Текст книги "Звонарь"

Только Борлюйт, инициатор этого движения, немного охладел к нему, с того времени, как его назначили городским звонарем, и он стал подниматься на колокольню. Его мало привлекали предпринятые им работы, изучение планов, хранившихся в архивах, колокольный звон интересовал его больше, чем рисунки и чертежи. Он работал с меньшей напряженностью. Когда он спускался с колокольни, он испытывал потребность овладеть собой, освободить свой слух от шума ветра, сохранившегося в нем, как шум моря сохраняется в раковинах. Весь организм его пришел в расстройство. Он плохо слышал, запинался, когда говорил. Его удивлял звук его собственного голоса. Он спотыкался, проходя по улицам. Вид прохожих раздражал его. Он не мог оторваться от своих грез.

Но когда он овладевал собой, он все же оставался подчиненным чьему-то странному влиянию, изменявшему ход его мыслей, его взгляды. Он стал равнодушным ко всему, к чему раньше относится с такой страстностью. Иногда он совершенно переставал быть самим собой.

Он возвращался с колокольни чуждым жизни.

VI

Поднимаясь на колокольню, Борлюйт оставался на ней дольше, чем того требовали его обязанности. Ему доставляло удовольствие прохаживаться по ней медленными шагами. Он осмотрел самые большие колокола, которых раньше не видел. Сначала большой колокол, повешенный на самом верху колокольни, огромную урну, почтенную своей древностью, отлитую в 1680 году Мельхиором де Хачом, на нем значилось имя его творца. Внутренность его казалась бездной. Можно было подумать, что находишься на скале, вонзающейся в море. Там могло потонуть стадо. Взгляд не достигал дна.

Звонарь осмотрел другой колокол, тоже огромный, но не такой стертый и голый. Металл был убран мелкими украшениями, барельефы покрывали бронзовую одежду, как зеленоватое кружево. Форма, в которой отливали этот колокол, была, должно быть, так же испещрена линиями, как пластинки офортов. Издали Борлюйт слабо различал очертания фигур. Колокол висел слишком высоко. Охваченный любопытством, он приставил лестницу и поднялся по ней. На колоколе была изображена безумная оргия, празднество опьянения и бесстыдства. На поверхности колокола кружились сатиры и обнаженные женщины.

Иногда пары опрокидывались, они соединялись, обнимаясь, сливаясь устами, охваченные яростью желания. Бронза вдавливалась, изображая мельчайшие подробности. Виноградная лоза греха бешено и причудливо обвивалась вокруг колокола, поднимаясь и спадая, с раскиданными, как грозди, женскими грудями.

От времени до времени, возлюбленные, сокрывшись в уединенных уголках, вдали от бешенства пляски, молчаливо вкушали от любви, как от плода. Они являли друг другу обнаженные тела, еще не созревшие для сладострастия. За исключением этих идиллических уголков колокол торжествовал повсюду, воющий и циничный. Каким образом этот колокол находился здесь? Колокол Соблазна, среди своих братьев, спавших без воспоминаний и дурных снов! Борлюйт удивился еще больше, прочтя вырезанную на нем латинскую надпись: «Ilmus ac Rmus D. E. de Baillencourt Episc. Antw. me Dei Genitricis Omine et Nomine consecravit Anno 1629». Это был колокол, о котором ему говорили раньше, антверпенский колокол, висевший там на колокольне церкви Богородицы и подаренный городу Брюгге. Колокол, преисполненный греха, висел на колокольне церкви! Это, действительно, было совсем «по-антверпенски» и гармонировало со взглядами его школы искусства…

Животная радость тела! Казалось, на бронзе запечатлелись идеалы Рубенса и Иорданса, изображавших людское безумие. Подобно солнечным лучам, взрывы инстинкта, бешенство оргий, любовная жажда редко, хотя с бурным излишеством, затопляют Фландрию. Эти образы были скорей антверпенскими, чем фламандскими. Борлюйт вспомнил о чистых мистических образах художников Брюгге…

Значит, колокол этот был чужестранцем. Тем не менее, он притягивал его, преследовал изображениями тела. Некоторые из женщин опрокидывались на бронзе, в вызывающих позах, с изогнутыми телами, с любовным экстазом на лицах. Одни предлагали, как кубки, свои губы, другие расстилали свои волосы, как расстилают сети. Призывы, соблазн, бесстыдство, еще более волнующие, потому что они слабо выделялись в полумраке: воображение дополняло, придавая большую преступность. Внезапно Борлюйт почувствовал, что в душе его зародилось все то, что было на колоколе, что, по его подобию, она переполнилась образами бесстыдного празднества. Он стал думать о женщинах, которыми владел прежде, о своих бывших возлюбленных, об их манере отдаваться. Потом, неожиданно для самого себя, он стал думать о дочери старого антиквария Ван Гуля, Барб. Только о Барб. Слишком целомудренная Годлив была другим колоколом, черным колоколом, в одежде бегинки, уже постригшейся. Барб была колоколом Соблазна. Ее одежда была покрыта всеми пороками.

Он представлял себе ее тело, обожженное солнцем. Она тоже была чужестранкой, с кровью испанки…

Бесстыдный колокол навеял на него плотские грехи! Неужели он полюбил Барб? Во всяком случае, он чувствовал, что безумно желал ее. Вернувшись в стеклянную комнату, он стал искать взглядом крышу дома, в котором она жила, двигалась и, может быть, думала о нем. Его взгляд, следуя по линии набережных, остановился на улице Черных кожевников, такой узенькой, еле заметной, подобной морской травинке, среди причудливых волн крыш. В эту минуту она, наверное, была там. Соблазненный ею, звонарь вернулся к жизни…

VII

Жорис Борлюйт не мог объяснить себе того, что происходило в его душе. Всякий раз, когда он возвращался домой, спустившись с колокольни, он в течение долгих моментов испытывал смятение, мысли его путались, воля его покидала. Он старался прийти в себя. Голова была в тумане. В ушах все время раздавался колокольный звон, заглушая все звуки жизни. Особенно все было спутано в его сердечных переживаниях. Уже давно Борлюйт понял, что ходил на понедельники старого антиквария не только для того, чтобы видеться с Ван Гулем, Бартоломеусом, Фаразином и другими партизанами дела, не только для того, чтоб утешаться вместе с ними великими гражданскими надеждами. Его привлекала туда не только любовь к городу, но и другая любовь. Дочери Ван Гуля присутствовали на их собраниях – непохожие друг на друга, но обе соблазнительные. Их присутствие придавало нежную окраску этим вечерам, незаметно смягчало слишком воинственные речи. Они были ароматом знамен. Их не опасались: Бартоломеус и другие слыли за закоренелых холостяков. Тем не менее, чары действовали…

Теперь Борлюйт пытался выяснить себе коварство этих чар. Очень трудно подняться к источнику. Страсть зарождается, как река. Сначала это нечто еле приметное. По понедельникам он чувствовал себя счастливым и ждал вечера. На собраниях он ораторствовал, имея в виду молодых девушек, желая своим красноречием заслужить их благосклонность, поддерживая те мнения, которые, как ему казалось, они разделяли. Он искал одобрения на их лицах. Часто, возвращаясь домой ночью по пустынным улицам, засыпая в своей постели и даже во сне, он ощущал их присутствие возле себя. Иногда, проводив своих друзей до их жилищ, он возвращался один к дому Ван Гула, дожидаясь, не мелькнет ли в одном из окон, еще освещенных, черный силуэт уже полураздетых Барб или Годлив. Навеваемая ночью лихорадка! Взволнованное ожидание призрака, прятавшегося в тени противоположного фасада, желавшего подглядеть, заранее слиться в интимности, почти супружеской. Борлюйт подстерегал, уходил, возвращался опять. Иногда он думал, что его ожидания сбываются, что они тоже волнуются, как и он. Особенно он мечтал увидеть в окне Годлив, которая, как ему казалось во время собраний, была плотней, чем Барб, окутана одеждой.

Годлив была такой сдержанной! Правда, она слегка улыбалась, когда он, говоря, оборачивался к ней. Но это была равнодушная улыбка, и он не знал, радовала она его или печалила. Может быть, ее вызывало воспоминание о какой-нибудь тайной радости. Может быть, от рождения ее губы были сложены в неподвижную улыбку, являвшуюся эхом счастья, испытанного какой-либо из ее прабабушек…

Она вообще казалась призраком прошлого. Она представляла истинный неискаженный тип фламандки, белокурая, как Мадонны Ван-Эйка и Мемлинга. Золотистые волосы… Распущенные, они спадают ровными завитками. Продолговатый лоб поднимается готической аркой – гладкая и обнаженная церковная стена, с одноцветными стеклами окон-глаз.

Она сначала привлекала Жориса. Теперь он стал мечтать о Барб. Его тревожила ее трагическая красота.

У нее был странный цвет лица, словно сожженный внутренним жаром. Ее яркие губы заставляли его находить слишком приторными розовые губы Годлив. Однако Годлив раньше ему нравилась и еще продолжала нравиться: прелестная, невинная девушка! Она представляла собой чистый тип фламандки, а это гармонировало с его идеалами жителя Брюгге, с его фанатической гордостью своей расой. Барб казалась чужестранкой, но каким ароматом, каким обещанием сладострастия дышала она! Вот почему Годлив перестала ему нравиться! Теперь он сам не знал, в кого влюблен. В этом была виновата колокольня. Это началось с того дня, когда он в первый раз увидел колокол Соблазна. Стоя перед изображениями пороков, узорами из пар, гроздьями грудей, жатвой ада, он вызвал в своей памяти образ Барб. Им овладело безумное желание… Это желание, зародившееся на высоте, спускалось с ним вниз. Встречаясь с сестрами, он сначала чувствовал себя снова побежденным средневековой красотой Годлив, по тотчас же в нем пробуждалось настойчивое, бурное желание овладеть Барб. Казалось, что колокольня и дом влияли на него в противоположном смысле. В жилище Ван Гуля он любил Годлив, так гармонировавшую со старинными вещами, походившую на старинный портрет. Он думал о спокойствии, которое она, со своей таинственной улыбкой, застывшей, чтоб ничем не потревожить молчания, внесла бы в его жизнь, если бы он на ней женился. На колокольне он любил Барб, терзаемый желанием, сгорающий от любопытства узнать тайны ее любви. Виноват был бесстыдный колокол, черная бездна, где он погибал вместе с Барб, уже владея ею, совершая все грехи, изображенные на бронзе.

Ему хотелось разобраться в своих чувствах.

Он перестал понимать жизнь с тех нор, как стал подниматься на высоту колокольни. В глубине души он чувствовал себя несчастным. Он пытался овладеть собой.

«Как люди жалки!» – думал он. «Как все ненадежно! Как тонки нити судьбы! Как трудно ее понять! Для этого дается какой-нибудь пустяк: цвет глаз или волос. Он всегда любил глаза цвета воды каналов: и у Барб, и у Годлив были такие глаза. В его жизнь должна была войти женщина с такими именно глазами. Но, помимо глаз, какое нужно выбрать лицо, какие губы, какие волосы, какое тело и, главное, какую душу? Мы способны только заблуждаться. Излюбленная особенность, внушенная инстинктом, как неясное предостережение, служит ключом, брошенным вам судьбой. И мы ищем жилище, к двери которого подошел бы этот ключ – жилище нашего будущего счастья. К сожалению, этот ключ может подойти только к одной двери. Ищут ощупью… Протянув руки во мраке… Словно желая остановить ускользающую даль. Входят, руководясь случайностью. По большей части, ошибаются: входят не в жилище счастья. Найденное жилище только немножко на него походит. Часто думают, что могли бы выбрать еще худшее жилище. Но думают также, что могли бы войти в истинное жилище счастья. Мысль о том, что оно существует где-нибудь, отвращает от того, которое выбрано… В большинстве случаев, все же покоряются».

Такими образом, заключал Борлюйт, все неизвестно и потому поиски бесполезны. Судьба все решает. Наша воля затмевается. Анализируя свои чувства, он сознавал, что если б был свободен, то предпочел бы Годлив, но судьба непреодолимо влекла его к Барб и, в конце концов, он на ней женится…

VIII

О, тщета наших планов! События нашей жизни совершаются сами собой. Все, что мы так старательно обдумываем, в последнюю минуту рушится или видоизменяется.

Идут по большой дороге в сумеречном лесу событий. Видят вдали мерцающий огонек и считают его местом верного отдыха. Но тут путь разветвляется и начинают идти по тропинке, ведущей к другим огонькам. Тогда все меняется. Почти всегда женщина направляет нас, спутывает наши пути, сообразуясь с линиями своей руки. Наше счастье или несчастье зависят от ее каприза, от состояния ее нервов, от такого-то утра или такого-то вечера…

Вся жизнь Жориса определилась в одно мгновение. Он находился в безвыходной нерешительности. Повинуясь взгляду Барб, он решился на непоправимый шаг… В один из понедельников он пришел раньше назначенного часа к старому антикварию. Случилось это по рассеянности или умышленно? Хотел ли он, явившись первым, провести несколько минут в интимном разговоре с Барб? Весь этот день он больше, чем когда-либо, мечтал о ней, больше, чем когда-либо, был очарован ей. Это было словно предчувствием приближающейся решительной минуты. Войдя в старинный салон, он увидел Барб, расставлявшую стаканы и чайные чашки. Она была совсем одна, с озабоченным лицом. Жорис почувствовал легкое смущение, но, тем не менее, очень обрадовался и спросил, словно желая узнать, долго ли они останутся вдвоем:

– А ваш отец?

– Он сегодня очень занят… Идет переборка в музее часов: он никогда не позволяет служанкам убирать его. Весь день он там, с Годлив.

– А вы?

– Я, как всегда, одна. Я не нужна им…

Барб глубоко вздохнула.

– Что с вами? – спросил Жорис, охваченный волнением и состраданием, видя ее такой опечаленной, еле сдерживавшей слезы.

Она молчала, с непроницаемым видом.

– Что с вами? – снова спросил Жорис почти растроганным голосом.

Тогда Барб немедленно излила перед ним свое горе, ее слова лились потоками, каскадами, словно из источника, полного слишком долго сдерживаемого гнева:

– Я… я тоже живой человек! Мне хочется другой жизни!

Она рассказала ему о своей однообразной девичьей жизни. Отец, по ее словам, не любил ее. Он отдал всю свою любовь своей младшей дочери, походившей на него лицом. Они были всегда вместе и отталкивали ее от себя. Они относились друг к другу с нежной заботливостью. Всегда были во всем согласны… Всегда вместе… Они проводили вдвоем целые дни в музее часов. Отец, увлеченный своей манией, сидя за станком, возился с колесами. Годлив со своей подушкой для плетения кружева… От времени до времени они улыбались друг другу. Она, понятно, не такая сентиментальная… Вот почему ни отец, ни сестра ее не любили.

Она была как чужая в доме.

Барб снова чуть не разрыдалась.

– Мне хочется другой жизни! – повторяла она.

Жорис растрогался, видя ее в таком горе…

Она была еще красивей – красивей обыкновенного – с блестевшими от слез глазами.

Он почувствовал глубокое волнение, в нем внезапно зародилось безграничное желание сделать ее счастливой и притом, чтоб своим счастьем она была обязана только ему. Ее губы, слегка омоченные несколькими слезинками, были влажным цветком, огорченным и отдающимся…

Вскоре Жорис ничего уж больше не видел, кроме этих соблазнительных губ. Уже давно он всегда чувствовал их возле себя, словно они существовали независимо от ее тела, были цветком, который можно сорвать. Всегда любят за какую-либо отдельную черту. Всегда есть своя отметка в безграничности любви. Самые великие страсти внушаются пустячками. За что любят? За цвет волос, за интонации голоса, за дразнящую родинку, за выражение глаз, за линии рук, за движения ноздрей, всегда дрожащих, словно они вдыхают морской воздух. Жорис любил Барб за ее губы. В эту минуту они вздрагивали и казались еще ярче, походя на цветок, смоченный дождем.

Барб замолкла. Она подметила волнение Жориса и его нерешительность… Тогда она впилась в него повелительным взглядом.

В ту же минуту ее губы, словно созрев, превратились из цветка в плод, заставлявший предчувствовать красоту тела. Жорис, поняв, что непреложный закон судьбы должен свершиться, подошел к ней ближе:

– Вы хотите другой жизни? – спросил он, помолчав…

Его голос вздрагивал, прерываясь, словно после быстрой ходьбы, ритмически гармонируя с биением его пульса, со стуком сердца, явственные удары которого доносились до его слуха.

– Да, – сказала Барб, не опуская взгляда.

– Это совсем не трудно, – продолжал Жорис…

Барб не произнесла больше ни слова, она опустила глаза, немножко смущенная, встревоженная, поняв важность этой минуты. От того, что ее бледное лицо побледнело еще больше, губы ее стали ярче.

Ее поза выражала согласие…

Жорис не мог больше сдержать себя, он чувствовал, что не в силах вымолвить хоть слово. Он схватил ее за руки и, придерживая их вытянутыми вдоль тела, в порыве безумной смелости, не давая себе отчета, околдованный ее губами, впился в них поцелуем, пожирая их… Она вся воплотилась в своих губах. Целуя их, он обладал ею всецело.

Через несколько минут Ван Гуль и Годлив, кончив уборку и заботливо стерев пыль в музее, вошли в салон. Они не удивились, увидев Жориса и Барб вдвоем. Жорис был своим человеком в доме. Ван Гуль, кроме того, был рассеян, еще не оторвался мыслью от совершенной им работы, взволнован перестановкой часов, для коллекционера перестановка собираемых им предметов имеет большое значение. Он ничего не заметил, и Годлив тоже. Она, как всегда, казалось, созерцала какие-то дали, погруженная в свои мечты. Борлюйт попробовал завязать разговор. Машинально произносимые фразы, ничтожные, бесцельные…

О, как хотят вернуться к жизни, когда кубок любви выпит до дна!..

Борлюйт почувствовал это сейчас же: им овладело странное смятение, испытываемое им, когда он спускался с колокольни. Тогда он спотыкался о камни мостовой, теперь он путался в словах. Он чувствовал себя, словно только что вернувшимся из путешествия, расстроенным, одиноким, растерянным. Подняться на вершину любви не то же ли это, что подняться на вершину башни?.. Ведь любовь подобна башне со светящимися ступеньками. Ему казалось, что он был вне жизни, поднимался очень высоко, еще раз выше жизни. Головокружительный подъем: они изо всех сил бежали по ступенькам, разыскивая свои души, словно разыскивая колокола… Весь вечер Борлюйт был рассеян, расстроен и грустен, потому что спустился вниз.

Во все последующие дни он не переставал думать о Барб. Он понимал теперь, что совершилось непоправимое событие. Стоило ли рассуждать, колебаться, анализировать свои чувства? Голос тела – самый решающий. Неведомая сила заставила его прижаться поцелуем к губам Барб.

И судьба тоже неоднократно предупреждала его. Ведь он все время чувствовал, что его преследуют, освежают и сжигают эти губы, словно они были одновременно цветком и пламенем. Это было неизбежно. Теперь с этим ничего нельзя было поделать. Это длилось минуту, но эта минута соединила их в вечности.

Борлюйт считал, что он принял на себя известное обязательство. Он будет жалким осквернителем этих губ, если он отречется от них. Он мысленно называл Барб своей невестой и женой. Ему ни разу не пришла мысль увернуться от исполнения того, что он считал своим долгом, хотя в вечер поцелуя они не скрепили свою любовь никаким обещанием, никакой клятвой. Это ничего не значило. Было достаточно и поцелуя. Прикоснувшись губами к красным восковым губам, Жорис запечатлел их клеймом нерушимого договора.

Он и не думал отрекаться. Он решился. Он пошел к старому антикварию.

– Я пришел к вам, дорогой друг, по важному делу…

– Как торжественно! Что такое?

Борлюйт смутился… Он обдумал раньше, как приступить к разговору, но в эту минуту забыл про все.

Он почувствовал себя растроганным, впал в сентиментальность.

– Уже давно мы стали друзьями!

– Пять лет, – сказал Ван Гуль. – Этой датой помечен мой старый дом – дата его реставрации и нашей дружбы.

Начало было удачно. Борлюйт воспользовался этим.

– Хотите, чтоб мы стали еще лучшими друзьями, еще больше сблизились?

Старый антикварий взглянул на него с недоумением.

– У вас две дочери… – продолжал Борлюйт.

При этих словах лицо Ван Гуля передернулось, его глаза слегка блеснули.

– Ах, нет! Будем говорить о другом! – прервал он резко, словно охваченный страшной тревогой.

– Почему? – настаивал Борлюйт.

Не объясняя в чем дело, антикварий продолжал, волнуясь все бол мне:

– Это бесполезно… Прошу вас… Годлив не думает больше об этом… Годлив не выйдет замуж… Она хочет остаться со мной… Дождитесь, по крайней мире, моей смерти…

Лицо Ван Гуля выражало тревогу и бесконечную скорбь.

Совсем теряя голову, он стал жаловаться, изливать свое горе:

– Это должно было случиться! Это было неизбежно! Любовь заразительна, хотя моя славная Годлив искусно скрывала свою тайну. Только я знал о ней. Из ее слов я узнал больше, чем знала она сама. Мы все говорим друг другу. Но она отреклась… Она забыла о своей любви, чтоб остаться со мной, не покидать меня, одинокого старика, не быть виновницей моей смерти… потому что я умру, если она уйдет от меня. И вот теперь вы ее тоже любите. Что со мной будет? Я останусь один. Нет-нет, не отнимайте у меня Годлив!

Старый антикварий умолял, сложив руки. Его приводила в ужас угрожавшая ему опасность. Он повторял без конца имя Годлив, как скупой сумму денег, которую у него хотят взять.

Борлюйт был поражен этим открытием и силой отцовской любви, выражавшейся в раздирающих душу криках, со страстной нежностью. Слова Ван Гуля лились, как струи прорвавшегося источника. Он был охвачен таким отчаяньем, что Борлюйт не мог прервать его и сказать, что он ошибался.

Когда Ван Гуль приостановился, он сказал поспешно:

– Но ведь я люблю Барб! Я прошу вас отдать мне Барб!

Почувствовав себя избавленным от опасности, которая, как он думал, угрожала ему, Ван Гуль бросился к Жорису и обнял его. Он плакал и смеялся в одно время. Он склонил голову к плечу своего друга, словно счастье его было чересчур велико и подавляло его, как тяжелое бремя. Он, не переставая, повторял одни и те же слова голосом лунатика:

– О, да… да! не Годлив… не Годлив…

Он немного пришел в себя. Значит, дело шло о Барб. Какое счастье! Понятно, он согласен, он с радостью отдаст ее.

– Пусть она сделает вас счастливым! Вы заслуживаете счастья. Как я мог это предвидеть?

Ван Гуль задумался и снова повернулся к Борлюйту.

– Значит, вы не знали? – спросил он, словно все еще не веря словам Борлюйта. – Вы не догадывались, что Годлив любила вас в прошлом году… Она так страдала, бедняжка! Она пожертвовала собой ради меня. Теперь это кончено. Но любит ли вас Барб, говорила она вам об этом?

Борлюйт ответил утвердительно.

Старый антикварий был удивлен. Как могло случиться, что обе сестры, одна за другой, были влюблены в Борлюйта?.. Впрочем, это естественно. Они мало видели мужчин, живя замкнутой жизнью девушек без матери. Борлюйт привлекал их: он пользовался успехом, перед ним открывалась блестящая карьера, его имя было популярным. Но к счастью, все кончилось хорошо. Он влюбился в Барб и женится на ней. Ван Гуль немножко омрачился: не сделает ли она несчастным этого благородного Борлюйта, которого он уже любил, как собственного сына… У нее был капризный, раздражительный характер. Она была комком нервов, и во время припадков ее мысли и чувства затемнялись. Ван Гуль недолго об этом думал. «Любовь и возраст исправят ее», – заключил он. Он сиял от счастья при мысли, что Годлив останется с ним. Она стала ему еще дороже, словно она не рассталась с ним только благодаря чуду.

– Никогда не говорите об этом Годлив, – сказал он, – тем более Барб. Пусть это умрет между нами! Как если б я ничего не говорил вам, как если б этого не было…

Борлюйт не был взволнован этим открытием. Все молодые девушки всегда увлекаются. Они забавляются глиняными слепками счастья, в ожидании великой статуи любви, верность которой они сохраняют до дня смерти. Кроме того, он всецело принадлежал Барб. Он чувствовал себя связанным с ней. Из легкого поцелуя вырос долг всей жизни. Ему казалось, что этот поцелуй, длившийся не дольше минуты, слил их в одно существо.

Он был счастлив своей любовью. Чары Барб были всесильными. Как она была красива и соблазнительна! Его преследовал пьянящий аромат ее созревшего тела, свежесть ее губ, которых он коснулся, подобная соку плода. Он жаждал снова целовать их, снова владеть ими.

Теперь он мог выяснить самому себе все пережитое им.

Он любил Барб – только Барб – в то время, когда непонятные чары влекли его на «понедельники» Ван Гуля, в течение скучной серой недели мысль об этих «понедельниках» пленяла его, как ожидание лунного света. Он все понял после признания Ван Гуля. Он никогда не любил Год-лив. Но она любила его, и он испытывал волнение, потому что любовь сообщается и немножко заражает. Он находился между двумя токами, влиявшими на него. Но как только Годлив отреклась от своей любви, он получил возможность владеть собой. Тогда он избрал Барб. Он ее любил! Он наслаждался созерцанием ее, рукопожатиями, являющимися легким намеком на обладание.

Брак должен был совершиться в скором времени.

Жорис часто посещал дом антиквария. Барб сияла от радости.

Наконец-то, она переменит жизнь, будет счастливой. Иногда они выходили вдвоем. Жорис водил ее в музей смотреть на изображение святой Барб работы Мемлинга: она держала башню в руке. Не было ли это аллегорическим изображением их самих? В начале своей любви он часто об этом думал. Башня – это он сам, потому что он жил в башне и был душой ее. Барб понесет все его счастье в своей хрупкой руке, как святая Барб маленькую золотую колокольню, которая упала бы и разбилась, если б она изменила жест.

Жорис восторгался картиной старого мастера. Он нежно смотрел на Барб: «Моя башня – в твоей руке, в башне – мое сердце».

Барб улыбалась. Жорис указывал ей на изображенных на ставнях жертвователей – Вильгельма Морееля, бургомистра города Брюгге, его законную жену Барб Влендевберх, окруженную их детьми – пятью сыновьями и одиннадцатью дочерьми – выровненными, как кирпичи на крыше. Жилище счастья, воздвигнутое из человеческих лиц!

Поучительный пример, даваемый старинными фламандскими семьями!

Борлюйт мечтал, что, может быть, и они произведут столько же детей для подкрепления расы.

Любовь вернула его к жизни. Полюбив Барб, он стал меньше любить город и его безмолвие.

Даже поднимаясь на колокольню, он не испытывал больше ощущения, что он покидает мир и самого себя, поднимается выше жизни. Он приносил теперь с собою свою жизнь… Он разлюбил заоблачные мечты. С зубчатой площадки колокольни он смотрел на город, интересовался прохожими, думал о Барб, вспоминал ее матовое лицо, ее пьянящий аромат, ее красные губы. Внизу скучивались красные крыши. Он их сравнивал. Поблекшие кирпичи развертывались сумеречными тонами, пурпуром старых знамен.

Были болезненно-красные кирпичи и полинявшие, и цвета ржавчины и запекшейся крови. Все они были тусклыми, отжившими, угасшими.

Это было кладбище оттенков красного цвета над серым городом. Глядя на него, Жорис мечтал об яркой живой окраске губ Барб – едкого плода, заставлявшего бледнеть окраску всех кирпичей…

IX

Однажды Борлюйт узнал новость, которая должна была страшно обрадовать художника Бартоломеуса. Один из старост объявил ему, что Городской совет решил, наконец, поручить его другу – он так давно этого ждал! – расписать фресками залу заседаний в Городской думе. Это было осуществлением давнишней мечты художника, сознававшего в себе талант декоратора и страдавшего от невозможности применить его. Он мог теперь увековечить все таившиеся в душе его прекрасные образы.

Борлюйт направился к Бегинскому монастырю, где жил Бартоломеус. Это было трогательной причудой художника: он поселился там, чтоб лучше работать в одиночестве и безмолвии.

Бегинский монастырь Брюгге мало-помалу пустел… В нем насчитывалось не больше пятнадцати монахинь. Они занимали только несколько зданий, с белыми и зелеными ставнями и сероватыми фасадами, остальные оставались пустыми. Никогда нельзя было угадать, какие из этих зданий обитаемы, какие нет: стекла всех окон отражали в себе только вязы и находившуюся против них часовню.

Здание больницы сдавалось частным лицам, старым людям. Там-то Бартоломеус и устроил свою мастерскую. Это был настоящий маленький монастырь, со стенами, выбеленными известью. Ему не нужно было большой мастерской: он писал только маленькие картины, над которыми работал медленно, отделывая их, совершенствуя до бесконечности. Он не заботился ни о продаже их, ни об известности. Он имел небольшую ренту, благодаря которой мог сводить концы с концами, и довольствовался этим. В монастыре ему было удобно работать. В окна входило достаточно света – дрожащего света северного солнца, кажущегося серебряным сквозь серый газ туманов. И немое молчание! Изредка только доносились псалмы бегинок. Он видел, как они, одна за другой, шли в свои кельи, с видом овец, возвращающихся в овчарню. Он изучал их легкие движения, средневековую походку, полет белых чепцов на фоне спокойной зелени и, особенно, складки их черных одежд, похожих на очертания труб органа. Раньше он мечтал стать художником бегинок: у него накопилась целая куча рисунков и набросков, и он не упускал ни одного удобного случая посмотреть на проходивших монахинь. Потом он отбросил эту мечту, находя сюжет все еще слишком материальным, слишком связанным с формой, с чистой пластикой жизни. Он стал искать в себе и вне себя.

Новость, сообщенная Борлюйтом, вносила разлад в его жизнь.

– Ты доволен? – спросил Борлюйт, заметив безучастное выражение его лица.

– Несколько лет тому назад я был бы счастлив, – ответил художник. – Теперь я думал о других формулах.

– Но ведь ты говорил, что чувствуешь склонность именно к фрескам, и объявлял их высшим видом искусства…

– Может быть, но есть живопись интересней.

Бартоломеус стал рыться во всех углах прежней залы свиданий бегинок: он, не торопясь, разбирал холсты. Выбрав один из них, он поставил его на мольберт.

– Вот, – сказал он. – Некоторые предметы, взятые в особом свете. Окно в октябрьские сумерки.

Борлюйт смотрел, мало-помалу захватываемый волнением.

Это была не живопись, и больше, чем живопись. Забывалось все: рашкуль и светлые цветные пятна, искусное соединение пастели, карандаша, точек и таинственной штриховки. На картине спускались сумерки. Она была тенью и молчанием под стеклом.

Бартоломеус продолжал:

– Я хотел показать, что эти предметы обладают чувствительностью, страдают от приближения ночи и теряют сознание при последних лунах. Лучи тоже живут, тоже страдают и борются с тьмой. Вот! Если угодно, это жизнь вещей. По-французски сказали бы: nature morte. По-фламандски выйдет лучше: безмолвная жизнь.