Текст книги "Без дна"

VII

– Если так будет продолжаться, я кончу бредом, – бормотал Дюрталь, сидя за столом. Он пробегал снова письма, которые он в течение недели получал от этой женщины. Он имел дело с неутомимой корреспонденткой, которая не давала ему вздохнуть, с тех пор как начала работать над их сближением.

– Черт возьми, – сказал он себе, – постараемся сосчитаться. После малопоощрительного письма, которым я ответил на ее первое послание, она немедленно прислала мне такой ответ:

«Милостивый Государь!

Это письмо – прощание; если бы я, по слабости, писала Вам еще, письма были бы монотонны, как вечная скука, испытываемая мною. Не получила ли я, впрочем, лучшее, что в Вас было, в этой неопределенного тона записке, вырвавшей меня на мгновение из летаргии? Я знаю, – увы! – что ничто не может случиться, что наши самые верные радости – те, о которых мечтаем. Несмотря на мое лихорадочное желание вас узнать, я, как и Вы, боюсь, что встреча для нас обоих станет источником сожалений, которым добровольно отдаваться не надо…»

Совершенная бесполезность этого вступления засвидетельствована концом письма:

«…Если бы Вам пришла фантазия написать мне, Вы можете адресовать ваши письма на имя мадам Г. Мобель, до востребования, улица Аиттре. Я беру почту по понедельникам. Если Вы пожелаете, мы этим ограничимся, – что меня очень бы огорчило, – Вы мне скажете откровенно, не правда ли?»

После этого я был так глуп, что написал любовную записку – ни рыба ни мясо, лицемерную и напыщенную, как мое первое послание; по отступлениям, которым противоречили осторожные намеки, она прекрасно поняла, что я пошел на удочку.

Ее третья эпистола это доказывает:

«…Не обвиняйте себя ни в каком случае, Милостивый Государь, (я удержала более нежное имя, трепетавшее на моих губах), в том, что бессильны утешить меня. Но, право, оба мы так устали, так разочарованы, так отошли от всего; позволим нашим душам иногда разговаривать тихонько, так тихо, как я говорила с вами сегодня ночью, потому что мысль моя теперь упорно следует за вами…»

– Затем четыре страницы такого же сорта, – сказал он, перевернув листики, – но вот эта получше:

«…Мой неизвестный друг, сегодня вечером одно слово только. Я провела ужасный день, нервы взбудоражены, почти кричу от страдания, и все из-за пустяков, сто раз на день повторяющихся; из-за хлопнувшей двери, из-за донесшегося с улицы грубого, резкого голоса. А другой раз нечувствительность моя такова, что, кажется, дом загорись – я не двинусь. Посылать ли Вам эту страничку комических жалоб? ах! если нет дара облекать скорбь в могучие формы, преобразовывать ее в литературные или музыкальные, дивно рыдающие страницы, лучше совсем не говорить о ней.

Я тихонько скажу Вам «доброй ночи», трепетно желая, как и в первый день, узнать Вас и запрещая себе эту мечту, из страха, что она завянет от прикосновения. Ах, как верно написали Вы недавно, – бедные мы, бедные! Действительно достойные сожаления, действительно несчастные, чуткие души, так боящиеся действительности, что не смеют утверждать, устоит ли охватившее их влечение перед тем или той, кто возбудил его. И все-таки, несмотря на все эти прекрасные рассуждения, я должна признаться Вам… нет, нет, ничего; угадайте, если можете, и простите мне банальность письма, или – лучше – прочтите между строк; быть может, найдете частицу моего сердца и многое, о чем я умалчиваю.

…Вот глупенькое письмо, наполненное мною только; кто не усомнится, что я думала лишь о Вас, когда писала его?»

– До сих пор все шло еще недурно, – сказал Дюр-таль. – Эта женщина была, по крайней мере, занятна. И что за странные чернила, – продолжал он, рассматривая буквы цвета миртовых листьев, но словно выцветшие, очень бледные, и отделяя ногтем порошок, прилипший на закруглениях букв, – рисовую пудру, надушенную гелиотропом.

– Она, должно быть, блондинка, – добавил он, исследуя оттенок пудры, – смуглые женщины такой не пользуются. Но дальше все портится. Не знаю, какое безумие толкнуло меня послать ей более определенное и настойчивое письмо. Я разжигаю ее, сам сгорая в пустоте, и тотчас получаю ответное послание.

«Что делать? Я не хочу ни видеть Вас, ни задушить безумное желание Вас встретить, которое разрослось до убивающих меня размеров. Вчера вечером помимо моей воли я произнесла ваше имя, которое жгло мои губы. Мой муж, хотя он и принадлежит к поклонникам вашим, был, казалось, немного оскорблен охватившим меня волнением, трепетом, которого я не могла сдержать. Один из наших общих друзей, – почему не сказать Вам, что мы знакомы, если знакомством можно назвать встречи в обществе, – один из Ваших друзей заявил, придя к нам, что просто влюблен в Вас. Я до такой степени была взволнована, не знаю, что со мной случилось бы, но одно лицо бессознательно пришло мне на помощь, назвав имя странного существа, которое я слышать не могу без смеха. Прощайте, Вы правы, я говорю, что не хочу писать Вам больше и сама себе противоречу.

Ваша, какой не могла бы стать в действительности, не разбив наши обе жизни».

После огненного ответа служанка прибежала с такой запиской:

Ах! Испуг, доходящий до ужаса, охватил меня, признайтесь, что и вы не меньше меня испуганы, как я полетела бы вам навстречу! Нет, вы не можете слышать тысячу слов моей души, утомляющих вашу; послушайте, в иные часы моей жизни я становлюсь безумной. Судите сами. Всю ночь я яростно призывала вас; я плакала от безнадежности. Утром муж входит в мою комнату; у меня глаза налились кровью; я хохочу, как безумная, наконец, когда могу говорить, спрашиваю: «Что вы подумали бы о человеке, который на вопрос о его профессии, ответил бы: «Я домашний суккуб»». – «Ах! Вы очень больны, моя дорогая», – ответил он мне. – «Больше, чем вы думаете», – сказала я. Но о чем я говорю с Вами, дорогой мой страдалец, когда Вы сами расстроены; Ваше письмо потрясло меня, хотя Вы и выказываете Ваше страдание с грубостью, обрадовавшей мое тело, оттолкнув немного душу. Ах! Но все-таки, если бы мечты наши могли осуществиться!

О! Скажите хоть слово, одно только слово Ваших уст; ни одно Ваше письмо не попадет в чужие руки.

«Да, это становится уже совсем не забавно, – заключил Дюрталь. – Эта госпожа замужем и, по-видимому, за человеком, который меня знает. Это помеха! Но, черт! Кто бы он мог быть?»

Напрасно перебирал он вечера, на которых бывал когда-то. Он не видел ни одной женщины, которая могла бы делать ему такие признания. А этот общий друг?

«Но у меня теперь нет друзей, кроме Дез Эрми. Постой, надо будет постараться узнать, у кого он бывал последнее время – но он ведь, как врач, встречается со множеством людей! Да и как объяснить ему дело? Рассказать ему все приключение? Но он будет смеяться и разрушит заранее все непредвиденное в этой истории!»

Дюрталь волновался, в нем происходило нечто действительно непонятное. Он пылал страстью к незнакомке, она его положительно преследовала. Он, много лет уже как отказавшийся от плотских связей, удовлетворявшийся тем, что когда раскрывались хлева, отправлял отвратительное стадо грехов на бойню, где его сразу убивали мясницы любви, он начал верить наперекор опыту, наперекор здравому смыслу, что с такой, по-видимому, страстной женщиной, как эта, испытает сверхчеловеческие ощущения, новые озарения! И он представлял ее себе, какой желал, белокурой, с упругим телом, гибкой и тонкой, страстной и грустной, он видел ее, и нервы напрягались так, что зубы щелкали.

Уже восемь дней он грезил о ней наяву в одиночестве, неспособный работать, не в силах даже читать, потому что образ таинственной женщины заслонял страницы.

Он постарался внушить себе нечистые видения, представить себе ее в моменты телесного упадка, погружался в гнусные галлюцинации, но этот прием, удававшийся ему прежде, когда он желал женщину, обладать которой не мог, теперь не дал результата; он не мог себе представить незнакомку, принимающей висмут или меняющей белье; она появлялась всегда меланхолической, возбужденной, обезумевшей от желаний, пронизывающей его взглядами, волнующей бледными руками!

Это было что-то невероятное, это безумное лето, вспыхнувшее внезапно среди ноября тела, среди поздней осени души! Поживший, утомленный, без настоящих желаний, спокойный, неспособный к вспышкам, почти бессильный или, вернее, забывающийся на целые месяцы, он возрождался – и все это на пустом месте, подстрекаемый таинственными, безумными письмами!

– А! Довольно уж, – урезонил он себя, ударив рукой по столу.

Он нахлобучил шляпу и хлопнул дверью. «Погоди, вот я покажу тебе идеал!» – И поспешил к знакомой проститутке в Латинский квартал.

– Я слишком долго воздерживался, – бормотал он на ходу, – поэтому и вышел из границ!

Он застал женщину дома – и это было отвратительно. На привлекательном личике красивой брюнетки выдавались сияющие глаза и белые зубы. Высокая, ловкая, с нежным телом, она несколькими поцелуями доводила до изнеможения.

Упрекнув его за то, что долго не приходил, она приласкала и расцеловала его; но он оставался печален, задыхался, не ощущая ответной страсти, он кончил тем, что упал на ложе и, с нервным возбуждением до крика, выдержал утомительную пытку…

Никогда плоть не была ему так ненавистна, никогда не чувствовал он себя более отвратительным и утомленным, чем при выходе из этой комнаты! Случайно он побрел по улице Суфло и образ незнакомки, ставший настойчивей, дразня, неотвязно преследовал его.

– Я начинаю понимать неотвязность суккубата, – сказал он себе, – попробую заклинание бромистыми препаратами. Вечером я проглочу грамм бромистого кали; это успокоит мои страсти.

Но он отдавал себе отчет в том, что вопрос о теле был второстепенным, вытекая из неожиданного состояния души.

Да, не одна только чувственная тревога, взрыв ощущений, были в нем; порыв к неизведанному, стремление к потустороннему, которые так часто в искусстве волновали его, теперь сосредоточились на женщине; это была потребность вырваться одним взмахом крыльев из земной рутины. «Это проклятые изыскания вне жизни, мысли, замкнувшиеся среди духовных и демонических сцен, так расстроили меня», – сказал он. В упорной работе, в которую он ушел целиком, он видел постепенный расцвет бессознательного, до тех пор не разработанного, мистицизма, и беспорядочно кидался на поиски новой атмосферы, новых очарований и скорби!

На ходу он перебирал все, что знал об этой женщине: замужняя, блондинка, не нуждается в средствах, т. е. у нее отдельная комната и служанка, живет где-то по соседству, так как получает письма в почтовом отделении на улице Аиттре, если она поставила перед фамилией Мобель свой настоящий инициал, то ее зовут Гортензия, Генриетта, Гонорина или Губертина.

Еще что? Она часто бывает в артистическом кругу, потому что встречала его, а он давно уже не посещал обывательских салонов; наконец, она болезненно религиозна, незнакомое профанам слово «суккуб» ее выдало и все! Остается еще муж; если он хоть сколько-нибудь проницателен, он должен заподозрить нашу связь, так как, по собственному признанию, она плохо скрывает охватившее ее влечение.

В конце концов я сам виноват, что так разгорячился! Ведь сначала я для забавы писал письма интимными намеками, приправленные пикантной пылью шпанских мух, а кончил тем, что довел себя до истерии; мы поочередно раздували погасшие головешки, которые тлеют теперь; положительно, не ведет к добру этот взаимный пафос, потому что с ней делается то же, что со мной, если судить по ее страстным посланиям.

Что делать? Остаться в неведении? Ну, уж нет, лучше покончить с пустым влечением, увидеться с ней и, если она хорошенькая – взять ее; по крайней мере, я успокоюсь. Не написать ли ей хоть раз откровенно, не назначить ли ей свидание?

Он огляделся. Он не заметил сам, как дошел до Ботанического сада; сориентировавшись, он вспомнил, что около набережной есть кафе, и зашел туда.

Он хотел принудить себя написать письмо пылкое и твердое одновременно, но перо дрожало в его руке. Он писал быстро, признался, что жалеет, зачем сразу не согласился на предложенное ею свидание, и в неудержимом порыве восклицал: «Нам надо, надо увидеться; подумайте, какое зло мы причиняем друг другу незаметно дразня себя, подумайте, мой бедный друг, о единственном лекарстве, умоляю вас…»

И он назначал свидание. Здесь он остановился. «Надо подумать, – сказал он себе, – я не хочу, чтобы она ворвалась ко мне, это слишком опасно; самое лучшее, в таком случае, было бы пригласить ее к Аавеню, якобы для того, чтобы предложить ей стакан вина и бисквит, там есть и кафе-ресторан и гостиница. Я велю приготовить комнату, это не так противно, как отдельный кабинет или вульгарные меблированные комнаты; но, если так, назначим вместо угла улицы Лашез пассажирский зал Монпарнасского вокзала, где достаточно безлюдно. Так, готово». Он с чувством облегчения заклеил конверт.

А! Забыл.

– Человек! Адресную книгу Парижа!

Он поискал имя Мобель, подумав, не было ли оно случайно настоящим. «Маловероятно, чтобы она получала письма до востребования на свое имя, – сказал он себе, – но она кажется такой экзальтированной и неосторожной, что все возможно! С другой стороны, я мог, конечно, встречать ее в обществе и никогда не знать ее имени, посмотрим».

Он нашел Мобе, Мобека, но ни одного Мобеля. «В общем, это еще ничего не доказывает», – сказал он, закрывая справочник. Он вышел и опустил письмо в почтовый ящик. «Самое несносное во всем этом, – продолжал он, – это муж. А! Но, черт побери, я ненадолго, вероятно, займу у него жену!»

Он подумал было о возвращении домой, но сообразил, что работать не будет, что оставшись один, он снова отдастся призракам.

– Не пойти ли к Дез Эрми, ведь сегодня его приемный день!

Он ускорил шаги, дошел до улицы Мадам и позвонил на антресоли. Служанка отперла дверь. – А, господин Дюрталь, его нет дома, но он сейчас вернется, не хотите ли подождать?

– Но уверены ли вы, что он придет?

– Да, он даже уже должен бы быть дома, – ответила она, поправляя огонь.

Как только она ушла, Дюрталь сел, потом, заскучав, стал перебирать книги, теснившиеся, как и у него, на полках вдоль стен.

– А у Дез Эрми есть кое-что интересное, – пробормотал он, открывая очень старинную книгу. Вот эта несколько веков назад занялась моим случаем: «Руководство по экзорцизму». Тьфу, пропасть, да это Плантен! Так что же говорит этот сборник для одержимых?

Ба, да в нем есть престранные заговоры. Вот один, для порченых и бесноватых; вот против чумы и любовных напитков; от наговоренной пищи; есть даже уговаривающие масло и молоко не портиться.

Все равно они всюду вмешивали дьявола, в то славное время. Ну, а это что такое?

Он держал в руках два маленькие томика с красным обрезом, в коричневом переплете телячьей кожи. Развернул и увидел заглавие: «Анатомия мессы», Пьера Дюмулена, с датой: Женева, 1624.

Это может быть интересно. Грея ноги, он кончиками пальцев перелистывал один из томов. «Э, да это очень хорошо», – пробормотал он.

На странице, которую он читал, говорилось о священстве. Автор утверждал, что не может носить священнического сана тот, кто нездоров телом или лишен члена, и, спрашивая себя, может ли быть посвящен скопец, он отвечает: «Нет, разве только, если носит при себе пепел недостающих ему частей».

Однако он добавил, что кардинал Толе не принимал этого общепризнанного толкования.

Дюрталь, развеселившись, продолжал чтение. Теперь Дюмулен рассуждал, как узнать следовало ли отлучать истощенных распутством. И в ответ цитировал меланхолическое толкование канона Максимиана, вздыхающего в 81 разделе: «Вообще говоря, никто не должен быть лишен должности за блуд, потому что мало кто чист от этого порока».

– Ба, ты здесь, – сказал, входя, Дез Эрми. Что ты читаешь? «Анатомию мессы»? Скверная протестантская книга! Я замучился, – продолжал он, бросая на стол шляпу. – Что за скоты все эти люди, мой друг.

И как человек, сердце которого переполнилось, он начал изливаться:

– Я только что был на консилиуме с теми, кого газеты величают «светилами науки». За четверть часа я чего только не наслушался. Все соглашались, что больной мой безнадежен, и предложили делать несчастному бесполезные японские прижигания!

Я скромно предложил послать за духовником и облегчить страдания умирающего инъекциями морфина. Если бы ты видел их лица! Они едва не назвали меня мракобесом.

Хороша, нечего сказать, современная наука. Все открывают новые или позабытые болезни, объявляют с барабанным боем о возобновленных или новых методах лечения, и никто ничего не знает. Впрочем, если ты и не крайний невежда, толку никакого, раз аптекари настолько небрежны и тупы, что ни один врач не может быть теперь уверен, что его рецепты выполняются буквально? Один из примеров: ныне сироп белого мака, диакод старинной фармакопеи, не существует больше; его фабрикуют из опиума и сахарного сиропа, как будто это одно и тоже!

Мы дошли уже до того, что не дозируем средств, что предписываем готовые лекарства, пользуемся медикаментами, рекламой которых изобилуют четвертые страницы газет. Вот уж панацея – одинаковое для всех случаев лечение; какой позор и какая нелепость.

Нет, не пустые слова, что старая терапия, основывавшаяся на опыте, стоила большего; она знала, по крайней мере, что лекарственные вещества, введенные в желудок в виде пилюль, крупинок, капсул, недействительны, она их предписывала только в растворах. Потом, врачи и теперь специализируются; окулисты знают только глаза и, чтобы исцелить их, спокойно отравляют организм. Скольким людям они навсегда испортили здоровье пилокарпином? Другие лечат кожные заболевания, залечивают экзему старикам, которые тотчас по выздоровлении сходят с ума или становятся слабоумными. Нет больше общности взглядов; берутся за часть во вред другим частям: это белиберда! Мои уважаемые собратья запутываются, увлекаются лечением, о котором имеют самое смутное представление. Возьми для примера антипирин; это один из немногих, действительно дающих результаты, препаратов, найденных за долгое время химиками. Ну, так вот, кто из врачей знает, что употребленный в виде компрессов с йодистой холодной водой Бондонно, антипирин помогает при раке, объявленном неизлечимым? Это хотя и кажется неправдоподобным, но это так.

– Итак, – сказал Дюрталь, – ты думаешь, что старые терапевты лечили лучше?

– Да, потому что они превосходно знали действие лекарств, – неизменных и приготовленных без обмана. Тем не менее, очевидно, что когда Амбруаз Паре расхваливал лечение при помощи саше, приказывал пациентам носить сухие порошкообразные лекарства в маленьких мешочках, форма которых менялась соответственно болезни: для головы принимала вид чепца, для желудка – форму волынки, для селезенки – бычачьего языка, он, вероятно, не достигал особенно удачных результатов. Его попытки излечивать спазмы желудка прикладыванием порошка из красных роз, коралла и мастики, мяты и полыни, мускатного ореха и аниса, по меньшей мере, оспорима; но у него были и другие методы, и он часто добивался выздоравления, так как владел потерянным теперь знанием целебных трав.

Теперешняя медицина пожимает плечами, когда заговоришь об Амбруазе Паре; она немало издевалась и над догмой алхимиков, утверждавших, что золото побеждает болезни; это не мешает употреблять в значительных дозах соли этого металла. При бледной немочи пользуют мышьяковокислым золотом, при сифилисе – солянокислым, при аменоррее и золотухе – цианистым, при застарелых язвах – хлоридами золота и натрия.

Нет, уверяю тебя, противно быть врачом; я хотя и доктор медицины и много работал в больницах, но я ниже скромного деревенского знатока трав, ниже знакомого с ними отшельника, – я сам знаю – они больше меня смыслят.

– А гомеопатия?

– В ней есть достоинства и недостатки. Она также успокаивает, не исцеляя, иногда останавливает болезнь, но в серьезных и острых случаях она бессильна, как и метода Маттеи, которая совершенно не в состоянии бороться с сильными припадками.

Но она полезна, все же, как средство замедления, как выжидательная мера, как нечто промежуточное. Со своими препаратами, очищающими кровь и лимфу, со своими противозолотушными, противораковыми, кровеостанавливающими, она изменяет иногда болезненные состояния, при которых другие методы применяются неудачно; она, например, позволяет больному, заморенному лечением йодистым калием, потерпеть, выиграть время, восстановить силы, чтобы получить возможность снова безопасно пить йодистые препараты.

Добавляю, что острые боли, не поддающиеся даже хлороформу и морфину, часто проходят при применении зеленого электричества. Ты спросишь, может быть, из каких составных частей изготовляется жидкое электричество? Отвечу тебе, что равно ничего об этом не знаю. Маттеи утверждает, что ему удалось фиксировать в своих шариках и жидкостях электрические свойства различных растений; но он никогда не раскрывал рецепта их изготовления; он может, стало быть, рассказывать, что ему заблагорассудится. Любопытно, что это лечение, изобретенное графом, католиком, римлянином, находит особенно много последователей и пропагандистов среди протестантских пасторов, собственная глупость которых торжественно выступает в невероятных проповедях, которыми они сопровождают свои врачебные опыты. Вообще же, если присмотреться, все системы – сплошной вздор. Правду говоря, терапевты идут ощупью; при небольшом опыте и большой удаче, удается иной раз не слишком сокращать городское население. Вот, дорогой мой, и все; но кроме того, как ты поживаешь?

– Я ничего, скорее надо тебя об этом спросить, вот уже больше недели я не видал тебя.

– Да, больных сейчас множество и я делаю визиты; кстати, я зашел к Шантелуву, у него обычный приступ подагры, он жалуется, что тебя не видно, а его жена – я и не знал, что ей так нравятся твои книги, особенно последний роман – без умолку говорила о них и о тебе. Она так всегда сдержанна, по-видимому, чрезвычайно увлечена тобой. Да, что с тобой? – спросил он, озадаченный, взглянув на покрасневшего Дюрталя.

– Ничего, да постой, у меня есть дело; надо идти, до свидания.

– С тобой что-то стряслось?

– Да уверяю тебя – ничего.

– А! Ты посмотри, – сказал, не желая настаивать, Дез Эрми, указывая на великолепную баранью ногу, висевшую в кухне, у окна.

Я повесил ее на сквозняке, чтобы к завтру она выстыла; мы съедим ее у Каре, в обществе астролога Жевинже; но так как только я умею приготовлять жиго по-английски, то я, значит, не зайду за тобой. Ты меня встретишь уже в башне, переряженным кухаркой.

Выйдя на улицу, Дюрталь вздохнул свободней. Он был сильно изумлен, незнакомка оказалась женой Шантелува. «Нет, этого быть не может, она никогда не обращала на меня внимания; всегда такая молчаливая и холодная; это совершенно неправдоподобно, только зачем же она говорила с Дез Эрми? Если она так хотела меня видеть, позвала бы к себе, ведь они знакомы, зачем затевать эту странную переписку под псевдонимом Г. Мобель».

«Г., – вспомнил он вдруг, – госпожа Шантелув носит мальчишеское, очень идущее к ней имя: Гиацинта, она живет на улице Банье, неподалеку от почтового отделения, улицы Литтре; она блондинка, держит прислугу, и в высшей степени католичка. Это она».

И он испытал два совершенно различных ощущения.

Сначала разочарование, потому что незнакомка ему больше нравилась. Никогда госпожа Шантелув не осуществит созданный им идеал, странные, смутные черты, которые он себе нарисовал, подвижную, хищную мордочку, меланхолическую и пылкую манеру, о которых он мечтал.

Вообще, одно то уже, что он знал незнакомку, делало ее менее желанной, более обыкновенной; доступность встречи убивала мечту.

Потом он все-таки обрадовался на минуту. Он мог столкнуться с некрасивой старой женщиной, а Гиацинта, как он уже называл ее про себя, могла возбудить желание. Не больше тридцати трех лет; не красавица, но своеобразная; хрупкая, тоненькая блондинка, с узкими бедрами, почти худощавая, с тонкими костями. Лицо было незаметное, испорченное слишком толстым носом, но губы пылали страстью, зубы превосходны, цвет лица чуть-чуть розоватый и молочно-голубовато-белый, как взболтанная рисовая вода.

Истинным ее очарованием, соблазнительной загадкой были глаза, казавшиеся при первом взгляде пепельными, неверные и рассеянные глаза близоруких, где скользило выражение покорной скуки. В иные моменты зрачки мутнели, как вода в непогоду, и серебряные искры сверкали на поверхности. Они были то скорбные или невыразительные, то темные или надменные. Он вспомнил, что ему случалось теряться перед этим взглядом.

Однако, если подумать, страстные письма нисколько не соответствовали внешности этой женщины, потому что она владела собой и спокойна была, как никто. Он вспоминал проведенные у нее вечера; она была внимательна, но мало участвовала в разговорах и принимала посетителей, любезно улыбаясь, но без непринужденности.

– В общем, – сказал он себе, – придется признать настоящее раздвоение. С одной стороны, вся видимость светской дамы, осторожной и сдержанной хозяйки салона, с другой, неизвестной до сих пор, безумная страстность, острый романтизм, телом истеричка, душой нимфоманка, это совершенно невероятно.

«Нет, я положительно попал на ложный след, – продолжал он, – госпожа Шантелув могла заговорить с Дез Эрми о моих книгах случайно, от этого далеко еще до заключения, что она в меня влюблена. Нет, это не она; но кто же, если так?»

К разгадке он не подвигался ни на шаг; он снова вызвал образ этой женщины, признал, что она, действительно, соблазнительна, со своим мальчишеским телом, гибкая, без отвратительного избытка мяса, притом таинственная, благодаря своему сосредоточенному виду, жалобным глазам, своей холодности, действительной или даже напускной.

Он перебрал все, что знал о ней; ему было известно только, что она вышла за Шантелува вторым браком, что детей у нее не было, что ее первый муж, фабрикант церковных облачений, по неизвестным причинам лишил себя жизни. И все. Наоборот, о Шантелуве рассказывали сплетен без конца.

Автор истории Польши и Северных Государств, истории Бонифация VIII и его времени, жизнеописания блаженной Иоанны Валуа, основательницы ордена св. Аннунциаты, биографии Преподобной Матери Анны из Ксентонжа, основательницы братства св. Урсулы, и других книг того же рода, изданных Лекофром, Пальме, Пусьельгом, тома которых представляются переплетенными непременно в узорный сафьян или черный шагрень. Шантелув жаждал выставить свою кандидатуру в Академию Надписей и Изящной Словесности-и надеялся на поддержку партии герцогов; поэтому он принимал каждую неделю влиятельных святош и дворян, что, без сомнения, было для него большой обузой, так как, несмотря на его пугливый вид маленькой кошки, он был болтлив и любил посмеяться.

С другой стороны, он жаждал составить себе имя в литературных кругах, такое, с каким считаются в Париже, и старался привлекать на свои приемы литераторов, чтобы благодаря им обеспечить себе поддержку или, во всяком случае, помешать их нападкам, когда выставлена будет его чисто клерикальная кандидатура; вероятно для того, чтобы привлечь на свою сторону противников, он и устроил свои странные собрания, куда, из любопытства, приходили действительно разнообразнейшие люди.

Возможно, были и более тайные причины. Шантелув имел репутацию человека, занимающего деньги без возврата, беззастенчивого плута; Дюрталь заметил, что на званых обедах Шантелува присутствовал всегда какой-нибудь хорошо одетый незнакомец и ходили слухи, что эти сотрапезники – иностранцы, которым литераторов показывали, как восковые фигуры, и у которых занимали до или после обеда значительные суммы.

– Нельзя отрицать одного, – сказал он, – что эта пара живет широко, не имея ни поместий, ни ренты. А католические издатели и газеты платят еще хуже, чем светские книгопродавцы и листки. Следовательно, не может быть, чтобы Шантелув, хотя его имя и известно в католических кругах, получал гонорар достаточный, чтобы вести дом на такую ногу.

«Все это, – продолжал он, – остается весьма неясным. Возможно, что эта женщина несчастлива в семье и что она не любит блудоватого ханжу, своего мужа, но какова ее истинная роль в их союзе? Известны ли ей финансовые операции Шантелува? И, во всяком случае, я не понимаю, чего ради она обратила на меня внимание. Если она действует с мужем заодно, здравый смысл подсказывает, что она должна искать влиятельного и богатого любовника, а ей превосходно известно, что я не соответствую ни одному из этих условий. Шантелув знает, что я не в состоянии оплатить расходы на туалет и поддержать выезд. У меня около трех тысяч ливров ренты в год, и я один еле свожу концы с концами».

– Это не то, стало быть; во всяком случае, связь с этой женщиной не будет спокойной, – закончил он, сильно поостыв от этих размышлений. – Но как я глуп. Самое положение семьи показывает, что моя милая незнакомка не жена Шантелува и, все обдумав, я нахожу, что это к лучшему.