Текст книги "Джинсы, стихи и волосы"

Глава третья

1

Теперь есть чем заняться за пять минут до перемены. Главное, максимально подробно спланировать, что буду делать в следующие десять или пятнадцать минут. Можно пойти в туалет на соседнем этаже. Тогда главное – быстро собрать учебники и тетради. Лучше начать собирать их прямо сейчас. Можно скрыться в библиотеке. Проблема только в том, что библиотекарша стала нервной и теперь под любыми предлогами выпихивает меня оттуда. Можно начать протирать доску и таким образом задержаться в классе, чтобы нырнуть в книжку и переждать перемену. Можно попробовать не ходить на завтрак. Это не всегда получается, особенно если Гыга выстраивает класс и гонит до столовой строем. Но иногда все-таки можно улизнуть из строя и сбежать, хоть в тот же туалет или если вдруг открыта дверь какого-нибудь кабинета, мимо которого мы проходим. Это в общем такая игра. Главное – не обращать внимания на все эти «Сметлева совсем гордость потеряла, с парнями гуляет», «подстилка», «шлюха»… Главное – сразу вычеркивать такие слова из памяти. Не показывать им. Ни в коем случае не показывать. Гордость – это не про парней. Гордость – это когда каждый тычок, каждое обидное слово, каждую боль принимать и сразу же их вычеркивать, будто не было. Гордость – это вставать и идти в школу, зная, что они опять и опять отсыплют тебе этого добра. Опять будут кидаться комками мятой бумаги в спину и пытаться надеть грязную тряпку на голову. Гордость – не опускать головы, когда тебя бьют.

Зато на больших переменах стало прекрасно. Мы каждый день встречаемся с Мишкой. Забиваемся куда-нибудь в угол или даже просто стоим на площадке между этажами. Мишка заслоняет меня ото всех, мы смотрим друг на друга и говорим. Недавно Володарский показал прием, как изображать шум за сценой. Надо повторять одну и ту же фразу: «Когда нечего говорить, надо что-то говорить». И мы говорим. Говорим о чем угодно – о книжках, о его физике, о кино, о соседских собаках, о том, что холодает, о том, что сосиски в столовке тошнотные. Он смотрит на меня и говорит. Мы заговариваем друг другу зубы. Может, это и не спасает, но создает как бы купол, который позволяет продержаться эти двадцать минут. И это лучшие двадцать минут за весь день в школе.

Вот и сейчас – прозвенел звонок, все рванули из класса, я постаралась слегка задержаться, чтобы не попасть под раздачу в общей куче учеников. Нарочно собирала тетрадки и ручки медленно, потом, наконец, закрыла портфель и пошла к двери. Мне наперерез рванула биологичка. Маленькая, ниже меня ростом, она встала между дверью и мной.

– Ирина Константиновна, разрешите пройти…

Биологичка не пошевелилась. Только перекладывала мел из руки в руку.

– Почему?

– Сметлева, это не мое решение, но я его сейчас выполняю.

О господи. Она стояла напротив меня и тискала это чертов мел. У нее уши тряслись так, что серьги раскачивались из стороны в сторону.

– Это решение коллектива нашей школы… Мы, педагогический коллектив… несем ответственность не только за тебя… Но и другие ученики… Поэтому мы не можем позволить… безответственное… вызывающее поведение…

– А в чем оно заключается?

– Ты сама понимаешь, не представляй из себя дурочку.

Кусок мела начал крошиться в ее руках.

– Мы выполняем… это общее решение… На больших переменах с сегодняшнего дня ты будешь сидеть в классе.

– Ирина Константиновна, вы с ума сошли! Я, может быть, в туалет хочу!

– Нет, Сметлева. Ты не хочешь в туалет, ты хочешь встречаться известно с кем, и мы об этом знаем. Мы не можем позволить в школе такого демонстративного поведения. Поэтому, пожалуйста, сядь за парту.

– Ирина Константиновна, дайте пройти! – Я рванулась вперед.

– Сметлева, немедленно сядь за парту!

– Ирина Константиновна, вы не можете…

– Сядь, я сказала!

Я пошла на нее. Она еще больше испугалась, сделал шаг назад, но там уже была дверь. Тогда она отшвырнула остатки мела, обеими руками толкнула меня в грудь и выскочила за дверь. Я услышала поворот ключа.

Главное – не кричать. Главное – не начать биться в дверь и не выкрикивать «Выпустите! Немедленно выпустите! Суки! Откройте дверь! Мишка!» Главное – ничего этого не сделать.

Я подошла к окну, стараясь дышать как можно ровнее. Я смотрела на школьный сад, на решетку, которая отделяет школу от города, потом увидела свое отражение. На груди, на черном фартуке, как крылья ангела, отпечатались две белые ладони.

Гордость – не опускать головы, когда бьют.

2

Холодно было уже всюду, но на лестнице Строгинского моста хотя бы не так сильно дуло. Мы приходили сюда делать математику. Мою математику. Я садилась к нему на колени, доставала тетрадку и учебник, он диктовал решения. На своих коленях я держала тетрадку. Мы расстегнули куртки, чтобы я могла поднырнуть ему под руку и иногда половинкой своей куртки прикрывать нас обоих, чтобы между нами возникало гнездо тепла. Третья пуговка на моей ковбойке не была застегнута. Время от времени он поворачивал голову чуть резче и утыкался носом мне в грудь.

– Скобку не забудь вот здесь. И там не триста сорок шесть, а триста сорок восемь.

– Подожди, ты же только что диктовал триста сорок шесть.

– Восемь я диктовал. Просто ты, как всегда, отвлекаешься.

Ну еще бы мне не отвлекаться. Теперь все мое внимание было сфокусировано на его руке, которая постепенно соскальзывала все ниже и ниже вдоль спины. Игра заключалась в том, чтобы любое движение было почти случайно. Вот я наклонилась, чтобы отодвинуть волосы, и мои губы прижались к его виску… Мы оба наклонились, чтобы посмотреть в учебник, и вот его губы коснулись моей шеи…

– А квадрат плюс b квадрат. Не видишь, что у тебя там выражения должны сократиться?

– Нет, не вижу. И руки замерзли.

– Давай их сюда. – Мишка взял мои ладони в свои. – Непонятно, как Князева тебе ставит отметки.

– Ну а как. Все же нормально решено. Вот она и ставит. Хотя, конечно, зубами скрежещет, понимает, что не я это решала. Но и не может сказать, что я у кого-то списала, знает, что мне в классе списать никто не даст. А потом вызывает к доске и ставит банан.

– Давай хотя бы в тетрадку все сделаем правильно. – Его рука опять оказалась у меня на спине, на голой коже между рубашкой и джинсами. – Так, пятьсот шестнадцать и корень квадратный. Не забудь.

Я повернулась и зарылась носом в его волосы.

– И последний пример…

Наконец с математикой было покончено, но мы еще не окончательно замерзли, и можно было еще чуть-чуть посидеть.

– А как ты меня нашел?

Его рука опустилась совсем близко к поясу.

– Давно обратил внимание. В нашей школе не так уж много необычных девочек.

Я наклонилась к его уху. Его рука чуть заметно вздрогнула.

– А почему ты решил меня фотографировать?

– Просто понял, что ты не из стеснительных, и потом нужно было найти какой-нибудь предлог…

– А потом? Когда они все прицепились? Даже теперь?

– Нет. Теперь даже крепче.

– Это так отвратительно – сидеть в классе. А после того случая все еще орут «Сметлева, а у тебя все сиськи белые!».

Мишка наклонил голову в этом направлении, крепче прижался ко мне.

– Идиоты, – вздохнул он.

Я обняла его за шею, ладонью протиснулась под воротник свитера, пальцы нащупали позвонки. Его тело горело, как в жару. Голос слегка охрип. Он сказал мне на ухо:

– Теперь все стало просто. Теперь они просто враги.

3

Репетировали сцену спиритизма. Коля – Иванов, Ниночка – Аннибал, Володя – Кузьмин, Леночка – Сабашникова, я – медиум Гиппиус. Леночка ужасно суетилась и все время приставала к Коле с дурацкими вопросами:

– Коля, а вот когда она говорит Володе «Подозреваю смерть», она что в этот момент имеет в виду?

Коля отвечать не успевал, вместо него всегда встревал Володарский:

– Подумайте, Леночка, ведь смерть в культуре того века была темой едва ли не запретной. За исключением ее православного измерения. Поэтому прозрение смерти – это как у Толстого «рождение в смерть», это такой новый опыт для человека той эпохи, который сильно меняет Маргариту как личность.

Коля хмыкнул. Леночка кивнула и опять обратилась к Коле:

– Коля, а вот тут еще. Когда она говорит «Известны ли вам пути восхождения». Здесь что?

И опять Володарский:

– Леночка, «пути восхождения» – это некоторым образом… Они же говорят о творчестве. Они вызывают дух Лермонтова. И здесь надо понимать, что она в большей степени интересуется художественной техникой. Здесь она говорит про возгонку вдохновения, спрашивает духа о том, как не находиться в простое, как постоянно парить в творческом экстазе.

Леночка опять кивнула, на этот раз она была явно раздосадована и попробовала счастья в третий раз:

– Коля, вот здесь почему важно уронить ложку? Почему ты это делаешь?

И снова влез Володарский:

– Он сомневается и хочет проверить, не мошенничает ли Зинаида и действительно ли блюдце вертится по столу само.

На том репетиция и закончилась. Мы приготовились слушать Володарского, как внезапно выступил Володя:

– Дмитрий Станиславович, мне бы очень хотелось, чтобы вы высказали свое мнение о наших стихах.

Володарский, который уже приготовился читать очередную свою графоманию, напрягся, но потом с интересом посмотрел на него. Что-то там такое пощелкало у него в голове, и он сказал:

– Действительно, что-то мы давно не разбирали работ друг друга. Давайте, давайте послушаем. Ведь, наверное, много накопилось с сентября. Кто первый? – Естественно, все молчали. – Пожалуйста, может быть, Николай?

И Коля поднялся на сцену. Коля читал четко, ясно, и исполнение его было таким же холодным, как и его стихи, по форме почти совершенные. В это время он работал с терцинами и внутренними рифмами. О Друге, о стихиях, которые разделяют героя с кем-то или чем-то. С чем именно, понять было нельзя в силу мутности намеков. О невысказанном, невозможном. В общем, темна вода во облацех. Все холодно и красиво, как чертоги Снежной королевы.

Потом читала я. Потом Нина. Но ее стихи были в большей степени подражанием Коле – тоже что-то про невозможность, но как-то неубедительно. Мне гораздо больше нравятся ее соображения о литературе. А потом начал Володя. В его стихах не было ни людей, ни чувств, одни пейзажи и животные. Например, как встречает весну еж. Подробно, как ворочается, как слышит запах изменившегося ветра, как солнце светит ему сквозь прикрытые веки, как под лапки натекает талая вода. Размеры у него были самые простецкие, но очень напевные, трогательные в своей простоте, как ситец. И очень теплые. Его распевы оказались гораздо теплее и увлекательнее, чем холодные кристаллы Колиных стихов. Даже Коля слушал эти стихи, как песни.

После Володиных стихов все попритихли. Паузу, как всегда, прервал Володарский:

– Слушайте, мне необыкновенно понравилось. На первый взгляд, даже нет очевидных ошибок. Одно только ма-а-аленькое замечание. Ниночка, когда вам не хватает размера, не злоупотребляйте ужами. Попробуйте подумать об этом. Над остальными надо подумать. Не могли бы вы в следующий раз принести тексты? Ну и в заключение я хотел бы прочитать вам из последнего.

И он опять понес.

После занятий, пока Володя опять превращался в Вовочку, к нему со спины подошел Коля. Вовочка уже приоткрыл дверь, за которой его ждала мама, и тут Коля вывалился из двери вместе с ним и решительно подошел к мамаше.

– Добрый день. Меня зовут Николай. Я занимаюсь вместе с Володей. Очень приятно познакомиться с вами.

Володя опешил. Мамаша сначала вздрогнула, потом опустила глаза в пол и залилась краской. Ей на помощь пришел Володя:

– Это Тамара Михайловна.

– Очень приятно, – почти прошептала Тамара Михайловна.

Странно было наблюдать, как при малейшей смене обстоятельств Володина мама немедленно стушевалась и перешла на шепот.

– Ваш сын – замечательный поэт. Я вас поздравляю! – сказал Коля интонацией Володарского.

– Спасибо большое, – шепнула совершенно красная Тамара Михайловна, схватила Володю за руку, повторила вечное свое «Вовочка, попрощайся» и поволокла сыночка к выходу.

Я только заметила, что от удивления Володя не успел сразу превратиться в Вовочку, а еще некоторое время шел с развернутыми плечами и оглядывался на Колю.

К метро шли вчетвером. На этот раз Леночка оказалась настырной и таки пристроилась рядом с Колей. Она продолжала, как и на репетиции, закидывать его вопросами – к неудовольствию Нины.

– И все-таки знаешь, я не понимаю что они говорят. Непонятно. Мы сидим почти десять минут и единственное, что делаем, это крутим блюдечко. И говорим, говорим, говорим… Но у меня так не получается. Единственный раз, когда что-то происходит, это когда ты кидаешь ложку на пол…

Коля тяжело вздохнул и резко развернулся к Леночке. Ох. Хорошо не я об этом спросила.

– Ты правда не понимаешь, что там происходит?

Леночка заморгала:

– Н-нет.

– Они все думают о том, как бы друг с другом переспать. Смотри. Сабашникова в этот момент жена Макса. Иванов и Аннибал из зависти к Мережковским, которые жили в тот момент а труа, – Гиппиус, Мережковский и Философов, решают тоже придумать такой союз и на роль третьей выбрали Сабашникову. И на спиритическом сеансе они оба пытаются соблазнить Сабашникову, которой и хочется и колется. Иванов поэтому роняет ложку – он хочет посмотреть на ее ноги. Они ее соблазняют и оценивают. А Кузьмин тут же сидит рядом и прикидывает, подходит ему Иванов в качестве любовника или не очень.

Леночка застыла.

– Да, да там действительно все про еблю. Не надо делать такие глаза. Мы тут все филологи, как говорила Ахматова. Они все друг с другом непрерывно спали и писали об этом. Вспомни трио Блок, Менделеева, Белый. А история про то, как Брюсов подложил свою эту Нину Петровскую под того же Белого. Таких историй там тьма. Сам Иванов в результате женится на дочери Аннибал от первого брака. Все это про секс. Так что прекрати наконец уже верить всякой чуши, которую несет Володарский, и займись чтением мемуаров всех участников событий. И даже лучше не их, а тех, кто их знал.

– Так у меня книжек нету… – проблеяла Леночка.

– Принесу, – отрезал Коля.

Глаза Леночки были размером с то блюдце, а я опять поставила себе галочку «прочитать».

4

Я точно срисовала все книжки и журналы, которые Коля принес Леночке, и при первой возможности пустилась на Петровку.

Бранд, как всегда, сидел за столиком у окна и читал. Я подскочила к нему:

– Привет. Слушай, срочно нужен Валенок. Так, ничего серьезного, несколько книг и еще пара журналов. Конечно, надо бы…

Бранд сердито посмотрел на меня.

– Сестра, когда ты уже повзрослеешь?

– А что?

– Тебе Валенок что, мальчик на побегушках? Подай – принеси? Это ценный кадр, его беречь надо. Я понимаю, что вам, девушкам, он отказать не может. Но ты-то хоть совесть имей!

– Но как я же тебе про библиотеку рассказывала…

– Учись пользоваться букинистами.

Опять двадцать пять. Вот уж не ожидала нарваться на выволочку.

– Хорошо, покажи как, если ты такой умный.

Бранд взял меня за шкирку и поволок на улицу Горького, успевая отсчитывать по дороге за бессовестное поведение. Дошли до «Букиниста». Бранд поставил меня перед прилавком со старыми книгами.

– Это ценить надо. Смотри. – Он начал вытаскивать книги. – Это ничем нам не поможет. Это советский бред. Видишь, это, конечно, не твое, но ташкентского издательства. А вот тут сборник фантастики. Ага. Азимов и Шекли. Обращай внимание на разные нестоличные издательства. Они там время от времени контрабандой что-то хорошее печатают. Особенно прибалты. Даже минские можешь посмотреть, они нет-нет да и дадут что-нибудь полезное. Я однажды в каком-то киргизском издании цитатник Мао по-русски нашел. Прикинь?

– А ты зачем сюда ходишь?

– Я не сюда в основном хожу, туда, – и он махнул головой в сторону Академкниги. – Медицинские книжки смотрю. Иногда английские журналы попадаются…

– А как они туда попадают?

– Ну, умирает кто-нибудь одинокий, или дети не хотят библиотеку сохранять, все сносят в букинистический. Если вовремя подсуетиться, можно ухватить пару журналов, пока перекупщики не набежали. Хотя они уже набегают – и сразу в подсобку.

– Спекулянты? Они потом книжки перепродают?

– Пф-ф-ф. Специалисты, коммерсанты. А так можно много всякого ценного нарыть. Смотри. – Он достал книжку без названия в зеленом картонном переплете. – Вот эти штуки очень интересные. Есть умельцы, которые вытаскивают из журналов всякие полезные статьи, а потом сшивают в одну книжку. Такое надо обязательно просматривать. Я там кучу всякого интересного нашел. «Наука и жизнь». Тоже ничего.

– А еще что смотреть?

– Хватай все, что с ятями и ерами. Потом разберешься. Отдельное развлечение, конечно, сравнивать статьи Брокгауза и Ефрона с Большой советской энциклопедией. Иногда читал – ухохатывался. Еще смотри издания двадцатых годов, там тоже много полезного, особенно тебе… Ну вот вполне себе приличный Анненский. – Он достал с полки книжку. – Из того же времени мужик, может пригодиться.

Потом он обратился к продавцу:

– «Вопли» есть?

– Ну так… несколько годовых подписок.

– Можно девочка посмотрит?

– Заходи. – Продавец склонил голову. – Девочка.

На нижней полке стояла груда журналов.

– А что такое «Вопли»? – спросила я у Бранда.

– Журнал такой. «Вопросы литературы».

– Это то, что нужно.

Я пробежалась по номерам, но нужного мне не было.

– Ладно, пошли отсюда.

Мы шли обратно на Петровку. Бранд продолжал инструктировать:

– Ходишь в Москве – на Площади Ногина, Арбате, у Двадцать пятого октября – везде заглядывай, везде суй свой нос, потому что только так ты соберешь сносную библиотеку.

– У меня столько денег нет. Родители дают в неделю рубль и по двадцать копеек на столовку… Слушай, ты же говоришь, что на книгах можно заработать?

– Ну да.

– А почему Валенок тогда так бедно одет? Штанов не может купить приличных?

– Он не торгует. У него есть свои резоны. Если он захочет, сам расскажет.

Мы взяли кофе, сели за столик. В этот момент на Петровку вывалился Ангел. Он волок на себе мелкого китайца, который еле переставлял ноги. Около нас был свободный стул, куда Ангел и сгрузил тело. Китаец был пьян вусмерть.

– Ничего, ничего, старик. Сейчас посидит немножечко – отойдет, – сказал Ангел.

– Что это?

– Да как обычно. Теперь вписку ищем. Ты можешь вписать?

– Не, я сегодня на шестьсот веселом в Питер.

– Понятно. Пойду искать.

И Ангел пошел обходить все столики. Я только слышала: «Отец, впиши человека», «Вписка есть?» Но все ему отказывали. Ангел вернулся, поднял меня со стула, сел и пересадил меня к себе на колени.

– Глухо. Ладно, может, потом к Кришне впишу. Надо, чтобы он хотя бы немножко в себя пришел.

Бранд достал двадцать копеек:

– Купи ему кофейку.

Ангел утопал за кофе.

– Дева, это Ли. Ли, это Дева.

Китаец на секунду поднял голову, сфокусировался, кивнул и опять уронил голову на грудь.

– А почему Ли? Потому что на Брюса похож?

– Он не китаец, а кореец, и Ли – это его фамилия. А все корейцы похожи не на Брюса, а на Цоя.

– На кого?

– Ну Цой, «Кино».

– …

– «Аквариум»? «Пикник»? «ДДТ»? Сашбаш? «АукцЫон»?

У меня было такое чувство, будто мне опять рвут зубы без наркоза.

Бранд крякнул:

– Ладно, кассеты дома есть?

Я с готовностью кивнула.

– Приеду, разберемся.

5

Господи, как же не хочется идти в школу. Портфель кажется неподъемным. Каждый шаг как сквозь толщу воды. Господи, пусть я заболею, пусть школа закроется или сгорит. Пожалуйста, Господи.

Сил больше нет. Каждый день, как капли на темечко, – моя фамилия в чьем-то поганом рту, взгляды, тычки, комки бумаги в спину.

Господи, ни Мишка, ни книги уже не помогают тащить эту огромную тяжесть каждый день – из дома в школу, из дома в школу. А там эти людоеды, которые мучают меня ни за что. Просто за то, что я на них не похожа. Просто за то, что я умная, умею любить и пишу стихи.

Господи, помоги мне. Сделай хоть на секундочку, на граммик легче эту мою несчастную жизнь. Пусть Гыга хотя бы один лишний раз отвернется к окну. Пусть Ленка и Светка хотя бы на сегодня забудут о том, что я есть. Я не могу больше терпеть.

Как тяжело идти ногам, как тяжело рукам нести портфель. Но нужно заставить себя туда дойти. Плетьми и батогами, но заставить. Стиснуть зубы. Нужно заставить себя провести там целый день. Я ни в чем не виновата. Господи, ни в чем, ни капельки. А они творят зло и будут наказаны. Они бьют меня, но все же они поймут, не сейчас, когда-нибудь они поймут, какими злодеями были. Я ни в чем не виновата, Господи. Поэтому я должна, должна туда дойти, и пусть измученное тело мое, пусть непокорная душа моя каждый день показывает им, что они – скоты.

А я буду высоко держать голову, что бы ни случилось, что бы они еще со мной ни сделали. Так и будет, Господи.