Текст книги "Из воспоминаний"

Рой Медведев
Три встречи с Ильей Эренбургом

Я познакомился с Ильей Григорьевичем Эренбургом в конце 1965 года. Это произошло благодаря стечению обстоятельств. Еще с осени 1963 года у меня сложились дружеские и доверительные отношения с Евгенией Семеновной Гинзбург, автором замечательных художественных мемуаров «Крутой маршрут». До 1967 года рукопись этой книги ходила в списках и быстро распространялась в потоках Самиздата. После того как Евгения Гинзбург получила небольшую квартиру в Москве – в одном из домов Союза писателей на Красноармейской улице – у нее по вечерам стало собираться весьма пестрое общество друзей из бывших зэка, писателей, поэтов и людей из «окололитературного мира», но в самом хорошем толковании этого понятия. Евгения Гинзбург отличалась не только умом и талантом, но и терпимостью, а также умением почти безошибочно отличать плохое от хорошего и фальшивое от настоящего – и в литературе, и в жизни.

В этом обществе я познакомился с Натальей Ивановной Столяровой, которая также провела много лет в тюрьмах и ссылках и была в заключении и на этапах рядом с Е. С. Гинзбург. Теперь Столярова работала личным секретарем и помощницей И. Г. Эренбурга и пользовалась его доверием. Наталья Ивановна прочла мою пока еще черновую рукопись о сталинизме и решила, с моего согласия, показать эту работу Илье Григорьевичу. Недели через три Столярова сообщила мне, что ее шеф уже прочитал рукопись и просил пригласить автора для беседы. При этом был назначен точный день и час для встречи. Илья Эренбург был очень занятым человеком, и каждый день у него был расписан до мелочей.

В назначенный день я поднимался по лестнице в доме № 8 по улице Горького. Меня удивило, что на одной из лестничных площадок расположилась целая семья. Было очевидно, что эти люди живут здесь уже несколько дней и не собираются уходить. Это были, как я узнал от Столяровой, люди из Башкирии, которые приехали к Эренбургу по своим делам. Эренбург был не только популярным писателем и общественным деятелем, членом Всемирного Совета сторонников мира и Комитета по присуждению Ленинских премий, но и депутатом Верховного Совета СССР от Башкирской АССР. Неудивительно, что многие жители этой республики считали своим правом обращаться к депутату с разного рода жалобами и просьбами, нередко приезжая для этого в Москву без всякого предуведомления.

Принять всех желающих, даже просто выслушать их, а тем более чем-то помочь в запутанных делах Эренбург не мог, а иногда и не хотел. Обычно посетителям говорили, что писателя в Москве нет. Большинство приезжих уходили разочарованными. Но некоторые оставались ждать Эренбурга, располагаясь прямо на лестничных площадках. Из квартиры писателя можно было выйти и на другую лестницу, по которой Эренбург как приходил, так и уходил. Была у него, конечно, и дача под Москвой, где он проводил больше времени, чем в московской квартире. Я обратил внимание на огромный железный почтовый ящик, прикрепленный к дверям квартиры писателя. Обширную почту он получал непосредственно из почтового отделения, из редакций газет и журналов и из разного рода канцелярий. В железный ящик на двери бросали письма, послания и литературные работы люди, которые не хотели пользоваться услугами почты.

Дверь мне открыла Столярова и провела в кабинет писателя. Илья Григорьевич принял меня очень приветливо, усадил на диван и сам устроился в кресле напротив. На столе лежала моя рукопись. Эренбург не стал ни хвалить, ни критиковать ее, не делал он и каких-либо замечаний по тексту. У него в руках не было никаких заметок, да и на страницах рукописи я не обнаружил позднее никаких пометок. Эренбург сказал, что он получает ежедневно не только множество писем, но и немало рукописей и не имеет возможности большую часть их не только прочесть, но даже перелистать. Иногда они несколько дней лежат на его столе, а потом он отправляет их на антресоли, где пылится сейчас не одна сотня рукописей. «Но вашу работу я сразу же начал читать и быстро прочитал ее всю». Это было, впрочем, единственное, что сказал Илья Григорьевич о моей работе. Он ничего не спрашивал обо мне лично, о моей семье, о мотивах, которые побудили меня писать о Сталине. Он сразу же начал говорить о том, как он понимает сталинизм, о событиях 30–40-х годов, но также о Хрущеве.

Это был продолжительный и крайне интересный монолог. Когда я пытался что-то возразить, Эренбург вежливо меня выслушивал, но потом продолжал рассказ, не вступая в полемику. Ему нужен был не собеседник, а молодой и заинтересованный слушатель. Эренбург непрерывно курил, зажигая от кончающейся сигареты новую. Поняв, что беседы не будет, я попросил разрешения кое-что записать и положил на колени блокнот для заметок.

Многое из того, что говорил Эренбург, вызывало у меня несогласие. Он испытывал острую неприязнь к Хрущеву и не скрывал этого. Хрущев, по мнению Эренбурга, был слишком грубым, импульсивным и необразованным человеком. Напротив, о Сталине писатель говорил с явным уважением, хотя и осуждал его за репрессии. Эренбург почему-то попытался объяснить массовый террор 30-х годов кавказским происхождением Сталина. «На Кавказе, – говорил мне Илья Григорьевич, – еще очень живы традиции и обычаи кровной мести. Поэтому, устраняя кого-либо из своих врагов, Сталин должен был устранить и всех родных и друзей своего врага, чтобы избежать мести».

Конечно, я мог бы привести множество примеров, которые противоречили этой примитивной схеме. Но у нас не было полемики. Лишь в отдельных случаях мне удавалось повернуть рассказ Ильи Григорьевича в нужное мне русло.

Оказалось, что Эренбург присутствовал на двух заседаниях Верховного суда СССР, когда там начался судебный процесс по делу Бухарина, Рыкова, Крестинского, Ягоды и других. Илья Эренбург с детства был знаком и дружен с Бухариным, они учились в одной гимназии. Они поддерживали самые добрые отношения в 20–30-е годы, и Бухарин часто просил писателя о статьях и очерках для «Известий», где много лет был главным редактором. Эренбург не верил обвинениям, которые были предъявлены Бухарину, но предпочитал молчать. Перед самым началом фальсифицированного процесса писателю принесли пропуск на заседания Военной коллегии Верховного суда. От Эренбурга не скрыли, что это велел сделать сам Сталин, заметив: «Пусть пойдет и посмотрит на своего дружка». Это было испытание на лояльность. Эренбург пошел в Дом союзов и присутствовал на утреннем и вечернем заседаниях в первый день процесса. «Но в другие дни я туда уже не ходил, очень все это было противно». Я сказал писателю, что среди части старых большевиков существует версия о том, что на процессе в качестве подсудимых были не Бухарин, Рыков и другие, а тщательно подобранные и загримированные артисты, которых потом уничтожили. «Как можно было сломить таких людей, как Христиан Раковский. Это был закаленный большевик, прошедший разные тюрьмы!» Но Эренбург решительно отверг эту версию. На скамье подсудимых были не артисты. Эренбург очень хорошо знал многих подсудимых и не мог ошибиться. Но и он не вполне понимал причины их полной капитуляции, да и не хотел размышлять об этом.

Несколько метких замечаний высказал Эренбург и в отношении Ежова. Он рассказал, как после публикации своих мемуаров «Люди. Годы. Жизнь» получил большое, на двенадцати страницах, письмо дочери Николая Ежова, которая жила где-то в провинции под другой фамилией. В мемуарах Эренбург оспаривал термин «ежовщина» и писал, что было бы ошибочно винить в терроре 1937–1938 годов этого невысокого и малозначительного человека. Дочь Ежова усмотрела в этой фразе некое оправдание отца, которого она продолжала любить. Она писала и об отце, и о трудностях своей жизни после того, как он «исчез». Я попросил Эренбурга показать мне это письмо, а также другие письма о Сталине, которые он получал: я лишь прочту их и верну писателю. Эренбург сразу же согласился, но заметил, что ему надо еще найти это письмо. Однако он его не нашел. Архив писателя содержался явно не в лучшем виде: сотни рукописей и папок с бумагами были в беспорядке свалены на антресолях.

Очень много рассказывал мне И. Эренбург о последних месяцах жизни Сталина, о «деле врачей», о начавшейся тогда недолгой, но дикой и интенсивной антисемитской кампании, о проекте письма знаменитых советских деятелей-евреев Сталину. Илья Эренбург это письмо не подписал, но написал собственное письмо, которое Сталин прочел. Эренбург гордился своим поведением в эти февральские недели 1953 года. Пропустив десять лет, Эренбург перешел к событиям 1963 года, когда состоялась его продолжительная и последняя встреча с Н. С. Хрущевым. На этой встрече по просьбе и настоянию писателя Хрущев согласился на полную реабилитацию знаменитого деятеля Октябрьской революции и первых советских лет Федора Раскольникова.

Наша встреча растянулась на несколько часов. Эренбург говорил много важного и интересного для меня, по-прежнему не задавая никаких вопросов. Физически Эренбург казался слабым, даже дряхлым стариком, но его суждения были острыми и быстрыми, он не уставал говорить, а его глаза поражали ясностью и выразительностью. Я не видел никаких признаков интеллектуального увядания. Во время краткого перерыва мы пили чай или кофе. От не слишком настойчивого приглашения к обеду я отказался, и после того как наш разговор, или, вернее, монолог Эренбурга подошел к концу, я ушел, искренне поблагодарив писателя за его советы и свидетельства. О каких-либо других встречах речи не было. Илья Григорьевич готовился к большой зарубежной поездке.

Наша вторая встреча произошла через несколько месяцев, уже в начале 1966 года. Она была связана с письмом двадцати пяти крупнейших деятелей советской науки и культуры XXIII съезду КПСС, протестовавших против попыток реабилитации Сталина. Хотя «письмо двадцати пяти» было уже отправлено в Кремль, сбор подписей продолжался, и организатор этой акции публицист Эрнст Генри (С. Н. Ростовский) попросил меня поговорить на этот счет с Эренбургом. И. Эренбург сразу же принял меня, быстро прочитал письмо и тут же подписал оба экземпляра предложенного текста. Мне показалось, он был даже доволен, что его не обошли в этой важной антисталинистской акции. Он сказал, что подписал бы письмо и раньше, но его не было в Москве. Беседа была недолгой. Эренбург только спрашивал, как отнеслись разные люди к этому письму, кто еще его будет подписывать и кто отказался.

В третий раз я был у И. Г. Эренбурга не один. Он устраивал ужин в честь Евгении Семеновны Гинзбург и Надежды Яковлевны Мандельштам. Евгения Семеновна просила меня сопровождать ее, и я с готовностью согласился. Мы пришли к Эренбургу около семи часов вечера, а ушли уже после одиннадцати, ближе к полуночи. За столом была и жена Ильи Григорьевича – Любовь Михайловна. Закуски, вино, а потом и все остальное подвозила к нам на специальном столике домработница. Вино употреблялось только французское. Эренбург пользовался привилегией выписывать прямо из Парижа не только вино и привычные для него деликатесы, но и французские газеты и журналы.

Было очевидно, что Надежда Мандельштам, книгу воспоминаний которой я незадолго до этого прочел, хорошо знает порядки в доме Эренбурга. Е. С. Гинзбург и я на таком приеме были впервые. Евгения Семеновна была прекрасным рассказчиком, и ей было о чем рассказать. Но и теперь за столом говорил почти исключительно хозяин дома, а его жена лишь виновато улыбалась гостям – мол, ничего не поделаешь. Однако было бы странно обижаться: все, что рассказывал Эренбург, было очень интересно. Он рассказывал, например, о приеме у Мао Цзедуна, на котором присутствовал в составе делегации Всемирного Совета Мира. Речь шла и о некоторых других встречах и беседах, о которых он еще не успел или не хотел писать в своей книге «Люди. Годы. Жизнь». Как-то незаметно писатель перешел и на тему советского еврейства. Было очевидно, что это для него тема весьма болезненная.

«Про меня говорят всякое, – заметил Илья Григорьевич. – Говорят даже, что я доносил на таких людей, как Михоэлс, Фефер, Маркиш… Да, конечно, я знал о многом, но молчал. Но что я мог поделать? Только погибнуть? Я знаю, – продолжал Эренбург, – меня не любят сионисты или фанатики еврейства. Меня не любят и те, кто хотел бы забыть о своем еврейском происхождении. Но ко мне всегда хорошо относились те евреи, которые не порывают ни с ценностями и историей еврейства, ни с ценностями и историей России и русской культуры, так как они родились и выросли в этой стране и заслуженно считают себя частью советского народа, частью Советского Союза. Таких людей среди евреев в СССР большинство, и очень жаль, что и они до сих пор подвергаются разным формам дискриминации». Эренбург несколько раз возвращался к расстрелам деятелей еврейской интеллигенции в августе 1952 года. «Я не знал тогда ничего об этих расстрелах и не имел к этим делам никакого отношения».

В этот вечер я не задавал Эренбургу никаких вопросов. Только поздно вечером я вспомнил о его антресолях, забитых рукописями. Я предложил свои услуги, чтобы привести в порядок эту часть его архива и составить хотя бы простую опись материалов. Илья Григорьевич, казалось, охотно принял мое предложение. Но он опять должен был куда-то уезжать, а менее чем через год Эренбурга не стало.

Примерно через год после смерти И. Эренбурга мне позвонила его вдова и попросила приехать на следующий день с утра. Обстановка в доме на улице Горького была такой же. С брезгливой насмешкой Любовь Михайловна сказала мне, что сразу же после смерти мужа ее лишили многих привилегий. Так, например, она перестала получать французские газеты и журналы уже на второй день после похорон Ильи Григорьевича, хотя подписка была оплачена до конца года. Почта из Парижа приходила в Москву, но ее не доставляли в квартиру писателя и не отдавали вдове. Ее письменно предупредили, что как жена Ильи Эренбурга она сможет пользоваться «кремлевским лечением», но только в течение двенадцати месяцев после его смерти. Это ее огорчило гораздо меньше, чем потеря французской подписки. «Меня бы давно не было в живых, если бы я не пользовалась услугами хороших частных врачей».

Любовь Михайловна подарила мне верстку и машинописные страницы той части мемуаров И. Эренбурга, которая не прошла цензуру и не была опубликована в 60-е годы. Как известно, полная версия мемуаров Ильи Григорьевича опубликована только в 1990 году в трех томах. Главное, для чего меня пригласила вдова писателя, было не в этом. Любовь Михайловна откровенно сказала мне, что хотела бы поддерживать тот уровень жизни, что был и раньше, но для этого требуется много денег. Государственный литературный архив платит ей за разного рода черновики и рукописи книг, статей и стихов Эренбурга, но этих средств не хватает. Конечно, в доме, на даче и на хранении у семьи есть много картин и рисунков Пикассо, Матисса, Сарьяна, Моне, Фалька и других. Но с этой коллекцией она, художница, никогда не расстанется. Она перестала даже давать эти картины для выставок, так как некоторые картины ей не вернули в оговоренные сроки. Но в семье есть разного рода редкие документы, которые она могла бы продать музеям или частным лицам.

Она показала мне несколько таких документов. Это были действительно редчайшие бумаги, например, автографы Петра Первого, соответствующим образом оформленные и прикрытые какой-то пленкой для сохранности. В одном из писем Петр писал палачу, чтобы тот наказал двух мастеровых за их провинности, но царь предупреждал, что их нельзя калечить, так как они хорошо обучены своему ремеслу и должны работать.

Но кто в СССР мог купить такие бумаги? И за какую цену? Аукционов у нас не проводилось, а музеи были бедны и не имели средств. Они покупали экспонаты и у частных лиц, но по произвольно установленным ценам. Сами историки, как правило, люди бедные, и у них нет денег на коллекции редких документов. Я мог посочувствовать вдове писателя, но не мог ей помочь.

Еще через год Любовь Михайловна умерла.

Илья Григорьевич был человеком необычайно талантливым и интересным. Он писал легко, быстро, но не поверхностно. Он сделал очень много для советской и российской культуры. Никто из писателей нашей страны – ни раньше, ни позже – не имел таких широких и прочных связей с деятелями европейской и западной культуры. Конечно, он шел на компромиссы, он должен был выживать. Но эта гибкость сочеталась у него с большой силой и таланта, и ума, и с этим не мог не считаться даже Сталин. Выступая против фашизма, Эренбург был искренен и добился поразительных результатов. Я сам приобщился к его публицистике с шестнадцати лет – с конца 1941 года, и ни одна из прочитанных мной статей Эренбурга в «Правде», в «Красной звезде» или в «Известиях» не оставила меня равнодушным. Эти газеты вывешивались тогда на специальных стендах почти на всех улицах в центре Тбилиси. По силе воздействия на граждан нашей большой страны, на ее солдат и офицеров ничего равного этому нет в истории отечественной публицистики, да и во всей русской литературе. В армии статьи Эренбурга нередко читали перед строем, на привале, в землянке. С этой точки зрения Илью Эренбурга можно было бы назвать и одним из величайших ораторов ХХ века.

Занимая видное положение в обществе, Эренбург был у всех на виду и не мог бы долго скрывать свои истинные мысли и чувства. Просто для того чтобы сохранить свою жизнь, он должен был проявлять глубокое уважение, даже любовь к Сталину. Это была цена за жизнь, которую не обязаны были платить только те, кто был менее заметен.

В 1966–1967 годах Эренбург несколько раз выступил в защиту писателей-диссидентов, он не хотел возвращения тоталитаризма. Когда он умер, под некрологом, опубликованным во всех газетах, стояли имена А. Твардовского, К. Федина, К. Паустовского, В. Каверина, К. Симонова и других писателей, но не было подписей руководителей страны. Память об Эренбурге не была увековечена в Москве. На квартиру Ильи Эренбурга на улице Горького – с его кабинетом, с картинами великих мастеров на стенах – нашлось немало претендентов. Вскоре мы узнали, что эта квартира, которая могла бы стать мемориальным музеем, передана малоизвестному, но влиятельному по тем временам критику и литературоведу Александру Овчаренко, который считался знатоком творчества М. Горького и заведовал сектором по изданию Полного собрания сочинений М. Горького в Институте мировой литературы.

Все бумаги, вещи, картины, принадлежавшие семье писателя, перешли к его единственной дочери, и судьба этой части наследия И. Эренбурга мне неизвестна.

2004

Рой Медведев
Воспоминания о Юрии Трифонове

Как крупный, а затем и выдающийся писатель Юрий Валентинович Трифонов раскрылся поздно и, увы, во многих отношениях не до конца. Он не строил планов писательской работы на всю жизнь. Однако чем более твердым и уверенным становилось его перо, тем более смелыми и широкими становились его замыслы.

В доме Евгении Гинзбург я познакомился с писателем Борисом Ямпольским, а тот познакомил меня осенью 1967 года с Юрием Трифоновым. Но если знакомство с Ямпольским ограничилось двумя-тремя встречами, то мое общение с Трифоновым постепенно стало потребностью и для меня, и для него и продолжалось без малого пятнадцать лет.

В то время Трифонов не был еще широко известным писателем. Его первую повесть «Студенты», которая принесла молодому Трифонову Сталинскую премию и позволила ему стать профессиональным литератором, я не читал, как и романа «Утоление жажды» – о строителях Каракумского канала. Этот роман был опубликован в 1963 году и даже представлен на Ленинскую премию. Но для богатого литературными событиями 1963 года роман Ю. Трифонова был не столь уж заметным явлением.

Первым произведением Ю. Трифонова, которое я прочел в журнале «Знамя» в 1965 году, была повесть «Отблеск костра». Это была откровенно антисталинская документальная работа, посвященная жизни, деятельности и трагической гибели отца писателя – Валентина Андреевича Трифонова, известного большевика, одного из создателей большевистских организаций на юге России, участника революций 1905 и 1917 годов, одного из организаторов Красной Армии.

В 20–30-е годы Валентин Трифонов работал на многих ответственных постах в советской юстиции, народном хозяйстве, структурах управления и науки. Летом 1937 года он был арестован и через год расстрелян. Известным большевиком и военным деятелем был и дядя писателя Евгений Андреевич Трифонов, которого от ареста и расстрела спасла только неожиданная смерть.

Случайно на подмосковной даче, принадлежавшей родственнице Валентина и Евгения Трифоновых, обнаружился сундучок с личными документами и письмами братьев Трифоновых еще времен Гражданской войны. Обычно все подобного рода личные архивы органы НКВД забирали при аресте и потом уничтожали, чаще всего не просматривая содержащихся там материалов. Но не у всех же родственников шли подобного рода обыски. Личный архив отца и стал основой для книги сына, книги в высшей степени честной, вдумчивой и интересной и для писателя, и для историка, для всех людей, неравнодушных к нашей сложной и драматической истории.

Я прочел «Отблеск костра» еще до встречи с автором этой повести. Было видно, что Трифонов работал над произведением в 1962–1964 годы, то есть после XXII съезда КПСС. Многие писатели и историки пытались за эти три года поднять какие-то новые сюжеты и темы. Однако в 1965 году эта относительная либерализация кончилась. Что-то, конечно, могло проскочить и мимо бдительных цензоров. Однако Юрию Трифонову удалось превратить журнальную публикацию 1965 года в отдельную книгу, которая вышла в свет в 1966 году. Конечно, писателю просто повезло, как повезло ему в 1951 году получить Сталинскую премию. Никто из тех, кто представлял повесть «Студенты» к награждению, и из тех, кто принимал решение, не знал, что отец студента Литературного института Юрия Трифонова расстрелян, а мать отправлена в лагерь и ссылку. Повезло ему и в 1937–1938 годах: он не попал в какой-нибудь специальный детский дом, куда отправляли чаще всего детей известных большевиков, павших жертвой сталинского террора.

Юрий Валентинович жил в удобном большом доме недалеко от станции метро «Сокол». Он был вдовцом и жил с дочерью Олей, которая училась в школе. По хозяйству писателю помогала мать. После реабилитации она получила квартиру в Москве и жила отдельно, но приезжала к сыну почти каждый день.

При первой же встрече Ю. Трифонов подарил мне небольшую книжечку «Отблеск костра», а я передал ему для чтения свою рукопись «К суду истории». Он подарил мне также роман «Утоление жажды» и сборник рассказов. Узнав, что я не читал повесть «Студенты», Трифонов обрадовался и очень просил меня никогда не читать эту книгу. «Мне сейчас стыдно за эту вещь», – сказал он. От других писателей я узнал позже, что в основу повести положены реальные события, которые происходили в Литературном институте в 1948–1950 годах. Но молодой автор не просто ошибался в своих оценках или шел на компромиссы под давлением– он описывал и оправдывал изгнание из института профессора-«космополита», прототип которого был совсем не похож на героя повести и пользовался симпатиями большинства студентов. Однако смелые по тем временам протесты нескольких десятков студентов не нашли отражения в книге Трифонова. Я выполнил просьбу Трифонова и никогда не брал в руки «Студентов».

Наш первый разговор был не особенно продолжительным, в нем приняли участие Борис Ямпольский, Лев Гинзбург и драматург Александр Гладков. Гладков сам прошел после войны через тюрьму и лагерь. Он также прочел мою рукопись и прислал мне потом свои замечания и пожелания в большом, очень содержательном и доброжелательном письме.

У Трифонова было много добрых знакомых, но настоящим личным другом у него, по моим наблюдениям, был только А. Гладков, который часто присутствовал на наших ставших регулярными встречах. Несколько раз Юрий Трифонов приезжал по разным поводам ко мне на улицу Дыбенко в район Химки—Ховрино. Но чаще всего мы встречались у него на квартире, а летом на его даче – в писательском кооперативе в подмосковном поселке Красная Пахра. В этом же поселке жили и многие другие известные люди, с которыми я тогда часто встречался: Александр Твардовский, Константин Симонов, Владимир Тендряков, Владимир Россельс, Александр Дементьев, Михаил Ромм. Позднее Трифонов дал мне ключ от своей дачи, где он жил только летом, да и то с большими перерывами. Я мог приезжать сюда отдохнуть на несколько дней, особенно в зимнее время или ранней весной. Юрий Валентинович просил приезжать почаще и оставлять на ночь свет в верхних комнатах. Пустые писательские дачи были заманчивым объектом для воров. На дачу Ю. Трифонова они наведывались дважды.

Имелось несколько обстоятельств, которые способствовали если не дружеским, то очень близким и доверительным отношениям между мной и Трифоновым. Мы родились в одном и том же 1925 году Мой отец тоже был участником Гражданской войны и политработником Красной Армии, и он тоже погиб в годы сталинского террора. Наши взгляды на людей, на литературные события и на положение в стране в большинстве случаев совпадали. Во многом мы могли помочь друг другу, так как Трифонов интересовался не только литературой, но и историей, причем в первую очередь историей революционного движения в России в XIX и ХХ веках. Его глубоко занимала и тема сталинизма, корни которого он пытался искать еще в идейных и политических течениях прошлых веков. Я приносил ему материалы из так называемого Самиздата, в том числе и обширные машинописные мемуары, к которым он был особенно неравнодушен. С другой стороны, и он разрешал мне брать из своей очень большой библиотеки некоторые важные для меня книги. Особенно редкие издания он просил читать только у него дома и оставлял меня на несколько часов в своем кабинете. У Трифонова имелись почти полные комплекты таких очень редких журналов, как «Каторга и ссылка», «Былое». Журналы были аккуратно переплетены: писатель пользовался услугами частного переплетчика.

В конце 60-х годов, как и все писатели его круга, Трифонов был глубоко озабочен судьбой Александра Солженицына. Повесть «Раковый корпус» была распространена среди писателей Правлением ССП – для публичного обсуждения. Трифонов просил меня достать для него рукопись романа «В круге первом», с которым я уже был знаком. Роман произвел на Юрия Валентиновича большое впечатление. «Такую книгу нельзя запретить, – сказал он. – Романа такой силы во всей Европе нет». Он не скрывал своего удовлетворения, когда через несколько лет в одном интервью Солженицын, перечисляя писателей, «составляющих ядро русской прозы», назвал и имя Трифонова. Много позднее, во второй половине 70-х годов, когда мой брат Жорес оказался не по своей воле в Лондоне и мог с помощью друзей из разных стран не только информировать меня о жизни старой и новой эмиграции, но и присылать различные книги и материалы, Юрий Трифонов нередко просил достать для него самые разные работы русских писателей-эмигрантов: Замятина, Ремизова, Бердяева, Ходасевича, Р. Гуля, мемуары политиков и генералов белой эмиграции.

Юрий Валентинович особенно ценил сочинения В. Набокова, книги которого я читал без большого интереса. Трифонов объяснял мне, что мало кто из писателей столь мастерски владеет искусством слова и стиля, как Набоков. «У Набокова любой русский писатель может многому научиться». Лично я читал в основном эмигрантские журналы, особенно новые, на которые Трифонов обращал мало внимания. Он почти никогда не комментировал новинки советских писателей, в том числе и тех, с кем поддерживал приятельские отношения. «Я этого еще не читал», – обычно отвечал он на мои вопросы. «Мы, писатели, – сказал он однажды, – очень мало читаем книги своих коллег по Союзу писателей. У меня для этого просто нет времени. В первую очередь я читаю классику».

Трифонов был неразговорчив, он больше слушал, чем говорил, и некоторым казался человеком не только медлительным, но и скрытным. Отчасти сказывалось здесь наследие тех лет, когда ему действительно приходилось многое скрывать. Но имела место и некоторая застенчивость писателя, он не любил ни многолюдных компаний, ни застолий. Он не хотел и не мог поддерживать разговор только из вежливости, когда собеседником оказывался неинтересный ему человек.

Текущей политикой он интересовался мало и лишь бегло просматривал газеты. Да и что было интересного в наших газетах в 70-е годы? Гораздо больше он интересовался спортом и читал спортивные газеты, даже сотрудничал в некоторых из них. Ю. Трифонов хорошо читал по-немецки, и на его письменном столе я часто видел немецкую прессу. В дни хоккейных чемпионатов лучше было его не навещать: он не мог пропустить ни одного из главных матчей, хотя смотрел их он почти всегда только на экране своего телевизора. Когда он оказывался в большой и мало знакомой ему компании людей, то чувствовал себя неуютно и по большей части не поддерживал общей беседы или спора, предпочитая отмалчиваться.

Однажды Трифонов попросил познакомить его с Евгенией Семеновной Гинзбург, книгу которой «Крутой маршрут» он очень ценил. Конечно, Евгения Семеновна была рада пригласить к себе Трифонова. Мы пришли к ней втроем: Трифонов, А. Гладков и я. Трифонов предполагал, вероятно, что мы проведем вечер именно в такой небольшой компании. Однако небольшая квартира Е. Гинзбург была всегда открыта для ее многочисленных друзей и знакомых, и они собирались здесь по вечерам без предварительного уведомления. Дома Евгении Гинзбург, Льва Копелева, Владимира Россельса напоминали салоны второй половины XIX века, куда близкие по духу люди приходили просто пообщаться друг с другом или даже решить между собой разного рода дела. Здесь можно было встретить как известных, так и малоизвестных писателей и поэтов, а также бывших зэка самых разных профессий и положения в обществе.

Неудивительно, что вскоре после нашего прихода в квартире Е. Гинзбург собралась компания в пятнадцать-двадцать человек, которые в комнате и на кухне обсуждали последние политические и литературные новости. Александр Гладков чувствовал себя в этой обстановке как рыба в воде. Но Трифонов весь вечер просидел в углу, не проронив ни слова. Ему было интересно в доме Е. Гинзбург, но многих пришедших сюда он не знал, и его смущало это шумное многолюдье. Конечно, он не стал постоянным гостем в квартире Евгении Семеновны, где сам я бывал часто и где обрел много добрых знакомых. У себя в квартире или на даче Юрий Валентинович собирал, и то довольно редко, не более трех-четырех человек.