Текст книги "Исповедь молодой девушки"

XV

Однажды вечером, недели через две, Фрюманс только что ушел от нас, и вдруг мы увидели, что он с взволнованным видом возвращается. Он был не один: за ним следовала невысокая брюнетка, милое лицо которой мне сразу же понравилось. Несмотря на то что она была худенькой, в ней чувствовались сила и энергичность. Черты лица у нее были тонкими и четко очерченными, загар оттенял свежесть оживленного лица. Одета женщина была очень опрятно, во все новое – так в наших краях одеваются крестьянки. Незнакомка сразу же посмотрела на меня, и поскольку она не решалась со мной заговорить, я, повинуясь непреодолимому порыву, обняла ее как можно крепче. Она расплакалась, осыпала мои руки поцелуями и сказала с легким иностранным акцентом (который не соответствовал ее одежде, но который почему-то не показался мне незнакомым):

– Я ожидала, что полюблю вас, и вот я уже вас люблю, и это на всю жизнь, если вы пожелаете.

Я проводила женщину к бабушке; та встретила ее весьма приветливо, предложила присесть и обсудить условия. Я уже хотела удалиться, но какое-то странное любопытство заставило меня замедлить шаг, и, обернувшись, через приоткрытую дверь гостиной я увидела, что бабушка обнимает эту худенькую женщину, прижимает к груди, называет ее мое дорогое дитя и порывисто целует в лоб. Я подумала, что Фрюманс, вероятно, рассказал бабушке о нашей новой экономке нечто очень хорошее, и таинственность, которой были окутаны его слова, лишь увеличила уважение и симпатию, которые я уже испытывала к этой женщине.

В тот же вечер мадам Женни Гийом – она поселилась у нас под этим именем – приступила к своим обязанностям, отказавшись отдохнуть после путешествия, да она и не выглядела усталой. Не знаю, рассказал ли ей Фрюманс в письме о наших привычках и характерах, но мадам Гийом, безусловно, руководила нашим ужином так, словно ничем другим в своей жизни не занималась. Кажется, бабушка попыталась уговорить ее сесть с нами за стол, но экономка не согласилась на это почетное предложение и с самого начала заняла положение скромной крестьянки, в силу своих обязанностей отдающей приказания слугам, но в нерабочее время не отличавшей себя от них.

О, моя замечательная, благородная Женни, какую подругу, какую настоящую мать нашла я в вас! Именно вам я обязана всем, что есть благородного в моей душе и мужественного в моем характере.

Она не была импульсивной и навязчиво-ласковой, как Дениза. Небольшая фигурка Женни не сгибалась в поклоне по любому поводу, глаза были не готовы исторгать чуть что потоки слез, но одно ее слово было для меня более ценно, нежели страстное обожание моей кормилицы. Какая огромная разница была между ними! Насколько Женни превосходила во всем мою бедную безумицу! Экономка обладала умом, который я была еще не в состоянии оценить, но который, однако, не вызывал у меня никаких сомнений. Поскольку Женни никогда не говорила о своем прошлом и не позволяла себя расспрашивать, трудно было догадаться, где она выучилась всему, что знала. Она читала и писала лучше меня и, безусловно, лучше, чем Мариус и бабушка. Женни говорила, что всю жизнь работала не покладая рук и прочитала огромное количество книг, как хороших, так и посредственных, которые хвалила или критиковала с удивительной проницательностью. Действительно ли благодаря чтению или же с помощью тонкой интуиции ей удавалось судить обо всем столь здраво, узнавать тайны человеческого сердца, безошибочно улавливать оттенки чувств? Женни обладала также особой наблюдательностью и удивительной памятью. Заменяя бабушку во время наших уроков, она шила у окна или чинила белье домочадцев, очень быстро, не отрывая глаз от работы, и при этом не пропускала ни слова из того, что нам объясняли. Если я чувствовала, что не смогу на следующий день правильно ответить урок, вечером я расспрашивала Женни у себя в спальне, и она исправляла мои ошибки или давала пояснения, всегда простым и ясным языком, который составлял как бы сущность, по-деревенски основательную, всего того, что Фрюманс вынужден был растолковывать Мариусу долго и подробно.

Откуда черпала она способности, столь обширные и разнообразные, переходя от секретов приготовления пищи и ухода за домашней птицей – ибо экономка следила и за этим – до ухищрений разума и логики? Еще немного, и Женни научилась бы математике и латыни. Не было ничего недоступного для этого светлого и гибкого ума. Гораздо более способная, чем я, Женни во время беседы заставляла меня запоминать исторические даты и термины, которые я постоянно забывала. А поскольку это пассивное запоминание ее не удовлетворяло, она полночи читала в постели. Ей вполне хватало четырех-пяти часов для сна. Женни всегда ложилась позже всех и вставала первой, ела очень мало, не отдыхала днем, и при этом никогда не болела, или же, если у нее иногда и случалось недомогание, мы об этом не догадывались, да и сама она, возможно, тоже. На ее свежем лице, некоторой неподвижностью правильных черт напоминавшем камею, никогда не отражались ни усталость, ни страдание.

Это удивительное маленькое существо, безусловно, продлило дни моей бабушки, устраняя заботы и страхи, свойственные старости. Женни завела в доме строгий порядок, чистоту и разумную бережливость, сделавшие нашу жизнь такой же простой и чистой, как светлая полноводная река, текущая по мраморному руслу. Никаких остановок, никаких разливов. Казалось, что Женни держит в своих руках ключи от шлюзов нашей жизни. Бабушка как бы задержалась на несколько лет в промежутке между старостью и дряхлостью. Слуги перестали хитрить и злоупотреблять ее доверием, и при этом у них ни разу не было повода пожаловаться на то, что их обязанности не упорядочены. Фермеры стали добросовестнее и счастливее. Аббат Костель начал лучше следить за собой и, по-прежнему оставаясь ученым-философом, стал более аккуратным и умеренным в еде. Мадам Капфорт теперь реже приходила к нам, заметив, что люди менее склонны отвечать на ее бесконечные вопросы. Даже мсье де Малаваль и его друг Фурьер умерили свои фантастические заявления. А между тем Женни никогда не выходила из своей роли, ни разу не позволила себе сказать лишнего слова. Она не делала замечаний о посторонних, и дом наш никогда не был более уважаемым; на бабушку и на всех нас ложился отблеск прямодушия и ровного настроения Женни. Привыкнув к ее обществу, мы стали тверже в своих убеждениях и сдержаннее в манерах. Внешний вид дома, всё, вплоть до расстановки вещей и приема пищи, отличалось благопристойностью и достоинством, которые оказывали на нас скрытое влияние. Безалаберность, свойственная жизни южан, сменилась истинной гостеприимностью, тем более ощутимой, что она стала сдержаннее.

Я была совершенно счастлива. Да и какое право я имела жаловаться на судьбу? Я была всеми любима, в то время как множество невинных душ в моем возрасте встречают лишь равнодушие и несправедливость!

XVI

В 1818 году мне было четырнадцать лет, а Мариусу семнадцать. В том, что касается знаний, я превосходила детей своего возраста, его же образование оставляло желать лучшего. Однако оно принесло ему большую пользу, в том смысле, что, вынужденный слушать объяснения (хотя слушал он их невнимательно и понимал плохо), Мариус все-таки получал представление об этих предметах и мог говорить о них, не выглядя при этом смешным. Мой кузен отличался красотой, у него было имя и природный ум. Он умел поддерживать приятный и остроумный разговор. В свете Мариус пользовался успехом (он уже начал бывать в обществе). Бабушка позволила ему завести собственную лошадь и поддерживать отношения с нашими знакомыми в Тулоне и Марселе, куда мой кузен отправлялся время от времени. Его выход в свет имел в нашей провинции больший успех, чем ожидал Фрюманс со своей наивной добросовестностью, ибо хотя он и краснел из-за посредственности своего ученика и боялся за его поведение в обществе, Мариус получал в свете поддержку, завязывал отношения и всегда возвращался с такой дозой уверенности и даже апломба, что мы изумлялись. Мой кузен умел вести себя подобающе и приспосабливался к общепринятым обычаям с легкостью человека, ставящего правила превыше всего. Однако его замечательная светскость не мешала Мариусу показывать нам, как сильно он теперь скучает в нашем обществе и как ему хочется наконец нас покинуть. Видя его нетерпение, бабушка снова начала подыскивать своему воспитаннику какое-нибудь занятие. В некоторых благородных семьях в нашем крае все еще сохранилось предубеждение против торговли, промышленности и большей части свободных профессий. Молодой человек из хорошей семьи, если он небогат, может стать только моряком либо военным; но невозможно было стать военным, то есть сразу же офицером, как рассчитывал Мариус, а бабушка, зная его высокомерие и утонченность, не решалась предложить ему стать юнгой или солдатом.

Однажды, посреди полного штиля нашего существования, разразилась маленькая буря, о которой мне рассказали гораздо позже, поэтому я увидела ее последствия, не зная причины.

А причина была весьма прозаическая. Мариус, не испытавший до сих пор любовного влечения и слишком недоверчивый или слишком осторожный, чтобы вдали от нас ввязаться в какую-нибудь интрижку, вдруг стал беспокойным, рассеянным, взволнованным, почти мрачным. Он ненавидел Женни за то, что она ему не льстит, и, однако, в одно прекрасное утро попытался помириться с ней, сказав ей, что она хорошенькая. Женни пожала плечами. Мариус стал повторять ей это на протяжении многих дней. Не знаю уж, как она его проучила, но он очень на нее обиделся, а с Фрюмансом стал держаться высокомерно и даже нагло. Несколько раз в моем присутствии у Мариуса вырывались показавшиеся мне странными насмешливые слова о том, что Женни предпочитает высокого красавчика-учителя, которого он терпеть не может.

Однажды мой кузен явился на урок в охотничьем костюме и с ружьем в руке. Он принес свои тетради Фрюмансу.

– Будьте добры проверить их, – сказал он. – Сегодня я собираюсь на охоту.

Это было проявлением открытого неповиновения. Фрюманс ничего на это не ответил. Он взял тетради, исправил в них ошибки и вернул ученику, прибавив с невозмутимым спокойствием:

– Желаю удачной охоты, мсье Мариус.

– Мсье Фрюманс, – ответил мой кузен, искавший повода для ссоры, – меня зовут мсье де Валанжи.

– В таком случае, – сказал учитель с кроткой улыбкой, – желаю удачной охоты, мсье де Валанжи.

– Благодарю вас, мсье Фрюманс. Я ухожу и, предупреждаю вас, с этих пор буду заниматься самостоятельно.

– Ну что ж, – ответил Фрюманс, – как вам будет угодно.

– Но, – продолжал Мариус, – поскольку не принято, чтобы молодая особа имела воспитателя, если у нее уже есть гувернантка, я считаю, что теперь вы можете избавить себя от обязанности сопровождать мою кузину во время прогулки, разве что ее гувернантка будет нуждаться в вашей компании. В последнем случае мне нечего будет возразить.

– Вы могли бы обойтись без этого замечания, – сказал, краснея, Фрюманс. – Я считаю, что оно самого дурного вкуса и тона.

– А ваш тон дерзок, сударь.

– Это ваш тон оскорбителен, сударь.

– Так вы оскорблены, мсье Фрюманс?

– Да, мсье Мариус. И довольно. Прошу вас не продолжать.

– А если я все же продолжу?..

– Вы выкажете неуважение к дому вашей двоюродной бабушки.

– К дому моей бабушки, то есть к ее слугам?

– К ее слугам, если хотите. Видя ваше настроение, я ожидал от вас чего-либо подобного, но вы действуете вопреки своему характеру, который лучше, чем можно подумать после ваших недавних слов. Не хочу возбуждать вас еще сильнее и потому больше не стану вам отвечать.

Фрюманс взял мои тетради и принялся проверять их – с таким видом, будто Мариуса вовсе не было в комнате. Я увидела, как мой кузен схватил книгу и замахнулся, чтобы запустить ею в голову учителя. Я вскочила и бросилась на стул, стоявший напротив Фрюманса, с другой стороны столика. Если бы Мариус метнул свой снаряд, он обязательно попал бы в меня. По моему резкому движению кузен понял, что я хочу предостеречь его от дурного и безумного поступка. Мой кузен швырнул книгу на пол и вышел из комнаты.

Поскольку я побледнела и дрожала, Фрюманс закрыл тетради, подошел к другому столу, налил стакан воды и предложил его мне.

– Успокойтесь, мадемуазель Люсьена, – сказал он, – это пустяки. Мсье Мариус обычно кроток и вполне безобиден; это просто приступ горячечного безумия.

– О боже! – воскликнула я. – Он что, станет таким же, как бедная Дениза?

– Нет, мсье Мариус молод, в его возрасте это быстро проходит. Ступайте на прогулку с мадам Женни, а я вскоре поговорю с вашим кузеном и успокою его совершенно, после того как он немного придет в себя.

Я пошла к Женни. У меня не было от нее секретов. Я попросила ее объяснить мне, что только что произошло. Женни сделала вид, будто ничего не понимает, и так же, как Фрюманс, сказала, что Мариус, видимо, нездоров и нужно позволить ему немного отвлечься. Мой кузен уже ушел, и его не смогли найти; к вечеру он не вернулся. Мы бы все ужасно о нем беспокоились, если бы он не передал нам через крестьянина, встретившегося ему по дороге, что собирается провести ночь в Тулоне.

На следующий день к бабушке явился доктор Репп. Он сообщил, что Мариус находится в его домике. Доктор встретил моего кузена, когда тот направлялся в Тулон, и помешал ему совершить безрассудный поступок: Мариус собирался записаться во флот.

– Возможно, вы напрасно его переубедили, – ответила бабушка. – Ребенок стал мужчиной, который уже не может сидеть здесь без дела.

– Да, да, возможно, – согласился доктор. – Я знаю причину его гнева. Мадам Капфорт, чертовски проницательная, замечательная женщина, вынудила у него признание, почему он больше не может у вас оставаться. Мы посоветовали ему попросить вашего родственника, мсье де Малаваля, подыскать для него какое-нибудь занятие у себя в конторах.

– Мариус счетовод? – воскликнула бабушка. – Да он же ненавидит цифры!

– Полно! Ему почти не придется иметь с ними дела – его возьмут как внештатного служащего, чтобы дать ему больше свободы. Вы должны уладить это с мсье де Малавалем. Посмотрим, как будет вести себя этот молодой человек, а потом решим, что с ним делать. Видите ли, в каждой ситуации необходимо симптоматическое лечение. Только оно соответствует ходу времени и реакциям человеческого естества.

Бабушка провела необходимые переговоры с мсье де Малавалем и мсье Фурьером, а поскольку она была сердита на Мариуса, велела ничего ему не говорить. Мой кузен еще неделю оставался в домике у Реппа, предаваясь праздности в компании доктора и мадам Капфорт. Первый внушал ему правила умеренности, вторая же пыталась вбить в его бедную голову эгоистические расчеты и отраву неблагодарности.

XVII

Через неделю Мариус вернулся. На следующий день начиналась его работа в фирме «Малаваль, Фурьер и Ко». Мой кузен должен был вести коммерческую корреспонденцию и изучать соотношение между прибылью и убытками в торговом флоте. Мариус был очень спокоен и с удивительной невозмутимостью попросил у моей бабушки прощения за свою горячность, в которой, по его словам, мсье Фрюманс Костель совершенно неповинен. Мой кузен сожалел, что я стала свидетелем скандала, но, несмотря на наставления бабушки, вовсе не считал необходимым помириться со своим наставником.

– Я не скоро увижусь с мсье Фрюмансом, – сказал Мариус, – а поскольку нам с ним больше незачем выяснять отношения, то и говорить не о чем. Я пришел, чтобы поблагодарить вас за заботу обо мне и сказать вам, дорогая бабушка, что, достигнув совершеннолетия, собираюсь наградить мсье Фрюманса за уроки, которые он мне давал, а мсье де Малаваля – за гостеприимство, которое он будет оказывать мне во время моего обучения. Я никому ни в чем не хочу быть обязан; надеюсь, вы это понимаете и никогда не сомневались на этот счет.

Бабушка выглядела очень печальной, особенно последние два дня, а услышав, с какой высокомерной холодностью Мариус все это произносит, не смогла не выразить осуждение и сочувствие.

– Бедное дитя! – сказала она, обнимая Мариуса с некоторой торжественностью. – Мне хотелось бы, чтобы таким образом вам удалось избавиться от обязательств и освободиться от чувства благодарности; но если бы вы продолжали жить у меня и вести себя разумно, я бы постаралась скрыть от вас правду, которую вынуждена внезапно открыть вам сейчас, поскольку вы приняли решение, не посоветовавшись со мной. Слушайте же, а ты, Люсьена, ступай к Женни.

Через час я увидела, как Мариус вышел от бабушки и, опустив голову, побрел по направлению к Зеленому залу. Мне стало очень страшно. Женни только что сообщила мне, что у Мариуса совершенно не осталось средств к существованию: хранитель его небольшого капитала разорился. Два дня назад бабушка узнала о катастрофе, в результате которой ее воспитанник остался нищим.

– Да, идите к нему, – сказала Женни. – Не бойтесь, он не покончит с собой. Постарайтесь его утешить, ибо он достоин сожаления.

Я присоединилась к Мариусу возле озерца, на которое он смотрел с мрачным видом, однако (сейчас я в этом уверена) без малейшего намерения броситься в него.

– Знаю, ты разорен, – сказала я, взяв кузена под руку; он резко оттолкнул меня, но я не обратила на это внимания. – Однако, видишь ли, нет худа без добра, как говорит Женни. Ты останешься с нами?

– Это слова Женни? – спросил Мариус с горячностью.

– Нет, мои.

– Ну да, Женни терпеть меня не может, и я ее тоже, а ты не сможешь оставить меня здесь, не обесчестив себя. Не понимаешь?.. Ты еще ребенок, не стоит даже пытаться объяснить тебе вещи, недоступные для тебя.

– Да нет же, – сказала я, – ты должен мне все объяснить. Я уже достаточно взрослая, чтобы понять.

– Ну так вот, – продолжал Мариус, – знай: если меня оставят тут из жалости, мне придется безропотно выносить все то, что меня шокирует и ранит: прежде всего присутствие мадемуазель Женни, подлинной хозяйки дома, с ее вызывающим и презрительным видом, а также мсье Фрюманса, с его состраданием к моей неспособности к точным наукам. А ведь теперь я знаю, что следует думать об этих двух почтенных особах. Мадемуазель Женни – интриганка, изображающая бескорыстие, для того чтобы наша бабушка оставила ей больше денег, а мсье Фрюманс – хам, который, возможно, преследует две цели: жениться на Женни, после того как она разбогатеет, или же… Но остального ты не поймешь, я и так сказал тебе слишком много.

– Нет, я хочу услышать все! Я должна знать, о чем ты думаешь.

– Ну так постарайся стать немного взрослее и заглянуть в будущее. Тебе четырнадцать лет, через пару лет тебя, возможно, решат выдать замуж, а если этот педант будет оставаться рядом с тобой, ты будешь скомпрометирована.

– Скомпрометирована? Что это значит?

– Вот видишь, ты не понимаешь!

– Так объясни!

– Это очень сложная, деликатная тема. Это означает «заподозрена».

– Но заподозрена в чем?

– В желании выйти замуж за Фрюманса.

– Я?! Возможно ли это?

– Это было бы возможно, если бы ты оказалась недостойна имени, которое носишь, и согласилась бы выйти за мужлана, а поскольку теперь ты будешь находиться с этим человеком, так сказать, тет-а-тет, тебя заподозрят в том, что ты поощряла его ухаживания. И тогда, видишь ли, благородные люди будут презирать тебя, а я, не сумевший прогнать мсье Фрюманса (ведь после сцены, которую я ему устроил, он все-таки остался и собирается пребывать здесь и дальше), буду чувствовать себя униженным, потому что смирился с подобной ситуацией.

– Ты думаешь, что у мсье Фрюманса есть какие-то планы на мой счет?.. Он ведь в отцы мне годится!

– Мсье Фрюмансу всего лишь двадцать пять лет, он не мог бы быть твоим отцом. А что до планов… он уже давно их вынашивает. Они появились у него, как только он здесь появился.

– Ты бредишь, Мариус! Это невозможно.

– Почему же? Наш учитель отлично понимал, что ты вырастешь, станешь богатой и когда-нибудь выйдешь замуж. Предположим, он никогда не надеялся стать твоим мужем, но подумал: «Мое присутствие скомпрометирует ее, и скандал можно будет уладить с помощью большого количества денег или отличного места, которое мне обязаны будут предоставить». Ты качаешь головой. Ты мне не веришь?

– Нет!

– Ну так спроси у доктора или у кого-нибудь еще из местных жителей – ибо это всем известно, – почему прогнали бедную Денизу. Возможно, сейчас эта женщина действительно безумна, ведь она перенесла столько горя! Но она не была безумной, когда ее изолировали… Я все знаю: она любила Фрюманса!

– Ох!

– Нечего тут охать! Возможно, мсье Фрюманс не столь добродетелен, как все считают. Вероятно, он обещал Денизе жениться на ней, а потом, когда передумал, она поняла, что происходит. Фрюманс был очень мил с тобой, баловал тебя, носил на руках, как маленького ребенка. Он хотел, чтобы ты к нему привязалась, как к доброму папочке, чтобы впоследствии можно было легко тобой управлять. И тогда Дениза, с ее горячностью, приревновала его к тебе. Она стала говорить о мести. Это было глупо. Ее слова испугали Фрюманса, и он поспешил объявить ее сумасшедшей.

– А что, доктор говорит теперь, что она на самом деле не сумасшедшая?

– Ты же знаешь, доктор говорит то, что от него хотят услышать: то да, то нет. Но мне известны подробности от других людей, которым Дениза все рассказала.

– Признайся, под «другими людьми» ты подразумеваешь мадам Капфорт!

Действительно, бедный юноша повторял слова этой дрянной женщины. Он, прежде презиравший и высмеивавший ее, теперь прислушивался к ней, потому что, недовольный собой, испытывал желание оправдать в собственных глазах ошибку, которую совершил, адресовав свои первые ухаживания почтенной Женни и вообразив, будто Фрюманс является его соперником. Забывая о собственных прегрешениях и стараясь, чтобы я ни в коем случае о них не догадалась, Мариус утешал себя, думая о том, что оказал слишком много чести этим нищим и теперь следует разоблачать их интриги, насколько это возможно.

Меня на миг огорчили эти гадкие, клеветнические откровения, и, должна признаться, я уже готова была в них поверить. Мариус был в моих глазах мужчиной, уже повидавшим свет, который, не имея книжных знаний, обладал тем не менее опытом и мог судить о практических вещах. Я же в этом отношении была еще совсем ребенком! Все вокруг так блюли мою чистоту, так старались уберечь меня от зла! Каждый раз, когда в моем присутствии заходила речь о каком-нибудь преступлении или скандале, бабушка отвлекала меня, чтобы я не слышала, о чем говорят, Женни уводила, а Фрюманс заставлял прочесть какую-нибудь прекрасную историю. При малейшем проявлении беспокойства с моей стороны мне говорили: «Люди, совершающие дурные поступки, больны. Не думайте о них – это дело врачей». После истории с Денизой это объяснение неизменно казалось мне убедительным, поскольку кормилица любила меня, но при этом хотела убить.

После разговора с Мариусом я решила, что меня окружает безумие, что оно губит души, в которых я находила убежище, разрушает эталоны, которые мое сознание принимало за опору и пример для подражания. Какое-то время я опасалась и сама сойти с ума. Боюсь, вместо того чтобы защитить своих друзей и пристыдить Мариуса, я только то и делала, что вместе с ним молола вздор и дрожала от страха, как будто мы с ним оба упали в пропасть.