Текст книги "Джинсы, стихи и волосы"

Мишка сел на диван, обнял меня, и так мы и сидели, не шевелясь. Нам было страшно.

5

Наконец-то начали шить костюмы. Я срисовала свой с фотографии Гиппиус, где она сидит в бриджах и с огромным бантом на шее. Подходящую кофточку выпросила у матери и уговорила ее пожертвовать на благое дело газовый шарф. Хуже всего дело обстояло с бриджами. Где в Москве можно взять бриджи? Я даже прокатилась до ипподрома, но там, конечно, никакого магазина с формой для жокеев не было. Пришлось перекрасить и обрезать треники, пришить к ним по ряду пуговиц снизу на каждую штанину. Конечно, не бриджи, колени будут отвисать после первого выхода, но что поделать. Но больше всего было жалко, что у меня нет таких чудесных полусапожек на каблуке, как на фотографии. Ничего не помогало. Кроссовки не наденешь, школьные тапочки тоже. Попыталась встать на шпильки, но я в них хожу как корова на льду. Пришлось опять идти на поклон к родительнице, и мы поехали в магазин Союза театральных деятелей и купили туфли для бальных танцев, на небольшом каблуке и с перепонкой. Не могу сказать, что я себе нравилась в таком костюме, но если уложить волосы, забыть, как выглядела Гиппиус, и еще немножко прищуриться, в общем получилось ничего.

Самые большие сложности возникли с мужскими костюмами. С ними было совершенно непонятно, что делать. Ни одной идеи. И тут на помощь неожиданно пришла Тамара Михайловна. Уж не знаю, откуда она достала столько материала, но его как раз хватило на два приличных костюма. Потом она распорола свое пальто и из подкладки сшила еще и жилетки. Так и получилось, что Коля стал приезжать к Володе домой. Его рассказы после этих визитов мы слушали, как рассказы сталкера.

В крохотной однокомнатной хрущевке жили Володя, Тамара Михайловна и ее мама – злющая вредная старуха, которая помыкала всеми как могла, а при попытке сопротивления валилась на пол и начинала стонать, что она умирает и все хотят сжить ее со свету.

В результате всех этих визитов на свет появилось два приличных костюма. Пиджаки были длинные, как у битлов, только с лацканами. Коля немедленно заявил, что в таком виде он может и на экзамены пойти, но Нина на него зарычала.

Однако была еще одна проблема. Мальчиков у нас было два, а мужских ролей – шесть, и совершенно непонятно, как отличить одного персонажа от другого. Когда мы писали – ну ок, дописывали – пьесу, мы не подумали о том, как зрители будут отличать одного персонажа от другого.

Интересный ход придумала, как обычно, Нина. Правда, пришлось опять переписать пьесу. Она придумала, что у Коли и Володи будет по три платка разного цвета. В первой сцене знакомства, когда ребята будут представляться «Я Волошин» или «Я Иванов», они будут доставать платки и вставлять их в нагрудный карман. Таким образом, по цвету платка зритель будет понимать, какой герой перед ними в данный момент. У Нинки всегда отличные идеи.

После репетиции, как обычно, объявили чтения. Володарский, который весь день ходил с загадочным видом, начал читать свои стихи. Как это ни удивительно, на этот раз в его так называемых стихах промелькнуло несколько очень приличных строк. Мы с Ниной аж переглянулись. Потом еще читали, но Володарскому что-то не терпелось, и он старался как можно быстрее закончить чтение. В конце концов, он не выдержал:

– Друзья! У меня для вас есть очень, очень радостная новость! Журнал «Вершина» готовит публикацию работ участников молодежных литературных объединений, и я настоял на том, чтобы нас тоже взяли! Мы сможем опубликовать в номере пять наших стихотворений! Так что, пожалуйста, подумайте, какое вы хотите опубликовать, и принесите тексты на следующее занятие. Желательно набранные. Я дам одно из своих последних!

«Тоже мне, молодежь», – подумала я и начала прикидывать, какое стихотворение я хочу опубликовать первым.

Вдруг раздался голос Володи:

– Дмитрий Станиславович, знаете, дело в том, что Коле в этом году поступать в литинститут и ему нужны публикации. С февраля начнется творческий конкурс. И если к экзаменам он произнесет еще хотя бы одну опубликованную подборку стихов, это пойдет ему на пользу. Поэтому я отдаю свое место в сборнике Коле.

– И я, – сказала Нина.

С неохотой, но пришлось признать, что Володя прав. Поэтому я тоже скрепя сердце отдала свое место Коле. Володарский выглядел так, будто его внезапно поймали и ощипали догола. Вжал голову в плечи, насупился, запыхтел. Несколько минут он боролся с собой, но в результате сказал:

– Какое верное решение! Володя, как я об этом не подумал! Действительно, Коле эта публикация гораздо нужнее. Поэтому я тоже отдаю свое место Коле.

Мы зааплодировали.

– Ну, будем расходиться… – бодро сказал Володарский.

По его физиономии было понятно, что ему надо просто остаться одному и попрощаться с несостоявшейся публикацией.

На выходе Коля подошел к Тамаре Михайловне, поклонился, поцеловал ей руку:

– Тамара Михайловна, я еще раз хочу поблагодарить вас за невероятные костюмы, которые вы нам сшили, и пригласить вас на эти выходных в Пушкинский музей.

Тамара Михайловна, которая к нам привыкла, даже не оторопела, а чуть улыбнулась, сделала книксен и даже сказала довольно громко:

– С большим удовольствием, Николай…

Мы первый раз увидели, как Тамара Михайловна улыбается. Коля подставил руку калачиком, и она впервые на нашей памяти не схватила Володю за руку и не потребовала попрощаться, а продела свою руку в Колину и вышла с нами из Дома пионеров.

Глава шестая

1

Встретились на «Парке культуры». Бранд тоже пришел, сказал, что решил дать шанс нашему городочку. И мы пошли. Сначала Валенок привел нас в Мансуровский переулок и показал дом Мастера – маленький деревянный дом за забором.

– А сейчас там что? Контора?

– Нет, это частный дом. В нем люди живут.

– Фигассе. А как так получилось?

– Ну, вообще говоря, если не считать поселка на Соколе, в Москве есть еще несколько частных домов. Говорят, они все остались за владельцами по личному распоряжению Ленина.

– Здорово, наверное, жить в частном доме в центре города…

– Так себе, на самом деле. То крыша проваливается, то ремонт надо делать за свой счет. У меня там знакомые живут.

– Можно сюда зайти?

– Нельзя. Пошли дальше.

В конце Суворовского бульвара Валенок показал место, где Бегемот садился в трамвай. Потом показал на памятник Тимирязеву:

– На этом месте, по легенде, Маяковский снял шляпу перед Булгаковым. Тогда памятник только открыли, а Маяковский и Булгаков проходили мимо и соревновались в остроумии. Булгаков показал на памятник: «Смотри-ка, Тимирязев стоит…», и тогда Маяковский снял шляпу.

Дошли до Литинститута:

– Грибоедов. И жил тут, конечно не Грибоедов, а Герцен…

Пошли обратно через Трехпрудный переулок в сторону Спиридоновки.

– Вот здесь Бездомный пытался догнать Коровьева и Бегемота.

На Патриарших показал на вторую с дальней стороны бульвара скамейку.

– Считается, что вот на той Берлиоз и Бездомный встретили Воланда. А турникеты стояли здесь, у павильона. Хотя по Малой Бронной трамвай никогда не ходил. Ну все. Теперь на Бисы, в нехорошую квартиру.

Мы вышли на кольцо, к остановке Букашки, и через несколько метров Валенок нырнул направо, в подворотню, и махнул нам рукой. Открыл первый подъезд дома, который стоял торцом к нам:

– Пришли.

В подъезде буквально все стены от пола до потолка были исписаны цитатами из романа: «Невидима и свободна!», «С котами нельзя!», «Молчаливая галлюцинация», «Осетрина второй свежести», «Рукописи не горят»… Попадались также стихи и длинные высказывания. А еще рисунки. Персонажи были нарисованы такими, какими я их себе представляла. Кот с позолоченными усами и в бабочке. Настоящий Коровьев в клетчатом пиджаке и с треснувшим моноклем. Но больше всего поразило лицо молодого человека с длинными волосами и в черных очках. Абадонну невозможно было спутать ни с кем.

– Смотри, – Валенок показал на небольшое углубление над входом в подъезд.

На высоте метров трех или пяти, в пространстве между крышей подъезда и окном была нарисована терраса с черно-белым шахматным полом, вдалеке виднелись очертания какого-то города и огромные заходящее солнце. На этот закат смотрел человек, которого зритель видел со спины и то не целиком – часть головы, руку и спину. Ветер дул ему в лицо, поэтому кусок белого плаща завернулся, и зрителю стал виден кровавый подбой.

– Пошли выше. Там еще интереснее.

Я не могла оторваться от рисунков и надписей, а Валенок уже тащил меня наверх. На площадке между вторым и третьим этажами обнаружились Ли и Ангел. Ангел склонился над Ли и нервно бормотал:

– Ничего, ничего, старичок… Ничего, старичок… Старичок…

А у Ли закатывались глаза, и он часто дышал. Бранд подошел к Ли и взял его за руку. Потом повернулся к Ангелу:

– Что это? – спросил он.

Ангел не ответил. Тогда Бранд со всего размаху двинул ему в челюсть – так, что разбил губу.

– Что это?

– Винт.

Бранд повернулся к нам:

– Значит так. Срочно бегите и вызывайте скорую.

Мы побежали.

– Я пойду стопить скорую, если вдруг мимо проедет, а ты дуй в будку, – скомандовал Валенок.

Я добежала до телефонной будки, которая на счастье была не занята. Набрала 03. После нескольких гудков послышался голос: «Подстанция». У меня началась паника, потому что ведь, кроме Садовая 302-бис, адреса я не знала. В этот момент я через стекло увидела, как Валенок выскочил на вторую полосу кольца и раскинул руки навстречу ехавший на него скорой.

– Человек умирает! – кричал он.

Скорая припарковалась у тротуара, оттуда выскочил фельдшер, и они вместе с шофером заорали на Валенка трехэтажным матом. Валенок только повторял:

– Человек умирает, человек умирает!

Из машины появилась маленькая медсестричка с чемоданчиком.

– Скорее, пожалуйста, пожалуйста, быстрее! Там человек умирает!

Мы поскакали в подъезд. На площадке между этажами лежал уже полураздетый Ли, а Бранд сидел рядом и держал его руку. Ангел куда-то испарился.

– Слава богу, где вы так долго шлялись? – И уже медикам: – Пациент, овердоз винтом, тахикардия, остановки сердца не было.

– Блядь. Второй за сегодня, – откликнулась сестричка.

– Ась, давай как обычно, – сказал фельдшер.

– Да у них заебешься вену искать, – ответила сестричка.

– Нет, этот из новичков, – сказал Бранд и показал на вены.

– Тогда лучше.

Сестра разбила ампулу и набрала шприц.

– Может, я? – спросил Бранд.

– Отвали.

– Вторая подстанция.

– А, – кивнул фельдшер. – Все равно я колоть буду.

Фельдшер быстро наложил жгут и ввел лекарство.

Наверху открылась дверь:

– Сейчас я милицию вызову! Житья от вас никакого нет!

– Порядок. Скорая помощь, – крикнул наверх Бранд, и дверь закрылась.

– Ну, сейчас посмотрим минутки две или три. Может, оклемается.

– Точно должен, – ответил Бранд. – Слышь, старик, ты это… Вызов не оформляй, а?

– Понятное дело, – вздохнул фельдшер. Потом еще раз измерил пульс у Ли. – Вроде зашелестел… Как дальше действовать, знаешь? Ладно, мы пошли.

– Спасибо вам большое! На бой не забудь ампулу списать, брат! – крикнул Бранд вдогонку.

– Не учи ученого, – огрызнулся фельдшер.

Постепенно дыхание Ли стало ровнее, но глаз он так и не открывал.

– Что с ним делать? – спросил Бранд. – Ко мне нельзя, у меня мать вычислит в ту же секунду.

– Ко мне тоже. У меня там родители. Они вообще такого никогда не видели. Начнутся вопросы, истерики…

– Тогда придется ко мне, – вздохнул Валенок.

Как только Ли немного пришел в себя, Бранд напялил на него свитер и куртку, а Валенок сунул мне в руки портфель, они с Брандом взвалили Ли на плечи и повели в метро.

– Пошли, и не отставай! – крикнул мне Валенок.

У входа на Маяковку Валенок проинструктировал:

– Значит так. Мы его поволокем через турникеты, а ты спроси что-нибудь у той, в будке.

Я понятия не имела, что спрашивать, коленки у меня подгибались, но я пошла к вахтерше.

– Извините, пожалуйста, а как доехать до станции «Проспект мира»?

Вахтерша озлилась:

– Глаза разуй! Вон схема, туда и смотри. А мы справок не даем.

Слава богу, за это время ребята успели проволочь Ли через турникеты.

– Тут недалеко, на «Белорусскую», – сказал Валенок, когда мы зашли в вагон.

В вагоне Бранд орал Ли в ухо:

– Хочешь торчать? Спроси меня. Я тебе препараты хоть подскажу. Что ты двигаешься всякой херотой? Скажи спасибо, что сейчас откачали.

Ли кивал, но не было особо заметно, чтобы хоть что-то понимал из того, что ему говорит Бранд.

– Как? – спросила я у Бранда. – Как ты можешь? Он же наркоман. Почему ты советуешь ему наркотики?

– Я врач, а не комиссия по нравственности. Так бывает, что с колесами жить лучше, чем без них.

– Но ведь наркотики – это плохо…

– Да иди ты!

Мы вывели Ли на «Белорусской» (радиальной), и Валенок велел идти в тоннель под мостом.

– Ничего, ничего, старичок. Мы тебя в койку… Попить дадим… Ничего, выкарабкаешься… Считай, второй день рождения, – уговаривал Бранд Ли.

Но я не унималась:

– Слушай, почему вы так с ним возитесь? Он же наркоман!

– Дура ты, – ответил Валенок. – Ли, между прочим, гениальный инженер и может из веника спаять радиоточку. Скольким нашим он магнитофоны чинил. Видаки собирал один из трех сломанных. Человек.

Тут мы дошли и до небольшого двухэтажного особняка. Валенок открыл дверь своим ключом.

– Последний рывок. Пошли, пошли… Правая нога, левая нога, правая нога, левая нога… Так, потихонечку…

Мы дошли до второго этажа. Валенок открыл дверь, и мы вошли в длинный плохо освещенный коридор, целиком заставленный полками с книгами.

– Вторая комната налево, – скомандовал Валенок.

Тут из соседней комнаты выглянула толстая пожилая дама с высокой прической, пуховым платком на плечах и беломориной в руке.

– Явление христов народу… – прокомментировала наше появление дама.

– Ба, это Дима. Он перебрал чутка. В таком состоянии домой не доедет, так что поспит у меня.

Дама кивнула и скрылась.

– Мировая у тебя бабка, – позавидовал Бранд.

– Что есть, то есть, – вздохнул Валенок. – Лан, сгружай сюда, на кушетку.

– Посмотри за ним ближайший час-полтора, – попросил Бранд. – Вроде ничего такого не должно случиться.

– Ну да.

– Спасибо тебе еще раз. Бывай, – Бранд хлопнул Валенка по плечу, кивнул мне, я поставила портфель, и мы вышли.

– Слушай, а он тоже в частном особняке живет?

– Ну как в частном… тут четыре квартиры. У него то ли дед, то ли прадед был какой-то номенклатурной шишкой…

– А родители потом в тюрьму?

– Причудливо тасуется колода карт, сестра, – вздохнул Бранд, и мы пошли к метро.

2

Этой секунды я жду каждый день как манны небесной. Все. Наконец можно свалить отсюда. Но не тут-то было. Сразу после звонка в класс вошла Гыга и сказала, что всем необходимо присутствовать на школьном мероприятии.

– Сметлева, тебя это особенно касается.

– Галина Геннадьевна, но мне…

– Сметлева, в зал, я сказала.

Пришлось идти в актовый зал, а Гыга не отставала от меня ни на шаг.

В зале собралось полшколы. Я оглянулась и махнула Мишке рукой, он улыбнулся в ответ. На сцену вышел тот самый Эдик из райкома комсомола. Эдик ужасно похож на мамашу-завуча, в нем тоже есть что-то рыбье.

– Ребята, – по-комсомольски бодро начал Эдик, – райком комсомола поручил мне провести с вами информационное мероприятие. Садитесь поудобнее и, пожалуйста, прошу тишину в зале.

Зал не затих, но тут с места вскочила завуч и все заткнулись.

– Итак. Сегодня в мире происходит много тревожных событий. Об одном из них я хочу вам рассказать. По всему миру, особенно в странах Западной Европы и Америки бушует так называемая чума двадцатого века – синдром человеческого иммунодефицита. От нее уже погибли тысячи людей. Некоторые американские политики называют эту болезнь «чумой аморальных». Эта болезнь передается половым путем, поэтому по большей части ею заражаются асоциальные члены общества – наркоманы, проститутки, люди, ведущие беспорядочную половую жизнь. – Эдик красноречиво посмотрел на меня. – Эта болезнь страшна еще и тем, что от нее нет лекарства. Если человек заразится, то обязательно умрет в течение года, причем в страшных мучениях. Картина заболеваемости, безусловно, впечатляет. Только в Нью-Йорке в прошлом году от этого заболевания умерло около четырех тысяч человек. Что, кстати, говорит о том, что за люди живут в столице мирового капитализма. В городе проходят демонстрации, народ требует оградить нормальных людей от опасности, но администрация Рейгана привычно отмахивается от народных чаяний и не выделяет деньги на разработку и производство лекарства от этой заразы. Вместо того чтобы протянуть руку оступившимся, американцы спокойно смотрят за тем, как они умирают. – Эдик взял паузу. – Но мы не должны поддаваться унынию. Есть и хорошие новости. По крайней мере, мы защищены от этой болезни нашим образом жизни и приверженностью к моральным ценностям. Сейчас, когда весь мир терпит бедствие, мы должны помнить: не таблетки, а следование нормам морали и социального общежития защищают нас перед лицом заболевания. Но друзья. – Эдик попытался изобразить душевную интонацию и сделал это ужасно фальшиво. – И у нас не обходится без печальных примеров. В Советском Союзе завелись так называемые неформалы, которые бездумно копируют западный образ жизни и таким образом подвергают риску не только себя, но свое окружение, а это может привести…

Вся школа повернулась ко мне. Блядь.

И тут в зале случилась гробовая тишина. Я оглянулась. Мишка встал и начал выбираться из своего ряда. Все, как заколдованные, смотрели на него. Он прошел по всему залу, подошел к моему ряду и сказал:

– Пошли отсюда.

Я тоже начала выбираться, но Ленка подставила ногу. С каким наслаждением я на нее наступила! Мишка взял меня за руку, и мы пошли. И только когда мы дошли до раздевалки, раздались вопли:

– Сметлева, Хохлов! Немедленно вернитесь в зал!

Но мы схватили куртки, выскочили из школы и полетели вон из этого места.

– Подожди, – я вернулась на несколько шагов, сняла с шеи пионерский галстук и привязала его к ручке школьной двери.

3

Перед сдачей спектакля Володарского била крупная дрожь, хотя нам предстояло показать его всего лишь трем членам худсовета, куда входили знакомый нам директор Дома пионеров, руководительница средней группы хора и одна незнакомая тетка. Но Дмитрий Станиславович ходил по потолку, приставал к нам и пытался проверить, помним ли мы текст.

Я люблю эту возню. Волнения, переодевания и раскрашивание. Когда одновременно и весело, и страшно. Конечно, чуть опоздали, задержали начало минут на пятнадцать, но в конце концов начали.

Играли четко в ритме, как на репетициях, за кулисами подбадривали друг друга. Леночка вытворяла на сцене что-то невероятное, просто настоящая Сабашникова. И сцену с Максом провела блестяще: все повторила – и румянец, и слезы. Незнакомая тетка в конце сцены даже зааплодировала.

Прогон близился к концу, на сцене остались Володя и Коля. Коля – за Иванова, Володя – за Кузьмина. Там даже не сцена, а связка – они прощаются, и все. Как вдруг мы услышали громадную, размером с океан, паузу. От неожиданности мы с Ниной схватились за руки и побежали к кулисе. Коля стоял красный как рак, глаза на полвосьмого. Он стоял и раскачивался. Пауза все длилась. Он тупо забыл текст!

– Будьте любезны, пришлите телеграмму… – шептали мы ему, но Коля ничего не слышал.

Тогда Володя произнес сразу две реплики, свою и Колину:

– Будьте любезны, пришлите телеграмму… Ах, боже мой, неизвестно, когда я туда доеду.

И тут Коля включился:

– В любом случае, счастливого пути вам.

Мы стекли по стенке от облегчения. Осталось всего ничего – две сцены и завершающее дефиле. Отыграли. Поклон. Пошли переодеваться.

На Володарского было страшно смотреть. Казалось, он похудел на десять килограммов за один спектакль. Обратно в зал нас не пустили, заперлись и что-то там обсуждали. Чтобы скоротать время, мы почему-то начали играть в ладошки, совсем как дети. Через полчаса нас пригласили.

Директор вышел на сцену:

– Уважаемые студийцы! Я поздравляю вас с окончанием репетиционного процесса! Художественный совет ознакомился с вашей постановкой. Не буду отрицать, что между членами художественного совета возникла некоторая дискуссия. Сама тема постановки некоторым из нас кажется несколько упаднической. Ну что это такое, в конце концов? Что за декаданс? В будущем, пожалуйста, при выборе темы учтите замечание. Но следует отметить и новаторство постановки, самостоятельно написанную пьесу, блестящую актерскую работу Елены Мухиной. Так что в целом мы, художественный совет, рекомендуем спектакль к показу. Премьера в марте, дату уточним.

Мы повскакали с мест, закричали «ура!», а Володарский кинулся обниматься. На выходе Коля взял под ручку Тамару Михайловну, повернулся к Нине, сделал виноватое лицо, и они втроем ушли. Нина застыла.

4

Нина ревела:

– Это все из-за жо-о-опы!

– Что случилось? Почему из-за жопы?

– Он жопы моей стесняется-а-а…

– Да брось ты. Во-первых, не жопа, а, скажем, корма. Во-вторых, они же мальчики, у них могут быть какие-то собственные занятия или секреты. Не сердись на них.

– Нет! Он знал! Он знал, как мне важно было, чтобы он после спектакля со мной ушел, чтобы мы в кафе отпраздновали!

– Потом отпразднуете…

– Не-е-ет… Это уже не то-о-о…

Нина все рыдала и рыдала, размазывала потекшую тушь и губную помаду по лицу.

– А я люблю его! И всегда любила, с первого класса! А он… Он теперь ухлестывает за этим Вовкой!

– Ну что ты несешь?

– Ты что, слепая, что ли? По-твоему, он просто по-дружески помогает? Коля специально это с Тамарой затеял, чтобы она свои лапки отпустила, и он смог бы его увести.

– Слушай, у тебя какие-то дурацкие мысли…

– Он меня не лю-ю-юбит… Блин! Я столько для него сделала, так старалась! Все уроки давала списывать, лишь бы он своими стихами занимался. Диктанты ему правила со второго класса, он до сих пор путает как пишется «-тся» и «-ться». И вот так после всего этого он бросил меня ради смазливого придурка!

– Почему бросил? Что за паника? Он всего лишь один раз пошел после спектакля не с тобой и не предупредил тебя об этом. Мне кажется, ты сама себя накручиваешь.

Но Нинка и слушать меня не хотела:

– Я боролась! Я все делала! С родителями поругалась! Они меня уже ненавидят за то, что я ни в какую не соглашаюсь! Сижу тут как дура, только чтобы с ним быть…

– Куда не поехала? На дачу? Так вроде до каникул долго еще…

– Да при чем тут дача? В Израиль. Все давно хотят. И никто из-за меня не едет.

– А ты что, еврейка, что ли?

– А ты мою фамилию видела?

– Я в этом вообще не разбираюсь. Мне казалось, что Альперн – немецкая фамилия… Еврейская, немецкая – для меня один хрен.

– Все бы так думали…

– Да какая разница?

– Ты совсем ничего не знаешь. Вот Коля никому не разрешал до меня докапываться. А теперь вот…

– По-моему, ты драматизируешь. Кому какое дело, какая у тебя фамилия? И потом, как ты могла такое подумать… Коля и Володя… Ерунда какая-то. Одно к другому никакого отношения не имеет. В огороде бузина, а в Киеве дядька…

– Это ты не можешь представить, потому что ты дура без воображения!

– Обзываться не надоело?

– Ладно, прости.

– А в Израиле что будешь делать?

– Не знаю… Не думала об этом – и не хочу думать. В армию придется идти…

– Там женщин в армию берут?

– Там всех берут… Потом мои выдали бы меня замуж за какого-нибудь приличного еврейского мальчика… Даже представлять противно… Язык чужой… Нет, не поеду.

Мы дошли до Нинкиного дома. Напоследок она повернулась и сказала:

– Ладно, я уже успокоилась.

Подошла к припаркованным рядом с подъездом «жигулям», наклонилась к зеркальцу, вытерла тушь и помаду носовым платком.

– Пока.

– Пока. Только ты ему ничего не говори.

Я кивнула и повернулась.

– Ничего, слышишь, ничего не говори! – крикнула она мне в спину. – Ничего этого не было!

5

– Люблю тебя.

– И я.

– Я тебя больше.

– Давай еще посоревнуемся.

– Странное получится соревнование. И немножко грустное.

– Почему?

– Потому что для того, чтобы выиграть, придется вывернуться наизнанку. Давай убежим лучше?

– Куда?

– Куда-нибудь. Скажи первое название страны, которое пришло в голову.

– Менгисту Хайле Мариам.

– Ха. Это не страна, это такой подполковник в Эфиопии.

– Да и черт с ним.

– Хорошо. Тогда я. Тринидад и Тобаго.

– Это где?

– В Южной Америке.

– И что мы там будем делать?

– Лежать на песке, плавать в океане…

– Не, в океане я плавать не буду. Я акул боюсь.

– «Челюстей», что ли, насмотрелась?

– В биологическом кружке в пионерском лагере рассказывали, как они людей едят. Я потом два дня спать не могла.

– Я бы тебя от них защищал. К тому же ты смелая. На себя вон какие акулы нападают, а ты не боишься.

– Боюсь, Мишка. Я очень боюсь. Просто рожу такую делаю.

– Иди сюда, храбрая ты моя. – Мишка прижал меня к себе. – Черт, полчетвертого, мне пора.

– Давай.

– Вот еще что. Только ты сразу не открывай, подожди, пока я уйду. – Он достал из кармана куртки маленький блокнот. – Не сразу, ладно?

– Ну хорошо, хорошо.

Мишка чмокнул меня в щеку и вышел за дверь. У меня в руках остался блокнот. Заглянула одним глазом – в столбик. Значит, стихи. Налила чаю, добавила три ложки сахара, размешала, нарочно все делала медленно. Но потом не выдержала и рванула в комнату, чтобы поскорее посмотреть на свое новоприобретенное богатство.

Уселась в кресло и открыла исписанный четким Мишкиным почерком блокнот. Господи, какой ужас.

Это не стихи. Сплошняком одни признания в любви и про одиночество. Ямбом. Как сваи вколачивает. Так еще и в размер не попадает. Любовь-кровь, розы-морозы-мимозы-угрозы-грезы. Ужей целый выводок. Передо мной были очень плохие, плоские, бездарные, глупые, деревянные, трескучие, безобразные графоманские буквы. Говно.

Господи, ну как же… Я его учила, мы в слова играли… У него получалось! Я же точно помню, что получалось… А это писал совершенно глухой человек, человек, который ничегошеньки не понял и не почувствовал.

Я как будто споткнулась на ровном месте и полетела в пустоту. Что же мне теперь сказать Мишке? Как на него смотреть?