Текст книги "Джинсы, стихи и волосы"

Глава четвертая

1

Кассеты я сперла у родителей. На них записано какое-то их КСП, не жалко. Встретились с Брандом на Пушке, прямо в метро. Я передала две кассеты, и он уважительно посмотрел:

– Sony. На вот тебе, – и он дал мне пластинку.

На белой обложке были нарисованы дерево и звезда и подпись «Аквариум».

– Когда вернуть?

– Возьми так. Я в свое время купил сразу пять. Считай, подарок. С Новым годом.

– Так не было ж еще?

– Ну будет. Тем более я на это время отпуск возьму и опять в Питер уеду.

– Пошли, может, кофе выпьем?

– Не. Мне на сутки.

Махнул рукой и побежал к поезду.

Дома я раскочегарила свою «Ригонду», поставила иглу на дорожку пластинки. И с первыми же звуками меня накрыло.

Его голос – он гладил меня, обнимал, целовал. Он знал самые тайные места меня. Он открыл мне, что у моей души есть органы. Вроде той поэтической желёзки, которая источала стихи, но их оказалось гораздо больше. Я даже не подозревала, что они есть!

Я провалилась даже не в этот голос, а в его предчувствие.

Он пел об известном и неизвестном мне. У нас с ним были общие места – например, сны, которые, я точно была уверена, мы видели одни и те же. А в некоторые мне еще только обязательно предстояло попасть. В тот город на холме, который мелькал из песни в песню. На какой он карте? Земной или небесной? Можно было принимать прекрасное и отказываться от него. Как можно относиться к электричеству? Где та сторона стены восхода? А что за кольца? Кто такие ястреб в сияющем небе и та, что приносит дождь? Он знал.

Он брал мои руки, вкладывал в мои ладони новые имена. Он называл те, которые я понимала, и те, которые мне еще только предстояло расшифровать.

Он поразил меня. Как можно было одновременно говорить о путях, о судьбе и тут же отказаться от этого. И как! Стрельнуть сигарет! В музыку вставил слово «стрельнуть»!

Звенели струны и бубны. И соло трубы. Такой зовущий, медный и чистый голос трубы где-то впереди звал меня и ободрял, и давал надежду. Я молилась вместе с теми, кто пел на кухне хорал. Каждая буква, каждая нота втягивала меня в мир, где царил этот узнавший меня голос.

Я проснулась в сон.

2

После того как попытка посидеть под мостом в снегу провалилась, мы начали ходить после уроков ко мне. Родаков гарантированно не было дома часов до пяти. Дома я делала чай и бутерброды, Мишка математику и физику, а потом слушали голоса. Сегодня Мишка был чернее тучи.

– Ну что такое?

– Моих вызвали.

– По поводу меня?

– Угу. Я им сказал, что это не их дело.

– И как они?

– Отец нормально. Мама нервная, сразу в слезы. Тяжело им там завтра будет.

– Хорошо хоть у тебя отец что-то понимает.

Мне было ужасно жалко Мишку, но я совсем не понимала, что могу сделать, кроме как утешить, погладить по голове, обнять.

– Ну что, послушаем? – И он пошел к «Ригонде».

– Нет. Давай я «Аквариум» включу. Я последнее время ничего, кроме этого, слушать не могу.

Поставила заветную пластинку.

– Да что тебе там так нравится?

– Понимаешь, это совсем другое… Мне сложно объяснить.

– Попробуй.

– Он когда поет, у меня такое чувство, будто он рассказывает то, что я знала, но забыла. У символистов метафоры устроены проще. Как у Данте, через «который». Гребенщиков тоже это использует, но иногда он играет в какие-то более древние игры. Так увеличивается глубина резкости стиха. Понимаешь?

– Не совсем.

– Ну смотри. Вот он обращается к какому-то сюжету, а у тебя есть чувство, как будто ты этот сюжет знаешь, хотя впервые о нем слышишь. Плюс музыка… На самом-то деле мне это все нравится целиком. И музыка, и слова. Но слова, конечно, больше. Как он определяет предметы, чувства. Ну, ты же физик, ты должен знать, что определение – самое важное. Это начало языка. Вот это тело зовут женщина, а это – мужчина… И это определения, которые есть только у нас или не только у нас… Но когда ты говоришь «женщина», я понимаю, что ты имеешь в виду. Так и там. Черт, нельзя объяснить. Тут надо попробовать. Хочешь?

– Давай.

Я уселась к нему на колени.

– Вот смотри. Я говорю: «Открытая дверь – солнце, и радость, и первый шаг». Что получается? Есть открытые двери и с ними связано что-то светлое – счастье и радость. То есть я рада, что то ли я делаю шаг, то ли кто-то его делает. Понял?

– М-м-м.

– Теперь твоя очередь.

– Аналогично.

– Нет, так нельзя. Что значит «аналогично»? Это что, метафора? Попробуй как-то иначе. Что ты хотел сказать?

– Я хотел сказать, что и я тоже рад.

– Ты хотел сказать, испытываешь то же самое, что и я?

– Да.

– То есть ты что делаешь?

– Испытываю…

– Нет, попробуй еще раз. Ты делаешь то же самое, что и я. Что ты делаешь? Ну это же очень просто. Смотри, вот моя рука. Я делаю такое движение, и ты такое же. Что ты делаешь?

– Я тебя отражаю.

– Вот! Отражение. Теперь я. «Мед, услаждающий слух».

– Ну это легко. Слух и то, что приятно слуху – музыка или звук.

– Да, правильно. Теперь ты.

– Глаза твои, как цветы.

– Ну ты сам не слышишь, что это, во-первых, не метафора, а сравнение? Во-вторых, ну что за пошлость? Как ты себе это представляешь? Ты смотришь мне в глаза, а у меня там пестик и тычинки? Это всегда немножечко загадка, которую надо загадать. Давай сейчас я попробую.

– Рвет камень, держит небо, гнет металл.

– Нет, я так не могу. Ну что значит «рвет камень»? Кто рвет камень? Шахтеры? А кто гнет металл? Металлурги? Что за совок такой? Какие металлурги? Какие шахтеры? Что за программа «Время» у тебя в голове? Что гнет металл и разрывает камень?

– Металлурги…

– Да выкинь ты этого металлурга! Представь кого угодно. Он что делает, когда рвет камень и гнет металл?

– Как что, применяет силу.

– Вот! Применяет силу! Разгадка – сила. Давай теперь ты.

– У меня так не получится. Давай опять ты, а я подумаю.

– Коснись модели портрета.

Мишка чуть-чуть подумал и положил руку мне на лоб.

– А теперь печати моря на теле. – Он провел пальцем от моего виска до уха. – Цель копьеносца…

Мишка на секунду замер, потом его палец проскользнул ниже, в ямку между ключицами. Я повернулась к нему лицом. Он опустил палец еще ниже. Я взяла его голову в ладони и приникла к его губам. Отозвался сначала неуверенно, но потом начал целоваться по-настоящему, жарко и долго.

3

Стихи перли, как из грядки. Я иногда даже просыпалась в испарине и записывала прилившие строки. Они шли и шли бесконечным потоком, поэтому я сломя голову неслась в студию ими делиться. Мне уже были неинтересны все эти разборки между Гиппиус и Ивановым, хотелось только дождаться конца репетиции и читать.

Володя мастерски научился обращаться с Володарским. В конце занятия льстил ему, говорил, как важно для нас его мнение. Причем делал он это каждый раз так лихо, что Володарский всегда покупался. Глядя на эти сценки, становилось понятно, как Володя рулит у себя дома. Володарский давал отмашку к началу чтений, мы читали, но любая его попытка вставить хоть пару слов мгновенно получала отпор. Коля и Нина легко его забивали.

Одновременно и Коля начал странные эксперименты над Тамарой Михайловной. Минут за пятнадцать до конца занятий он выскакивал в коридор и приглашал ее в зал, где она и сидела, забившись в угол, будто скованная судорогой, и таращилась на нас. Потом хватала Володю, произносила свою скороговорку и уволакивала его. Постепенно время ее сидения в зале увеличилось до получаса. Я совершенно не понимала, что бы это значило, но у Коли были какие-то свои резоны.

Сегодня я читала штук десять новых стихов. Про высокие замки и религию восходящего солнца. Про речь реки и звуки тамтамов. Про обязательную встречу за горизонтом и обещанную любовь.

– Очень интересно, Сашенька, – попытался вставить свои пять копеек Володарский.

Но Нина тут же осадила его своим презрительным «пф-ф-ф»:

– Кажется, кто-то переслушал «Аквариума».

– Почему это?

– Да потому, что он у тебя в каждой строчке.

– И что в этом плохого?

Нина и Коля переглянулись.

– Ну, это же не поэзия. Это рок. Там совершенно свои законы, почти не поэтические.

– И вообще игра в поддавки, – поддакнул Коля.

– Не понимаю.

– Ну ты что, не слышишь, что половина его текстов взята у Боба Дилана?

Я промолчала.

– Нет, – не согласился Коля. – Почему из Дилана? Там Моррисон просвечивает через каждые три строчки.

– Господи, ну что вы разговариваете загадками. Объясните наконец! – не выдержала я.

– Ну вот смотри, у Моррисона есть строки:

 
«Have you ever seen God?» —
a mandala. A symmetrical angel.
Felt? yes. Fucking. The Sun.
Heard? Music. Voices
Touched? an animal. your hand.
Tasted? Rare meat, corn, water
& wine.
 

– Видишь, что он делает? Он дает самые общие символы, которые можно трактовать как угодно. Символисты так не поступали. Они вкладывали в каждый символ совершенно точное значение, со скрытыми цитатами и иногда даже указаниями, чтобы текст принимал трехмерное, а то и больше звучание. А здесь все идет ровно наоборот. Понимаешь?

– Нет.

– Как бы тебе объяснить… – Коля пощелкал пальцами. – Вот смотри. Есть два простых символа – ангельские крылья и яблоки. И куда бы ты ни положила крылья, все пространство вокруг приобретет какой-то смысл. Представь крылья на табуретке или их же в клетке, на помойке, на шлагбауме. В любом из этих сочетаний рождается определенный смысл, понимаешь? Потому что символ слишком значим. Или представь себе яблоко. Яблоко на тарелке, яблоко среди крыс, яблоко на рельсах. Цирковой трюк, короче.

– По-моему, это даже здорово. Универсальный ход.

– Да нет, это очень простой ход. Это игра в поддавки. Это работа не со словом, а с восприятием читателя. Не поэзия в хорошем смысле.

– Да почему же?

– Попробую так. Есть такой психологический тест, называется «Пятна Роршаха». Во время теста пациенту показывают разные листы с кляксами, которые ничего не обозначают. И когда тот, кого тестируют, смотрит на эти пятна, он рассказывает, что в них видит. Кто-то видит мрачные события, кто-то радостные образы, кто-то угрозу, кто-то наоборот. Но на самом деле на бумаге ничего этого нет. Это просто пятна. И когда пациент говорит о том, что он видит, это не работа художника, который создал пятна, а работа мозга того человека, который на них смотрит. Поняла?

– Кажется, да. Но не поняла, почему это плохо.

– Потому что поэт должен работать со словом и ни с чем другим.

И тут вклинился Володарский:

– Ниночка, я тоже не понимаю, в чем тут претензия. Поэты работают не только со словом, но, конечно же, и с публикой. Вспомните, как поэты собирали стадионы… Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина.

– Публика дура, – отрезал Коля.

– Хорошо, но английский-то вы откуда знаете? – спросила я обоих.

– Спецшкола, – как обычно снисходительно сказала Нина.

Я замолчала. Ребята всегда давали много пищи для размышлений, и здесь явно было над чем подумать.

Мы все посмотрели на Володю. Володя смотрел на маму. Тамара Михайловна спала.

4

Пить хотелось невыносимо. Поэтому пришлось бежать в столовку, хотя я прекрасно понимала, что Ленка и Светка следуют за мной повсюду, как акулы за запахом крови. При любой возможности пристраиваются ко мне за спину, чтобы сделать какую-нибудь гадость. Вот и сейчас слышу ласковый Светкин голосок: «Тетя Даша, не продавайте ей ничего! У нее сифилис!»

Чтобы достать мелочь, поставила портфель, протянула деньги буфетчице, схватила стакан сока и сделала первый глоток. И тут чья-то нога метким движением выбила портфель. И понеслась. Все, кто был в столовой, начали играть портфелем в футбол. Я только слышала восторженные визги Ленки и Светки «Жирный сифак!», «Давай мне!», «Сюда!». Портфель раскрылся, из него полетели учебники и тетради. Я попыталась кричать им «прекратите», даже тетя Даша вышла из-за стойки и тоже попросила перестать, но матч не закончился. Тогда пришлось поставить стакан на стол и подбирать тетрадки.

Но им этого показалось мало. Я ощутила, как Ленкина туфля оказалась на моей руке. Каблуком она давила мне на костяшки пальцев. Давила и давила. Я подняла на нее глаза.

– Не ходи в места, где люди едят. Сифилитичка. – И придавила руку еще сильнее.

Я вырвалась. Схватила Ленку за щиколотку и вывернула ее на максимум. Ленка упала. Я схватила портфель и все, что было под рукой, включая стакан, и пошла к выходу, стараясь не сорваться на бег.

В спину мне летели Светкины вопли:

– Сука! Проститутка!

Тут я спокойно развернулась, посмотрела на Светку и одним движением вылила на нее весь стакан томатного сока. Светка замерла. Кровавая жижа стекала по ее морде, капала на белый воротник и фартук. Я удовлетворенно посмотрела на результат, развернулась на пятках и пошла к выходу, размахивая портфелем. Да и фиг с ними, с тетрадками и учебниками, которые остались в столовке. Все равно вернут. Или не вернут. Неважно.

5

Я сидела и ждала Бранда. Вообще тусоваться на Петровке дело довольно хитрое. Денег у меня, как правило, только на две чашки кофе, а сидеть в кафе часов до шести или семи, если руки нечем занять, тягостно. Тем более в декабре, когда от холода на улицу и носа не высунешь. Поэтому я освоила целое искусство, как растянуть две чашки кофе часа на три. Пить надо медленными глотками и наслаждаться каждым из них, а иногда делать жалостливые глаза, чтобы кто-нибудь угостил. На этот раз рядом был Ангел. Я попробовала свой трюк на нем. Ангел посмотрел на меня, и вдруг его как подменили. Голос изменился, а улыбка стала обольстительной.

– Слушай, а ты красивая.

– Да ладно.

– Верь мне, я художник. У тебя лицо красивое и губы, и ореховый цвет глаз редко встречается. – Ангел по погладил меня по мочке уха.

– Садись ко мне. Какая грудь… Хочешь моделью подработать?

– Хочу. Деньги нужны.

– Могу пристроить в училище. Правда, тебя там с руками оторвут!

Ангел схватил меня за задницу и попытался поцеловать.

– Подожди, я же тебе совсем не нравлюсь.

– Мне все женщины нравятся…

– Ну как же…

– Любовь, знаешь, она порхает где хочет, просто в какой-то момент мы с тобой…

Тут сверху раздался голос Бранда:

– Слышь, ты, принц Лихолесья, если хочешь ее трахнуть, сделай это сейчас. Ей четырнадцать, а у тебя завтра бездник, если я правильно помню.

Ангела передернуло, он немедленно опустил руки, а через минуту его вообще смыло. Пошел искать других моделей, наверное. Бранд вытащил кассеты.

– На, держи. Здесь «День серебра», «Радио „Африка“» и квартирник.

Я схватила кассеты и прижала их к сердцу.

Брант протянул двадцать копеек:

– Сходи за кофе, я устал как черт.

Когда я вернулась с кофе, Бранд положил голову на руки и почти спал.

– Совсем устал?

– Ну а как ты думаешь? После суток всегда как мертвый.

– Там очень тяжело?

– Очень. Но иногда и смешно бывает. Сегодня, например, нас вызвали на белочку. Вкатили мы клиенту релашечку, вызвали психиатров. Сидим – напарник, клиент и я на табуретках по трем углам. Сидим, курим. Приезжают психиатры, заходят. А что на клиенте какая-то шинелька, что у нас бушлаты. И рожи одинаково смурные, и курим «Беломор». В общем, непонятно, кто из нас клиент. Ну и санитар такой начинает задавать наводящие вопросы, типа что мы здесь делаем. Я поднимаю голову и говорю: «Комаров гоняем». Санитар разворачивается, начинает потирать ручки и идет ко мне: «Давно ли гоняем? Какое на дворе время года?» Ну я бушлат приоткрыл, форму показал – ребята, я не клиент, клиент там, в углу.

Я рассмеялась.

– Слушай, а ты в Питере на концерт «Аквариума» ходил?

– Сто раз.

– Прямо его видел? Какой он?

– Какой… С челкой. Нос такой…

– Красивый?

– Ну что ты меня спрашиваешь, как будто я в этом разбираюсь.

– А как ты узнаешь, когда концерты?

– Заходишь в рок-лабораторию, там обычно объявления висят. В «Сайгоне» у людей можно узнать, у кого когда квартирник. Ничего сложного.

– Везет тебе…

– Я тебе сто раз говорил, поедем.

– Родители не отпускают. Я уже рассказывала. Да и в школе все погано.

– Как хочешь…

– А чего ты здесь устроился? Ты же Москву ненавидишь и в Питер мотаешься все время?

– Ну, как тебе сказать. У меня там отец, а тут мать.

– Развелись, да? А почему?

– Как обычно. Отец у меня врач-светило, а там молодая практикантка. Старая жена надоела. Развод, тапочки по почте, сына в форточку. Мать гордая, дед устроил ей перевод в Москву. Так что она теперь тоже профессор, все чики-пуки.

– Так ты чего, профессорский сынок? Мажор?

– Ладно, языком-то не копти.

Тут раздался шум, и в Петровку ввалились человек двадцать волосатых. Все веселые, балагурили и обнимались, у одного в руках был магнитофон. По залу прошел шорох: «Димедрол будет танцевать… Димедрол будет танцевать!» Бранд меня под локоть:

– Слышишь, Димедрол будет танцевать, вставай.

Народ уже растаскивал столы к стенам. Чувак с магнитофоном врубил Rock around the clock. В центр зала вышел невероятно красивый юноша с босыми ногами. Его крупные локоны падали на плечи, яркие желто-карие, почти янтарные глаза светились. Он скинул вьетнамки, простоял пару секунд, поймал ритм и закрутил первый пируэт. Ноги четко отбивали долю, движения были изящны, и каждое имело смысл. Временами он выхватывал из толпы девушку, и она, околдованная им, проходила по залу, идеально попадая в музыку. Он то садился в прыжке на шпагат, то потом вставал и изгибался так, что почти касался головой пола, вертел фуэте. Две руки жили отдельно, они, как птицы, летали из стороны в сторону, неспокойные и прекрасные. Я смотрела на него и думала – это танец бога Диониса.

Глава пятая

1

Как только Гыга зашла в класс, я услышала: «Сметлева, к завучу».

Ну вот что делать? Оставить портфель или взять с собой? Ну его на фиг рисковать. Сложила все тетрадки в портфель и поплелась к завучу.

– Входите. А, это ты… Проходи.

За столом завуч – противная крашеная блондинка с химией. Глаза у нее злющие, как у щуки.

– Ну, рассказывай, Сметлева.

Она повернулась к окну. Как же я терпеть не могу все эти их приемчики, паузы эти педагогические! Они их в одном и том учебнике, что ли, все прочитали? Ну ничего. Она молчит – и я молчу. Смотрю и представляю ее в лифчике и трусах с начесом. Так продолжалось минут пять.

– Что скажешь в свое оправдание?

– О чем?

– В школу поступил сигнал, что тебя видели, как ты встречаешься в центре города с совершенно асоциальными элементами.

Интересно, о ком это она сейчас? О Бранде или об Ангеле?

– Язык не поворачивается назвать их молодыми людьми… Эти типы совершенно не придерживаются общепринятых норм поведения.

Господи, ну что тут скажешь? Общепринятые нормы поведения у нее. Она добро от зла не отличает, какие уж тут нормы.

– И мы как педагогический коллектив обязаны предпринять все меры воздействия на тебя, потому что мы несем за тебя не только юридическую, но и моральную ответственность. И если нужно будет в какой-то момент подключить милицию, подключим!

Да иди ты уже в жопу со своей ответственностью!

– Подумай. Конечно, ты сейчас находишься в таком возрасте, когда детям свойственно бунтовать, свойственно идти наперекор мнению взрослых. Но это глубоко неправильно, ты просто сама не понимаешь, в какую яму ты себя закапываешь, подумай. Александр Пушкин очень верно сказал: «Береги платье снову, а честь смолоду». Если ты и дальше будешь встречаться с этими сомнительными типами, то даже если ты сто раз будешь хорошей, никто уже тебе не поверит. Потому что есть такая вещь – репутация. И сейчас ты ее уничтожаешь. В конце концов, это может сказаться на твоих характеристиках. А если комсомольская ячейка посмотрит на все эти твои художества, так можешь остаться и без комсомола…

Она правда думает, что я в комсомол буду вступать?

– Эти люди тебя ничему хорошему не научат. Они, конечно, старше, они тебе больше нравятся, но это безответственное поведение. Они все закончат в тюрьме или сопьются. Ты хочешь такой жизни для себя? Подумай о своих родителях, подумай о том, сколько горя ты им приносишь.

Нет. Лучше думать про ее лифчик.

– И еще. У нас очень плохая ситуация с Хохловым. Куда ты его толкаешь? Он мальчик с блестящим будущим и сейчас он действительно находится на грани того, чтобы испортить себе жизнь.

Это, значит, я его толкаю, а не они ему бананы ставят.

– Подумай о нем. Мы уже вызывали его родителей, но ситуация коренным образом не меняется. Ты безответственно себя ведешь. Я понимаю, что он сейчас тебя защищает, это благородно с его стороны. Но ты-то как себя ведешь? Насколько надо быть безжалостной, чтобы вот так ни за что ни про что распорядиться жизнью хорошего мальчика, отличника? Он из-за тебя, между прочим, может остаться без института. Мне стыдно за тебя, Сметлева. Если по-человечески не понимаешь, пойдем по инстанциям. Родителям в партком и в профсоюз будем писать, чтобы они тоже обратили внимание на образ жизни ребенка. И запомни, вплоть до постановки на учет в милицию!

Стыдно тебе… Сволочь ты такая.

– Это должно прекратиться. Ты все поняла?

Что «это»? Но тут вступать в разговоры бессмысленно.

– Немедленно иди в класс, я проверю по часам.

Развернулась, пошла в класс, цепляя ногу за ногу. Поймать бы этого стукача и придушить подушкой.

2

От бесконечных читок мы наконец перешли к разводу сцен. Сегодня репетировали объяснение Макса и Сабашниковой. Коля за Макса. Макс, муж, пытался удержать Маргариту и не пустить ее к Иванову, но она только устроила истерику, вырвалась, несла какую-то чушь. Коля стоял в глубине сцены, а Леночка бегала по авансцене и произносила свои бессвязные реплики:

– Нет, нет! Вы не можете держать художника взаперти! Мне нужны новые впечатления, новые люди, новые отношения. А то, что вы говорите, так пошло, так пошло! Боже, я как будто в Средневековье, и на меня вот-вот наденут пояс верности! Кто дал вам право? Только то, что в силу обстоятельств вы перед обществом назвали меня своей женой? Я не могу так! Я задыхаюсь! Я задыхаюсь, слышите вы? – Она сняла с руки воображаемое обручальное кольцо и кинула его под ноги Максу. – Все это душит меня, не дает моим работам родиться. Вы прячете меня в клетку!

– Марго, давайте просто минуту помолчим, вы слишком взволнованы…

– Ах, оставьте, оставьте! Все подло, пошло, глупо! Как можете вы, кому я так верила, лишить меня главного – моей души! Это гадко, гадко!

Леночка закусила губу, начала рукам бить себя по рукам, ее дыхание участилось, щеки горели. И в конце концов из глаз брызнули слезы.

У нас челюсти отвисли. Оказывается, наша Леночка-для-статистики – актриса! И в сто раз лучше каждого из нас! По сравнению с ней мы звучали нелепо и фальшиво, наши движения были скованными, неуклюжими, неоправданными, реплики нарочитыми – не люди, а колоды. За полторы минуты этой сцены стало понятно, что никто из нас не сможет конкурировать с Леной в органике существования на сцене, потому что ее игра – настоящий театр, а наша – драмкружок в детском саду.

Мы повернулись к Володарскому, который сидел за режиссерским столиком. Он был в ступоре и не отрываясь смотрел на Лену. Мы захлопали:

– Ну ты даешь, Ленка!

Даже Тамара Михайловна захлопала.

Лена залилась краской, спустилась со сцены и постаралась пристроиться куда-нибудь в дальний угол зала.

Володарский пришел в себя:

– Поздравляю! Сегодня мы были свидетелями рождения таланта! Вот видите, вот о чем они говорили! О судьбе и предназначении! Сама судьба привела вас, Леночка, под эту крышу, к нам. А мы теперь будем, как сказали бы наши герои, свидетельствовать перед небесами, что увидели живой и яркий талант!

Лена уже не знала, куда деться от смущения, и предложила нам почитать стихи. Но после сегодняшнего открытия читать ничего никому не хотелось. Ну это ж надо было… Вот так Коля ее привел, потом она сидела-сидела на месте, приставала с глупыми вопросами, а потом – бац! Это надо было переварить. К метро шли молча. Лена как-то робко и с надеждой смотрела на нас, будто она нас огорчила и теперь старается загладить вину. А у нас просто не было слов.

Коля первый нашел что сказать:

– Ленка, это было мощно. Ты просто молодец. Почему ты раньше не показывала, что так умеешь?

– Я и не умела. И не знала, что умею. Мне важно было представить себе, что она делает. Как ходит, о чем думает. И потом, когда ты начал объяснять, – вдруг щелк! – и получилось!

– И как теперь с тобой на одной сцене стоять? Нам так слабо… – сказала я.

Лена потупилась. Еще некоторое время шли молча, потом Коля опять заговорил:

– Макс ведь ее действительно спасти хотел. Жалко ее. Кроме Макса и вот этого романа на троих, в ее жизни ничего не случится.

– Так чего жалеть? Она, как и остальные, мечтала о любви. О любви запретной. И получила ее, – не согласилась я с Колей.

– Да нет, они, скорее, мечтали о свободе. Любовь, настоящую спасительную любовь, когда любящий приносит себя в жертву, переизобретет лет через тридцать Булгаков.

– Ирония здесь в том, что его героиню тоже будут звать Маргаритой, – добавила Нина. – А у ее возлюбленного имени нет. Совсем как у нас – постоянные женские роли – и временные мужские.

– Это тебя занесло, пардон, – сказал Коля. – Я бы сказал, что отсутствие имени там – отсылка к раннему Средневековью, как и общая концепция дьяволиады.

– Какой дьяволиады? – не поняла я.

– В романе дьявол посещает Москву, чтобы посмотреть на москвичей.

Я вздохнула:

– А в школьной библиотеке этот роман, о котором вы сейчас, он есть? И кстати, как он точно называется?

Терпеть не могу вот этот снисходительный взгляд Нины.

– Называется «Мастер и Маргарита». Его однажды опубликовали в «Роман-газете», и то не целиком. Потом никаких изданий не было.

– Ок. Будем искать.

На этот раз точно нужен Валенок. И пусть Бранд мне все уши оборвет, но этот роман про любовь и дьявола мне прочитать просто надо.

3

Валенок сидел за любимым столиком нашей компании, у окна, который превратил в рабочее место. На подоконнике стоял его портфель, а сам стол был засыпан бумагами. Он потянулся к портфелю, вытащил кондуит, накалякал там что-то, потом достал небольшую зеленую книжку.

– На, держи.

На картонной зеленой обложке было вытиснуто «Материалы пятнадцатой океанографической конференции».

– Это что?

– Ты под обложку смотри. Из личных запасов. Между прочим, тамиздат.

Я открыла книжку. Действительно, внутри была еще одна зелено-желтая обложка тонкой бумаги, на которой было написано «Мастер и Маргарита».

– Экскурсию небось захочешь…

– Экскурсию?

– Прочитаешь – поймешь. В общем, я не против. Только надо будет время выбрать.

– Хорошо.

По традиции, заведенной Брандом, принесла кофе не только себе, но и Валенку. Он продолжал что-то писать.

– А это что?

– Так, ничего. Заявление в суд.

– Ни фига себе! Ты умеешь? А с кем будешь судиться?

– Да с военкоматом.

– Зачем?

– В армию не ходить, понятное дело.

– А так, чтобы без военной кафедры, можно?

– В принципе, по суду отбиться можно, но не у всех получается. Я просто отдельно зарубился. Моя личная задача.

– Как?

– Я их пытаюсь сейчас по двум флангам обойти. Первый – типа у меня религиозные убеждения не позволяют брать в руки оружие.

– А ты верующий?

– Ну так… Просто знакомый священник может справку написать, что я в церковь хожу. Не без проблем, но может. Но на этом направлении шансов немного.

– А второй?

– Что я единственный кормилец бабушки-инвалида.

– Правда единственный кормилец?

– По бумагам – да.

– Ничего не понимаю. Ты работаешь?

– В школе лаборантом.

– Ты сирота?

– Родители за сто первым километром живут.

– Где?

– Сто первый километр – когда из тюрьмы выпускают, нельзя в Москве обратно прописаться. Они там живут, работают. Иногда я к ним езжу, они денег подкидывают.

– А за что их посадили в тюрьму?

– За что, за что… За книжки.

– А ты почему в Москве?

– Правда, долго объяснять. Потом как-нибудь. В общем, официально я сирота, живу у бабушки.

Я поняла, что от Валенка больше ничего не добьешься. Он опять погрузился в свои бумаги, и я с удивлением заметила, что когда он пишет русские буквы, они становятся ужасно похожи на те, которыми он пишет в кондуите. Мимо прошел Ли, махнул рукой, потом забился в дальний угол зала, свернулся на своем стуле калачиком и закрыл глаза. Я вышла покурить с Афганцем, мы поболтали, но книжка жгла мне руки. Поспешила в метро. Слава богу, уже на «Баррикадной» освободилось мое любимое место в углу вагона. Открыла первую страницу, прочитала «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах…»

Очнулась на конечной.

4

О том, что происходило в школе, мы старались не говорить. И вообще мы все меньше говорили и больше целовались. И по отчаянию, с каким меня целовал Мишка, я понимала, как тяжело ему.

Сегодня целоваться он начал прямо с порога. Я сделала шаг назад, наткнулась на тапочки, чуть не упала. Он схватил меня за спину и не отрывая губ поднял на руки. Закрыл ногой дверь и понес в комнату. В комнате не сели на кресло, он положил меня на диван. Его руки метались по моей груди, бедрам. Я пыталась отстраниться, но он не отпускал меня и все крепче и крепче прижимался. Казалось, он хотел быть еще ближе ко мне, ближе, чем одежда и даже кожа. Я то пыталась отстраниться, то опять обнимала его. Мне сложно было дышать. Потом я почувствовала боль в том месте, где он меня целовал в шею.

– Черт, Мишка! Так же нельзя!

– Нет, давай еще. – И он опять прильнул ко мне.

Я грубо оттолкнула его.

– Нет… Давай еще… Пожалуйста… – В глазах у него стояла тоска. – Давай еще.

Так жалко его было.

– Но мне же больно! Нет, подожди. Мы не будем целоваться до тех пор, пока ты мне не скажешь, что случилось.

– Неважно.

– Нет, важно. Посмотри, что ты только что сделал.

Я вскочила с дивана и подбежала к зеркалу. На шее светился здоровенный засос.

– Ну что я родителям врать буду?

– Прости.

– Да при чем здесь «прости», «не прости». Я же вижу, что с тобой что-то не так.

Он опустил голову.

– В школе?

Кивнул.

– Рассказывай.

– Два банана. По русскому и литературе. И исправить не дают. Это значит, что с медалью начинаются проблемы.

– Черт, черт, черт!

– И еще в райком комсомола вызвали.

– Зачем?

– Будут разбирать личное дело, стыдить. Я-то переживу, конечно. Другое дело, что характеристика вылетает в трубу. А без медали с плохой характеристикой прощай универ и Долгопа.

Я знаю, что он не хотел плакать. Он держался. Потом он посмотрел на меня и в его глазах стояли слезы. Я обняла его голову.

– Милый, любимый, родной, солнышко, счастье мое, моя радость, принц мой… – Я целовала его руки, лицо, шею. – Мое негаданное счастье. Я буду рядом. Я знаю, как страдаешь, страдаешь невинно, из-за меня, любовь моя. Ты мой подарок, мой друг, прекрасный, лучший. Единственный мой, самый близкий. Ты всем пожертвовал ради меня… Я буду с тобой… Мы будем вместе…

– Ну что ты, что ты… – Мишка встал с дивана.

Я встала перед ним на колени, обняла его ноги.

– Они сволочи. Прости меня, я не знаю, что делать, прости меня… Я отравлю их всех…