Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XVIII

Наконец головокружение прошло. Ко мне вернулся здравый смысл, и я так энергично отклонила подозрения Мариуса, что он удивился и покраснел, осознав собственную доверчивость, но не захотел признать, насколько был неправ в своих суждениях.

– Допустим, – сказал мой кузен, – всё это преувеличение и мсье Фрюманс недостаточно хитер и предусмотрителен для подобных расчетов. Тем не менее является несомненным, что его присутствие в замке, теперь, когда меня здесь не будет, не нужно и даже опасно для твоего будущего. Бабушка уже стара, и Женни вертит ею, как хочет. Я не сомневаюсь в том, что экономка защищает Фрюманса, возможно, даже не подозревая об опасности. В конце концов, Женни, при всем ее уме, женщина из народа и ничего не знает о свете, о его правилах, о злословии, которое вызывают неподобающие поступки. То, что ты говоришь о мадам Капфорт, можно сказать и о многих других. Люди подозрительны, они любят обвинять тех, кто не считается с их мнением. Ты принадлежишь к светскому обществу. Когда-нибудь ты будешь поступать так же, как его представители, поэтому заранее должна подчиниться светским правилам и бояться их нарушить. Вот почему нельзя допустить, чтобы Фрюманс оставался здесь, пусть даже он и самый порядочный человек на земле. Обещай мне отказаться от его уроков. В противном случае я буду думать, что ты хочешь жить, как дикарка, пренебрегая тем, что о тебе думают, и порвать с обществом порядочных людей. Тогда, видишь ли, я умою руки и никогда больше сюда не вернусь.

– Было бы гораздо проще, если бы ты остался, – сказала я. – Если захочешь, Фрюманс поможет тебе наверстать упущенное.

– Нет, милая моя, – ответил Мариус, – слишком поздно. Здесь я никогда ничему не научусь, мне тут не с кем соревноваться. Бабушка оказала мне плохую услугу, не послав в Сен-Сир[11]11
  Сен-Сир – город во Франции, где находится офицерская школа, основанная в 1808 г. (Примеч. ред.)


[Закрыть], где я, возможно, учился бы не хуже других.

Итак, покидая замок, Мариус способен был лишь упрекать всех нас, даже бабушку, свою благодетельницу, даже меня, которая, по его мнению, не могла быть ему достойным соперником в учебе! В тот момент неблагодарность кузена показалась мне чудовищной. Я не смогла ответить ему, и мы молча покинули Зеленый зал. У меня болело сердце, но моя гордость была уязвлена и я старалась не заплакать. Обиженный Мариус шагал с высоко поднятой головой, с рассеянным и холодным видом, время от времени ломая ветку или наступая на какое-нибудь растение, так, словно он презирал и ненавидел все, что встречалось ему на пути.

– Ну так что, – сказал он, когда мы поднялись на луг, – ты тоже сердишься на меня? Тебе хочется поскорее послать меня к черту?

– Ты что, действительно намерен отправиться в ад? – спросила я, пряча беспокойство за шуткой.

– Да, мое милое дитя, – ответил Мариус с горечью, которую напрасно пытался скрыть под непринужденностью. – Я буду спать в каморке с крысами и блохами, мои пальцы будут испачканы чернилами, а одежда – дегтем; я буду заниматься сложением и вычитанием по десять-двенадцать часов в день. Мне известно, что мсье де Малаваль предложит мне есть с ним за одним столом, хотя бы ради того, чтобы заставить слушать его шутки. А потом, однажды вечером, чтобы развлечь меня, он пригласит меня на небольшую прогулку в порту и мы станем плавать на лодке от одного судна к другому. Это будет смешно до безумия!.. Но что поделаешь? Если ты беден, приходится плясать под чужую дудку. Вот что все говорят мне… чтобы утешить!

– Ты преувеличиваешь. Бабушка по-прежнему будет давать тебе деньги.

– Бабушка будет давать их мне до тех пор, пока я не начну зарабатывать. Она небогата; к тому же молодому человеку почти ничего не дают, опасаясь, что он станет вести себя неразумно. Вот почему мои расходы будут оплачивать лишь до тех пор, пока что-нибудь не изменится, и, как сейчас, будут класть мне в карман двадцать франков со словами: «Ступай, малыш, развлекись как следует».

Наш разговор прервал Фрюманс, искавший нас, чтобы попрощаться.

– Мсье Мариус нас покидает, – сказал он мне, – а вам, мадемуазель Люсьена, теперь нужен не воспитатель, а гувернантка. Ваша бабушка поняла это и позволила мне удалиться. Я с сожалением прерываю уроки, которые мне так приятно было вам давать и во время которых вы делали такие успехи, но, с другой стороны, мой дядюшка очень скучал. Он нуждается во мне – я должен помочь ему перевести весьма объемный классический труд. Я буду иметь честь являться к вам иногда по воскресеньям, чтобы засвидетельствовать свое почтение мадам де Валанжи, и если вы иногда, прогуливаясь, будете заходить в Помме, мой дядюшка с радостью вас примет.

Вот каково было простое и сдержанное прощание Фрюманса. Я была так удивлена и взволнована его неожиданным решением, что не смогла ничего ему ответить. По моему молчанию он догадался о том, что я очень огорчена, и протянул мне большую руку, в которую я вложила свою, сдерживая слезы. Надеюсь, Фрюманс заметил это и не стал сомневаться в моей привязанности. Что же до Мариуса, он, увидев, что его обвинения развеяны уходом Фрюманса в прах, был сконфужен и огорошен еще больше, чем я. Мой кузен едва нашел в себе силы ответить на холодно-вежливый поклон нашего наставника, – он, так хорошо умевший кланяться.

– Вот видишь, – сказала я, когда мы с Мариусом снова остались одни, – ты поверил в ужасную ложь, в то время как коварных заговоров, которые ты подозревал, не существует вовсе. Признай же, что ты был неправ, и не отпускай своего бедного друга, которого ты так огорчил, не помирившись с ним.

Мариус пообещал мне исполнить это и, вероятно, ночью как следует обдумал мои слова, потому что на следующее утро оседлал коня и нанес Фрюмансу визит. Уж не знаю, хватило ли у моего кузена мужества открыто попросить прощения, но его поступок свидетельствовал о раскаянии и уважении, и Костели это оценили. Вечером, прощаясь с бабушкой и со мной, Мариус расплакался. Он впервые проявил чувствительность, и меня это по-настоящему взволновало. Я не задумывалась над тем, был ли он огорчен потому, что лишался удобств нашего дома и родственной нежности. Мой кузен плакал, и это было так необычно, что бабушка тоже растрогалась. Перед тем как сесть в карету, которая должна была отвезти Мариуса в Тулон со всеми его пожитками, он, сделав над собой невероятное усилие, подошел к Женни и извинился за свое нелепое поведение. Она притворилась, будто не понимает, о чем идет речь, и, протянув Мариусу руку, уверила его, что не помнит никакого злого умысла с его стороны, и посоветовала ему присылать нам свое белье, чтобы мы могли содержать его в порядке.

Кучер уже сидел на козлах с кнутом в руке, когда Мариус пошел сказать последнее прости, которое волновало его больше, чем все остальное, – он отправился попрощаться со своей лошадью. Это была уже не маленькая лошадка мельника, а красивый корсиканский конь, которого моя бабушка купила Мариусу в прошлом году. Я видела, что, выходя из конюшни, мой кузен рыдал сильнее, чем после наших объятий, но мне не очень хотелось развивать эту мысль. Я жалела Мариуса, ибо он терял сразу все: свои привязанности и удовольствия. Я заверила его, что не допущу, чтобы его лошадь продали, и когда он приедет к нам в следующий раз, она будет на прежнем месте.

XIX

Между тем, когда Мариус уехал, я испытала огромное облегчение. Я поняла, что принадлежу самой себе, и, не обязанная больше развлекать кузена, целый день развлекалась сама так, как мне хотелось. Я смогла в который уже раз приступить к устройству садика, надеясь, что на этот раз никто, изображая рассеянность, не вытопчет растения и что на месте гиацинтов, посаженных сегодня, завтра я не увижу спаржу. Однако уже на следующий день я начала упрекать себя в эгоизме, думая о том, что Мариус несчастен и, возможно, лишен всего – а ведь он такой деликатный; что им помыкают и унижают его – а ведь он такой гордый и высокомерный. Увидев, как я плачу в уголке, Женни стала утешать меня, как могла, а когда я посетовала на то, что у меня нет денег, чтобы дать их своему бедному кузену и этим облегчить его участь, сказала:

– У вас есть деньги. Возьмите в моей комнате, сколько хотите.

Я даже не знала, что у меня есть сбережения. Женни уверила меня, что сэкономила кое-что из подарков, которые делала мне бабушка на Новый год и день рождения. Я была ребенком, меньше всего склонным что-то считать и подсчитывать. Я не поставила слова Женни под сомнение и спросила у нее дрожащим голосом, есть ли у меня сто франков. По моему мнению, эта сумма намного превышала ту, которая нужна для скромных удовольствий молодого человека, но я подумала, что не могу дать Мариусу меньше денег, ведь у него столько потребностей.

– У вас больше ста франков, – сказала Женни. – Однако лучше каждый раз давайте кузену небольшую сумму, чтобы чаще доставлять ему удовольствие.

Но я не смогла удержаться и, когда Мариус приехал к нам, сразу же с детской радостью вручила ему полученные мной сто франков. Кузен рассмеялся мне в лицо и спросил, где я это взяла. Он, всегда все подсчитывавший, отлично знал, что у меня вовсе не было денег.

– Послушай, – сказал мне Мариус, раздраженно оттолкнув от себя деньги и увидев, что я заплакала, – неужели ты настолько глупа, что думаешь, будто я соглашусь взять милостыню?

– Почему ты называешь это милостыней? Я делаю тебе подарок. Надеюсь, ты можешь принять от меня подарок?

– Нет, дорогая Люсьена, не могу.

– Почему?

– Почему! Почему! Потому что это деньги Женни!

– Ну а если бы она дала мне их взаймы?

– Ну нет, Люсьена, спасибо. Я ничего не хочу. Ты славная девочка, у тебя доброе сердце. Знаешь, я очень тебя люблю. Я никогда тебе этого не говорил – глупо говорить об этом просто так, – но мне было жаль с тобой расставаться. Я не возьму твоих денег, вот и всё. Это было бы подло!

Я ничего не поняла из его объяснений и стала упрекать кузена в том, что он не испытывает ко мне дружеских чувств.

– Хватит считать меня маленькой девочкой, – сказала я ему. – Женни ко мне более справедлива. Она говорит, что человек не может быть слишком молод для того, чтобы любить своих родных и интересоваться их судьбой. Я вижу, что ничего для тебя не значу и ты хочешь всех нас забыть.

Мариус долго выслушивал мои упреки и, видимо, не знал, что ответить. Наконец он принял решение; видно было, что оно далось ему с трудом. Кузен решительно сунул деньги в мой карман.

– Не будем больше вспоминать об этом, – сказал он. – Чем дольше ты об этом говоришь, тем яснее я вижу, что ты ничего не понимаешь в правилах света. Но я постараюсь все тебе объяснить. Мужчина может принимать покровительство и помощь лишь от трех женщин: матери, сестры и…

– И кого?

– И жены. Ну так вот, моей матери уже нет на свете, а бабушка… даже очень добрая, это не то же, что мать. Сестра… Но ты же мне кузина, а не родная сестра!

– Я думала, что это одно и то же.

– Да, сейчас. Но через два-три года все изменится, ты больше не будешь мне как сестра. Ты выйдешь замуж, а мужья не любят кузенов.

– Почему?

– Какая же ты дурочка с этими своими «почему»! Они ревнуют, вот почему! Мужья всегда подозревают, что кузены испытывают любовь к своим кузинам.

– Но ты же не испытываешь ко мне любви?

– Пока что нет, ведь ты слишком юна. Когда ты станешь старше, я мог бы в тебя влюбиться, но это было бы безнадежно. Ты слишком богата для меня.

– Богатство не будет иметь значения, если мы полюбим друг друга.

– Да, правда. Наконец я услышал от тебя разумные речи. Если люди равны по рождению, воспитывались вместе и не уроды, они могут пожениться, и то, что принадлежит одному, будет принадлежать и другому. Если жена богата, муж тоже постарается разбогатеть. Все приходит с возрастом и опытом, и свет это одобряет. Но чтобы стать мужем и женой, нужно подходить друг другу, а может случиться так, что когда ты станешь взрослой, у тебя появятся амбиции, кокетство, куча недостатков, которых пока что нет, ведь говорят, что они появляются у юных девушек.

– Это слова мадам Капфорт? Итак, ты не хочешь на мне жениться?

– Мне еще рано об этом думать. Позже будет видно.

– А как ты думаешь, я могла бы когда-нибудь почувствовать к тебе любовь?

– Этого я не знаю. Все зависит от того, что ты подразумеваешь под этим словом.

– Но… я ничего не подразумеваю, я никогда ее не видела. Вероятно, любовь – это дружеское чувство, руководствуясь которым люди отдают друг другу все, и больше нет ни твоего, ни моего, как ты и говорил.

– Да, именно так.

– Ну, тогда, Мариус, я, возможно, уже испытываю к тебе любовь.

– Вот как?

– Да, поскольку мне жаль, что я более обеспечена, чем ты, и не могу помочь тебе разбогатеть. Впрочем, погоди! То же самое я чувствую по отношению к Женни… Если мы поженимся, ты позволишь мне любить ее так же, как и тебя?

– Да. Если бы Женни помогла нам пожениться!

– Хочешь, я спрошу, что она об этом думает?

– Нет, еще слишком рано. Женни, вероятно, скажет, что мы беседуем о предметах, недоступных для девушки твоего возраста, и действительно, я считаю, что мы сейчас говорим смешные глупости.

– Нет, не думаю, что рассудительность смешна. Послушай, побеседуй со мной рассудительно, скажи, о чем бы ты думал и как бы вел себя, если бы в будущем меня полюбил?

– Я стал бы работать, Люсьена! Стал бы хорошо себя вести. Мое сердце было бы спокойно, и я размышлял бы о будущем. Старался бы быть тебе приятным, оказывал бы тебе внимание. Я охотнее делал бы то, что нравится тебе, чем то, что нравится мне. Я был бы ласковее, чем прежде. Стал бы хорошо одеваться, чтобы доставить тебе удовольствие. Вскоре я заработал бы достаточно денег, чтобы купить красивый кабриолет и прекрасную лошадь и возить тебя на прогулки. Каждое утро я приносил бы тебе цветы. Сопровождал бы тебя, куда бы ты только пожелала, даже в те места, которые нравятся тебе и не нравятся мне. Считал бы красивым все, что нравится тебе, даже регас и море. Ну и, наконец, я был бы таким же очаровательным, как один молодой человек, которого я видел в Авиньоне и который недавно женился по любви на своей кузине. Они оба выглядели очень счастливыми. Хотя этот молодой человек и небогат, у его кузины хватит денег на двоих; она казалась очень довольной.

– Если бы ты стал таким милым, как говоришь, Мариус, и если бы начал усердно работать, уверяю тебя, я была бы рада выйти за тебя замуж.

– Ну что ж, Люсетта, это вполне может случиться. Кто знает?

Гонг, призывавший нас к обеду, прервал этот странный разговор, имевший для меня в будущем столь горестные последствия.

ХХ

Безусловно, Мариус не хотел меня соблазнить. Если он и преуспел в этом, то сам того не понимая; он будто скользил по склону, на вершине которого внезапно оказался благодаря детской непосредственности моего характера. Но несомненно также, что мадам Капфорт подготовила пути для этого своеобразного обязательства, которое мы с кузеном взяли по отношению друг к другу. Она незаметно расспросила Мариуса и теперь знала все, что хотела: во-первых, что мы с Мариусом не были рано созревшими детьми и что нам никогда не приходила в голову мысль разгадать совместно таинства любви – доказательством этому служил тот факт, что при первом проявлении чувственного влечения Мариус понял, что я еще не женщина и что единственной женщиной в доме была Женни; что затем Фрюманс вызвал у него чувство ревности и под этим предлогом Мариус постарался поскорее избавиться от его руководства; и, наконец, что Мариус был не в состоянии самостоятельно достичь достойного положения и годился лишь на то, чтобы стать красивым муженьком какой-нибудь вульгарной, но достаточно обеспеченной деревенской девушки.

И мадам Капфорт быстро сделала логическое заключение. У нее была единственная дочь, некрасивая, но довольно богатая, и мадам Капфорт подумала, что у Мариуса благородное имя и есть связи, благодаря которым она наконец-то сможет войти в круг провинциальной знати, куда ей так хотелось попасть. Одной лишь набожности для этого было недостаточно; следовало прибегнуть к интригам, чтобы заключить этот союз. Характер Мариуса позволял надеяться, что он согласится терпеть общество мадемуазель Капфорт в обмен на ее приданое.

Однако, внушив Мариусу, что его будущее зависит исключительно от удачной женитьбы, мадам Капфорт навела его на мысль о том, что он может жениться на мне (вероятно, ей самой это не приходило в голову). Увидев его удивление, нерешительность и даже, возможно, страх и поняв, что допустила ошибку, наша соседка поспешила заявить, что я для него слишком молода. Его женой может стать лишь шестнадцатилетняя девушка (именно столько было Галатее Капфорт). А поскольку Мариус, должно быть, не соизволил ее понять, поскольку он, быть может, стал говорить обо мне, своем лучшем друге, мадам Капфорт постаралась вызвать у него отвращение ко мне, сочинив гнусный и нелепый роман, героем которого должен был стать Фрюманс. Можно предположить, что этому способствовали странные признания, вырванные ею у несчастной Денизы во время ее безумных припадков.

Результат этого нагромождения нелепиц оказался противоположным первоначальному замыслу. Мариус даже не думал о Галатее, которая часто становилась жертвой его остроумных саркастических замечаний. Он невольно стал размышлять обо мне, возможно также, чтобы досадить Фрюмансу и Женни.

Мариус, очевидно, пообещал себе пока что ничего мне не говорить и дождаться возраста, когда туманные отроческие мечты могут стать вполне реальными планами. Захваченный врасплох развитием событий, известием о своем несчастье, бурным проявлением интереса с моей стороны, моим желанием его спасти и моей полнейшей невинностью, заставлявшей меня говорить о любви как о неизвестном, которое следовало найти, решив математическую задачу, может быть, растроганный моей искренней дружбой и простодушием его так называемых врагов, мой кузен наконец неожиданно для себя согласился с мыслью, что я могу стать его спасительницей от несчастий, и уже почти готов был позволить любить себя, если уж мне так хочется, и, возможно, ответить мне взаимностью, если я со временем это заслужу.

А меня, глупую девчонку, манила странная судьба, к которой меня не располагали ни чувства, ни увлечение, ни особое уважение, ни слепое воображение, – одним словом, ничто из того, что в сердце молоденькой девушки вызывает любовь роковую или романтическую. Единственным серьезным чувством, которое я при этом испытывала, была жалость, единственным роковым предначертанием – привычка баловать Мариуса, единственным романтическим влечением – моя потребность в самопожертвовании.

Женни, моя несравненная Женни, не поняла, что должна остановить мое скольжение по крутому склону, и если и испытала некий страх, то решила, что не стоит предупреждать меня, дабы не вызвать головокружения. Когда я, горя желанием поскорее ей открыться, в тот же вечер рассказала о бесконечных беседах, которые вели мы с Мариусом, Женни всего лишь рассмеялась.

– Мсье Мариус еще больший ребенок, чем вы, – сказала она. – Через два года вы еще не будете готовы к замужеству. В шестнадцать лет девушкам неизвестно, кого они любят, а ваш кузен будет еще слишком молод для того, чтобы иметь серьезные намерения. Итак, еще несколько лет вы можете оставаться такой же счастливой и доверчивой, как сейчас. Что же касается вашего будущего мужа, об этом стоит подумать заранее, но не вам, а вашей бабушке.

– Ты права, Женни, – ответила я, – и я вовсе не о себе беспокоюсь. Однако если это позволит Мариусу стать добрым и рассудительным, пусть он так думает.

– Нет, – возразила Женни, – это абсолютно бесполезно. Мариус и так станет добрым и рассудительным. Вы отлично знаете, что он мягок, честен, что, совершив нелепый поступок, он испытывает стыд. Не нужно пока что принимать его всерьез. Мсье Мариус еще не повзрослел. Это школьник, который рассуждает о светской жизни, зная о ней не больше, чем мы с вами. Ваш кузен горд, и это очень хорошо; он отказался взять ваши деньги, и это прекрасно. Однако бедный мальчик так боится лишений! Ну что ж, погодите. Посмотрите, как он будет себя вести. Если мсье Мариус проявит мужество и терпение, я встречусь с мсье де Малавалем, передам ему ваши деньги, и, не догадываясь о причине, ваш кузен станет лучше питаться и условия его жизни изменятся. Я попрошу, чтобы к нему относились внимательнее, он же подумает, будто заслужил это хорошим поведением, – и это подтолкнет его продолжать в том же духе.

Женни оказывала на меня приятное воздействие. Ее слова всегда меня успокаивали. Я крепко заснула, да и она не проявляла ни малейшего беспокойства. Изведав все мыслимые для женщины несчастья, Женни сохранила оптимизм благодаря своему несравненному благородству. Особенно она верила в детей, говоря, что для того, чтобы они стали добрыми, нужно сделать их счастливыми. Она никогда не испытывала ни предубеждения против Мариуса, ни досады на него. Женни добродушно подсмеивалась над ним, не замечая злобных чувств, которые он к ней испытывал. В тот день, когда она, будучи честной и разумной женщиной, показалась ему вдруг «очень хорошенькой», Женни не рассердилась, а рассмеялась Мариусу в лицо. Она никому не рассказала о его нелепом и мимолетном сумасбродстве. Будучи умной и доброй, Женни даже предположить не могла, на какую несправедливость способен слабый, безвольный Мариус.

Признаюсь, мне не хватило решительности открыть ей на это глаза. Я слишком уважала Женни, для того чтобы пересказывать ей отвратительные выдумки мадам Капфорт. Итак, Женни тогда так и не узнала, как мелочен мой бедный кузен.

Что же касается Фрюманса, я не понимала причин, побудивших его столь стремительно отказаться от места учителя. Я, безусловно, еще очень нуждалась в его уроках; больше никто не был для меня так же полезен. Лишь со временем я узнала о том, что произошло в тот день, когда Мариус закатил Фрюмансу эту странную, неуместную сцену.

В этот день воспитатель осознал, что более не может быть полезен Мариусу и что глупая ревность этого ребенка может его самого поставить в смешное положение в нашем доме. Фрюманс почувствовал, что один из них двоих должен отступить, и не мог допустить, чтобы это был Мариус. Он искал моего кузена, чтобы сообщить ему о том, что собирается удалиться, но, не найдя его, поговорил с бабушкой. Племянник кюре сослался на занятость и, не выказав ни сожаления, ни слабости, тихонько ушел. У бедного Фрюманса при этом болело сердце, но он обладал мужеством и невероятным упорством.