Текст книги "Джинсы, стихи и волосы"

– Запомни первое правило. Никогда ни у кого не спрашивай разрешения. Второе правило: если пачка сигарет лежит на столе – она для всех.

– А третье?

– Это я тебе, дорогая, потом как-нибудь расскажу.

А про то, что было дома, я даже думать не хочу.

Глава вторая

1

Когда я зашла в студию, там были уже почти все. Леночка, как обычно, сидела в углу и зыркала на Колю, который как обычно о чем-то говорил с Ниной. Через несколько минут после того, как я вошла, дверь приоткрылась, и в эту щелочку влез Вова. Обратно в щель он сказал: «Мама, мама иди уже. Я приду. Пожалуйста, иди». Говорил он тихо и ласково. Нина и Коля переглянулись.

– Как ты живешь с этим?

– Как-то.

– Я не представляю как это, когда тебя пасут двадцать четыре часа в сутки.

– Она меня до сих пор из школы встречает. А я в девятом.

– Фигассе. А чего ты ее не пошлешь?

– Жалко ее.

– Парень, а у тебя не стокгольмский синдром, часом?

Володя грустно посмотрел на Колю.

– Я хорошо знаю, что такое стокгольмский синдром, не щупай мою эрудицию. Просто ты мою бабушку не видел.

Он сказал это так просто и так печально, что мне стало страшно.

– Подожди. То есть ты это все… Ты вот так… Изображаешь, что ли?

– Подыгрываю. Ну а что делать? Сказать ей «явка провалена»? Бросить ее? Она же по-другому жить не может. Вот так не объяснишь…

Тут в комнату влетел Володарский.

– Дорогие мои студийцы! – начал он с порога. – Последнее время мы были заняты только обсуждением стихов друг друга…

Врал. В основном мы слушали его стихи и иногда выдавливали из себя комплименты.

– Я закончил пьесу! Это будет постановка о поэзии, о словах, о людях, которые говорили слова и этим изменили мир!

– Наверное, про революционеров, – сквозь зубы сказал Коля.

– Ходовая тема, – вздохнула Ниночка. – И война еще.

– Послушайте! Петербург, начало века. В одном из домов города есть необычная квартира, выстроенная в форме башни. И в этой башне, как мы с вами здесь, собираются великие писатели, поэты, художники и философы.

Коля закатил глаза:

– Это он нам Иванова начнет рассказывать.

– В этот дом приходили великие – Мережковский, Гиппиус, Бальмонт, Блок. Они разговаривали о поэзии и в результате изменили не только жизни друг друга, но и русский язык!

– А как же мы будем играть?

– Как я полагаю, мы пойдем парадоксальным путем. Поскольку девочек у нас больше, чем мальчиков, мы дадим девочкам три постоянные роли. Я вижу в роли Лидии Аннибал вас, Ниночка. Зинаиду Гиппиус может сыграть Саша. А Маргариту Сабашникову сыграет Леночка.

Нинка старательно пыталась не фыркнуть. Наша Леночка-для-статистики – и будет кого-то играть? Да вообще не предполагалось, что она окажется на сцене. Чудом было уже то, что она пришла на все шесть занятий. Мы, конечно, понимали, что она делает это исключительно для того, чтобы понравиться Коле. Но чтобы всерьез писать для нее роль?

Володарский проскакал по комнате.

– Возьмите текст. Я каждому отпечатал экземпляр. Пожалуйста, пройдитесь по нему, скоро у нас начнутся читки.

Он подошел к каждому и раздал по стопочке бумаги. Пролистав несколько страниц, Нина тут же начала возражать:

– Нет, Мережковский никак не мог хвалить Иванова, потому что они находились в жутких контрах.

Она полистала еще:

– Ну и вот тут. Аннибал точно не могла говорить никаких комплиментов Гиппиус. Наоборот, она считала ее страшной занудой и задавакой.

Володарский изумленно посмотрел на Нину:

– Откуда у вас такие познания?

– Подготовительный лекторий к филфаку. Университет, – презрительно сказала она.

– Хм. Я уточню этот вопрос. Возможно, вы мне подсказали несколько интересных драматургических ходов. Но вот здесь, – он наклонился над Володей, – отметьте, пожалуйста, это место… Мне кажется, что из вас получится замечательный Бальмонт.

Потом Коля и Ниночка еще что-то говорили про «Среды», «Золотое руно», Бакста, Соловьева… И, честно говоря, в том, что они говорили, я различала только некоторые фамилии. То есть я знала, кто такой Блок. Дома даже был томик Бальмонта, правда, я его никогда не читала, видела только корешок. Догадывалась, кто такой Брюсов, потому что дома была антология поэзии Серебряного века. Но вот Соловьев? Кузьмин? Макс? Эти имена мне ни о чем не говорили. Поставила галочку «прочитать».

Еще грустнее выглядела Леночка, которая сидела, уткнувшись в рукопись, и по ее стеклянным глазам было ясно, что она не понимает ничего. Мне даже неловко стало. Втянули девочку. Ходила бы она в какой-нибудь кружок кройки и шитья, жила бы спокойно. Вот, бедолага, ведь заставляет себя ходить зачем-то на эти наши занятия, слушать то, чего вообще не понимает.

Между тем Ниночка продолжала читать:

– Подождите! Обыск? Какой обыск на башне?

– Но это как раз известно, – перебил Коля. – Во многих мемуарах о нем есть упоминания.

Нина недовольно хмыкнула и как будто даже обиделась на то, что Коля хоть в чем-то поддержал Володарского.

– А на кого мне еще посмотреть? – спросил Володя.

– Подумайте про Блока и Волошина.

– Ну какой же из него Макс? – опять Ниночка. – До Брюсова его еще можно дотянуть, но Макс это вот Коля, он может.

– Давайте попробуем. Давайте не будем решать все сразу, подумаем, сделаем несколько этюдов и посмотрим, кто будет исполнять роль лучше.

Мы опять взяли паузу на чтение. Тут уже возмутился Коля:

– Подождите, это что такое? Они поют. Это что, финал? Тут написано: «Они зажигают свечи и поют».

– По-моему, это неплохо, – сказал Володарский, но уже не очень уверенно.

– Вы хотите закончить пьесу хоровым пением? Это какой год?

– Ну, предположим, седьмой.

– То есть вы не знаете, в каком году у вас заканчивается действие?

– Скажем так, седьмой.

– И вот они у вас стоят, взявшись за руки, поют, притом что буквально через несколько месяцев Аннибал умрет, все участники «Сред» друг с другом переругаются, а вы хотите, чтобы они основали клуб самодеятельной песни?

– Но в этом и есть некоторый драматургический подтекст. Мы, актеры, это знаем, и для нас это финальная песня будет трагической.

– Только у меня большие сомнения в том, что зрители, которые будут смотреть, вообще знают, кто такая Лидия Аннибал и что она умрет через несколько месяцев.

Володарский икнул. Он был растерян и начал фразу, точно не зная, чем ее завершит:

– Нашего зрителя мы можем образовывать постепенно… – И тут его осенило: – А давайте перепишем финал? Давайте вместе продумаем финал пьесы с точки зрения драматургии!

Мы захлопали. И потом еще послушали новое творчество Володарского. На наше счастье, по мере чтения все больше становилось очевидно, что преподавателю захотелось в туалет. Он держался, сколько мог, но потом быстро завершил занятие и рванул за дверь.

Мы как один начали наблюдать за Володей, который надел шарф и пальто. Когда он подошел к дверям, плечи его повисли, и у нас на глазах он превратился в Вовочку. За порогом его ждала мама.

– Мы закончили, пойдем, – ласково сказал он ей и взял за руку.

Мама требовала, чтобы Вовочка тоже со всеми попрощался и уже тянула его к выходу. Коля смотрел ему вслед с большим сочувствием.

Тут к нам подошла Леночка, которая едва не икала от смущения, но подняла глаза на Колю и спросила:

– Слушайте. Откуда? На уроках же такого не рассказывают.

– Библиотека, – отрезала Нина.

Лена опустила глаза и побежала вон из студии.

– И зачем ты так? – спросил Коля. – Что она тебе сделала? Ну дура, ну нет у нее книжек, какого черта ты на ней злость-то срываешь? Как будто я не вижу, что ты бесишься оттого, что я один раз похвалил не тебя, а Володарского.

– Потому что он дурак, – огрызнулась Нина.

– Он полезный дурак. К тому же что-то такое он чувствует, раз выбрал сюжет о башне. Смотри. Для нас с тобой это возможность читать людям Мережковского, Кузьмина. В первую очередь, конечно, Кузьмина, потому что фиг кто его теперь помнит. Можно зацепиться за это его предложение о доработке пьесы и ввернуть туда еще парочку. Что-нибудь про Гиппиус и коммунистов.

– Не пропустят, – ответила Нина.

– А мы так как-нибудь сделаем…

– А что Гиппиус думала о коммунистах? – спросила я.

– Ты вообще ничего не знаешь? Она их ненавидела.

Ого. Тяжелее всего мне было признаваться в том, что я чего-то не знаю, но в последнее время, кажется, я только этим и занималась.

– А чего ты так быстро перешел от концепции самовлюбленного дурака к концепции дурака полезного?

С каждой репликой Нины эта сцена ревности становилась все тягостней. Но Коля был терпелив как слон:

– Как тебе сказать… Полезные дураки всегда интереснее. Я еще окончательно не решил, но сама по себе идея мне нравится. Начнем с финала. Потом еще чего-нибудь допишем. Да только тут надо Вовку взять с собой, чтобы он тоже с нами был заодно.

Мы договорились, и начались наши бесконечные перезвоны, болтовня и работа над пьесой.

2

Все дома и в школьной библиотеке было прочитано, изучено, рассмотрено и выучено наизусть. Я день за днем рассматривала альбомы по искусству и особенно рисунки Бакста. Залипла на Саломее. На рисунке танцевала женщина, в ее руках развевалось покрывало. Каждый изгиб даже не тела ее, а зависшей в воздухе ткани отзывался истомой внизу живота. Я смотрела на ее соски, которые проглядывали сквозь прозрачное платье, и прикасалась к своим.

Терпеть это было уже невозможно, нужно с кем-то поговорить. Сунуться к Коле и Нине боязно, вдруг они начнут ржать и говорить колкости? Я еще не забыла, как Нина отшила Леночку. Казалось, что лучше всего на роль собеседника подходит Ангел. Все-таки тоже художник.

И я пошла на Петровку. Но Ангел был занят – какая-то девушка сидела у него на коленях, и он наглаживал ее задницу.

Я пошла за кофе, привалилась к прилавку. Толстая буфетчица Петровна, которую, кажется, звали даже не по отчеству, а по названию кафе, поставила турки на горячий песок. Сначала ничего толком не происходило, потом кофейная вода постепенно густела и превращалась в корочку. Корочка поднималась, и сквозь нее начинали прорываться сначала маленькие пузырьки, они становились все больше и больше, пока кофе не убегал. «Вот так и мои стихи, – думала я. – Еще совсем недавно, в сентябре, это была просто кофейная вода, слова, в которых я видела смысл, но не понимала, что даже их порядок в строке может о чем-то говорить. Теперь это скорее корка. Тут главное понять, в чем фокус…»

Кто-то положил руку мне на плечо. Я вздрогнула и обернулась. Рядом стоял Бранд.

– Взяла уже? Уступай место.

Я села за столик, вскоре и он подсел, кинул пачку сигарет на стол, мы закурили.

– А у вас в Питере все еще есть дом с башней?

– У нас полно башен. Тебе какой?

– В котором Иванов, Брюсов, Мережковский, Блок…

– А… Ты про эту башню. Есть. Я там сто раз был. Ну как был… Не в самой квартире, а на крыше.

– Там что, можно просто так на крышу забраться?

– Можно. Я же говорил сто раз: поедем, покажу.

– Я высоты боюсь. Слушай, ты еще что-нибудь о них знаешь?

– О ком?

– Ну вот о них. Понимаешь, я все уже прочитала. В библиотеке больше нет, в детскую городскую ходить бессмысленно, а во взрослую меня не записывают.

Бранд секунду что-то соображал, потом сказал:

– О! Он же тут где-то ошивается! – Он повертел головой, начал махать руками, щелкать пальцами и кричать: —Валенок! Валенок!

И тут же к нам за стол подсел высокий парень. В отличие от остальных, он был одет, как гопник или детдомовский: болоньевая куртка ни о чем, коротковатые школьные штаны вместо джинсов и очень коротко подстриженные негритянские кудри. Немедленно стало понятно, почему его зовут Валенок.

Бранд показал на меня:

– Валенок, тут надо, чтобы ты помог.

Валенок пристально посмотрел на Бранда:

– Да не дрейфь. Ей по делу, и ничего такого.

Валенок вздохнул:

– Что на этот раз? Сразу предупреждаю, Солжа еще долго не будет.

– Да не, все проще, расслабься. Ей четырнадцать. Во взрослую библиотеку не пускают, а книжки ей нужны элементарные – Мережковский, Брюсов, Гумилев, Ахматова…

– Ахматова «Без героя»?

– Если подгонишь издание семьдесят четвертого года, будет просто отлично. Ну и от меня «Питер» Белого. Мой дома остался. В смысле там, дома.

– Это можно. С Гумилевым будет сложнее, но там тоже есть издания. Посмотрю у родаков. Только возврат обязателен. Отвечать ты будешь, – и потом уже мне: – Телефон дай свой. Когда соберу, позвоню.

Он вытащил из портфеля здоровенную бухгалтерскую книгу и начал рисовать какие-то каракули.

– Ох, смотри, – сказал Бранд, – заметут тебя с твоим кондуитом – всех нас попалишь.

– Во-первых, у меня все зашифровано. В данном случае это мои книжки – кому хочу, тому и даю читать. А в-третьих, ты сам не разберешь, что у меня тут написано.

Я заглянула в книжку. Страницы целиком заполняла арабская, что ли, вязь. Никаких цифр.

– Ты же мой телефон только что записал.

– Записал и зашифровал.

– А на каком это языке написано?

– На моргульском.

– На каком?

Валенок возвел глаза горе, тяжело вздохнул и посмотрел на Бранда. Тот в ответ пожал плечами:

– Что делать. Надо работать с кадрами. Образовывать, – и потом мне: – А ты ему за такое благодеяние иди купи кофе.

Через несколько дней Валенок действительно позвонил, забил мне стрелку на Гоголях и передал шесть книжек, среди которых был и «Петербург» Андрея Белого.

3

Поскольку в жизни надо было что-то радикально менять, я решила перестать завязывать волосы в хвост. Стала носить их распущенными. И уже через неделю дневник запестрел красными чернилами: «Пришла неряшливо одетая», «Родители, обратите внимание на прическу дочери!», «Внимание! Волосы!!!».

Родители пытались со мной серьезно поговорить, но даже когда они начинали меня бить, и я после пары тумаков у них на глазах застегивала хвост заколкой, все равно как только заворачивала за угол дома, снова распускала волосы и уже в таком виде приходила в школу. У входа меня встречал дежурный учитель, требовал дневник, и все повторялось.

Однажды Гыга объявила классный час. Я хотела было улизнуть, но она специально стояла около двери, заставила меня сесть на место и закрыла класс на щеколду.

Ну, я села. Для начала она взяла указку, поджала губы и уставилась в окно. Смотрела довольно долго. Потом начала ходить от двери к окну, постукивая указкой по ладони, взяла дыхание и начала:

– Вы еще не знаете, но несколько лет назад в нашей школе случилось чрезвычайное происшествие. Здесь училась одна девочка. Она отличалась, скажем так, сексуальной озабоченностью. Родители не доглядели. И любые попытки школы привести ее в чувства ни к чему не приводили. И педагогический совет, и комсомольская организация пытались эту, скажем так, неумную ученицу образумить. Мы били во все колокола. Но она игнорировала все наши замечания. Думала, что если у нее отросло везде, то и мозги тоже выросли. Но нет. Чтобы мозги появились, учиться надо, а не дворы подолом мести. Потому что – что такое человек без мозгов? Животное! Историю с настоящими Маугли помните? Да, волки воспитали, но мозги не развились – и все, нет человека, одно животное.

И конечно, вокруг этой девочки стали собираться парни. Прям собачья свадьба. Это парни, которые хотели легко поживиться, начали нарезать вокруг нее круги. Но надо ли говорить, что это были парни определенного пошиба. Что только администрация школы не делала. Мы старались, вызывали родителей, ставили в известность парткомы и профсоюзные организации… Но все наши попытки оказались тщетными. В результате она родила в шестнадцать лет. Судьба у нее печальная. Мало того, что она оказалась без образования, ее исключили из комсомола, поставили на учет в милицию. А ведь жить-то она хотела лучше, чем те, кто работает. От такого гонора один шаг до тюрьмы, и кто ее там будет содержать, а ее ребенка – в детдоме? Добрый советский народ. Подумайте об этом. А те, кто не хочет задуматься, имеют все шансы повторить судьбу этой девочки. Вы поняли меня?

Я сделала вид, что ко мне эта ее речуга не относится, сидела и тупо пялилась в парту. А мой затылок сверлили две пары ненавидящих глаз.

– На этом у меня все, – сказала Гыга и отперла дверь.

Я схватила портфель и как можно быстрее побежала из класса. Но не тут-то было. Первая же подножка оказалась моей, я навернулась и оказалась на полу. Гыга демонстративно смотрела в окно. Отвечать было бессмысленно, да и некому. Встала и ушла. Там, за порогом школы, меня ждала совершенно другая жизнь. Там были Мишка, Бранд, Ангел, Нина и Коля, Володарский, там были мои стихи. А здесь было только то, что я ненавижу.

4

Мы с Мишкой стояли под мостом, и я пересказывать ему все, что произошло во время классного часа. Меня трясло. Прямо колотило.

– Ну что ты… Ну что ж ты так… Не надо… – уговаривал Мишка.

Он положил руку мне на затылок и прижал к себе. Я уткнулась носом ему в горло. Почувствовала запах его кожи, его тепло, и меня совсем развезло. Я плакала и плакала, а он гладил меня по голове и время от времени касался губами шеи чуть ниже уха.

Я обняла его так крепко, как могла. Мне хотелось, чтобы кто-нибудь хотя бы раз встал между мной и ими, чтобы кто-нибудь хотя бы раз защитил… И вот сейчас, пока я держусь за него, пока он не отпускает своих рук, хотя бы в эти минуты я не одна. Но Мишке я этого не сказала. За спиной раздалось гоготание, я опустила руки и сделала шаг назад. Мимо нас прошла стая гопников. Мишка взял меня за руку и повел гулять.

– Что мне теперь делать?

– Не знаю. Может, ты все принимаешь близко к сердцу? Может, она не тебя имела в виду?

– Как же. А то ты не видел, как они смотрят на меня. Им покоя не дают ни моя прическа, ни то, что я хожу с тобой. Гады. Так еще и воспитывают. Нарочно позорят. В четвертый раз заставляют готовить политинформацию. Специально, чтобы я читала эти их дурацкие «Известия», «Труд», «Гудок». Господи, как же я их ненавижу. Однажды сказала про «Взгляд», так Гыга скорчила рожу и понесла про идеологическую диверсию, что их закроют скоро, и вообще – дети должны в это время спать… В общем, запретила упоминать.

– Ну что ты так раскипятилась… Просто ты зря им говоришь, откуда берешь информацию. Слишком честная, хотя и врушка. Я, например, сводки радио «Свобода» зачитывал на политинформациях. Пересказал про поставки советского оружия в Ливан и Никарагуа и кто там с какой стороны проводил карательные операции.

– Это как?

– Просто. Слушаешь «Свободу», записываешь, что они там говорят в новостях, а в классе читаешь и говоришь, что это, например, по материалам газеты «За рубежом».

– И верят?

– Верят. Они же сами ничего не читают. Ну, может, первую страницу, но дальше второй точно не идут, если только им не прикажут специально какую-то статью прочитать. А так вообще-то можно лить им в уши что хочешь.

– Офигеть. Ты слушаешь радио «Свобода»?

– Да. И не только.

– А как?

– Узнал, когда в радиокружке занимался. Мы весь эфир прощупывали, я один раз наткнулся, второй раз наткнулся…

– Ни фига себе! А меня научишь?

– Для этого нужен приемник, который короткие волны принимает. У тебя какой?

– «Ригонда». Здоровый такой гроб. Как его настроить?

– Берешь ручки. Начинаешь крутить. У нас лучше ловит на девять тысяч пятьсот двадцатой частоте. Сначала помех много будет, но это дело привычки.

– Ничего не поняла. Я не справлюсь. Давай, ты просто ко мне придешь и покажешь? Пошли сейчас, пока родаков дома нет?

– Давай.

И вот я сидела около приемника, прижавшись к Мишке спиной, а он крутил ручки и показывал, где ловить ВВС, где «Голос Америки». Иногда он опирался подбородком о мою макушку, а я прислонялась к его руке щекой и старалась запомнить все до цифры положения бегунка на шкале. И вдруг из приемника раздалось «Говорит радио „Свобода“». Я завопила. Потом поцеловала Мишку в щеку. Потом он меня. Прижался губами к щеке и долго-долго не отпускал.

5

Они опять не клеились, не сходились, превращались в задачку. Почему знаки зодиака и иероглифы должны быть в одной строке? Где разница между временами?

Хотелось думать о ее лиловой юбке, ее локонах, руке в тонких браслетах, высоком бокале кровавого вина. Хотелось думать о нем. О том, как он ее любил. Хотелось услышать, как они говорили о Призвании.

Хотелось думать о том, как в оттенках небосвода они прозревали Послание. Хотелось думать о том, что они были посредниками Бога и были призваны передать заветы нового мира.

Заветы бедных. Заветы милосердия. Заветы красоты.

Хотелось думать о них, об их мастерстве. И вот на мастерстве все и ломалось. Читая, я видела, как они передавали друг другу приветы. Автор автору передает жену, одетую в солнце. А если я повторю этот код, кто поймет меня? Или вот одна пишет, а другой немедленно вставляет это стихотворение, почти полной строкой. По датам стихов видно. Но как у него получилось? Или они просто цитируют Библию, которую я не читала, но понимаю, что это Библия и ничто другое?

Как можно было так писать стихи? Как, оказывается, они пишутся… Вот мои и не клеились. Хотелось сказать что-то большее, чем «он пришел», «она встала», «он сказал». Чтобы было шире, объемнее. Как у них. Но как?

Один дает три завета, и первый из них – «Не живи настоящим». Но ведь он не грядущем, в его грядущем живу я. А как мне теперь ему сказать? Я могу процитировать его, но он-то меня – не может! Как словами преодолеть время? Истинными словами, без фальши, без копирования? Вот это не клеилось, хоть ты тресни. Я злилась, вырывала тетрадные листы, потом писала снова, опять рвала, потом кидалась ими с балкона. Потом устала от них и от себя. Наконец села, подвела бегунок к нужной частоте и услышала голоса. Один совсем никакой – радио и радио. Другой голос был кудрявый. Голос то тянул гласные, то срывался на скороговорку. Говорящий картавил.

«Анна Андреевна посвятила ему несколько своих стихотворений, а он, в свою очередь, написал небольшую поэму „Сретенье“, многими внутренними нитями связанную с памятью Ахматовой. В интервью, которое Иосиф Бродский дал нам в тысяча девятьсот восемьдесят шестом году в связи с двадцатилетием смерти Ахматовой, поэт рассказывал: „Анна Андреевна несколько раз в разговоре высказывала эту идею, что христианство на Руси еще не проповедано. Стихотворение это, „Сретенье“, оно, собственно о том, как ветхозаветный человек умирает новозаветной смертью. Симеон – это человек между Ветхим Заветом и Новым Заветом. Это человек из Ветхого Завета, которому объявлено, что он не умрет, пока он не увидит мессию, пока он не увидит Христа. И он умирает, и он уже умирает в Новый Завет“».

Тут за дверью раздался звон ключей, и пришлось выключить радио. Но этот маленький кусочек никак не шел у меня из головы. То есть двадцать лет смерти Ахматовой. Ветхозаветный человек умирает. Умирает кто? Ахматова. И ей сказали, что она не умрет до тех пор, пока не увидит мессию. То есть она увидела того, кто говорит, и умерла. То есть этот, как его, Бродский хочет сказать, что он мессия? Ну и засранец.