Текст книги "Нанон. Метелла. Орко (сборник)"

«Сударь, – писал тот, – господин маркиз, ваш отец, озабоченный положением, в котором оказались и вы и мадемуазель Луиза, ваша сестра, прислал мне письмо, из которого я привожу нижеследующее:

„Снабдите господина Эмильена необходимыми деньгами, дабы он выехал из Франции и разыскал меня в армии принца Конде{46}46
  Армия принца Конде. – Луи-Жозеф де Бурбон, принц де Конде (1736–1818), представитель родственной королю линии. Эмигрировал в 1792 г. и возглавил армию эмигрантов, сражавшуюся вместе с австрийскими войсками против Франции.


[Закрыть]. Я полагаю, он не забыл, что носит имя Франквиль, и не отступит перед возможными опасностями, дабы осуществить мою волю. Снеситесь с ним и окажите должную поддержку, а также, снабдив его хорошей лошадью и расторопным слугой, приличествующими дворянину, выдайте ему кошелек со ста луидорами. Если он проявит храбрость и подобающую готовность, не жалейте для него ничего. В противном случае сообщите ему, что я отказываюсь от него и больше не считаю своим сыном.

Что до его младшей сестры, мадемуазель Луизы, то я требую, чтобы под присмотром Дюмона и кормилицы ее препроводили в Нант, где ее уже дожидается моя родственница, госпожа де Монтифо, дабы заменить ей мать, которую она потеряла”».

– Как? Моя мать умерла? – воскликнул Эмильен, выронив письмо. – И отец сообщает об этом в таких словах!

Я крепко сжала ему руки. Эмильен был бледен и дрожал – известие о кончине матери не может не потрясти, – но не пролил ни единой слезинки; он не мог плакать из-за женщины, которую едва знал и которая никогда не любила его. Когда он немного успокоился, его поразила мысль о том, как обошелся с ним отец, – даже не счел нужным сам написать письмо сыну, а сообщил ему свою волю через поверенного в делах! Поначалу Эмильен даже заподозрил Премеля в том, что письмо подложное, но конец послания рассеял всякие сомнения на этот счет.

«Господин маркиз, – писал далее Премель, – весьма обольщается относительно настоящего положения дел. Во-первых, он полагает, что его земли по-прежнему приносят ему доход, меж тем как имение давно конфисковано, а во-вторых, думает, что за последние годы у меня скопилась порядочная сумма, что опять-таки не соответствует действительности, ибо фермеры отказались платить за свои земельные наделы, а крестьяне поддались анархии. Во Франквиле я больше не живу, потому что положение людей, имевших счастье быть на службе у аристократов, стало особенно опасным. Я скромно удалился в Лимож и не смогу убедить кормилицу мадемуазель Луизы покинуть Франквиль и уехать в западные провинции, ныне охваченные восстанием{47}47
  …западные провинции, ныне охваченные восстанием. – На территориях Пуату, Анжу, Бретани, Нормандии в годы французской революции происходило контрреволюционное восстание, известное как Вандейское (по главному очагу мятежа – Вандее). Выступления в Вандее начались уже в августе 1791 г., но основные волнения возникли после декрета Конвента о массовом призыве в армию (март 1793 г.). Мятеж принял монархический характер и продолжался несколько лет, изобиловал жестокостями с обеих сторон и стоил французскому народу нескольких сот тысяч жизней.


[Закрыть]. Поскольку Дюмон живет при вас, вам самому и придется препроводить вашу сестру к госпоже Монтифо. Для этого я предоставляю в ваше распоряжение двести ливров из моего собственного кошелька, а когда вы вернетесь из вашей первой поездки, я постараюсь взять в долг для вас деньги, необходимые, чтобы уехать из Франции. Соблаговолите незамедлительно сообщить мне, решились ли вы эмигрировать и следует ли мне заняться вашей экипировкой. Однако раздобыть эти деньги так трудно, что я прошу вас не рассчитывать на получение той сотни луидоров, которые требует для вас господин маркиз. В наличности их у меня нет, и к тому же я не имею кредита, чтобы вас ими обеспечить. В настоящее время ваша семья располагает еще меньшими средствами, чем я, и даже если какой-нибудь ростовщик рискнет раскошелиться под ваше заемное письмо или письмо вашего отца, которое я держу в качестве залога, вам придется заплатить очень большие проценты, не говоря уже о том, что сохранение тайны также обойдется вам в солидную сумму. Я почел своим долгом сообщить вам о действительном положении вещей, которое, вероятно, вас не остановит, поскольку, если вы не покинете Францию, ваши родные навсегда отвернутся от вас».

– Ну и пусть отворачиваются! – решительно воскликнул Эмильен. – Им не впервой пренебрегать мною и отталкивать меня! Если бы мой отец написал мне собственноручно, если бы он с отеческой любовью потребовал от меня сыновней покорности, я принес бы в жертву не только мою совесть, но даже честь и самое жизнь. Ведь все это я уже обдумал и решил, что, если придется, я в первом же бою брошусь на штыки французских революционеров, воздев глаза и руки к небу, свидетелю моей невиновности. Но обстоятельства сложились иначе. Отец обходится со мной как с наемником, которого покупают для военной кампании: вот тебе лошадь, слуга, чемодан с платьем, кошелек с сотней луидоров, иди воюй на стороне Пруссии или Австрии{48}48
  …воюй на стороне Пруссии или Австрии. – Эти феодально-абсолютистские государства, связанные с 1791–1792 гг. союзными отношениями, были основными противниками революционной Франции (до вступления в войну Англии 1 февраля 1793 г.). 20 апреля 1792 г. Франция, стремясь предупредить нападение реакционно-монархической Европы, объявила войну Австрии. Вслед за этим в войну вступила Пруссия. Это стало началом революционных войн.


[Закрыть]. А не хочешь, так помирай с голоду, меня это не касается, я тебя знать не знаю. Так вот, мне угодно жить трудами собственных рук и хранить верность своей отчизне, а вас я никогда не знал, и я отрекаюсь от отца, если он требует, чтобы я предал Францию. Наши родственные узы разорваны. Слышишь, Нанетта? – С этими словами он разорвал письмо управителя на мелкие клочки. – Видишь? Я больше не аристократ, я просто крестьянин, просто француз!

Эмильен упал на стул и дал волю слезам. Я была потрясена его состоянием – ведь он при людях, а может, и наедине с собой, никогда не плакал. У меня тоже слезы хлынули из глаз, и я принялась целовать Эмильена, хотя раньше мне это и в голову бы не пришло. Он тоже целовал меня и крепко прижимал к груди, по-прежнему плача, и нас ни капельки не удивляло, что мы так любим друг друга. Ведь после стольких счастливых, беспечальных дней под одним кровом было так естественно вместе горевать!

Однако следовало подумать о Луизетте и о том, нужно ли ее отправлять в Нант. Нант! Ах, если бы мы умели прочитать в книге будущего то, что там произойдет, как мы порадовались бы тому, что Луизетта с нами. Может быть, узнав о восстании в Вандее, мы, сами того не сознавая, прониклись бы дурными предчувствиями, и само небо отвратило от нас беду. Участь Луизы была решена в ту же минуту, когда Эмильен распорядился собственной судьбой.

– Нет, – воскликнул он, – при теперешних временах я с сестрой не расстанусь! Нужно поглядеть, действительно ли госпожа де Монтифо хочет заменить ей мать. Я не желаю, чтобы над бедняжкой Луизой снова тиранствовала какая-то чужая женщина. Лучше я отправлю сестру к матери господина Костежу – она добрый, участливый человек. Но у нас еще есть время все обдумать. Детей никто не преследует и не будет преследовать – это ясно. Луизе с нами хорошо, ничего не говори ей о письме. Все равно решать не ей, а мне, и я берусь отказаться за нее.

Эмильен уже собирался ответить господину Премелю, но приор, которому мы обо всем рассказали, сказал так:

– Не пишите управителю! Напрасно вы разорвали письмо. Может, это был подвох, и я без труда вывел бы Премеля на чистую воду. Так или иначе, ваш ответ он перешлет господину маркизу, а это обернется полным разрывом с вашим отцом. Не стоит идти на открытую ссору, ни на что не соглашайтесь и не отвечайте вообще. Притворитесь, что вас нет на свете, – так разумнее всего!

Движимый не столько осторожностью, сколько отвращением ко всей этой затее, Эмильен послушался приора и не ответил господину Премелю. Тот, вероятно, решил, что письмо его перехватили, и, не на шутку испугавшись, больше нас не беспокоил.

Так мы снова избавились от нависшей беды, а происходящие события вселили в нас надежду. Дюмурье победил при Вальми{49}49
  Дюмурье победил при Вальми. – Шарль-Франсуа Дюмурье (1739–1823), генерал, примкнувший в 1791 г. к жирондистам, был министром иностранных дел (март – июнь 1792 г.), военным министром (с июня 1792 г.). После свержения монархии сблизился с якобинцами и в августе 1792 г. командовал Северной армией, которая одержала победу при Вальми (20 сентября 1792 г.), где Дюмурье действовал совместно с Келлерманом. Победа при Вальми вызвала перелом в ходе военных действий и воодушевила революционную армию и французский народ. В апреле 1793 г. Дюмурье изменил революции и перебежал к австрийцам.


[Закрыть]. Наши войска овладели Ниццей и Савойей{50}50
  Наши войска овладели Ниццей и Савойей. – В ходе революционной войны 1792 г. французские войска заняли входившие в состав Сардинского королевства Ниццу (28 сентября) и герцогство Савойское (21 сентября).


[Закрыть]. О прошлых несчастьях никто не вспоминал. Опять собрался Конвент, и умеренные вроде бы одержали верх{51}51
  Опять собрался Конвент, и умеренные вроде бы одержали верх. – Национальный конвент начал свою деятельность 21 сентября 1792 г., и первые месяцы руководящую роль в нем играли жирондисты – представители французской торгово-промышленной буржуазии, считавшие революцию завершенной и, по сравнению с якобинцами, занимавшие умеренные позиции. Господство жирондистов закончилось 2 июня 1793 г.


[Закрыть].

– Не я ли говорил вам, что все устроится, – твердил господин приор, воспрянув духом, едва небо прояснилось. – Коммуна побеждена. Сорокадневная анархия всего лишь дурная случайность{52}52
  Коммуна побеждена. Сорокадневная анархия всего лишь дурная случайность. – Под сорокадневной анархией здесь подразумеваются те несколько недель, которые прошли от 10 августа (свержение монархии) до 21 сентября 1792 г. (открытие Национального конвента). В этот переходный период существовало своеобразное двоевластие. С одной стороны, еще оставалось Законодательное собрание, избранное в соответствии с фактически упраздненной конституцией 1791 г., с другой стороны, созданная в ночь на 10 августа 1792 г. и руководившая восстанием против короля Парижская коммуна обладала реальной властью. Созыв вновь избранного Конвента положил конец этому двоевластию. В речи приора хронология событий смещена. Так, король был свергнут еще до прихода к власти жирондистов.


[Закрыть]. Жирондисты настроены разумно и хотя, вероятно, свергнут короля, но, вполне возможно, вернут ему Люксембургский дворец – там ему будет хорошо, там он отдохнет от всех треволнений. Он уподобится мне; ведь я узнал, что такое покой, лишь тогда, когда стал никем.

Напрасно легковерный приор обольщался: спустя несколько месяцев после двенадцатидневного заседания Конвент приговорил короля к смертной казни и учредил революционный трибунал{53}53
  …после двенадцатидневного заседания Конвент приговорил короля к смертной казни и учредил революционный трибунал. – Судил короля Людовика XVI Национальный конвент. Процесс начался 11 января 1793 г., 14 января при голосовании по вопросу о виновности короля подавляющее большинство депутатов ответило утвердительно. 17 января в течение двадцати четырех часов шло обсуждение приговора и поименное голосование. 21 января 1793 г. Людовик XVI был гильотинирован; революционный трибунал был впервые создан еще 17 августа 1792 г., то есть вскоре после свержения монархии и до суда над королем. Был упразднен 3 мая 1795 г.


[Закрыть]. На сей раз эта грустная весть пришла не одна, а привела с собой великую нужду. Ассигнаты были обесценены{54}54
  Ассигнаты были обесценены. – Ассигнаты – бумажные деньги, выпущенные во Франции во время буржуазной революции (19–20 декабря 1789 г.) в виде пятипроцентных государственных ценных бумаг, обеспечиваемых конфискованными церковными и эмигрантскими землями. Они быстро превратились в неразменные бумажные деньги (с 1790 г. выпускались мелкими купюрами), курс их все время, в связи с возрастающей эмиссией, понижался, и осенью 1796 г. они были ликвидированы.


[Закрыть], серебряные монеты исчезли из обращения, торговля совсем захирела, а о комиссарах, посланных для наведения порядка в провинциях, рассказывали такие ужасы{55}55
  …о комиссарах, посланных для наведения порядка в провинциях, рассказывали такие ужасы… – Комиссары Национального конвента (официальное название – депутат Конвента, отправленный в миссию), в период якобинской диктатуры наделенные неограниченными полномочиями, посылались в армии, в различные районы страны, и их решительные действия сыграли большую роль в борьбе с внешним врагом и внутренней контрреволюцией. Среди комиссаров Конвента были лица, злоупотреблявшие своей властью, как, например, Жозеф Фуше, который при подавлении восстания в Лионе расстреливал картечью повстанцев, или Жак Каррье, который в Нанте топил в Луаре баржи с арестованными вандейскими мятежниками. Оба они были лишены своих полномочий, отозваны в Париж, и от возмездия их спасло лишь падение Робеспьера. Однако подобные действия принесли существенный вред и компрометировали революцию в глазах народа.


[Закрыть], что крестьяне боялись ездить в город, ничего не покупали и не продавали. Жили, обмениваясь скудными запасами с соседями, и если в доме заводилась монета в шесть франков, ее зарывали в землю. Весь наш скот конфисковали, и мы остались ни с чем. Господин приор очень болел и нуждался в бульоне, поэтому пришлось мне зарезать своего последнего ягненка. Розетту продали давным-давно на платьишки Луизе, которая теперь ходила в отрепьях – одеваться барышней стало опасно, и даже господин приор носил обыкновенную крестьянскую куртку-карманьолу{56}56
  Куртка-карманьола – короткая куртка с двумя рядами металлических пуговиц, которую обычно носили жители города Карманьолы в Пьемонте.


[Закрыть].

XI

Что касается Эмильена, то он носил крестьянское платье с тех пор, как снял монашеское одеяние.

Я прилежно следила за тем, чтобы наши обноски не разлезались по швам. С Мариоттой мы подолгу засиживались по ночам, выкраивая и ставя заплаты из всего, что было под рукой. Господин приор часто ходил в серой куртке с ярко-синими заплатами на локтях, и так как Эмильен с Пьером еще росли, то и дело приходилось перешивать или надставлять им одежду. Не будь дичи, наш стол совсем бы оскудел, благо стреляли ее все, кому не лень, потому что хозяев у леса не стало. Больше года терпели мы эту нужду, и за это время у многих из нас вместе с привычками изменился и нрав. Нам очень облегчили подати, но налоги, которыми раньше облагались богачи, теперь падали на нас. Никто не заставлял людей работать; страшась возможных бед, они не возделывали даже собственных участков, о которых раньше так мечтали. На жизнь промышляли браконьерством, мародерствовали в секвестрованных имениях. Крестьяне открыто жили грабежом, дичали, боялись всего на свете и злобились. Хоть бы они ладили между собой да помогали друг другу, как в первые дни революции! Увы, от нужды люди делаются эгоистичными и подозрительными. Из-за одной репы они ссорились, а из-за двух готовы были передраться. А давно ли все ликовали на празднике Федерации! Недаром старики говорили, что слишком уж все хорошо, чтобы долго продлилось.

Крестьяне, жившие ближе к городам и набравшиеся тамошнего духу, стали так наседать на нас и стращать, что наших старых друзей в муниципалитете мы поневоле заменили молодыми людьми, более расторопными, но, увы, не столь порядочными, и они, ничего не смысля в парижских передрягах, произносили к месту и не к месту высокопарные речи, устраивали так называемые патриотические празднества, которые были бестолковы и нелепы. Они откровенно сокрушались из-за того, что по приказу властей пришлось снять церковные колокола и вывезти остатки серебряной утвари из монастырской часовни, ибо в глубине души были суевернее всех прочих и боялись оскорбить святых и навлечь на себя их гнев. Тем не менее они сделали все, что им велели, потому что трепетали перед монтаньярами и жирондистами, перед Комитетом общественного спасения, Конвентом и коммуной{57}57
  …трепетали перед монтаньярами и жирондистами, перед Комитетом общественного спасения, Конвентом и коммуной. – Монтаньяры – горцы (от франц. montagne – гора); так называли представителей революционной буржуазии, занявших в Национальном конвенте верхние скамьи зала заседаний. После исключения из якобинского клуба жирондистов наименования «монтаньяр» и «якобинец» стали равнозначными; жирондисты – во время революции члены политической группировки, представлявшей по преимуществу республиканскую торгово-промышленную буржуазию (главным образом провинциальную). Название дано позднее историками по департаменту Жиронда (главный город Бордо), откуда были избраны виднейшие деятели этой партии. Господство жирондистов приходилось на второй период революции, то есть с 10 августа 1792 г. по 3 июня 1793 г.; Комитет общественного спасения образован 6 апреля 1793 г. из числа депутатов Национального конвента. Первое время его состав был жирондистским, с 10 июля 1793 г., после устранения колеблющихся элементов и введения в состав комитета Робеспьера, стал руководящим органом якобинской диктатуры и сосредоточил в своих руках управление страной. Был упразднен после свержения якобинской диктатуры.


[Закрыть] – эти названия путались у них в голове и мешались в одно. Не могу сказать, чтобы их четко различали и у нас в монастыре. Все так быстро менялось, а парижские события были такие запутанные.

Но наступил день, когда Эмильена словно осенило, и он понял истинное положение дел. Из Парижа господин Костежу прислал ему письмо, в котором сообщал о своем скором переезде в Лимож, куда его назначили помощником комиссаров, посланных в провинции для того, чтобы ускорить рекрутские наборы и следить за исправным выполнением решений Конвента.

– Послушай, Нанетта, – сказал мне Эмильен. – Я просто не знаю, что и думать об этом господине Костежу! Я привык считать его жирондистом и думаю, что он им действительно был; теперь же он явно в другом лагере, поскольку облечен полномочиями, требующими от него непреклонной суровости. Он пишет, что ему недосуг приехать в монастырь, и приглашает меня для разговора в город. Я, конечно, поеду, но сначала хочу с тобой, Нанетта, поговорить начистоту и сообщить свое решение. Меня не коснулась всеобщая воинская повинность, но я могу, да и хочу, пойти на войну добровольцем. Это мой долг, поскольку сегодня половина Франции, если не две трети, восстала против революционного правительства, а зарубежные недруги окружили нас кольцом, мечтая вернуть монархию. Я всегда верил, что во Франции может быть разумный и человеколюбивый республиканский строй. Не знаю, утвердился бы он у нас или нет, будь наши вожди поумнее, а противники не столь яростны, но время летит слишком быстро, и гибель наша уже не за горами, разве что французы проявят недюжинное мужество и послушание. И посему, дорогая Нанетта, следует нам действовать, не слушая собственного сердца, – ведь жестокости, которые чинит Комитет общественного спасения при поддержке Конвента, омерзительная тирания граждан друг над другом, несправедливости, судебные ошибки, доносы, мздоимство, массовые убийства, о которых ходит столько толков, – все это повергает в отчаянье и пробуждает яростное негодование. Но вдруг союз заговорщиков-роялистов с внешними врагами оправдывает необходимость этих подлых и беспощадных мер? Тогда к кому примкнуть мне? К чужеземцам, которые прикрываются тем, что жаждут покончить с анархией, а на самом деле мечтают поделить Францию меж собой? И разве подстрекающие их люди не самые гнусные из французов, а судьи, сурово наказывающие предателей, не последняя надежда нашего отечества, даже если они по врожденной склонности или веря, что это необходимо, злоупотребляют своим правом карать и миловать? Ах, как я их ненавижу! Но тех, других, я презираю, и у меня нет сомнения, что лучше все претерпеть, чем подвергнуться самому страшному из всех унижений. Этих якобинцев, которых приор считает слабыми потому, что они творят добро с помощью зла, или, вернее, чинят зло во имя добра, – я их считаю героями, которых борьба свела с ума. Они вершат жестокие дела в каком-то ослеплении, а на службе у них целая армия кровожадных негодяев, которые еще более свирепы, чем они, потому что любят злодейство, одержимы тупым тщеславием или опьянены своей властью. Но придется их терпеть: ведь обстоятельства сложились так, что если прогонят якобинцев, нами будут верховодить злодеи пострашнее, более того – мы просто перестанем быть французами. А французами мы должны остаться любой ценой, Это главное! Теперь ты понимаешь, что я обязан как-то послужить своему отечеству. Мне нужно обязательно повидаться с Костежу и сказать ему: «Вы меня приютили и кормили. Я работал на вас и готов при малейшей возможности трудиться по-прежнему. Но теперь не время обрабатывать землю – нам надо ее удержать в своих руках. Я препоручаю вам свою сестру – дайте ей пристанище, а мне позвольте идти добровольцем на войну. Я от рождения незлобив, мне противна война, ненавистно кровопролитие, но я готов стать другим вопреки собственной природе. Если нужно, я превращусь в свирепого зверя, а потом, когда стану гадок самому себе, покончу счеты с жизнью; но пока родина нуждается в защите, я буду сражаться за нее, терпеть муки и ни о чем больше не думать».

Пока Эмильен говорил, я слушала его в смятении, обливаясь слезами как ребенок, но речь его была преисполнена такого воодушевления, что оно передалось и мне, и когда Эмильен умолк, я не стала его отговаривать.

– Ты не одобряешь мое решение? – спросил он. – О чем ты думаешь?

– О Луизе, – ответила я. – Я бы поехала с ней на край света, только бы вас успокоить, но кто тогда будет присматривать за господином приором?

Эмильен крепко обнял меня.

– Ты беспокоишься за тех, кто остается! – воскликнул он. – Стало быть, ты миришься с моим отъездом. Ты понимаешь, в чем заключается мой долг, Нанетта, у тебя храброе сердце! Сейчас давай подумаем, как лучше устроить судьбу Луизы и нашего старого друга. Пожалуй, нужно постараться, чтобы они жили вместе или в монастыре, или в семье Костежу, который, будучи близок к правительству, должно быть, всесилен в своей провинции. Это я и хочу с ним обсудить и завтра же пойду к нему.

На следующий день он увязал вещи в узелок, повесил на палку и, вскинув на плечо, пешком отправился в Лимож, пообещав возвратиться, чтобы попрощаться с нами перед отъездом в армию. Мне было очень грустно, но я не теряла надежды. В ту пору мне и в голову не приходило, что Эмильен скоро попадет в беду.

Расскажу сейчас о перипетиях его путешествия – это много интереснее, чем описывать, как я тревожилась, поджидая его возвращения. Дюмон вызвался сопровождать Эмильена, и от старика я узнала кое-какие подробности. Этот добрый человек отдал все свои сбережения господину Костежу, брат которого был банкиром. Не говоря ничего заранее Эмильену, Дюмон хотел составить завещание на его имя. Эта мысль зародилась у него после несчастья, случившегося с ним, когда он был под хмельком. Чудом спасшись, Дюмон подумал, что следующий раз может оказаться для него роковым, и решил привести в порядок все свои дела.

– Я человек бездетный, – сказал он Мариотте, – а из Франквилей я любил одного Эмильена. Мне удалось скопить двести ливров, да вот на старости лет пристрастился я к вину, и мне уже не округлить свой капиталец – что зарабатываю, то сразу и пропиваю. Но я ни за что не хочу растратить нажитое, и пускай господин Костежу не даст мне этого сделать.

Коротко говоря, едва добравшись до Лиможа, они поспешили к господину Костежу. Он принял их и был очень взволнован.

– Граждане, – сказал он резко, не выказав им привычного гостеприимства, – прежде всего я желаю знать, какие политические убеждения вы разделяете в столь страшные для нашего отечества времена.

– Сударь, – ответил Эмильен, – хотя я не спрашиваю, каких политических взглядов придерживаетесь вы, но не скрою от вас своих убеждений, потому что для этого и пришел. Сейчас вы о них узнаете вне зависимости от того, одобрите их или нет. Я хочу пойти добровольцем на войну и верой и правдой служить спасению своей страны и революции. Поэтому прошу вас взять под свое покровительство мою сестру.

– Как можно обещать покровительство в наше время, и о каких добровольцах вы говорите, если уже подписан приказ о всеобщей мобилизации{58}58
  …уже подписан приказ о всеобщей мобилизации… – Имеется в виду декрет Конвента о всеобщем ополчении от 23 августа 1793 г., статья 1-я которого гласила: «С настоящего момента и до тех пор, пока враги не будут изгнаны из пределов республики, все французы объявляются в состоянии постоянной мобилизации. Молодые люди пойдут на битву, женатые должны ковать оружие и подвозить продовольствие, женщины будут готовить палатки, одежду и служить в госпиталях, дети – щипать корпию из старого белья, старики заставят выводить себя на площади, чтобы возбуждать в воинах храбрость, ненависть к королям и мысль о единстве республики».


[Закрыть] и всем без исключения надлежит его исполнять.

– Я ничего об этом не слышал. Ну что ж, я рад, я был готов к этому и без приказа.

– Но как же ваши родные?

– Я ничего о них не желаю знать. Они предложили мне помощь, но я от нее отказался.

– С тем, чтобы поехать к ним самому?

– С чего вы взяли? Я этого не говорил.

– Стало быть, вы это отрицаете?

– Прошу вас, не учиняйте мне допроса. Вам довольно знать мои взгляды и решение, которое я только что вам сообщил. Если в вашей власти ускорить мое поступление в полк, который не сегодня-завтра отправят на поле брани, умоляю вас помочь мне.

– О жалкий юнец! – воскликнул господин Костежу. – Вы мне лжете! Вы разыгрываете благородные чувства и злоупотребляете моей неразумной доверчивостью. Вы хотите дезертировать и перейти во вражеский лагерь. Смотрите – вы изобличены!

С этими словами он сунул Эмильену письмо, адресованное господину Премелю и подписанное маркизом де Франквилем, где содержалось следующее:

«Поскольку мой сын Эмильен решил приехать ко мне, но ввиду отсутствия денег и злобных подозрений со стороны властей, его бегство сопряжено с серьезными трудностями, посоветуйте ему стать волонтером республиканской армии и поступить как многие сыновья из благородных семейств, которые, попав на войну, находили способы дезертировать».

– Это подлая клевета! – закричал Эмильен, дрожа от гнева. – Мой отец не мог написать такое!

– И тем не менее это его почерк, – продолжал господин Костежу. – Посмотрите внимательно. Можете ли вы поклясться честью, что он подделан?

Вопрос озадачил Эмильена: он редко получал письма от отца и плохо знал его руку.

– Этого я сделать не могу, но клянусь всем святым в моей жизни, что никогда не согласился бы обесчестить себя, и если мой отец почел меня способным на такую низость, тому виной бесстыдное измышление Премеля.

Он говорил с таким жаром и достоинством, что господин Костежу, не спускавший с него внимательных глаз, под взглядом которых Эмильен не дрогнул, резко сказал ему:

– Возможно, это и так, но где доказательства? Сегодня утром революционным трибуналом нашей провинции подписан приказ о вашем аресте. Премель сидит в тюрьме – его давно уже подозревали в том, что он поддерживает связи со своими прежними господами. В наши руки попали все его бумаги, и когда я стал их разбирать, то сразу обнаружил это письмо. Если оно подлинное, вы преступник, а то, что оно написано рукой вашего отца, подтверждают другие письма и деловые бумаги. Впрочем, судебные процессы подобного рода занимают так мало времени, что графологов приглашать некогда. Вам остается только одно: если вы действительно невиновны, чего я всей душой желаю, постарайтесь обжаловать приговор и по возможности доказать, что вы никогда не поручали Премелю сообщать отцу о вашей готовности исполнить его волю.

– Я это докажу. Господин приор свидетель тому, что я не желал отвечать на отцовское предложение эмигрировать.

– Вы не пожелали ответить, стадо быть, не отказались.

– Господин приор…

– Называйте его гражданин Фрюктюё: больше нет ни приоров, ни священников.

– Как вам угодно! Гражданин Фрюктюё вам скажет…

– Он ничего мне не скажет, его и вызвать-то будет некогда, к тому же советую вам не напоминать о существовании Фрюктюё – для его же блага! Через три дня вас помилуют или приговорят…

– К смерти?

– Или к тюремному заключению до тех пор, пока не закончится война; все зависит от того, в какой степени вас признают виновным.

– В какой степени? А вы, мой старый друг, вы не допускаете мысли, что я действительно невиновен, и вы, адвокат, заявляете до суда, что меня непременно засудят?

Господин Костежу раздраженно потер лоб. Глаза его метали молнии. Потом он побледнел и сел на стул с видом человека, чьи силы иссякли.

– Молодой человек, – сказал он, – сейчас я выполняю свой тяжкий долг перед революцией, и тут не может быть ни друзей, ни защитников. Перед вами обвинитель и судья Костежу. В прошлом году я был жирондистом и тешился многими глупыми иллюзиями накануне отъезда из провинции, но теперь стал тем, кем обязан быть каждый истинный патриот. Я видел политическую беспомощность лучших из числа умеренных революционеров, видел, как подавляющее большинство их подло предавало Францию. Те, что были принесены в жертву революции, заплатили за других, разжегших гражданскую войну в стране. Они стояли на пути граждан, облеченных властью, которые поклялись спасти отечество любой ценой. Нужно было убрать с дороги и уничтожить смутьянов, как следовало растоптать в душе всякую жалость, привязанности, угрызения совести. Пришлось убивать женщин и детей… Повторяю – так было нужно! – Произнося свою речь, господин Костежу кусал носовой платок. – И мы станем действовать таким образом и впредь, потому что и впредь это будет нужно. Знайте: если вы испытали хотя бы минутное колебание в выборе между вашим отцом и республикой, вы пропали, и я не в силах спасти вас.

– Я не колебался ни одной минуты! Но если мне отказываются верить и к тому же не позволяют оправдаться, тогда я действительно погиб. Хорошо, сударь, извольте – я готов умереть. Хотя мне мало лет, я вполне сознаю, что родился в такое время, когда человеческая жизнь ничего не стоит. Я умру без страха, но могу ли я надеяться, что мои друзья и сестра…

– Молчите! Не произносите их имен. Пускай никто не знает, что они существуют. Покамест из вашей общины не поступило на них доноса. Пускай себе живут в своей норе и не напоминают о себе!

– Ваш совет, которому, можете быть уверены, я последую, служит мне доказательством того, что вы сделаете все возможное для их спасения, и я вас заранее благодарю. Я не прошу пощады – велите отвести меня в тюрьму, где мои дни будут омрачены одной мыслью, что вы усомнились в моей искренности.

Господин Костежу, казалось, дрогнул. Дюмон бросился перед ним на колени, твердя о невиновности и глубоком патриотизме Эмильена и умоляя старого друга его спасти.

– Это не в моих силах, – сказал господин Костежу. – Лучше подумайте о себе.

– Благодарю за совет, но мне это совершенно ни к чему, – ответил Дюмон. – Я старый человек. Пусть делают со мной что хотят, и раз вы не можете помочь моему молодому господину, пускай меня тоже засудят, посадят в тюрьму и, если дойдет до того, гильотинируют вместе с ним.

– Замолчите вы, несчастный! – воскликнул господин Костежу. – Есть люди, которые с радостью поймают вас на слове.

– Правильно! Замолчи, Дюмон, – сказал Эмильен, обнимая старика. – Тебе умирать нельзя: я назначаю тебя своим наследником и завещаю тебе свою сестру. – И, глядя прямо в глаза господину Костежу, Эмильен добавил: – Довольно, сударь. Если, по-вашему, я лжец и трус, велите взять меня под стражу.

– Кто-нибудь видел, как вы входили ко мне? – нетерпеливо спросил адвокат.

– Мы ни от кого не таились, – ответил Эмильен. – Всякий мог нас видеть.

– Вы с кем-нибудь разговаривали?

– Знакомых нам не попадалось, и разговаривать было не с кем.

– Вы называли свои имена служителю, который проводил вас ко мне в кабинет?

– Не понимаю, сударь, о чем вы. Ваш слуга нас знает и впустил нас, не спросив, кто мы такие.

– Хорошо. Уходите, – сказал господин Костежу, открывая потайную дверцу за книжной полкой. – Постарайтесь покинуть город, ни с кем не разговаривая и нигде не останавливаясь. Должен вам сказать, что, если вас схватят, за этот побег я поплачусь головой. Когда я приглашал вас сюда, чтобы обсудить наши дела, я не знал, что вы под подозрением. Поэтому, чтобы вы не думали, будто я заманил вас в ловушку, немедленно уходите.

XII

Эмильен молча взял за руку Дюмона, и, даже не поблагодарив господина Костежу, оба стремглав спустились по лестнице. Они вместе перешли улицу, а затем Эмильен показал Дюмону обратную дорогу и сказал:

– Не торопись, иди не оглядываясь, нигде не задерживайся, не показывай вида, что ты меня ждешь. Я хочу еще переговорить с господином Костежу и тебя догоню на проселке. Только, пожалуйста, не дожидайся меня, или мы оба пропали. Если ты меня не увидишь на дороге, значит, встретимся в другом месте.

Дюмон покорно исполнил его приказ, хотя ничего не понял, но когда прошел пол-лье, а Эмильен все не появлялся, стариком овладело беспокойство. Правда, он утешал себя тем, что, зная здешние места много лучше Эмильена, очевидно, сильно обогнал его. Пройдя еще какое-то расстояние, он решил подождать своего господина, но прохожие стали на него обращать внимание, и, боясь, как бы они чего не заподозрили, Дюмон опять тронулся в путь и завернул в лесок перевести дух. До монастыря он добрался на следующий день, всю дорогу торопился, так как ему не терпелось встретиться с Эмильеном. Но, увы, тот не вернулся, и мы напрасно ждали его. Эмильен решил спасти своего старого слугу и в то же время не желал компрометировать господина Костежу, поэтому снова пришел к нему и, проникнув в его кабинет через потайную дверцу, сказал:

– Поскольку на мне тяготеет обвинение, я сам отдаюсь вам в руки.

Эмильен хотел было добавить: «Благодарю вас за все, но не хочу подвергать вас опасности», как господин Костежу, писавший какую-то бумагу, бросил на него выразительный взгляд, как бы предупреждая, что надо держать язык за зубами. Дверь в переднюю была открыта, и почти сразу на пороге появился человек в карманьоле из тонкого сукна, в красном колпаке, перевязанный кушаком и при большой сабле; увидев Эмильена, он вперил в него глаза, словно стервятник, увидевший жаворонка.

Сначала Эмильен не узнал его, но тут человек сказал зычным голосом:

– На ловца и зверь бежит! Его и разыскивать не надо!

Только тут Эмильен его узнал: то был брат Памфил, бывший монах из монастыря Валькрё, тот самый, который засадил отца Фрюктюё в темницу за то, что он отказался принять участие в чудесах, якобы творимых Божьей Матерью; это его приор в разговоре с нами называл честолюбцем, способным на любую подлость; именно он особенно ненавидел Эмильена. Он стал членом революционного трибунала в Лиможе, самым ревностным из обвинителей и самым беспощадным из санкюлотов{59}59
  Санкюлот – во время якобинской диктатуры синоним патриота, революционера; происходит от франц. sans – без, culotte – короткие бархатные панталоны, которые носили аристократы. Санкюлотами аристократы презрительно называли представителей народа, городской бедноты, надевавших обычно длинные, из грубой материи, брюки (в отличие от дворян и буржуа, носивших короткие штаны с шелковыми чулками).


[Закрыть].

Он незамедлительно приступил к допросу в кабинете господина Костежу, но Эмильен испытал такое отвращение при виде этого Памфила, что отказался отвечать ему, после чего вооруженные пиками санкюлоты взяли его под стражу и повели в тюрьму, во все горло вопя на улицах:

– Еще один попался! Еще один аристократ, который собирался податься к врагу! Теперь он скоро окажется по ту сторону, хоть ему и не больно охота переходить эту границу!

Какие-то рабочие заорали: «Да здравствует гильотина!», осыпая оскорблениями бедного юношу. Впрочем, большинство делало вид, что ничего не слышит, потому что боялось и революционеров и монархистов; аристократы бежали все до одного, но в городе остались буржуа, настроенные достаточно умеренно, которые ни во что не вмешивались, однако все видели и все брали на заметку, чтобы при случае, когда сила окажется на их стороне, по заслугам наказать зачинщиков злодеяний.

Когда Дюмон рассказал нам то, что видел собственными глазами, не переставая удивляться, почему это Эмильен не возвращается домой, я поняла, что Эмильен сам выдал себя властям и что теперь он пропал. Но, как ни странно, я не испытала сердечной боли, вернее – не успела ее почувствовать. Видимо, уже тогда у меня появилась способность в опасных положениях действовать с неизменной решительностью, и мысль о том, что Эмильена нужно спасти любой ценой, мгновенно овладела мною.

Мысль была отчаянная, что и говорить, но я гнала прочь сомнения, считала ее здравой и всем своим существом слепо и упрямо верила, что добьюсь невозможного. Я не желала ни с кем советоваться, не хотела рисковать ничьей жизнью, но свою собственную поставила на карту, безоглядно и бесстрашно. Ночью я увязала в узелок кой-какую одежонку, взяла немного денег и написала записку приору, в которой просила обо мне не беспокоиться и сказать остальным, что он самолично отправил меня по каким-то делам. Я бесшумно подсунула ему письмецо под дверь, выбралась из монастыря через пролом в стене и к рассвету была уже далеко от дома, на лиможской дороге.

Прежде мне никогда не случалось забираться так далеко, но, живя в наших горах, я так часто разглядывала простиравшуюся внизу долину, что знала наперечет все колоколенки, все деревни, дороги, развилки и перепутья.

Кроме того, я немного смыслила в географии и довольно знала карту нашей провинции, чтобы не сбиться с пути, не заплутаться и не тратить времени на расспросы. Для большей уверенности я ночью срисовала с карты все места, через которые мне предстояло пройти.