Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XI

Я еще не упоминала о небольшом круге людей, с которыми, кроме аббата Костеля и Фрюманса, мсье Бартеза, адвоката, верного и доброго друга нашей семьи, и врача, мсье Реппа, мы поддерживали отношения – мне трудно сказать, что они составляли круг нашего общения, ведь у нас почти не было соседей. Только по воскресеньям к нам иногда приезжали с визитом гости из Тулона. Бабушка ввиду своего почтенного возраста и слабого здоровья не обязана была отвечать им ответным визитом или делала это лишь пару раз в год.

Наиболее значительными посетителями были: адмирал, начальник порта – человек, поведение которого менялось, как только его начинали узнавать получше; префект, тоже постоянно менявший свое поведение и в присутствии которого моя бабушка, осторожная роялистка, тщательно следила за своими выражениями; королевский прокурор – старый друг семьи, чудесный человек, очень скрупулезный, который не мог ни о чем думать и заботиться, кроме своих обязанностей. У него была краснолицая жена, которую он иногда брал с собой и которая только то и делала, что жалела нас, ведь мы живем так изолированно, и настойчиво советовала нам переехать в город, о котором при этом говорила всякие гадости. Иногда у нас появлялся разорившийся, но кое-как с помощью торговли поправивший свои дела дворянин, считавший себя нашим кузеном. Его звали мсье де Малаваль; он по старой моде разделял волосы на прямой пробор и собирал их в хвост. Этот человек, весьма честный в делах, очень искренний, на которого всегда можно было положиться, страдал одним необъяснимым недостатком, в котором упрекают всех южан, коих он был законченным образцом. Мсье де Малаваль не мог вымолвить и трех слов, не исказив правды самым простодушным образом. То ли потому, что он говорил не думая и боялся запнуться, то ли оттого, что он представлял себе факты искаженно и как бы переворачивал их, впервые оценивая, но каждую его реплику следовало понимать в противоположном смысле, ибо все они были ложью. Если у мсье де Малаваля спрашивали, каково расстояние между двумя географическими пунктами, он безапелляционным тоном сообщал выдуманную цифру, которая всегда была либо вдвое больше, либо вдвое меньше настоящей. Если речь шла о высоте горы, он без колебаний заявлял, что она составляет тысячу двести туазов[9]9
  Один туаз равен приблизительно двум метрам.


[Закрыть], тогда как на самом деле она не превышала и двухсот, и напротив, утверждал, что гора низенькая, если она была высокой. Если мсье де Малаваль сообщал нам новости из порта, рассказывал о прибытии кораблей, он произносил названия, существовавшие лишь в его воображении, или уведомлял нас об отплытии судов, которые на самом деле оставались в порту. Подробности, которыми этот человек щедро снабжал свои рассказы, исторические сведения, знанием которых он гордился, были абсолютно вымышленными. Я никогда не встречала более лживого рассказчика. Де Малаваль уверял, что прочитал в газете о каких-то невероятных событиях, о которых там и речи никогда не было, и при этом не был ни пессимистом, ни паникером, ибо неизменно объявлял о какой-нибудь победе великой армии за шесть недель до сражения. Однажды он принялся уверять королевского прокурора, что тот накануне приговорил к смертной казни человека, который, напротив, был оправдан. А он, де Малаваль, будто бы присутствовал на заседании и слышал, как выносили приговор; не знаю уж, может, он даже видел, как этот человек взошел на эшафот.

Самым странным во всей этой истории было то, что у мсье де Малаваля был закадычный друг, мсье Фурьер, бывший капитан корабля, у которого был точно такой же вздорный характер и который с таким же апломбом и невинным видом сообщал ложные сведения. Бесстрастно, без всякого предубеждения, без какой бы то ни было причины эти двое помогали друг другу извращать все мыслимые факты. У них была такая же фальшивая память, как у некоторых людей бывает фальшивый голос; они вдвоем сочиняли на ходу всевозможные истории, прерывая друг друга, чтобы припомнить факты, причем один в какой-то момент убежденно дополнял выдумки другого. Этих господ можно было бы счесть сумасшедшими, однако в том, что касается практической стороны жизни, они были весьма рассудительны. Моя бабушка говорила, что у ее покойного отца был такой же недостаток, и объясняла эти странности употреблением крепких напитков и волнениями на корабле.

Не буду упоминать о других столь же достойных людях; но мне все-таки следует сказать пару слов о некой мадам Капфорт, которая уверяла, будто по происхождению она англичанка, и иногда именовала себя «Кэпфорд», хотя всем было отлично известно, что ее предки Капфорты были мельниками в нескольких поколениях. Эта дама жила на самой большой мельнице при въезде в долину – в старом, крепком, но обветшавшем сооружении, похожем на цитадель, которое мадам Капфорт охотно называла «своим замком». Это была высокая сухощавая женщина с плоской фигурой, плоским лицом и таким же характером; со скромно-вызывающим видом она напрашивалась к нам в гости, ссылаясь на то, что хочет привлечь мою бабушку к делам благотворительности и благочестия. Никто не любил мадам Капфорт, а работавшие у нее мельники, с которыми она обращалась просто отвратительно, твердили, что она запутывает расчеты и добрую часть благотворительных пожертвований, которые она должна была хранить, употребляет на то, чтобы улучшить торговлю и собрать приданое дочери.

Эта дочь, прямая как палка и сухая как щепка, иногда сама ходила по домам, собирая пожертвования. Поговаривали, что на самом деле она пытается найти себе мужа. Я, право, не знаю, кто из них казался мне более неприятным, язвительным, слащавым и фальшивым – мать или дочь. Они использовали религиозность как способ подняться по социальной лестнице, проникая в разные семьи, ища протекции у высшего духовенства и навязывая свое общество якобы благочестивых и уважаемых особ старым аристократическим фамилиям нашего края. Моя бабушка долго заблуждалась на их счет, а Дениза любила посплетничать с ними о мсье Костеле и других неверующих в округе; однако бабушка, здравый смысл которой с годами лишь возрастал, обращала мало внимания на этих дам и приказывала служанке помалкивать.

XII

Что особенно способствовало просветлению ума моей дорогой бабушки, так это уроки, которые давал нам Фрюманс и на которых она часто присутствовала. Ее зрение слабело день ото дня, она уже почти не могла шить, и даже когда вязала, просила меня сидеть рядом с ней, чтобы поднимать петли, которые она случайно сбрасывала. Однако вначале она почти не слушала, о чем говорилось на уроках, вообразив, что ничего в них не поймет.

– Я всю жизнь была невеждой, – говорила бабушка. – Сколько мне осталось? Нет смысла что-либо менять.

Но Фрюманс излагал свои мысли так понятно и интересно, что ей понравились его уроки. С ней произошло нечто удивительное: в семьдесят пять лет она приобрела более обширные знания, чем в молодости. Словно лампа, которая вспыхивает ярче перед тем, как погаснуть, интеллект моей бабушки засиял на склоне ее жизни. Ее набожность избавилась от примеси суеверия, и даже представления об обществе лишились предрассудков, свойственных людям ее возраста и круга. Когда пала Империя и с возвращением Бурбонов возобновились претензии и верования прошлой эпохи, моя бабушка смогла уберечься от ложного опьянения и держалась в стороне от жестокой и наивной легитимистской реакции. Она всегда обладала мудростью и благоразумием, которых не смогли поколебать ни испытанные ею горести, ни отрицательное влияние, которое иногда оказывала на нее Дениза. Обретя независимость суждений, моя бабушка, вероятно, просто стала сама собой.

А вот Дениза была неспособна меняться к лучшему. Вскоре ее начало беспокоить, что Фрюманс постепенно занимал в нашей семье важное место. Хотя вначале она приняла его хорошо и даже восхищалась им, вскоре ее стало тревожить то, что она называла «безбожием», и служанка стала досаждать учителю. Она была еще молода, называла себя вдовой, хотя моя бабушка отлично знала, что Дениза никогда не была замужем и еще способна потерять голову. На моих глазах разыгралась маленькая драма, в которой ни я, ни Мариус ничего не поняли, хотя одно событие, поразившее меня, должно было бы вывести меня на верный путь и помочь сделать соответствующие выводы.

Однажды – мне было тогда около двенадцати лет, я очень хорошо училась и все были мной очарованы – я выпросила у бабушки, в качестве вознаграждения за примерное поведение, разрешение поехать посмотреть Регас вместе с Фрюмансом, Мариусом и Денизой. Регас (или регаж, или рагаж, или рагас, ибо это общее название в разных диалектных формах применяется ко всем пропастям в наших горах) – это естественный колодец, в котором на устрашающей глубине спит тихая вода, которую едва можно разглядеть. Отверстие колодца напоминает большую вертикальную щель, искривленную и зияющую на склоне отвесной скалы, во впадине которой растет единственное в этой местности прекрасное фисташковое дерево, как бы грациозно выступающее из грандиозной и печальной скалы. Терраса, которая служит своеобразной площадкой перед дверью в пропасть, представляет собой тупик, который выглядит как последняя доступная ступень у подножия вершины, и там, посреди беспорядочных скал и их огромных обломков, растет дикорастущий сад, полный деревьев и цветов.

Чтобы добраться туда от ложа Дарденны, нужно в течение получаса подниматься почти вертикально вверх. Мариус, не выдержав, бросился на траву, назвал это место «отвратительным» и забылся глубоким сном. Я же совершенно не чувствовала усталости, и эта местность мне очень нравилась, хоть я и не решалась сказать об этом. Грандиозность была мне по вкусу. Если смотреть с этой точки, Средиземное море, виднеющееся вдали сквозь странные проемы между вершинами гор, высившихся на переднем плане, напоминало лазурную стену. Другие вершины, громоздившиеся друг над другом, вплоть до той, что преграждала нам путь, были белы как снег, а кособокие, обвитые лианами сосны, лепившиеся по склонам, и кусты алоэ, заполнявшие расщелины, казались черными как чернила. Неровные пики хребта, на который мы взошли, скрывали от нас долину. Суровый и романтичный пейзаж. Я чувствовала здесь одновременно и возбуждение, и благоговейность, и мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы прислушаться к объяснениям Фрюманса о феномене Регас. Он показал нам высохшее русло потока, который вырывается из этого огромного вертикального рта, когда дожди переполняют пропасть.

– Такое случается лишь один или два раза в год, – сказал Фрюманс, – если ливень продолжался два-три дня без перерыва. Вы видите, однако, что с этой стороны дождевая вода не может проникнуть в пещеру, но она просачивается туда через трещины на вершине или через скрытые внутри горного массива притоки. Она собирается, как в сифоне, а потом, когда он переполняется, с яростью вырывается оттуда и водопадами вливается в русло Дарденны, одним из наиболее обильных, но и наиболее бесполезных (ибо не имеет обычного выхода) источников которой она является. Возможно, однажды наступит день, когда люди попытаются прорыть подземный канал от нижней части русла Дарденны до этого источника. Я часто приходил сюда, мы с дядей провели тут кое-какие эксперименты и установили, что во время засухи в этом колодце всегда содержится огромное количество бесполезной воды, которая могла бы снабжать такой город, как Тулон; однако для того, чтобы пробить толщу основания этой горы, нужны силы, превосходящие те, которыми люди располагают сейчас, при условии, что они не затратят на это слишком много времени и денег.

Видя, что я погрузилась в мечты, Фрюманс предложил мне составить гербарий растений на площадке Регас, и я помогла ему наполнить коробку чернушкой дамасской (цветы которой, небесно-голубого цвета, качаясь на высоких тонких стеблях, напоминали звездочки и украшали землю), образцами ракитника, вязели, мыльнянки, мирта, земляничного дерева, мастикового дерева, средиземноморской сосны, сассапарили, ладанника и лаванды. В соседних кустах мы нашли озирис белый, прекрасную афеландру, разные сорта солнцецвета, вербейник, а на скалах – белый гипсофил и двадцать других южных растений, которые были мне уже знакомы. Я сохранила этот гербарий и могла бы назвать все растения, но это замедлило бы мой рассказ и всего лишь напомнило бы мне об одном из самых таинственных дней моего детства.

После того как учитель посвятил меня в тайны альпийской флоры, он предложил мне отдохнуть. Я легла на некотором расстоянии от Мариуса, который спал уже довольно долго, и тоже попыталась заснуть, но мне это никак не удавалось. Машинально, без всякого любопытства и вначале не испытывая интереса, я слушала разговор Денизы и Фрюманса, находившихся в нескольких шагах от меня. Поскольку я прикрыла лицо, чтобы уберечься от насекомых и от солнца, эти двое подумали, что я сплю, и хотя я жадно ловила их слова, но лежала очень тихо, чтобы они ничего не заподозрили. Я воспроизвожу их диалог с того момента, когда он показался мне странным. Дениза говорила глухим и чуть дрожащим голосом:

– Ах! Вы негодуете, мсье Фрюманс, я вижу, что негодуете!

– С чего бы это, мадемуазель Дениза?

– Потому что она прикрыла лицо и вы не можете, по своей привычке, пожирать ее глазами.

– Пожирать ее глазами? Ну, вы, однако, сильно преувеличиваете! Я считаю ее красивой, умной и доброй, и, безусловно, мне приятно видеть ее в любое время, но я никоим образом не хочу ее съесть.

– Ну да, она умна и приятна на вид, это правда, но послушайте, она вовсе не добра! Она забавляется тем, что высмеивает и вас, и меня, и вместе со своим кузеном, от которого она без ума, замышляет всякие пакости.

– Ну, детям ведь нужно забавляться, Дениза! Нельзя считать их злыми из-за этого.

– Ну да, вы защищаете ее, всё ей прощаете!

– А разве вы ее не балуете? Это же так естественно!

– Я? Да, я действительно ее баловала, но больше этого не будет. Я терпеть ее не могу.

– Что вы такое говорите, Дениза? Полно, вы ли это?

– Да, именно я говорю с вами, и вы отлично знаете, что я хочу сказать.

– Да нет, клянусь честью, я ничегошеньки не понимаю.

– Тогда побожитесь, что вы не влюблены! Ну-ка, ну-ка, вы ведь без ума от нее!

Фрюманс, очевидно, был озадачен, потому что ответил не сразу.

– Поклянитесь же! – воскликнула Дениза с такой горячностью, что могла бы разбудить любого, кто спал бы менее крепко, чем Мариус.

– Мне незачем клясться, – ответил Фрюманс, – я никому не собираюсь давать отчет в своих чувствах, какими бы они ни были; но если бы я даже и был влюблен, в чем не было бы ничего удивительного для человека моего возраста, какую вы усматриваете связь между моей любовью и тем дружеским чувством, которое я испытываю к этой маленькой девочке?

– Ну, может, эта девочка и маленькая, но она растет. Боже правый! Как быстро оно растет, это вражье семя!

– Дениза, – продолжал Фрюманс строгим тоном, – я знаю, вы вздорная особа, но мне кажется, что сейчас вы теряете рассудок.

– Не говорите так, – возбужденно потребовала служанка, – никогда так не говорите, мсье Фрюманс! Когда-то меня сочли сумасшедшей и заперли на замок. Мне пришлось вытерпеть адские муки, и все из-за этого проклятого ребенка, которого у меня украли и который никогда бы не вернулся назад, если бы не я. Да, от горя у меня когда-то помутилось в голове, но я не была сумасшедшей, и ведь это моя вера, мои молитвы помогли найти малышку. Ну что, скажите мне, это похоже на поведение сумасшедшей? Я сумасшедшая! Ох, как несправедливы люди!

– Ну если вы не сумасшедшая, – ответил Фрюманс, – тогда вы просто порочная женщина. Довольно, давайте разбудим детей и вернемся в замок. Мне неприятно с вами разговаривать.

– Ну уж нет! – с жаром выпалила Дениза. – Я хочу все вам рассказать. Возможно, мне больше не представится такого случая, ведь когда я пытаюсь это сделать, вы поворачиваетесь ко мне спиной! Послушайте, вы станете причиной моей смерти, а может быть, из-за вас я буду проклята!

– Довольно, Дениза, довольно! – раздраженно произнес Фрюманс. – Если дети вас услышат…

– Да пусть слушают, если хотят! – выпалила Дениза, следуя за учителем на некотором расстоянии, и еще больше повысила голос, не в силах сдержать возбуждение.

Фрюманс стал что-то говорить ей вполголоса; мне удалось разобрать несколько слов.

– Маленькая девочка! Бедный невинный ангел! – произнес он. – Это просто возмутительно, отвратительно, то, о чем вы думаете!

– Ну уж нет! – закричала Дениза. – Возраст тут ни при чем! Через несколько лет все будут заглядываться на нее. Вы просто обратили на нее внимание раньше других, вот так. Вы такой неосторожный, такой глупый и такой безбожник! Ни во что не верите. Вы революционер. Думаете, ее отдадут за вас, эту красивую, богатую и знатную барышню, за вас, подкидыша, такого же беднягу, как я, за слугу, чуть более избалованного, вот и все!.. Когда вы выскажете свои прекрасные мысли вслух, вас выставят за дверь. Эта девчонка любит своего кузена, а с вами просто кокетничает, чтобы позабавиться. Она станет вас презирать, попомните мои слова, наплюет на вас!

При этих словах Дениза громко зарыдала. Мариус проснулся, и мне пришлось «пробудиться» от своего притворного сна, чтобы прийти Фрюмансу на помощь, поскольку с моей кормилицей случился истерический припадок. Я хотела подойти к ней, но она посмотрела на меня блуждающим взором и, схватив камень, бросила бы его в меня, если бы Фрюманс не вырвал его у нее из рук.

– Ничего, ничего! – воскликнул он, заметив мой ужас. – У Денизы нервный приступ из-за солнечного удара. Это пройдет. Спускайтесь потихоньку по тропинке, дети, через минуту Дениза вас догонит. Не бойтесь, я ей помогу.

– Я останусь, – ответила я, – мне не страшно. И Мариусу тоже, правда, Мариус? Скажите нам, что нужно делать, мсье Фрюманс.

– Ничего. Вот Дениза уже почти и успокоилась. Все в порядке. Идемте. Я помогу ей спуститься. А вы, дорогой Мариус, помогите кузине. Тропинка очень крутая.

Мариусу тогда было пятнадцать лет, и он уже не был таким изнеженным, как раньше, хотя все еще боялся солнца и усталости. Он продолжал презирать Фрюманса и очень любил Денизу, но обезумевшая служанка внушала ему скорее страх, чем жалость, и он ускорил шаг, спеша отойти от нее подальше и не думая ни обо мне, ни о рекомендациях Фрюманса. У подножия горы мы встретили слугу, приехавшего за нами в двуколке. Фрюманс посадил туда Денизу, которая как будто успокоилась, и предложил нам с Мариусом проделать оставшуюся часть пути пешком. Меня это вполне устраивало, а вот моему кузену не понравилось. Он вскочил на сиденье рядом с кучером и посоветовал мне последовать его примеру. Я собиралась, как обычно, исполнить его прихоть, но вдруг почувствовала, что Фрюманс как-то странно сжимает мое предплечье.

– Если вы не устали, – сказал он, – я бы предпочел, чтобы вы потихоньку спустились пешком.

– Дорогое дитя, – сказал Фрюманс, когда мы остались на дороге одни, – я не думаю, чтобы Дениза когда-либо питала к вам недобрые чувства. Однако последнее время этой бедной женщине приходят в голову странные мысли, и в такие моменты создается впечатление, будто она не узнаёт даже самых дорогих ей людей. Вот почему я позволил себе вас разлучить, не сердитесь на меня за это; кроме вашего обучения, я не имею права командовать вами, за исключением случаев, когда нужно уберечь вас от опасности или от огорчения.

– Что, Дениза опять сойдет с ума и такой и останется? – спросила я со слезами.

– Нет, нет, это пройдет… Но вы действительно думаете, что она была безумна?

– Да, я это знаю, – ответила я, – старая Жасента рассказала мне обо всем.

Фрюманс сделал вид, будто сомневается. Он волновался, видя, как все это на меня подействовало, поскольку, в противоположность Денизе, был убежден, что детей следует оставлять в полном неведении о темных сторонах жизни.

– Спать и расти, – часто говаривал он, – вот и все их заботы. То, что этому мешает, просто отвратительно.

Как бы взволновался и опечалился бедный Фрюманс, если бы заподозрил, что я слышала безумные слова Денизы и мой встревоженный ум уже пытался разгадать секрет! Почему служанка обвиняла его в том, что он влюблен в меня? Но прежде всего, что такое любовь? Разве это слово не было выдумано для легендарных Амадисов и Персине[10]10
  Амадис Галльский – герой средневекового рыцарского романа; Персине – предположительно, герой феерической мелодрамы А. Симоннена «Грасьез и Персине» (1806).


[Закрыть]? Разве это не то же самое, что дружба или, в крайнем случае, ее квинтэссенция, романтическое чувство, способное подвигнуть человека на великие дела? Каким образом могло случиться, что Фрюманс влюбился в меня и мечтал когда-нибудь на мне жениться, ведь в свои двадцать три года он казался мне старым, будто дедушка? В конце концов он сказал: Нет, это было бы дурно, – и я ему поверила. Пытаясь проникнуть в эти неразрешимые и тем не менее опасные для моего возраста вопросы, я молча преодолела оставшуюся часть пути. Фрюманс решил, что мой сосредоточенный вид объясняется неприятной сценой, свидетельницей которой я стала, и проникся уважением к моей чувствительности. Когда мы подошли к замку, учитель взял меня за руку и сказал:

– Не думайте, что вас надолго разлучат с вашей кормилицей. Она обязательно выздоровеет.

– Значит, бедной Денизе все же придется уйти?

– Думаю, что недолгая отлучка пойдет ей на пользу. Доктор скажет, что нужно делать.