Текст книги "Три комнаты на Манхаттане"

Глава 7

Через день он отправился на радио, чтобы принять участие в передаче, где играл довольно смешную роль француза. Гурвич на сей раз не жал ему руку, а держал себя как подобает режиссеру: строго по-хозяйски. Рукава его рубашки были засучены, рыжая шевелюра всклокочена. За ним бегала секретарша с блокнотом и стенографировала то, что он говорил.

– Ну что я вам скажу, старина! Обзаведитесь хотя бы телефоном и оставьте ваш номер в моем секретариате. Трудно даже вообразить, что еще существуют в Нью-Йорке люди без телефона.

Все это его не волновало. Он оставался спокойным, безмятежным. Он расстался с Кэй первый раз за сколько же дней? За семь? За восемь? Цифры были смешными и даже неуместными, ибо все равно счет у них шел на вечность.

Он настаивал, чтобы она пошла с ним, даже если бы ей пришлось подождать где-нибудь, пока он записывается.

– Нет, дорогой мой. Теперь ты вполне можешь идти один.

Он вспоминает, что, когда она сказала «теперь», они оба рассмеялись, ибо понимали, сколько всего кроется за этим словом!

И все же он уже начал предавать ее, во всяком случае, ему так показалось. Он должен был пройти с 66-й улицы на 6-ю авеню, сесть там на углу на автобус и ехать домой, но вместо этого он отправился пешком. Уже смеркалось. Он обещал:

– Я вернусь у шести часам.

– Это совершенно не важно, Франсуа. Возвращайся когда захочешь.

Почему-то, хотя это совсем от него не требовалось, он упрямо повторил:

– Не позже шести.

И вот в шесть часов, без нескольких минут, он входит в бар «Ритца»!

Он понимал, зачем он сюда приходит, и ему было немного стыдно. Обычно каждый вечер там бывал Ложье с какими-нибудь французами, или постоянно живущими в Нью-Йорке, или приезжими. Попадались там и другие иностранцы.

Это немного напоминало ему атмосферу парижского ресторана Фуке. Когда он только приехал в США и еще никто не знал, что он собирается в этой стране остаться и тем более зарабатывать себе на жизнь, приходили журналисты и фотографировали его.

Мог ли он точно сформулировать, чего он здесь хочет сегодня? Может быть, в конечном счете просто сказалась потребность в предательстве, в желании дать волю дурным наклонностям, которые дрожали в нем? А может быть, все дело в его стремлении отомстить Кэй?

Но отомстить за что? По-видимому, за те дни и ночи, что они провели вдвоем, в одиночестве, которое он с каким-то неистовством стремился сделать как можно более полным. Дело доходило до того, что он сопровождал ее за покупками, помогал накрывать на стол, наполнял для нее воду в ванне и тому подобное. Он совершенно добровольно стремился делать все, что могло бы создать абсолютную близость, интимность между двумя существами, стереть даже те элементарные границы стыдливости, которые существуют между лицами одного пола или, скажем, в скученной тесноте казармы.

Он хотел этого яростно, страстно. Почему же теперь, когда она его ждет и он сам настаивал на том, чтобы она его ждала, он входит в «Ритцу» вместо того, чтобы схватить такси или сесть в автобус?

– Хелло! Привет, старина!

И все же он сюда пришел не ради этой дешевой фамильярности, которую терпеть не мог. А возможно, он оказался здесь, чтобы убедиться, что связующая их нить не была чересчур натянутой и он сохранял определенную свободу действий или чтобы уверить себя, что, несмотря ни на что, он еще остается самим собой, актером Франсуа Комбом?

Четыре человека, может, шесть, а то и все восемь, сидели за двумя круглыми столиками. Из-за этой поверхностной фамильярности трудно было понять, кто тут старый друг, а кто здесь впервые, и кто платит за выпивку, и как, уходя, они умудряются находить свои шляпы в куче головных уборов, с трудом помещающихся на вешалке.

– Я тебя представлю…

Женщина, американка, с сигаретой со следами губной домады, в позе, заимствованной с обложки иллюстрированного журнала.

Он слышит то, что обычно говорят, когда его знакомят с кем-либо:

– Один из самых симпатичных французских актеров, вы, несомненно, знаете его имя – Франсуа Комб.

Один француз с крысиной физиономией – не то промышленник, не то какой-то финансист с темным прошлым (он сам не знал, почему так ему не понравился этот тип) – буквально пожирал его глазами.

– Я имел удовольствие видеть вашу жену примерно шесть недель тому назад. Погодите-ка. Это было, кажется, в «Лидо», а у меня, кстати, есть в кармане…

И он достал французскую газету, только что полученную в Нью-Йорке…

Уже несколько месяцев Комб не докупал французских газет. На первой странице была помещена фотография его жены.

«Мари Клэруа, изящная и волнующая исполнительница главной роли… «

Нет, он совсем не нервничал. Ложье явно ошибался и напрасно пытался успокоить его взглядом. Нисколько ни нервничал. Доказательством могло служить то, что, когда вся эта публика, выпив порцию аперитивов, удалилась и с ним остался один Ложье, он повел речь только о Кэй.

– Я хотел бы, чтобы ты мне оказал услугу и нашел работу для одной моей знакомой девушки.

– Сколько лет этой девушке?

– Точно не скажу, примерно лет тридцать или тридцать три года.

– В этом возрасте в Нью-Йорке уже не называют девушками.

– И что это означает?

– Что она уже упустила свой шанс. Извини, что говорю тебе так прямо, поскольку я, кажется, кое о чем догадываюсь. Она хорошенькая?

– Это зависит от точки зрения, от того, как на нее посмотреть.

– Так всегда говорят. Она, конечно, начинала как show girl[3]3
  Статистка в шоу-представлениях (англ.).


[Закрыть] лет четырнадцать или пятнадцать тому назад, не так ли? Потом отхватила какой-нибудь приз, и дальше дело не пошло…

Он нахмурился и ничего не ответил. Ложье, может быть, и жалел его, но был способен видеть мир только глазами Ложье.

– Ну а что она умеет делать, твоя дева?

– Ничего.

– Да ты не сердись, малыш. Я пекусь и о твоей, и о ее пользе. Видишь ли, здесь нам некогда играть в прятки. Я серьезно тебя спрашиваю: что она умеет делать?

– Я серьезно тебе отвечаю: ничего.

– Способна ли она стать секретарем, телефонисткой, манекенщицей или еще я не знаю чем?

Комб понимал, что он зря все это затеял. В этом была его вина.

Он уже расплачивался за свое предательство.

– Послушай, старик… Бармен! Повторите!

– Мне не надо.

– Заткнись! Я хочу с тобой поговорить с глазу на глаз. Понимаешь? Ты думаешь, я не понял, что с тобой происходит, когда ты вошел с таким похоронным видом! А прошлый раз, когда мы уходили от Гурвича… Все та же песня. Неужели ты воображаешь, что я это не усек? Ну и – как, а?

Твоей мышке, ты говоришь, тридцать или тридцать три, а это означает добрых тридцать пять на правильном французском языке. Хочешь, я дам тебе один хороший совет, который ты, конечно, постараешься не выполнить… Но совет – вот он в чистом виде. Брось ты все это, дружище!

Ну, допустим, что я ничего тебе не говорил, и тогда добавлю: как далеко зашло у вас дело?

Он ответил глупо, сердясь сам на себя, и прежде всего за то, что пасует перед каким-то Ложье, который, как он ясно понимал, был ниже его на много голов:

– Да никак.

– Тогда чего ты трепыхаешься? Нет ни брата, ни мужа, ни любовника, которые могли бы тебя шантажировать? Нет факта похищения, официально удостоверенного, или, я не знаю, какой-нибудь другой махинации, с помощью которых в Америке улавливают мужчин? Надеюсь также, что тебе не пришла в голову шальная мысль переспать с ней в отеле соседнего штата, что могло бы рассматриваться как федеральное преступление и дорого тебе стоить?

Что же мешало ему набраться смелости встать и уйти? Неужели же несколько «манхаттанов», которые он выпил? Получается, что их любовь можно утопить в четырех или пяти коктейлях?

– А ты можешь говорить серьезно?

– Но я, старик, как раз и говорю с тобой на полном серьезе. Я, может, и шучу, но когда шучу, я более всего серьезен. Твоя тридцатитрехлетняя мышка без профессии, без работы, без счета в банке – конченый человек, понимаешь ты это или нет? Я даже не поведу тебя в «Валдорф», чтобы проиллюстрировать то, что хочу сказать. Ну, здесь мы в баре, где в основном мужчины, а выйди за дверь, пересеки коридор – и ты обнаружишь не менее пятидесяти девиц от восемнадцати до двадцати лет, одна другой красивее, к тому же некоторые из них девственницы. И все они в той же ситуации, что и твоя прекрасная дама… И все же сейчас эти девушки, на каждой из которых украшений и тряпок не меньше чем на тысячу долларов, отправятся спать черт знает куда, закусив небольшим бутербродом с кетчупом в кафетерии. Скажи мне, ты сюда приехал работать или нет?

– Сам не знаю.

– Коли не знаешь, возвращайся во Францию и подписывай, не раздумывая, контракт, который тебе предложат в театре Порт-Сен-Мартен или в театре Ренессанс. Я знаю, что ты поступишь по-своему и будешь на меня сердиться и уже сердишься, но ты не первый из тех, кого я вижу, как они приезжают сюда и потом катятся вниз, потеряв равновесие.

Ведь ты-то решился крепко держать руль? Тогда давай действуй… Или ты предпочитаешь играть Ромео и Джульетту? В таком случае good night[4]4
  Доброй ночи (англ.)


[Закрыть], старик. Бармен!

– Нет, я плачу…

– Я тебя столько сегодня ругал, что имею право заплатить за то, что мы выпили. Ну что же она тебе рассказывает, твоя малышка? Естественно, разведенная… К этому возрасту они все разводились, хотя бы один раз.

Почему обязательно Кэй должна быть разведенной?

– Она немало помыкалась по свету, не так ли? А теперь она ищет, где бросить якорь.

– Ты ошибаешься, уверяю тебя.

Он не мог больше сдерживаться, ибо чувствовал, что уже не в силах продолжать предавать Кэй.

– Ты умеешь плавать?

– Немного.

– Допустим, что немного. Иначе говоря, способен выбраться, если упадешь в спокойную и не очень холодную воду. Ну а если в это же самое время какой-то безумец бьется в воде и цепляется за тебя изо всех сил?

А? Как тогда? Отвечай!

Он знаком попросил налить им еще.

– Вот так, старик! Он будет биться в воде, поверь мне. И вы оба пойдете ко дну. Еще позавчера, когда мы расставались, я не хотел тебе этого говорить, поскольку У тебя был такой вид, что казалось, ты готов был поссориться из-за любого пустяка. Сегодня ты явно более разумен.

Комб почувствовал себя задетым и стал кусать губы.

– Понимаешь, когда я увидел, как ты вчера с молитвенным видом засовывал свою монетку в щель музыкального ящика… и ждал, когда заиграет пластинка, с лицом девицы, млеющей от восторга при виде обожаемого киноактера… Нет, старик, негоже так себя вести ни тебе, ни всем нам, которые живут этим бизнесом и знают, как эти вещи делать!

Итак, позволь мне повторить тебе последний раз как другу, которого я люблю: ты пропащий человек, Франсуа.

Им принесли сдачу. Ложье взял ее, опустошил залпом свой стакан, отсчитал чаевые и встал.

– Ты в какую сторону?

– Я иду домой.

– А дом твой где-то у черта на куличиках. Там у тебя нет даже телефона. Как же, по-твоему, продюсеры смогут тебя разыскать?

Они вышли друг за другом, постояли немного на Мэдисон-авеню, швейцар ждал их знака, чтобы открыть им дверцу такси.

– Видишь ли, друг мой, у нас во Франции обычно делают всего лишь один раз попытку испытать свой шанс, а здесь можно делать и две, и три попытки. Но нельзя, конечно, перегибать палку. Я могу тебе рассказать о пташечках, которые начинали как show girls или как машинистки в шестнадцать лет, в восемнадцать они уже разъезжали в «роллс-ройсах», а в двадцать два года снова шли на сцену статистками и начинали с нуля. Я знавал и таких, которые по два-три раза испытывали свою судьбу, заново принимались заниматься бизнесом, уже имея в прошлом и особняк на Парк-авеню, и яхту во Флориде. А кое-кому удавалось снова выйти замуж или жениться весьма удачно. Есть ли у нее хотя бы драгоценности?

Он не счел нужным отвечать, Да и что бы он мог ответить?

– Поверь мне, моему небольшому опыту: ничего, кроме места билетерши в кинотеатре, ей не найти. Да и то еще только по протекции. Ты на меня сердишься? Тем хуже. И тем лучше. Всегда сердятся какое-то время на врача, который кромсает ваш живот. Ты заслуживаешь лучшей участи, старина. Когда ты это поймешь, ты излечишься. Bye, bye[5]5
  До свидания (англ.).


[Закрыть].

Комб, должно быть, изрядно выпил. Он этого не заметил из-за той быстроты, с которой сменялись тосты, из-за шума, царившего в баре, из-за тревожного ожидания разговора с Ложье, который он хотел провести наедине.

Он вновь мысленно увидел фотографию своей жены на первой странице парижской газеты, с пушистыми волосами и с головой, слишком крупной для ее плеч.

Именно это, по мнению кинокритиков, и придавало ей вид юной девушки, а также то, что у нее были узкие бедра.

Неужели же Ложье обладал даром провидца или же просто был в курсе дела?

«Билетершей в кинотеатре, – сказал он, – да и то еще!.. «

И действительно, «да и то еще», коль скоро эта работа не подходила ей по здоровью.

«Можно делать попытку два, три раза… «

И вдруг, когда он одиноко брел по тротуару, на который падали из освещенных витрин косые лучи света, он внезапно все понял.

Кэй делала разные попытки, и он стал ее последним шансом. Он подвернулся в нужный момент. Опоздай он на каких-нибудь четверть часа и не прояви должного внимания там, в сосисочной, а то и просто мог выбрать другой табурет, и тогда на его месте оказался бы какой-нибудь пьяный матрос или Бог знает кто…

Он ощутил к ней прилив нежности. Это была реакция на его слабость и трусость. Ему захотелось скорее прийти и успокоить ее, заверив, что всем этим Ложье, какие только есть, с их поверхностным и высокомерным жизненным опытом, не удастся помешать их любви.

Конечно же, он был заметно пьян. В этом он лишний раз убедился, когда, задев какого-то прохожего, снял перед ним шляпу, пытаясь извиниться.

Но зато был искренен, а другие, все эти Ложье, этот человек с крысиной физиономией, с которым он пил первые аперитивы и который торжественно удалился с американкой, все эти люди здесь, в «Ритце», и там – у Фуке, были, по сути дела, мелкими крохоборами.

Это слово, которое вынырнуло откуда-то из глубины памяти, доставило ему огромное удовольствие, и, продолжая свой путь, он громким голосом твердил:

– Эти проклятые крохоборы…

Он злился на них.

– Крохоборы, и ничего больше. Я им покажу.

А что он им покажет? Он не знал. Да это и не имело значения.

Он им покажет…

И не нужны они ему больше, ни эти Ложье, ни эти Гурвичи – который, кстати сказать, ему даже не пожал руки, и казалось, что вообще с трудом его узнавал, – никто ему больше не нужен…

«Крохоборы! «

Да и жена его не нуждалась в том, чтобы делать две или три попытки: ей достаточно было одной. Но она, однако, не удовлетворилась тем, что ей удалось урвать, и фактически использовала его, чтобы делать сейчас карьеру своему альфонсу.

Это так и есть. Когда с его помощью она поступила работать в театр, то годилась лишь на то, чтобы играть субреток, открывать дверь с неуклюжим видом и бормотать с дрожью в голосе:

– Кушать подано, госпожа графиня.

И вот она стала Мари Клэруа. Даже имя и то было придумано им! В действительности же ее зовут Тереза Бурико, отец ее торговал башмаками в маленьком городке в департаменте Жюра на рыночной площади. Он хорошо помнит тот вечер в ресторане «Еремайер» на авеню Клиши, когда они сидели за столом, накрытым скатертью в мелкую клеточку, и ели омара по-американски. Он ей тогда объяснял:

– Видишь ли, имя Мари – это очень по-французски… Да и не только, оно вообще универсально. Из-за его банальности этим именем сейчас никого не называют, разве что служанок. И поэтому оно покажется оригинальным…

Мари…

Она попросила его произнести вслух несколько раз:

– Мари…

– Ну а теперь – фамилия Клэруа… Есть в ней «Клэр»[6]6
  Ясный, светлый (франц.)


[Закрыть] и есть что-то от слова «Клэрон»[7]7
  Рожок, горн, труба (франц.)


[Закрыть]. Есть еще…

Черт побери! К чему он об этом вспоминает? Плевать ему и на Клэруа, и на ее хахаля, который собирается сделать себе имя исключительно на том, что наставил рога ему, Комбу!

Ну а этот самодовольный и снисходительный идиот, который толковал ему о «мышке», об ее тридцати двух или тридцати трех годах, о драгоценностях, которых у нее нет, и о местечке билетерши… «и то, если будет протекция».

Как-то недели за две до встречи с Кэй Ложье спросил у него с уверенностью человека, который принимает себя за самого Господа Бога:

– Сколько времени ты сможешь продержаться, мой малыш?

– Это зависит от того, что ты имеешь в виду.

– Ежедневно идеально отутюженный костюм в «прессинге»[8]8
  Гладильный пункт (англ.).


[Закрыть] и безукоризненно чистое белье, достаточное количество денег на аперитивы и на такси…

– Пожалуй, пять, от силы – шесть месяцев. Когда родился мой старший сын, я оформил страховку, по которой ему должны выплатить капитал по достижении восемнадцати лет, но я могу взять ее сейчас, потеряв немного…

Ложье было плевать на его сына.

– Ну хорошо, пусть будет пять-шесть месяцев. Живи где хочешь, в какой угодно трущобе, но обзаведись хотя бы телефоном.

То же самое вроде бы говорил ему сегодня и Гурвич? Удивляет ли его такое совпадение? Ему надо было бы дождаться автобуса, что вполне было возможным в это время. Минутой больше, минутой меньше – это уже ничего не изменит, все равно будет волноваться Кэй.

Кэй…

Как по-разному звучит это слово сейчас и два-три часа тому назад, или еще раньше, утром, или в полдень, когда они обедали вдвоем, сидя друг против друга, и забавлялись, глядя на физиономию маленького еврея-портного, которому Кэй решила доставить, не говоря от кого, роскошного омара.

Они были так счастливы! Имя Кэй, как его ни произноси, приносило ему столько успокоения.

Он сказал свой адрес шоферу. Ему показалось, что небо стало совсем черным, угрожающе нависло над улицами. С хмурым видом он откинулся на сиденье. Он был сердит на Ложье и на человека, похожего на крысу, но не знал, стоит ли ему сердиться на Кэй. Вдруг, в тот самый момент, когда такси остановилось и он еще не успел принять должный вид, подготовить себя к встрече, чтобы вновь вступить в круг их любви, как он увидел ее.

Она стояла с потерянным видом у края тротуара и, задыхаясь, выкрикивала:

– Наконец-то, Франсуа! Иди скорее… Моя Мишель…

Потом без всякого перехода заговорила от волнения по-немецки.

Атмосфера в комнате была тяжелой, и всякий раз, как он выходил на улицу, Комбу казалось, что становилось все темнее, хотя освещение было таким же, как обычно.

Он спускался и поднимался три раза. В третий раз вернулся около полуночи. С его пальто стекала вода. Лицо было холодным и влажным, потому что на улице вдруг хлынул проливной дождь.

Разговор о телефоне, об этом злополучном телефоне, преследовал его сегодня весь день. Даже Кэй и та сказала в сердцах, ибо не могла в этих обстоятельствах владеть собой:

– Как же так получилось, что у тебя нет телефона?

Энрико собственной персоной заявился к вечеру и принес телеграмму.

Еще одно совпадение, ибо он пришел примерно в то самое время, когда Комб входил в бар «Ритца», испытывая чувство вины. Если бы только он вернулся сразу же, как обещал…

Он не ревновал на этот раз. А может быть, все же Кэй плакала у Энрико на плече и он рассыпался в утешениях?

И другое совпадение. Накануне, когда они ходили за покупками по кварталу, Кэй вдруг сказала:

– Надо было бы, вероятно, оставить мой новый адрес на почте. Я, конечно, не могу сказать, что у меня большая переписка, но понимаешь…

Дело в том, что она все время пыталась не давать ему повода для малейшего укола ревности.

– И я должна была бы дать его и Энрико. Если письма придут по адресу Джесси…

– А почему бы тебе ему не позвонить?

Им тогда и в голову не могло прийти, что это сыграет такую важную роль. Они вошли в кафе, как тогда, в прошлый раз. Он увидел, что она начала разговор. Губы ее шевелились, но слов не было слышно.

И он совсем не ревновал.

А Энрико на следующий день пришел забирать свои вещи из спальни Джесси. Он обнаружил почту для нее и для Кэй. Была там также и телеграмма для Кэй, принесенная за сутки до того.

Поскольку телеграмма пришла из Мексики, то он решил сам занести ее Кэй. Он застал ее в комнате, она готовила ужин и была в халате бледно-голубого цвета, делающим ее похожей на молодоженку.

«Мишель тяжело больна Мексике – тчк. – Можете, если нужно, получить деньги поездки коммерческом и промышленном банке. Ларски».

Он не просил ее приехать, предоставляя ей свободу действий. Предвидя, что у нее может не оказаться денег, он холодно и корректно сделал все необходимое.

– Я даже не знала, что он привез девочку в Мексику. В последнем письме, которое я получила четыре месяца назад…

– В последнем письме от кого?

– От дочери. Она, как видишь, пишет мне нечасто! Я подозреваю, что ей запрещают и она пишет тайком, хотя и не признается мне в этом. Ее последнее письмо пришло из Венгрии, и она ничего не писала о возможной поездке. Что же с ней? Легкие у нее, в отличие от меня, крепкие. Мы ее показывали в детстве самым крупным профессорам. Франсуа, а вдруг это несчастный случай, а?

Зачем он пил все эти аперитивы? Когда он принялся ее утешать, ему было стыдно за свое дыхание, ибо она не могла не почувствовать, что он сильно выпил. Он отяжелел и погрустнел.

Еще до того, как он вернулся, какая-то тяжесть придавила его плечи, и он никак не может до сих пор ее стряхнуть.

– Поешь, бедняга Франсуа. Ты пойдешь звонить после еды…

Но нет, он не стал есть и спустился вниз, в итальянский ресторан, чтобы оттуда позвонить.

– Тебе вряд ли что удастся, ты увидишь. Нет ночных рейсов в Мексику.

Энрико уже узнавал.

Если бы он вернулся вовремя, Энрико не пришлось бы заниматься тем, что его не касается.

– Есть два рейса завтра утром, с часовым интервалом, но все места заняты. Их, кажется, заказывают за три недели.

Он все же позвонил, как будто ожидал чуда.

Но вернулся ни с чем.

– Первый поезд отходит в семь тридцать утра.

– Я поеду на нем.

– Я попытаюсь заказать место в пульмановском вагоне.

И он снова отправился звонить. Все было каким-то серым, и сильно давила тяжесть. В этих хождениях было что-то очень значительное и в то же время призрачное.

Его отсылали от одного бюро к другому. Он не имел достаточного опыта обращения в американские железнодорожные компании.

А тут еще полил сильный дождь, который стучал по тротуарам, заливал поля шляпы. Когда он опускал голову, вода лилась на пол.

Все это могло бы казаться смешным, но сейчас раздражало.

– Уже поздно заказывать места. Служащий посоветовал приехать на вокзал за полчаса до отхода поезда. Всегда есть такие пассажиры, которые бронируют места заранее, а в последний момент что-нибудь им мешает уехать.

– Ты так измучился, Франсуа.

Он посмотрел на нее внимательно, и ему почему-то показалось, что не только мысль о дочери повергла Кэй в такое подавленное настроение.

Вероятно, она думает в первую очередь о них, о том, что им предстоит вскоре разлука.

Эта телеграмма на желтоватом клочке бумаги сыграла роль злого рока.

Она появилась как бы в ответ на рассуждения Ложье и на те мысли, что весь вечер вертелись у него в голове.

Можно подумать, нет другого выхода и сама судьба взялась расставить все на свои места.

Больше всего его смущало то, что он был уже почти готов принять ее приговор и покориться.

Его удручали внезапно охватившая вялость и почти полное отсутствие реакции.

Она укладывала чемодан и говорила ему:

– Я не знаю, как быть с деньгами. Когда Энрико пришел, банки были уже закрыты. Я могу поехать на другом поезде. Должен же быть днем.

– Нет, только вечером.

– Энрико хотел… Ты только не сердись! Ты знаешь, что в такой момент все это так мало значит! Он мне сказал, что, какая бы сумма мне ни понадобилась, достаточно ему позвонить даже ночью. Я не знаю, как быть.

– Тебе хватит четыреста долларов?

– Да, конечно. Только…

Они еще никогда не говорили о деньгах.

– Уверяю тебя, меня это нисколько не стеснит.

– Может быть, я тебе оставлю бумагу, ну, я не знаю, такую, чтобы ты смог бы пойти завтра в банк и получить вместо меня.

– Еще будет время, когда вернешься.

Они не решались смотреть друг на друга. Будто что-то им мешало Вслух они об этом не говорили. Могли ли они еще полностью поверить, что все это так и будет.

– Ты должна немного поспать, Кэй.

– Я вряд ли смогу заснуть.

Одна из глупых фраз, которые обычно говорят в подобных обстоятельствах.

– Ляг в кровать.

– Ты думаешь, есть смысл? Ведь почти два часа. Нужно будет уже в шесть часов выйти, ибо мы можем не поймать такси.

Она чуть было не сказала, по крайней мере ему так показалось: «Вот если бы был телефон… «

– Поэтому я должна встать в пять часов, понимаешь? Может быть, что-нибудь мне выпить?

Она легла, не раздеваясь. Он походил немного по комнате и тоже лег рядом с ней. Они не разговаривали и не закрывали глаза. Каждый пристально рассматривал потолок.

Никогда еще он не был таким грустным, никогда еще не чувствовал такого безысходного отчаяния. И это было отчаянье без слов, без точно сформулированной причины, подавленное, тяжелое состояние, которое невозможно преодолеть.

Он прошептал:

– А ты вернешься?

Вместо ответа она поискала на одеяле его руку и плотно сжала ее, долго не отпуская.

– Я бы так хотела умереть вместо нее.

– О смерти не может быть и речи. Замолчи. Он подумал, что она, наверное, плачет, провел рукой по ее глазам, они были сухими.

– Ты останешься совсем один, Франсуа. Видишь ли, мне больно также и из-за тебя. Завтра, когда ты вернешься с вокзала…

Внезапная мысль напугала ее, и она чуть приподнялась и стала разглядывать его, тараща глаза, пытаясь увидеть что-нибудь в темноте.

– Ведь ты поедешь проводить меня на вокзал? Нужно обязательно, чтобы бы поехал! Ты меня извини, что я прошу тебя, но я боюсь, что одна я не смогу. Я должна уехать, ты должен меня отправить, даже если…

Она спрятала голову в подушку, и они больше оба не двигались, замкнувшись каждый в свои мысли, ибо они оба начинали уже приучать себя к новому одиночеству.

Она немного поспала. Он тоже задремал, но ненадолго, и встал первым, чтобы приготовить кофе.

Небо в пять утра было еще более темным, чем в полночь. Казалось, что на улице почти нет освещения, и слышно было, как стучат капли дождя, который продолжался до рассвета.

– Пора вставать, Кэй.

– Да, да…

Он не поцеловал ее. Они не целовались и ночью, может быть, из-за Мишель, а может быть, из-за того, что боялись взрыва чувств.

– Оденься потеплее.

– У меня есть только мех.

– Надень хотя бы шерстяное платье.

Они пытались заглушить тоску банальными, простыми фразами типа:

– А ты знаешь, в поездах обычно очень тепло.

Она выпила кофе, но не смогла заставить себя поесть.

Он помог ей захлопнуть переполненный чемодан. Она обвела взглядом комнату.

– Ты не против, если все остальное я оставлю здесь?

– Пора ехать. Пошли.

Свет горел всего в двух окнах. Люди, наверное, тоже торопились на поезд, или в доме были больные.

– Подожди здесь, под аркой, а я пойду на угол посмотрю, нет ли там такси.

– Мы потеряем время.

– Если сразу же не найду, мы пойдем на метро. Ты будешь ведь стоять здесь, не так ли?

Вопрос был глупым, куда же она может уйти? И, подняв воротник пальто, он бегом направился на угол улицы, прижимаясь к зданиям. Едва он успел добраться до цели, как услышал сзади голос:

– Франсуа!.. Франсуа!

На середине мостовой стояла Кэй и махала ему рукой.

Недалеко от них только что остановилось такси, привезшее пару, которая провела ночь вне дома.

Словом, смена пассажиров. Одни возвращаются, другие уезжают. Кэй, взявшись за ручку дверцы, стала договариваться с шофером, пока Комб бегал за чемоданом, оставленным под аркой.

– На Центральный вокзал.

Сиденья были влажными, все было мокрым вокруг, воздух – безжалостно холодным. Она прижалась к нему. Они оба молчали. На улицах никого не было. Не встретилось ни одной машины на их пути вплоть до самого вокзала.

– Ты не выходи, Франсуа, возвращайся домой.

Она произнесла эти слова с нарочитой бодростью, чтобы придать ему смелости.

– Тебе же еще целый час ждать.

– Это ничего. Я пойду в бар, выпью чего-нибудь горячего и попробую поесть.

Какие невероятные усилия она предпринимала, чтобы сохранять улыбку!

Такси тем временем остановилось, но они не решались выйти и пересечь дождевую завесу, которая отделяла их от зала ожидания.

– Останься, Франсуа.

Нет, это не было слабостью или трусостью с его стороны. Но он действительно был не в состоянии выйти, последовать за ней по лабиринту вокзальных закоулков, следить за вздрагиванием стрелки часов на монументальной башне, переживать их расставание минуту за минутой, секунду за секундой, вплоть до момента, пока не откроют двери на перроне и он не увидит поезд.

Она повернулась к нему. Ее мех блестел каплями дождя. Губы же были горячими. Какое-то время они сидели, крепко обнявшись за спиной шофера.

Комб увидел огонек в ее глазах и услышал, как она пробормотала словно во сне или в бреду:

– Теперь мне больше не кажется, что это отъезд, понимаешь… Скорее, это приезд.

Она еще раз прижалась к нему, потом открыла дверцу, сделала знак негру, который подхватил ее чемодан. Он все это запомнит навсегда. И как в три прыжка она подбежала к вокзалу, и то, что они не могли никак расстаться. Запомнятся ему и косые линии дождя, и капли, стучащие по тротуару.

Она оглянулась с улыбкой. Лицо ее очень побледнело. В одной руке она держала сумку. Ей оставалось сделать всего один шаг – и она исчезнет за широкой застекленной дверью.

Кэй помахала свободной рукой, не поднимая ее высоко, почти не отрывая от тела, скорее, просто пошевелила пальцами.

Он видел еще ее силуэт за стеклом. Потом она решительно отправилась вслед за негром, а шофер такси наконец обернулся и спросил, куда его везти.

Он дал свой адрес и машинально набил трубку, чтобы перебить неприятный вкус во рту.

Она сказала ему: «Скорее, это приезд…».

Он смутно почувствовал в этом обещание.

Но пока еще ясно это не осознал.