ценность, темперамент. Но у меня не возникает желания ею владеть. Это просто взгляд со стороны.

Редактор Надежда Залина

© Жанна Стафеева, 2017

ISBN 978-5-4490-0097-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Самая лучшая книга отчасти уже написана. Это книга Судеб. Она пишется не людьми, а Богом. И в самом закрученном по сюжету романе вы не найдете того, что иногда случается с вами в жизни. И лишь немногим удается перебороть собственную лень, чтобы записать хотя бы небольшие отрывки из тех удивительных событий, что с ними происходят…

Глава 1

Эта история началась очень давно. В декабре 1974 года, если быть абсолютно точной. Мне четыре с поло виной года. Мои родители никоим образом не связаны с лошадьми. Отец – авто-мастер, мать – водитель трамвая. Но у отца имелся друг детства, дядя Толя, который подрабатывал плотником в школе верховой езды. К моему счастью, у мужчин нашелся повод встретиться зимним питерским утром. Они, как водится, вспоминали детство, улицы и подворотни Петроградской стороны, игры и драки. Я, в цигейковой шубке и валенках с калошами, оказалась забытой на трибунах крытого конного манежа. Прошло столько лет, а в памяти засели малейшие подробности того дня…

Я помню сладковатый запах опилок, звук гонга при старте очередного всадника, женский голос в громкоговорителе: «На старт приглашается …на лошади по кличке…». На спортсменах красные пиджаки. Разноцветные лошади взлетают над препятствиями… Пока идет выступление, все молчат, но ближе к концу, когда препятствие взято или нет, трибуны взрываются эмоциями.

Лошади прыгают по-разному. Кто-то птицей пролетает над препятствиями, не уронив ни одной жерди, и трибуны взрываются гулом и восторженными криками. Кто-то менее удачлив. Порой жерди летят на землю с глухим стуком, и трибуны разочарованно гудят. Иногда падают всадники, и тогда люди вскрикивают и вжимаются в кресла. Один всадник ловит лошадь, садится в седло и продолжает соревнования. Другая лошадь не хочет прыгать – после двух объездов препятствий ее лишают дальнейшего участия в турнире. Всадник, убитый горем, уезжает. В конце – награждение в конном строю. Пятерым лучшим всадникам вручают грамоты, лошадям прикололи цветные розетки, и они совершили круг почета под аплодисменты и крики одобрения публики.

Именно так все и запомнилось. Это – стандартная схема проведения соревнований по конкуру – преодолению препятствий. Тогда, в детстве, я лишь фиксировала факты, а анализировать их могу только сейчас. Но всякий раз, оказавшись на конных соревнованиях, я чувствую тот же эмоциональный подъем, тот же живейший интерес. И сердце колотится так же быстро, как тогда, когда этот мир, далекий и манящий, предстал передо мной впервые. У него имелась парадная сторона и закулисье, как и в любой области жизни. И для входа за кулисы требовалось иметь там своего человека. Им стал дядя Толя, папин друг.

Соревнования закончились, трибуны опустели, про меня вспомнили. Дядя Толя повел нас с отцом на конюшни. Лошади стояли за решетками, как пленники, и тянули к нам усатые морды, от которых валил пар. Они были рыжие, коричневые и черные. У одних – маленькие белые звездочки, у других – большие белые полоски-проточины, третьи – вообще без белых отметин, самые красивые. Бархатными губами они брали сухари с ладони и шумно хрустели ими. Мы ходили по конюшне, кормили лошадей, но мне хотелось так же, как эти всадники, летать на спинах у лошадей.

За конюшнями по опилочному кругу девочка лет двенадцати водила за уздечку большую черную лошадь, и моя рука сразу же вцепилась в ладонь отца и стала тянуть его туда. Вблизи удалось разглядеть больше. Черное седло и белая подкладка. Ноги лошади красиво забинтованы белыми бинтами. Грива заплетена в косички, и каждая косичка закручена бараночкой, а челка, наоборот, пушистая, как у школьницы. Лошадь блестела и переливалась на зимнем солнце. Каждое ее движение было наполнено удивительной грацией.

– Это наш знаменитый Пепел, – с гордостью произнес дядя Толя, – только вчера из Москвы приехал. Лиза! Надо посадить девочку в седло, покатать хоть в поводу.

– Не, дядь Толь, Лена Владимировна заругает. Вы что!

– Не заругает. Она не увидит, мы чуть-чуть.

Меня закинули в седло, и сразу стало высоко-высоко. Впрочем, ничего другого я не успела ни увидеть, ни почувствовать, поскольку где-то сзади послышался истошный крик. Кричала круглолицая тетя в смешном черном пальто, спереди коротком, а сзади длинном. Она подбежала и дернула меня за ногу, которая оказалась ближе к ней. Я сползла с седла и заплакала, оказавшись на земле. Тетка забралась на коня, потянула за ремешки и вонзила в бока коня железки, привязанные к сапогам. Конь весь подобрался и заплясал под ней, храпя.

– Ходят тут всякие… – прошипела тетка и сердито уехала, всем своим видом демонстрируя презрение к нам. А я смотрела вслед удаляющейся лошади и плакала от обиды и разочарования, что все так неудачно закончилось. Я же ничего плохого не сделала. Плакала всю дорогу домой, а потом еще дома, и только ближе к вечеру щипать в носу перестало. Уже лежа в постели, все думала – почему он Пепел? Он же не серый, а черный…

Я сидела на лошади всего несколько секунд. Их хватило, чтобы пленить меня навсегда. В этом было нечто, не поддающееся анализу. Но это «нечто» лишило покоя и потянуло к себе со страшной силой. То ли кровь заиграла, поскольку со стороны матери во мне течет кровь уральских казаков, а стороны отца – офицеров-кавалеристов, то ли звезды так расположились, однако с этого момента вся моя жизнь вокруг них, лошадей, и завертелась.

На моих рисунках везде были лошади. Они скакали по кругу, прыгали через препятствия, паслисьRET на лугу. Все изображалось вполне правдоподобно – ноги лошадей забинтованы, из громкоговорителя льются звуки, и препятствие «каменная стенка» выглядит как настоящее, и уздечка нарисована правильно, с трензельными кольцами. В моих альбомах появились вырезки из журналов, календарики, марки с лошадками. Настольными книгами стали «Самый красивый конь» и «Прощайте и здравствуйте, кони» Бориса Алмазова.

Если бы в них автор написал, как все непросто в этом самом конном мире, как много в нем зависти и интриг, может, я была бы осторожнее, не совершила бы массы ошибок, не набила бы шишек. Впрочем, я не жалею. Это часть моей жизни и мне не за что себя винить. Я любила лошадей всей душою, а они меня. Это был взаимный роман по большой любви. А большая любовь всегда приносит страдания, в которых мы очищаемся и крепнем…

В первый класс меня повела мама. Отец уехал в конце августа за грибами в Псковскую область. Шли проливные дожди, дорогу развезло, машина сломалась, и отец просидел под Псковом целую неделю. Он вернулся со связками сушеных грибов и ведрами брусники, из которой наварили вкуснейшего варенья. Но вернулся уже после первого сентября. Мама потом долго на него дулась и пилила при каждом удобном случае.

Класс наш оказался большим, сорок с лишним человек. Школа была «блатная», с преподаванием ряда предметов на французском языке. Училась я неважно, перебивалась с «тройки на четверку», с французским вообще была беда. Не спасало даже превосходное произношение как следствие музыкального слуха. Тяги к учебе не наблюдалось.

В первом классе для ребенка вообще много непонятного и нового, я часто отвлекалась, пропустила несколько важных объяснений, получила несколько неважных оценок… И как-то само собой получилось, что репутация троечницы прочно закрепилась за мной. «Француженка» Алина Алексеевна билась со мною насмерть, но приличных знаний по ее предмету получить не удавалось никак. Приоритеты расставлялись по-другому. Единственная в Ленинграде конно-спортивная школа находилась на улице Марата, и все мои мысли бродили около нее. Принимали туда с 10 лет, конкурс – огромный. Поэтому я упорно готовилась к экзаменам – занималась фехтованием, плавала, прыгала на батуте.

Не скажу, что я была в классе хуже всех.. Но на фоне ярких личностей вроде музыкальной Лены Михайловой и вундеркинда Даши Цивиной смотрелась не особенно выигрышно. С математикой все обстояло сносно, но почерк сформировался отвратительный, словарный запас маленький, а читала я вообще очень медленно. Складывание букв в слова первые два года учебы давалось трудно.

Куда приятнее мечтать о будущем, в котором обязательно есть место лошади. Как в чешском фильме «Три орешка для Золушки». В старых пружинах мне мерещились стремена, в оторванных ремешках – поводья, в отпечатках чьих-то ног – следы копыт. Наверное, это была болезнь. Но самая сладкая и приятная болезнь на свете. Предавалась она контактным путем, имела короткий инкубационный период. Будущее показало, что болезнь стала хронической и лечению поддавалась мало.

Родители не на шутку обеспокоились непонятным увлечением. Один раз ребенок попал на конюшню и сразу принялся буквально бредить лошадьми! Но в этом увлечении нашлась и полезная сторона. Книжки про лошадей, которые я поглощала в больших количествах, сослужили добрую службу. Сначала про лошадей, потом и про все остальное. Чтение открывало удивительный мир, и скоро оно уже стало совершенно необходимо мне.

Нелюбовь к чтению сменилась горячей любовью: книжку вечером у меня отбирали уже с боем. Иногда я читала под одеялом с фонариком, потому что не могла уснуть, не дочитав книгу до конца. Учебный процесс пошел теперь гораздо веселее. Но мечты поступить в конную школу так и не сбылись. Родители надумали сменить место жительства. Решено: мы переезжаем из Ленинграда в Абхазию.

Отец родился в Ленинграде в мае 1940 года. Два года вместе с матерью и старшей сестрой он провел в осажденном фашистами городе. Затем их вывели и спасли. Бабушка рассказывала потом, что папа еще долгое время после войны старался держать в карманах сухари – боялся, что вдруг снова будет нечего есть.

Война подорвала здоровье отца. После тридцати лет он стал чувствовать себя совсем уж плохо и по настоянию врачей был вынужден сменить питерский климат на благодатный абхазский.

Отец купил половину ветхого саманного домика у вредной старухи бабы Клавы, и олимпийским летом 1980 года мы уехали в село Хейвани Гагринского района. Первой на новоселье посмотрела мама и сообщила, что места там райские – море в пятидесяти метрах от участка, отличный сад, а позади дома – горы. Я же мечтала только об одном – чтобы там оказались лошади… Прощайте конноспортивная и художественная школа! И с друзьями – Максимом и Наташкой – придется расстаться. Но лошадей, конечно, жаль сильнее…

Помню горячий южный воздух, который я вдохнула, выйдя из поезда Ленинград – Адлер, как мелькали в окне машины диковинные деревья – платаны с плешивыми стволами, с которых клочьями слезала кожа, магнолии с белыми одуряющими цветами и темными лакированными листьями, белые и розовые олеандры. Как долго ехали на машине по петляющей дороге. И вдруг где-то справа, совсем близко, появилось море…

Живности на юге оказалось много. В поселке по улицам ходили индюки и гуси, роняя перья. После наступления темноты протяжно и жалобно кричали павлины. Наблюдались и другие представители фауны. Но меня интересовала совсем другая разновидность. Большая и четвероногая.

И одна лошадь, к радости, все же нашлась. Меня послали за хлебом и сахаром в ближайший магазин. Это была лавочка, где можно было купить все, что угодно – кильки в банках и тетрадки в клеточку, югославские кожаные перчатки и яблочную пастилу, сливочное масло и велосипедные шины. Заправляла магазинчиком странноватая семья – маленький юркий грузин Валико в кепке «аэродром» и его тихая, почти безмолвная жена. Которая была на голову выше мужа и в два раза толще.

Сельмаг являлся постоянным местом сборищ местно– го населения. Здесь располагалось что-то вроде сельского клуба. Вокруг него всегда собиралась толпа. Если не толпа, то несколько группочек стояло обязательно. Здесь встречались, делились новостями. Я могла только догадываться, о чем велись долгие и эмоциональные беседы. Грузинский язык мне еще предстояло изучить в школе, а по-армянски я знала всего несколько фраз. В самом магазине стоял удивительно приятный аромат – смешанный из запахов хлеба, сахара и дегтя.

Выйдя из магазина, я заметила, что на лужайке за домом мелькнуло что-то каштановое. Сомнений не было – конечно же, это лошадь! Гнеденький горбоносый меринок щипал траву, внимательно обходя куски арматуры, торчавшие из земли… В сумке у меня лежали три буханки душистого белого хлеба (такого хлеба в Ленинграде не найти) и двухкилограммовый бумажный пакет сахара. Жаль, сахар не кусковой – он был бы сподручнее для знакомства. Подойти к незнакомой лошади еще страшнее, чем к собаке. Но надо же с чего-то начинать…

Я отломила кусок от буханки и протянула хлеб на вытянутой руке. Конь оторвался от поедания травы и втянул воздух ноздрями. А потом сам пошел мне навстречу. Как же восхитительно от него пахло – конским потом и пережеванной зеленой травой! Гнедой взял хлеб бархатными губами и принялся пережевывать корочку. Я знала, что свежим хлебом кормить лошадей нельзя и потому ободрала с буханки все корки, которые могли годиться в пищу животному. Объев каравай, гнедой невозмутимо удалился. Но мне хватило и этого. Я неслась домой, хлопая себя по коленкам тяжеленным пакетом.

– Мама! Мама! Лошадь! Я просто захлебывалась от переполнявшего меня счастья!

Жаль, что родители моих восторгов совершенно не разделяли. Отец в мастерской, оборудованной прямо на участке, чинил битые машины. Трамваи по Леселидзе не ездили, только автобусы, большие желтые «Икарусы», поэтому мама превратилась в домохозяйку. У нее быстро появились приятельницы – медсестра тетя Света Шангина, с дочкой которой мы очень дружили, и пожилая высокая и поджарая Майя Августовна Танвель. Мне нравилось, когда тетя Майя приезжала на бледно-голубом «Москвиче» и привозила молоко от своей коровы и изумительные душистые «шампанские» яблоки из своего сада. Шампанскими они назывались потому, что при падении с дерева на яблоке образовывался «синяк», где шипел и бурчал сок, словно шампанское. С подружками маме было веселее, чем со мной, и меня обычно отпускали на все четыре стороны.

Первое лето в Абхазии – беззаботное, наполненное яркими впечатлениями. Мы считались гостями из Ленинграда. Местные жители с гордостью показывали достопримечательности: Голубое озеро и озеро Рица, дачу Сталина в Пицунде, монастырь и пещеру в Новом Афоне. Пальмы и платаны, олеандры и магнолии… После блеклой питерской природы – это выглядело так ярко, сочно и буйно.

Надо ли говорить, что самым ярким и памятным эпизодом стало для меня фотографирование на лошади. У меня сохранился снимок. На нем – замученная туристами пожилая лошаденка, а сверху я – в папахе и бурке. При этом вид у меня на фото лихой и абсолютно счастливый.

Море не стало для меня диковинкой. Все-таки в Петербурге тоже есть свое море – Финский залив. Странным казалось название «Черное». Оно на самом деле было разного цвета в зависимости от погоды – когда серое, когда зеленое, но никогда – черное. Иногда, безветренным ранним утром, далеко от берега просматривалось дно – вода словно застывала. Но ближе бегали маленькие белые барашки. Ходить по галечному берегу оказалось страшно неудобно, но говорили, что очень полезно для здоровья. Этакий точечный массаж ступней.

Плавать я училась еще в ленинградском бассейне, однако вода упорно отказывалась меня держать. В море все получилось само собой. Может быть, потому, что в море вода была соленой, выталкивала меня на поверхность сама. Мама – исключительно сухопутная птица – в приобретенные навыки не верила и сильно дергалась, если я отплывала далеко.

– Не смей плавать на глубину, – ворчала она. Впрочем, мама в первое лето на море ходила редко, а потом и совсем перестала. Она хлопотала по хозяйству, ворчала по поводу нашей бытовой неустроенности и изредка ругалась с соседкой бабой Клавой. Об этой старушке хочется сказать пару слов, поскольку это весьма колоритная фигура. Среднего роста, крепкая, веснушчатая, в неизменном платочке, надвинутом на лоб. Глаза ее, как маленькие узенькие щелки, бегали туда-сюда, замышляя новые козни.

Кубанская казачка, дородная и ушлая, Клавдия вышла замуж за грузина Вано. Она была его второй женой, но умудрилась оставить двоих его детей без наследства после смерти Вано. Имущество состояло из ветхого дома и запущенного сада – они и стали источником невиданного дохода для хитрой тетки. Сначала она продала отцу половину дома, а потом, пользуясь тем, что и со второй половиной дома надо было решать вопрос, «загнала» оставшуюся часть дома втридорога вместе со старой мебелью, источенной жучками, рассохшимися винными бочками и старым самогонным аппаратом.

Гнали самогон и делали вино в поселке буквально в каждом дворе. Сначала виноград дробили в специальной кадке с роликом, утыканным гвоздями. Ролик вращали за ручку, и дробилка выплевывала раздавленные ягоды – синие кожурки и зеленую мякоть. Из свежего виноградного сока делали чурчхелу – нанизанные на нитку орешки, которые макали в кашу из виноградного сока и кукурузной муки. Верхний хвостик нитки оставался для подвешивания. Все это высыхало, и получалась резиновая темно-красная колбаска с орешками внутри. Все необходимое для чурчхелы – кукуруза, орехи и виноград – росли в нашем саду.

Отец хотел, чтобы в саду росло абсолютно все! И принялся за дело со свойственным только ему размахом. Одних мандариновых и лимонных деревьев было высажено штук пятнадцать, а также по нескольку саженцев персиков и абрикосов, еще хурма и фейхоа, вишня и черешня, слива, шелковица, груша, мушмула. Летом все это великолепие наливалось и плодоносило. К моей бурной радости…

Но вернемся к виноделию… Дробленый виноград перегружался в чаны, где сок бродил вместе с мездрой, а когда вино отцеживалось в бочки, из забродивших виноградных шкурок и косточек в каждом дворе гнали чачу или виноградную водку. Это трудоемкий и длительный процесс. Надо поддерживать постоянный огонь под самогонным аппаратом, чтобы он не остыл. Мама сутками дежурила у этого костра, по капле нацеживая то, что потом целое лето потребляло наше отдыхательное братство. Чачей расплачивались с работниками, ею давали взятки, ее употребляли и как горячительный напиток, использовали для растирания больных с высокой температурой, шла она и для приготовления настоек. Виноградная водка должна была гореть, если поднести к ней спичку. Тогда она считалась хорошей.

У нашей бабы Клавы был характерный краснодарский «говор» – соседнюю молочную ферму она называла «хирма», ежедневную газету «звестия», в которой было два «кзимпляра». Так Клавдия именовала газетный разворот. Старуха часто читала мемуары маршала Жукова и пила чай из стакана с серебряным подстаканником, какие носят в поезде проводники. Помнится ее скрипучий голос: «Аля, слушай маму». Это означало: «Слушайся маму».

В интригах баба Клава была настоящая мастерица. В ход шли разнообразные уловки – мнимый сердечный приступ, стычки с соседями, и даже наглая дезинформация, лишь бы мы поскорее выкупили ее вторую половину дома. Когда вопрос с домовладением решился окончательно, наше семейство вздохнуло с облегчением. Отец поправился и окреп на целебном абхазском воздухе, И захотел произвести на свет наследника. Вскоре наше семейство пополнилось двумя очаровательными сестренками-близнецами, а потом и еще двумя незапланированными девочками. Пятерых девок надо было где-то размещать, поэтому отец затеял строительство нового дома. Взялся он за дело с жаром, присущим всем энергичным дилетантам, но то, что в итоге оказалось построено, домом назвать можно было с большой натяжкой. Строительство шло без проекта, по эскизу, потому было много недоработок и несостыковок. Но какая-никакая крыша у нас над головой была, и жизнь продолжалась.

Когда же дело дошло до устройства новой беседки для винограда, отец насмешил всех наших соседей. Он сварил из труб огромные арки, метра по три высотой и закинул на них виноградные лозы. На вопрос соседей:

– Женя, а ты как виноград-то с такой высоты собирать будешь? – он гордо ответил:

– Привешу люльку и буду в ней кататься. Надо ли говорить, что люлька так и не была привешена, и сбор винограда каждую осень превращался в верхолазание.

В сентябре я отправилась в четвертый класс. Формально школа была русской, то есть преподавание велось на русском языке, но с обязательными уроками грузинского языка и истории Грузии. Класс собрался интернациональный – русские, армяне, грузины, мингрелы, греки, эстонцы, украинцы и, конечно, абхазы, коренное население. Мальчишек – хулиганистых и задиристых, оказалось значительно больше. Девочки – все на подбор воспитанные, учились старательно, но слабо. Они бродили на переменах, разбившись на кучки по национальному признаку – армянки с армянками, мингрелки с мингрелками. Русские общались понемногу со всеми. Самыми степенными и трудолюбивыми были эстонцы. В округе находилось два села – Сальме и Сулево, сохранившие эстонский язык, жизненный уклад и традиции. Несколько сот лет назад предки нынешних эстонцев пришли в благодатный край из холодной Эстонии. И умудрились не смешаться с местным населением. Светловолосые, спокойные и сдержанные, эстонские дети прекрасно учились и были образцовыми помощниками по хозяйству для своих родителей. Они доили коров и торговали фруктами на базаре, как взрослые.

Я сразу оказалась в нашей школе на особом положении. Лавры «ленинградской девочки» свалились нежданно-негаданно на мою голову и, надо признаться, очень мне понравились. Они привлекали к моей персоне повышенное внимание и требовали быть первой. Лучшей. Впрочем, скоро нашлись и завистники. Старшеклассницы непонятно за что дразнили меня «ленинградской крысой». Потом они разобрались, что я нормальная девчонка и даже принесли свои извинения. Но поначалу было очень обидно.

Я попробовала учиться на пятерки и быстро оценила преимущество быть отличницей. Учиться стало легко и приятно. Защищая честь школы на олимпиадах и слетах, я объездила всю республику, участвуя в школьных мероприятиях. Именно благодаря своей школьной активности я посетила самые отдаленные уголки Абхазии – побывала в Сухуми, Очамчири, Тбилиси. Родители же, занятые домом и бытом, никуда не выбирались из села.

Директор школы Надежда Ивановна была неутомимой энтузиасткой и умудрилась собрать превосходный педагогический состав. Нас учили выпускницы университетов страны, и по многим предметам учебный процесс был организован исключительно интересно. Физик Виктор Павлович вел уроки с множеством наглядных пособий, а учитель истории Римма Васильевна всегда использовала массу дополнительной литературы. Уроки физкультуры проходили прямо на море весь сентябрь. Мы плавали и 100 метров на время, при этом мальчишки норовили стащить незаметно с девчонок купальники. И еще на гражданской обороне на пляже мы стреляли из «мелкашки». Тут уже никто не баловался – оружие – серьезная вещь! Но это уже в старшей школе.

Любимым предметом стала, естественно, биология. Для глубокого изучения науки в школе имелся настоящий биологический музей, который состоял из двух половин. В одной располагались превосходно изготовленные чучела птиц и зверей нашего края, в другом – богатейшая коллекция растений со всего света. Каждый вечер дежурные оставались после занятий, чтобы вымыть полы в музее и полить цветы. Мальчики таскали воду, девочки хозяйничали с лейками. Было весело…

Мы проводили экскурсии по музею для всяких заезжих делегаций, и даже порой на английском языке. Помню, однажды нагрянула делегация детей английских шахтеров. Худенькие подростки в узеньких джинсах-дудочках и футболках с ненашенскими надписями, жующие дефицитную жвачку… Они слегка боялись нас, а мы – их.

Но подлинный ужас я испытала, когда школу посетил лидер коммунистической партии Бахрейна, настоящий чернокожий человек. Мне, как председателю Совета Дружины пионерской организации, положено было приветствовать почетного гостя. Конечно, я пожала ему руку, но на моем лице отразилась вся гамма испытываемых чувств. Высокий гость отлично все понял и все повторял мне по-английски:

– Не бойтесь меня, не бойтесь…

Потом произошел обмен значками – моим пионерским на значок компартии Бахрейна, и моя трудная миссия завершилась. Конечно же нам твердили тогда в школе, что все люди – братья и что у нас интернационал. Но этот «брат» был такой непохожий на нас, с белоснежными зубами, сверкавшими на черном лице. И потом, у него такие непривычно светлые ладошки… А значок бахрейнского коммуниста до сих пор лежит в шкафу в коробке со старыми фотографиями…

Кроме биологического, в школе располагались: краеведческий музей, в котором были собраны палеонтологические экспонаты, достойные Кунсткамеры, музей Ленина с маленькими моделями домиков, где когда-то жил вождь мирового пролетариата и Клуб интернациональной дружбы с коллекцией национальных костюмов всех пятнадцати советских республик. Все эти школьные заведения я в разное время возглавляла. Первый опыт такой работы пришел ко мне именно в школе. Если ты умеешь собрать для выполнения какого-то задания детей, которым ничего не нужно, можешь увлечь своей идеей и организовать их для выполнения каких-то конкретных задач, то руководить взрослыми потом – проще простого. У взрослых всегда есть заинтересованность, чаще всего материальная. Детей же нужно просто увлечь, и тогда дело пойдет!

Второй полезный навык – публичных выступлений – сформировался у меня тоже в школе. По натуре я стеснительна, но школа приучила к тому, что на меня обращают внимание и ждут каких-то особенных мыслей. И я с радостью их генерировала! И двигала в массы.

Умные мысли можно было почерпнуть из книг. В то время я читала уже запойно, стремительно расширяя кругозор и словарный запас. Читала все подряд – от книг по виноградарству до «кирпичей» местных авторов, посвященных тяжелой доле абхазского народа до революции. Скоро все имеющиеся книги оказались перечитанными, и возник настоящий голод. В старших классах учительница русского языка и литературы Александра Леонидовна пришла на помощь – она снабжала меня книгами из домашней библиотеки. У нее был замечательный литературный вкус, поэтому я быстро перешла на образцы другой прозы и произведений местных авторов больше не читала.

Но самым увлекательным чтением для меня был конечно журнал «Коневодство и конный спорт», который мне выписали по совету соседки тети Шуры. Я прочитывала его от корки до корки, включая статьи про нормы выжеребки в расчете на сто кобыл и списки рысаков класса 2.10 и резвее. Второе означало, что рысак преодолел дистанцию 1600 метров рысью за 2 минуты и 10 секунд.

Особенно запомнился материал о маленькой девочке Оксане Духовской, которая на соревнованиях по выездке заняла первое место. И фотография – девочка в кружевной кофточке с жабо едет на большом соловом коне испанским шагом. Как же мне хотелось оказаться на ее месте!

Я давно поняла, кем хочу стать. Зооинженером по коневодству, буду выводить новые породы, бороться за резвость орловского рысака и заниматься высшей школой верховой езды. Но отец авторитетно заявил, что ЕГО дочь «кóням хвосты крутить не будет, а будет изучать иностранные языки». Масла в огонь подлили отдыхающие. Они тоже твердили, что для девочки иностранные языки – самое лучшее занятие. Но мне в «иняз» совсем не хотелось, я втайне все равно мечтала о «Тимирязевке».

Кто такие отдыхающие? Это люди, которые населяли наш дом и двор с мая по октябрь. Свободные комнаты сдавались покоечно. Три рубля в сутки. Кого-то мама находила на адлеровском вокзале, это были случайные люди. Им сдавалась спальное место и давалась возможность что-то сварить на плите в летней кухне. Другая категория – постоянные отдыхающие, которые приезжали из года в год, некоторые из них перешли по наследству от бабы Клавы, и последняя – многочисленные знакомые и приятели родителей, приезжавшие в Абхазию посмотреть, мы как устроились.

В то время Абхазия была местом паломничества простого советского народа. «Апсны – страна души!». Это было более экзотично, чем Сочи или Одесса. Любой советский инженер мог накопить из своей семидесятирублевой зарплаты рублей сто на железнодорожные билеты и отдых в частном секторе. Члены партии отдыхали в специальных пансионатах, где получали изысканный по совковым меркам сервис и питание. Народ попроще бегал с кастрюльками, в которых варился «суп-письмо» – суп из концентрата в бумажном пакете – и булькали незатейливые сосиски. Вкупе со свежими огурцами и помидорами и местным ноздреватым белым хлебом они и составляли пищу наших отдыхающих.

Дети родительских друзей были моими ровесниками. Постоянно приезжали Ульяновы с одаренным сыном– фигуристом Денисом, мой еще детсадовский друг Мак– сим с мамой и отчимом, ленинградская соседка беленькая Наташка с мамой, и еще пять-шесть мальчиков и девочек с родителями. У каждой семьи был свой период, двадцать четыре дня, и только моряки Ульяновы приезжали на все лето. Ульянов-старший плавал на атомоходе «Арктика» и ему был положен продолжительный летний отпуск.

Наша шумная детская компания развлекалась всеми доступными способами – палатка в саду, костер, беготня на море, плавание, игра в карты, стрельба из рогатки по летучим мышам. Последняя забава оказалась далеко не безобидна – однажды камень отскочил прямо в глаз Дениса Ульянова. Восходящая ленинградская звезда одиночного фигурного катания бодрилась и не плакала, но дело кончилось плохо – последующим отслоением сетчатки глаза и тяжелой операцией. Спорт Денису пришлось бросить. Но все это было позже, а пока Денис наслаждался жизнью, плавая и загорая до черноты. Целыми днями он ходил в спортивных трусах, и наша соседка тетя Мамула плевала на него, растирала слюну и спрашивала:

– Мальчик! Почему ты не моешься?

На фоне черного мускулистого тела выгоревшие льняные волосы и облупившийся розовый нос Дениса выглядели комично.

В сентябре основная масса гостей разъезжалась. Оставались лишь те, кому не нужно было вести детей в школу. А для меня наступала школьная пора. Два километра туда и два обратно. В сентябре еще по-летнему светило солнышко и летали стрекозы – зеленые и голубые. Весь сентябрь – физкультура на море и уборка урожая. Недели две-три из учебного процесса просто выпадали. Нас отправляли «на виноград», «на груши» и «на табак».