Текст книги "Исчезание"

В течение этих шестнадцати лет Сибилла, все еще хранившая в памяти чарующий лик брата, избегала всяческих связей и даже ухаживаний. Так, приехав в ее брабантский или фламандский палас, некий влиятельный бургундский князь сразу же влюбился и изъявил желание разделить с ней перину. Сибилла сказала «нет». «Ах так?!» – вскричал князь и рассердился. Распалился и в пылу спалил Суаньи, Шарлеруа, Бенш, Фрамри, а затем двинулся на Камбре.

А тем временем в Камбре – цук-цук-цук – прискакал чистейшей масти английский бурый жеребец, приученный к кличке Ветряк, а на нем, держась за светлую гриву, сидел всадник. Всадник был введен в залу и представлен как странствующий паладин. Юный красавец приглянулся Сибилле, и та ему приказала наказать князя-грубияна. «Вам решать – нам свершать», – изрек вассал, целуя ее руку.

На заре паладин снарядил Ветряка (желтая упряжь на синем вальтрапе и злаченая сбруя с инкрустациями перламутра) и себя (шлем, латы, набедренник, наручи, нагрудник) и выехал на вместительный турнирный луг. На вымпеле паладина реяла рыба. Звучные приветственные крики брабантских зрителей заглушили бургундскую ругань и тарабарщину.

Дуэлянты ринулись друг на друга и сшиблись щитами. Началась беспримерная стычка. Битва не на жизнь, а на смерть. Бились булавами и мечами, пиками и цепями. Бились целый день. В финале, применив хитрый прием, бравый брабантец сразил и пленил неприятеля: так незадачливый грубиян и задира был разбит в пух и прах.

Заключили мир. В тавернах пели и танцевали, играли на дудках и скрипках, били в бубны. Криками славили триумф. Паладина наградили званием рыцаря. Присудили титул сенешаля. Пригласили в Палас на царскую аудиенцию. Сибилла ему нравилась. Вид паладина Сибиллу смущал.

Ах, уважаемый читатель, здесь нам следует, не мудрствуя сверх меры, немедля раскрыть карты, если ты сам еще не угадал, кем был всадник, седлавший Ветряка. Да, да, ты прав: юным рыцарем был Алимпий.

Алимпий, как и Эдип, не признал в Сибилле мать. Сибилла не признала в Алимпии сына. Сибиллу захлестнула безумная страсть к Алимпию. Алимпия захлестнула безумная страсть к Сибилле. Сибилла предалась Алимпию. Алимпий предался Сибилле.

Фатальный случай раскрыл влюбленным единящие их семейные узы.

Сибилла кинулась замаливать прегрешение в церкви, учредила лазарет, где лечили неимущих, привечали нищих, ухаживали, не требуя мзды.

Алимпий же сменил платье на тряпье, на рубище, грубую шкуру для истязания тела, даже не взял ни суму переметную, ни флягу и раз, на закате, навсегда ушел из замка, где ранее вел жизнь приятную и безмятежную. Алимпий пустился в дальний путь. Гнал себя все дальше и дальше, дабы себя наказать. Умерщвлял желания, стремясь вызвать и выстрадать кару Вседержителя. Спал в лесу. Страдал без еды и питья. Через три дня испытаний и лишений набрел на лачугу у берега реки. Кликнул крестьянина.

– Селянин, нет ли здесь места, где Всевышний навсегда наказал бы меня за неслыханный грех?

– Найдется, как не найтись, – сказал мужлан. – Прям на середке реки есть пятак суши; на ём скала крутая. Там уж настрадаисся в усладу и даже дермищем зарастешь, искупая грехи.

– Перевези меня туда, – стал упрашивать Алимпий.

– Ишь ты, дурень! – удивился крестьянин. – Ведь ты тама сгниешь на хрен!

– Пусть будет так, как предрешил Всевышний, – изрек Алимпий.

– Нехай будет так, – уступил крестьянин.

* * *

Итак, перевез крестьянин Алимпия на утес Величайшей Индульгенции. Привязал за веревку и уплыл на материк. В уединении пустынник предался раскаянию. Гумус, кишащий червями в расщелине скалы, заменял ему хлеб насущный. Страдалец переживал ураганы и бури, тайфуны и вихри. Терпел шквальные пассаты, сырые мистрали, ледяные блиццарды, жгучие хамсины, пыльные самумы. Затем тряпки сгнили, также как и веревка. Алимпия терзала стужа, терзала жара. Алимпий замерзал, засыхал.

Затем, невзирая на гумус, даденный ему Всевышним из вселюбия, Алимпий начал худеть. Все худел и худел. Исхудал критически и стал худющим сверх меры. И тем не менее худеть не переставал. Начал усыхать и ужиматься. И уменьшаться. А затем даже усекаться в длину. Сначала стал меньше карлика, а затем, в финале, превратился чуть ли не в ершистую зверушку, власяную нелюдь, замшелую, грибную слизь…

* * *

А спустя еще шестнадцать лет вдруг взял да умер папа римский. Весь Ватикан был в смятении: где искать претендента, как найти кандидата? Учредили не менее девяти плебисцитных сессий: в результате тут выбрали маразматика, там – маньяка, здесь – шута, а еще где – дебила. В папских кулуарах чины давали за взятки: высший сан архиерейства предлагался за кругленькую сумму с шестью нулями. Ситуация складывалась хуже некуда. Вера слабела. Храмы пустели. Паства уже не чтила святых.

И тут разгневался Всевышний и скрыл небеса тучами. Затем в свете зарниц Сам предстал пред неким архиереем. Явился ему в ауре златых лампад в виде Агнца с зияющими ранами.

– Кардинал, слушай меня! – зазвучал трубный глас. – У тебя уже есть Папа. Я сам избрал наместника. Имя ему Алимпий. Шестнадцать лет сей муж пребывает на утесе в уничижении.

– Всевышний Агнец, Царь наш Небесный, – залепетал кардинал, – да будет так, как Ты велишь!

И кинулись искать утес, где плесневел уничиженный муж. В результате не без труда вычислили берег реки и ту самую лачугу. Забарабанили в дверь. Вышел крестьянин, шестнадцать лет назад переправивший Алимпия на утес, и вначале заупрямился:

– Алимпий? Не знаем мы таких. Утес? Ни разу не слыхали. Нету здеся никаких утесин.

И тем не менее, прельстив крестьянина субсидией, искатели все узнали. Приплыли на скалистый утес, еле забрались на вершину. И там, на вершине, – невзирая на утверждение Агнца, в пику кардиналу, чья вера в результате экспедиции дала явную слабину, – как Алимпия ни искали, так и не нашли. Раскаявшийся исчез без следа, а значит, не впитал в надлежащей мере Всевышнее участие…

«Сия клаузула напрашивалась сама, даже если изначальная версия Т. Манна заканчивалась иначе», – признавал Антей Глас, завершая рассказ; скажем лучше, пересказ или даже эскиз, так как пишущий, выказав буйную фантазию при сплетении сюжета, не сумел изречь наиважнейшее: разумеется, имелись развернутые мысли (в девяти-десяти местах) и небезынтересные ремарки (мы насчитали не менее тридцати): рассказчик не без изящества представил Алимпия; крупными и весьма убедительными мазками передал характер князя из Бургундии («бритая харя с длинными рыжими бакенбардами»: в «харе» сразу же угадывается врач, залечивший антеевский недуг), передал, – правда чересчур урезав, – яркий диалект хитреца-крестьянина, на чьем баркасе Алимпий был переправлен на утес («Ну, таперича – всё: гикнулся жеребец на хер! Не присуседится уж, милай, травушку щипать! Ядрена тля!»); мастерски написал сцену турнира: включить ее себе в текст без малейших изменений и представить на суд читателя не устыдились бы даже маститые Бурже, Франс или Стендаль. Правда, выше сей планки Антей прыгнуть так и не сумел, а в дневнике извинял себя, изыскивая самые нелепые баралиптанизмы: если бы – заявлял, например, Антей, заранее сметая любые аргументы, – имелся шанс выразить главную идею рассказа, мы были бы вынуждены ее выразить; и если бы эта идея была выражена и принята всерьез, – развивал мысль Антей, – не раскрылись бы нам всем, читавшим, чистая и слепящая правда, а за ней великая и страшная тайна, и, раскрывшись, не вызвали бы тем самым нашу неминуемую и немедленную гибель? Ведь правила рассказа как жанра беллетристики, – углублял мысль Антей, – требуют, дабы испытание в виде загадки Сфинкса выдержал лишь единственный и исключительный. А если даже сей единственный и исключительный, т. е. Алимпий, сгинул, вырвать нас из лап Сфинкса впредь уже не сумеют никакие высшие Знания, никакая триумфальная Мысль, никакая лексическая единица. Итак, – заключал Антей, – речь не властна над капризами языка и – как ни кидай кубик – не упразднит случая. И тем не менее, – писал Антей ниже, – нам не дается выбирать: следует знать: в любую секунду первый же встречный Сфинкс встанет на нашем пути; следует лишь знать – ах, сия извечная и все ж неизвестная истина: в любую секунду хватит лишь лексемы, лишь звука, лишь «да» или «нет», дабы тут же сразить тварь. Ведь – так вещал еще Заратустра – вне селений людских Сфинкс не живет…

Часть IV
Избывание (Ибн Аббу)

Антей Глас исчез в праздник Всех Святых.

За три дня перед этим исчезнувший вычитал в вечерней газете весьма курьезную статью.

Некий индивидуум, чья фамилия из страха вызвать гнев тайных сил держалась в секрете, в сумерки забрался в здание префектуры и выкрал весьма важную бумагу, так как в ней излагались нелицеприятные факты из жизни трех высших деятелей, ведающих Главным Управлением Внутренних Дел. Дабы избежать разглашения и спасти репутацию, сии чины стремились вернуть себе деликатный манускрипт перед тем, как прыткий авантюрист найдет ему применение. И пусть квартиру афериста перетряхнули раз десять, спрятанную там – как считали все – бумагу так и не нашли.

Решив идти ва-банк, префект Ариэль Эльзевир и верный заместитель префекта Курьер, явились к мэтру дедукции Дюпену.

– В принципе, – сказал Ариэль Эльзевир, – из-за, скажем, незначительных писем, мы бы так не выкладывались; кража банальных писулек из разряда «ь» или «ъ» вызвала бы у нас минимальные усилия. А здесь, так сказать, другие масштабы: сущий сераль…

– «Сираль»? – перебил Дюпен, не знавший значения термина.

– Извините за сленг, – улыбнулся Эльзевир. – Сия утрата, считаем мы, имеет для нас наиважнейшее значение, так как разрушает все наши связи и структуры и весьма затрудняет наши действия: наша власть слабеет как минимум десятую часть!

– Квартиру клиента вы перетряхнули раз десять, – перебил Дюпен, – не так ли?

– Да, – признал Эльзевир, – и каждый раз, перещупав все, уезжали ни с чем.

– Мне кажется явным следующее, – заявил Дюпен. – Ты все вывернул и выкрутил, ты выстучал все стены и перекрытия, и все без результата, так как у тебя есть глаза, а ты не видишь. Неужели ты, растяпа, ни разу не задумался: хитрец наверняка выбрал тайник, самый надежный из всех существующих; не упрятал выкраденную вещицу, а удержал на виду; замызгав, затрепав и смяв, как сие делается с заурядными записками, сунул, скажем, в бювар или за пресс-папье, ты наверняка перекладывал ее раз десять, не признавая, не желая и не думая признать в невзрачнейшей бумажке ценнейшую депешу!

– Да нет там никаких пресс-папье! – в сердцах рявкнул Эльзевир.

– Наблюдательный ты наш, – съязвил Дюпен.

Затем надел плащ, напялил шляпу и вышел, заявив присутствующим:

– Я сам туда съезжу. Через час привезу ваш несчастный папирус.

Даже если расчет Дюпена был верен, практические действия к успеху не привели.

– С кем не бывает, – выжал из себя мэтр.

Затем развязался с незадачливыми шпиками и, утешения ради, приступил к выслеживанию шимпанзе, в чьем активе насчитывались уже три убийства.

Если, интуицией угадав все, начиная с «а» и заканчивая «я», тайну все же не сумел раскрыть сам Дюпен, мне не спастись, – предрекал в дневнике Антей Глас.

А в письме к друзьям Антей писал следующее: «Я так мечтал уснуть и не думать. Я так желал уснуть и забыться. А как уснуть, если меня все время преследует исчезание. Чье исчезание? Индивидуума? Предмета? Как узнать? Исчезла некая субстанция или некая вещь, некая суть или некий смысл… А теперь придется исчезнуть и мне: теперь мне надлежит идти на гибель, к величайшему выбыванию, небытию. It is a must. Не судите. Я так желал узнать. Ах как ужасна изнурившая меня скверна. Дабы выразить страдания, издаю я не крик, а жалкий лепет. Так приди же, смерть, наступи как расплата за безумный пыл, меня распиравший! Антей Глас».

В письме имелась приписка, изумляющая и раскрывающая всю степень безумия Антея Гласа: «Чуя зверинецъ, где эль ежей – миф, пыхай еще, шибкий юрист!»

И, in fine, внизу страницы, трясущаяся рука замыкала черную линию – заключающую вакуум – в несуразный небрежный венец.

Убил себя сам? Приставил дырку дула к виску и нажал на гашетку? Лег в ванну и вскрыл себе вены? Съел целую пачку люминала? Направил машину в щель бездны бурлящей, пучины, кипящей круглые сутки, на вечер сменяя Великий День и сменяя на день Вечер Великий? Вывернул кран и надышался газа? Сделал себе харакири? Вылил на себя канистру бензина и запалил? Прыгнул с виадука в черную глубину реки?

Так и не сумели узнать, выбрал ли сам Антей вид смерти (если та все-таки к нему пришла).

Странным кажется следующее: некий приятель Антея, перепугавшийся из-за письма, через три дня заехал к нему на всякий случай. Вилла была пуста. Машина пылилась в гараже. Все личные вещи (например, платье и белье в шкафах) были на месте. На месте лежали сумки и баулы. Никакие следы насилия или убийства не были выявлены.

И все же Антей Глас исчез.

самурай без меча,

курящий удав, играющий в керлинг,

сверкающий мрак, слепящая тьма,

крик резкий навзрыд в псалмах кафедральных,

ласка тарантула,

десять купчих, плюющих на груду златую,

триумф неудачи,

самум, пыль несущий чрез финский туннель,

глубины платка

сумели бы наверняка указать спасительный путь для Антея Гласа…

хиппующий кардинал, скандирующий антипапский клич,

лезвие для бритья щетины на цедре грейпфрута,

дилижанс инкассации, грабанувший шайку из трех английских грабителей,

круглый квадрат,

мужеский пуп, предназначенный для извержения магмы,

чужбина, где ты из чрева на свет явился,

безрукий безумец, в сумерки дланью схвативший перила,

распятие без Христа,

капли вина из листьев агавы для шута без накидки

сумели бы без труда смягчить наказание для Антея Гласа…

чушь без бессмыслицы,

мат на зеркале из-за шалуньи-рыбешки без игл,

зелень, цветущая в декабре,

чарка граппы при смерти для симулянта,

сила любви убийцы,

нырянье прибрежных скал при качке,

принципиальный винчестер,

белая гарь, вечный мир, беспредметный предмет,

лжезабытье

сумели бы устранить смерть Антея Гласа…

так как же все эти пункты свести, причем в наичернейшей тьме, там,

в глубине, где мрак зачинает Заклятье?

Друга Антея звали Эймери Шум.

Эймери имел десятерых детей.

Старший, Алимпий (не иначе как случайный тезка с тем, другим, из сказки), исчез лет тридцать назад в Кембридже, на Семинаре: среди приглашенных выступал великий английский ученый Сэр Гэдсби В. Райт, а меценатами являлись магнаты из «Марсьяль Кантерель Фаундейшн». Следующий сын, Адам, умер в лазарете, где утратил аппетит и перестал принимать пищу. Затем смерть зачастила: в Занзибаре Евлалия съела гигантская акула; в Милане у Ёгучи, ассистента на съемках картины Джузеппе Де Сантиса, в трахее застрял бараний крестец, и в результате наступила асфиксия; на Гавайях длиннющая аскарида выпила весь сангвинический запас Иринея, ему сделали шестнадцать переливаний, и тем не менее наступила анемия.

Четырех следующих детей Эймери ни разу в жизни не видел. Урбен, Ырчи, Эммануил и Юзеф как нелегальные иммигранты, нежелательные элементы и неприемлемые лица других (чуждых, а значит, враждебных) наций и этнических групп (т. е. лингвистические варвары, а значит, непременные паразиты, жулики и хулиганы, а значит, кандидаты на императивную экстрадицию и немедленную репатриацию) были задержаны, лишены всех (каких?) прав и высланы из Франции. Урбена задавил прицеп, везущий цемент, гипс и железную арматуру на закладку памятника писателю Андре Блавье в Вервье; беженец Ырчи, вернувшись к себе в далекий дагестанский аул, был спьяну зарезан земляками-кумыками; апатрид Эммануил, изнуренный испрашиванием виз, насмерть замерз на границе Чухны и Тувы; Юзефа (кличка Юстус) за безбилетный вуаяж из Кёльна в Кесселинг сняли с электрички («Raus! Schnell!») и при неуплате штрафа (Haftling) насмерть забили дубинками (Gummi) баварские жандармы.

* * *

Так Эймери лишился всех детей за исключением Януса, да и Янус, живя вдали, не видел папу месяцами.

* * *

Эймери в деталях изучил жилье Антея Гласа. Встретился с жившим вблизи приятелем Антея и узнал все перипетии удаления синуса. Принялся искать любые сведения, выспрашивать, выяснять.

Антей Глас не стремился к парадным эффектам и шику, жил без пышных ухищрений, без излишеств: белые штукатуреные стены, грязный палас из шерсти, свалявшейся и сбившейся в пыльные катышки. Невзрачный, запущенный living, где плесневелый диван с вырвавшимися наружу пружинами и вылезающими кусками ватина, упирался в ветхий сундук, пахнувший гнилым сельдереем. К шатающейся дверце шкафа пластырем были прикреплены три скверненькие гравюрки. Через мутные стекла цедился слабый серый свет. В качестве лежанки Антею служили чуть ли не тюремные нары, приютский тюфяк с неприглядным мятым бельем. В закутке с туалетными функциями имелись кувшин, чан для справления нужд, стакан, бритва, рушник, превратившийся в жеваную тряпку.

На трех хилых этажерках хранились книги с истрепанными переплетами и стертым тиснением. Эймери раскрывал каждую из них и видел на страницах неясные ему бесчисленные примечания. Внимание Эймери привлекли книги, представлявшие, кажется, для Антея Гласа исключительный интерес: «Искусства и Иллюзия» Э. Гёмбриха, «Спейс» В. Гамбрёвича, «Лесбийские тела» М. Виттиг, «Фаустус» Т. Манна, «Бланш, или Забвение» П. Элюара, а также Н. Чёмский и Б. Эйхенбаум.

Затем Эймери наткнулся на пухлую папку и развязал тесемки. В папке лежала целая кипа записей, раскрывающих стремление Антея к знаниям, так как среди них хранились с тщанием сбереженные выписки из дисциплин, изученных им еще в давние времена. Так Эймери, вчитываясь, фраза к фразе, сумел представить себе впечатляющий учебный curriculum vitae Антея.

* * *

Сначала шел французский язык:

Там, где мы жили раньше, не ездили ни машины, ни такси, ни трамваи; зачастую мы, я и кузен, шли навещать Линду, жившую в ближайшей деревне. Причем, не имея машины, мы были вынуждены всю дистанцию идти быстрыми шагами, чуть ли не бежать, так как пугались, и не без причины, упустить шанс и не застать Линду.

И все же настал день, и Линда ушла навсегда. Нам бы вычеркнуть ее из нашей жизни, так ведь мы ее все еще любили! Мы так любили ее духи, ее лучезарный вид, ее пиджак, ее чересчур длинные темные брюки; в ней мы любили все.

В жизни все и всегда заканчивается: тридцать шесть месяцев спустя Линда умерла. Весть пришла к нам случайней не придумаешь, в вечерний час, в самый разгар ужина.

Затем эпистемика:

Кант, анализируя изначальную интуицию, на миг разуверился в картезианстве и рассудке, так как интеллект запутывает ситуацию, предписываемую распухшему «я» Всевышним в фантазме Единства. «А сей нидерландский пантеист, – удивляется Кант, – свершил превращение, заглушив имя неясными звуками? Иудействующий Барух! Ты пристегнул сюда „Натуру“, залатал ей дыры и невесть чем напичкал, – эдакий Шива, устремленный в Бескрайнее!» И Кант, ударившись в античный идеализм, зиждущийся на идее идеи, – правда, сам запутавшись, – на веки вечные приписал Бенедикта к убийственным наследникам Сверх-Я. А ведь еще в античную эру мудрец, написавший «Пир», «Федр» и «Теэтет», низвергая предшествующую архаику, заявил: да не переведется никакая часть, так как выведена из Всеединства.

Так нашла себе триангуляцию первичная дуга лука, устремив черту стрелы в цель-синус и вперив ее меж глаз умнику, на миг уверившему в картезианские Суждения вне Всеединства.

Математика:

К группам

(Пер. публикации Маршалла Халла мл. L.I.T. 23, стр. 5–19)

Кем эта идея была впервые нащупана, выявлена, развита? Гаусс был первым или Галуа? Выяснить сие ученые так и не сумели. В наше время эта тема известна даже неспециалистам. И тем не менее существует следующая легенда: перед смертью, чуть ли не в бреду, Галуа начертил в тетради (Маршалл Халл мл., idem, стр. 9) сию длинную выкладку:

aa^-1= bb^-1= cc^-1= dd^-1= ee^-1=

ff^-1= gg^-1= hh^-1= ii^-1= jj^-1=

kk^-1= ll^-1= mm^-1= nn^-1= pp^-1=

qq^-1= rr^-1= ss^-1= tt^-1= uu^-1=

vv^-1= ww^-1= xx^-1= yy^-1= zz^-1=

Мы так и не знаем, как Галуа намеревался завершить эту серию равенств.

И Гёдель, и Дуади, и Бурбаки прибегали к самым разным ухищрениям (тут и адели с иделями, и вялые пучки, и барицентрические симплексы, и нестандартный анализ Хана-Банаха, и К-функции Атьи, и даже сама ξ-функция Римана – причем сюръекции, инъекции и биекции применяли также Шварц, Эрдёш и Картан) в надежде ухватить нить истины и залатать фатальный разрыв. Все усилия были тщетны.

Нэш решал эту задачу двадцать лет и в результате лишился рассудка.

И вдруг, девять месяцев назад, Кан, исследуя спряженные функции, наткнулся на нечеткие примеры (Д. Кан «Спряженные функции», V, 3, 17) и, кажется, ведя индукцию, сумел (как признался Делиню, затрагивая – путем вынуждения – предельные кардинальные числа) выявить следующий факт: Пусть G, H и K (где H ⊂ G, G ⊃ K) – три магмы (термины взяты у Мальцева), причем a(bc) = (ab)c и для всех a стрелки x → xa, x → ax сюръективны и инъективны. G ≅ HxK в следующих случаях: если G = H ∪ K, если H и K – инварианты и в пересечении H и K лежит лишь… Увы, Кан умер, не успев завершить сей труд. И в результате решения у нас, как и раньше, все еще нет [23]23
  Как рассказывают, Ибн Аббу (даже не сам Ибн Аббу, а Ибн-аббуев кузен) знает решение; правда, даже если знает, наверняка не выдаст!


[Закрыть].

Английский:

It is a tale set in a village. It ain’t a prattling narrative; it ain’t a dry, dull, sleepy yarn with the usual «fill-ins» such as «sweet starlight casting a dim mantle» and «winding rural ways». Never will it describe tinkling lulling distant bells, the nightingale singing at twilight and never will there be any «warm twinkling lamplight» in a cabin. Never…

Как заметил Эймери Шум, Антея Гласа увлекали туземные традиции и нравы:

Раз в Йеби-Бу (Чад) некий муж из племени нгама надел бубу как реглан, имитируя манеры французских хлыщей, участвующих в сафари, и пришел в Йеби-Сума. Еще ранее сын мужа, в силу специфики супружеских уз, был вынужден принять неслыханный, невиданный и даже немыслимый ультиматум: переехать в племя жены и жить в ее хижине. Как же папаша решился выдать сына «зажену», да еще чужакам из племени нгамбэ, живущим за хребтами, – вырвать важнейший элемент семьи и тем самым нарушить правильный, естественный уклад, разрушить безупречную систему, четкую структуру?

Ах, Сюн и Марджина, Юти и Каакиль, Лынге и Зери, всесильные заступники, чье участие дарует надежду на живительную небесную влагу, не гневайтесь на нас. Невзирая на принесенные нам беды, мы нижайше заклинаем вас предать забвению сей неумышленный грех. Иначе, дабы спасти все племя, неужели нам придется принести в жертву сына-растяпу?

В финале – решение, устраивающее всех (максимин или минимакс!): папаша идет на аудиенцию к предсказателю, и предсказатель изрекает ему «gara»; муж заглаживает вину, принеся Сюну в жертву сначала белую свинью, а затем черную курицу, дабы иметь семена на будущую весну.

Фауна:

Мускусный бык – гибрид барана и быка – живет в тундре. Размягченные битки зверя, если бить как следует, имеют сильный привкус аниса. Дабы схватить зверя, вам следует заручиться терпением, улучить нужную ситуацию и лечь, распластавшись, на землю; едва несущийся на вас зверь в прыжке занесет над вами страшную, гигантскую лапу, не медля прыгайте ему навстречу. Увидев вас и чувствуя, как ваши руки сдавливают ему шею, зверь зарычит, затем растянется на земле, дабы, прижавшись к вам, тут же заснуть. Теплый зверь – в чьем запахе угадываются алтей, амариллис, ель, ежевика, имбирь, утёсник, эспарцет, юкка, ягель – весьма приятен, если щупать живьем.

Тур (или зубр) живет в наших ареалах, а в зверинцах не встречается. Наивные люди рассчитывают в сумерки увидеть сутулую фигуру зубра. Ан нет: спина зубра не выпуклая. А вместе с тем, и выемки в ней нет. Спина у зубра самая заурядная. Так зачем, спрашивается, рассуждать на тему зубра?

Люди и идеи:

Инцидент, случившийся 3 мая. «Мятежный Латинский квартал», – писали вечерние газеты. Некий бездарный старший начальник приказал младшему начальнику (не меньшей бездари) направить наряд для рассеивания манифестирующей у университета группы (анархисты, ленинцы и марксисты), требующей выпустить девятерых невинных приятелей, задержанных жандармами и сидящих в участке. Реакция? Первый выдранный тут же булыжник был запущен в габаритный черный трейлер, где сидел, заряжаясь ненавистью, угрюмый спецназ. На бульваре Сен-Мишель и близлежащих улицах бунтующие начали ставить баррикады: решетки, скамейки, сваленные деревья, перевернутые машины. Предвидя ухудшение ситуации, префект приказал приступить к «зачистке»: жандармы ринулись вперед, размахивая дубинками, закидывая гранатами, вызывающими удушье и слезы, избивая павших и раненых.

Страсти закипели и забурлили. Треть населения Парижа забегала, размахивая – красными или черными – флагами и транспарантами, выкрикивая антиправительственные кличи: «Десять лет терпели: хватит!», «Президент, верни наши деньги!», «Власть массам!».

Некий синдикат сумел взбаламутить трудящихся на фабриках и прервать выпуск изделий. Мятежники кинулись захватывать все: средства передвижения, университеты, театры, магазины, пекарни, стапели. На заправках стала наблюдаться нехватка бензина…

Немецкий:

Man sagt dir, besuche uns mal im Landhaus. Man sagt dir, Stadtleute mussen mal aufs Land, mussen zuruck zur Natur. Man sagt dir, besuche uns bald, wenn’s geht am Samstag. Du brummst ab, nicht zu fruh am Tag, das will man nicht. Am Nachmittag fahrst du durch die Siedlung, in Richtung Fußballplatz. Hinter dem Fußballplatz fahrst du ab. Kurz darauf bist du da. Du haltst am Eingang zum Garten, durch den du nicht hindurchkannst, parkst dein Fahrzeug und blickst dich um. Du glaubst, nun taucht gleich das Haus auf, aber du irrst dich, da ist das Dach. Ringsum Wald, dickichtartig, Wildnis fast. Ringsherum Wald. Baum und Strauch sind stark im Wuchs. Am Pfad wachst Minzkraut, auch Gras, frisch, saftig und grun. Nur das Dach des Hauses ist zu sehen. Du traumst, dass das Haus, dessen Dach du sahst, laubumrankt, geraumig und machtig ist. Mit allem Drum und Dran naturlich, Bade-zimmer und Sauna und Bild im Flur. Dazu Mann und Frau selbstbewusst am Kamin. Das traumst du, aber der Eingang ist zu und ins Haus, dessen Dach du siehst, kannst du nicht. Nachts, auch das traumst du dann, macht man das Licht aus, und dann gluhen warm und idyllisch die Scheite im Kamin. Du traumst am hellichten Tag, aber man macht den Eingang nicht auf, wenngleich Samstag ist. Da sagt man dir, besuche uns mal im Landhaus, und dann fahrst du wirklich zum Landhaus und bist am Eingang zum Landhaus und kannst nicht herein ins Landhaus und warst vergeblich am Landhaus und fahrst aus dem Landhaus zuruck nach Haus…

На бюваре из дерматина с едва различимым стертым тиснением лежала тетрадь – дневник Антея. Эймери Шум раскрыл тетрадь. Читал весь день и весь вечер. Уже в сумерки выбежал на улицу. Увидел такси и замахал руками. Прыгнул в машину и, плюхнувшись на заднее сиденье, крикнул: «В Управление внутренних дел! И жми на газ!»