Текст книги "Поезд из Венеции"

– Скажи, а немецким ты владеешь?

– Почти так же свободно, как английским.

– Надо мне поговорить с патроном.

– А что, по-твоему, я смогу делать на предприятии, выпускающем пластмассовые изделия?

– Ты не знаешь Боделена. Ведь сам-то он тоже не промышленник. Прежде был жестянщиком и понятия не имел о пластмассах. Ну а я кто? Художник, окончивший Школу изящных искусств. И разве это помешало патрону взять меня на работу? Вот я и рисую теперь тазы, ведра, зубные щетки, дорожные приборы и небьющиеся фляжки! Еще на прошлой неделе патрон жаловался, что никто в конторе не знает английского. «У этих проклятых янки, – сказал он, – более совершенные образцы, чем у нас. И они ежедневно изобретают все новые изделия из пластмасс. Если б кто-нибудь у нас мог разбираться в их каталогах…»

Этим и занимался теперь Кальмар. Все началось с каталогов «Сирс-Робак», «Мейси», «Думбелс» и других больших американских магазинов.

И Доминика и ее родители были твердо уверены, что он бросил лицей, чтобы зарабатывать больше денег.

– Я знаю, ты приносишь себя в жертву, Жюстен, мне и Жозе (Биба тогда еще не было на свете). Тебе не очень тяжело? Ты не пожалеешь?..

– Ну что ты, дорогая!

А теперь в чем придется ему убеждать жену? Он размышлял об этом, лежа в постели, в их супружеской постели, и чувствовал себя таким одиноким, потерянным – мысль о портфеле, набитом деньгами, который он небрежно бросил в шкафу у входной двери, неотступно преследовала его.

А что, если?..

Часть вторая

I

– Бедняжка Жюстен! Ты так плохо выглядишь! Надеюсь, ты регулярно питался у Этьена и там о тебе заботились?

Была суббота, они ехали с вокзала, и она то и дело окидывала его встревоженным взглядом.

– Ты не забывал принимать лекарство от печени?

Это началось уже давно, еще в ту пору, когда он в лицее затеял борьбу на износ с Мимуном. Больше всего его огорчило то, что он не видел для себя иного пути, кроме педагогической карьеры, и в то же время прекрасно понимал, что надолго его не хватит. Угнетенное состояние духа начало отражаться на его желудке. Уже в то время он лечился у доктора Боссона, ставшего впоследствии их семейным врачом.

Однако не Боссон заговорил о его печени, а Доминика:

– Вы не находите, доктор, что у Жюстена что-то с печенью?

Боссон никогда никому не возражал. Он только пожал плечами и пробормотал:

– Может быть, в какой-то степени…

Он прописал порошки, которые следовало принимать утром натощак и три раза в день после еды. Однако Жюстен месяцами о них забывал.

– Ты должен заняться своим здоровьем. У тебя желтеет лицо…

Как-то непривычно было видеть их снова – дочку, одетую теперь уже в платье, еще больше загоревшую после его отъезда, и Биба, который вдруг очень повзрослел.

На этот раз Жюстен чувствовал себя с ними стесненно. Да и они, особенно Доминика, смутно догадывались, что в нем произошла какая-то перемена.

– Ты часто уходил куда-нибудь по вечерам?

– Один-единственный раз, с Бобом.

– И поздно вернулся домой?

– В одиннадцать часов. А так – в десять я уже был в постели.

– А мадам Леонар каждый день приходила, как мы с ней условились?

– Полагаю, что да. Правда, мы с ней ни разу не виделись, но, когда я возвращался с работы, все было прибрано.

– На службе никаких неприятностей?

– Все в порядке.

Нужно было привыкать, как-то приноравливаться…

За эту неделю произошло множество мелких событий, но он не имел права о них говорить. Во вторник он купил в киоске на Елисейских Полях «Трибьюн де Лозанн», сунул ее в карман, зашел в бистро и, заказав аперитив, спустился в туалет, чтобы просмотреть газету. Слишком рискованно было читать швейцарскую газету у всех на виду – за всю свою жизнь он ведь пробыл в этой стране не более трех часов и не имел там ни родных, ни друзей.

В разделе происшествий ему бросилось в глаза нечто, заставившее его сердце забиться сильнее.

ИЗУРОДОВАННЫЙ ТРУП

В СИМПЛОНСКОМ ТУННЕЛЕ

В ночь с воскресенья на понедельник бригада путевых обходчиков в Симплонском туннеле сделала страшное открытие. В пяти километрах от Брига на путях были обнаружены чудовищно изуродованные останки пожилого мужчины, личность которого установить не удалось. Есть предположение, что погибший ехал в поезде, из-за темноты в туннеле ошибся дверью и, потеряв равновесие, упал на рельсы.

По Симплонскому туннелю в отпускное время, особенно по субботам и воскресеньям, проходит множество поездов, а потому на данной стадии расследования невозможно установить, в каком поезде ехал несчастный пассажир.

Никаких кричащих заголовков. Никаких гипербол, кроме слов «чудовищно изуродованные» и «несчастный пассажир». Одно из обычных происшествий. Возможно, о нем будут говорить, а может быть, и не будут.

Важно то, что незнакомец с венецианского поезда уже не явится к Жюстену и не потребует свой чемоданчик. Странно, что ничего не говорилось ни о его паспорте, ни о содержимом бумажника, если только злоумышленник или злоумышленники, прежде чем столкнуть его с поезда в темноту туннеля, не завладели документами жертвы.

Через две страницы другой заголовок тем же скромным шрифтом:

ЗАДУШЕНА ЛОЗАННСКАЯ МАНИКЮРША

В понедельник в конце дня портниха Жюльетта П., проживающая по улице Бюньон, вызвала полицию, так как ее встревожила тишина, царившая в соседней квартире.

Убедившись, что входная дверь не заперта, она приоткрыла ее и заметила в гостиной безжизненное тело соседки. Речь идет о девице Арлетте Штауб, уроженке Цюриха, много лет проживающей в нашем городе.

Арлетта Штауб была маникюршей и довольно долго работала в одном из наиболее известных лозаннских отелей, посещаемых иностранцами.

Однако есть основания предполагать, что красивая и элегантная молодая женщина, не довольствуясь своим жалованьем, нередко принимала клиентов на дому.

Хотя полиция о подробностях дела умалчивает, нам стало известно, что двадцатипятилетняя маникюрша была задушена в воскресенье днем с помощью голубого шелкового шарфа, который был найден недалеко от тела.

И все. Здесь тоже никаких броских фраз. Даже никакой жалости к «элегантной» молодой женщине, которая, вероятно, «не довольствуясь своим жалованьем, нередко принимала клиентов на дому».

И все же одна деталь встревожила Жюстена: «Полиция о подробностях дела умалчивает…»

Не означало ли это, что полиция уже напала на след и пока что воздерживается от объяснений? Не заметил ли кто-нибудь мужчину в кремовом костюме, который в воскресенье, на исходе дня, подъехал к дому на улице Бюньон в такси, а несколько минут спустя снова укатил?

Быть может, уже задержали шофера? Быть может, он сообщил приметы Жюстена и упомянул о чемоданчике?

Официантка в вокзальном буфете, конечно, запомнила клиента, потребовавшего двойную порцию виски, его расстроенное, испуганное лицо… Все это отныне прочно вошло в жизнь Жюстена. Он уже свыкся с этим.

Он боялся теперь всего: стоявших в укромных уголках машин, в которых прятались влюбленные; барж, причаливших к набережным; бродяг, спящих под деревом или под мостом…

Все это время он столовался у Этьена, кроме одного раза, когда обедал вместе с Бобом и его новой любовницей Франсуазой, довольно вульгарной женщиной, которая после его ухода наверняка воскликнула:

– Да уж, твоего дружка не назовешь весельчаком…

И правда, его весельчаком назвать было нельзя. Однако, если не считать самого тяжкого в его жизни лицейского периода, он не был мрачнее других. По вечерам он помогал Жозе готовить уроки, и девочка, не задумываясь, подтрунивала над ним. А разве она решилась бы на это, будь отец ворчливым и строгим?

Нет. Он ничем не отличался от других. И даже теперь, не поступал ли он так же, как поступил бы любой другой на его месте?

Не найдя подходящего тайника в конторе и в лаборатории на авеню де Нейи, Кальмар принял решение, которое устраивало его лишь отчасти. Но он рассматривал это как временную меру.

Взял же он чемоданчик из автоматического хранилища на вокзале, так почему бы и дальше не держать там деньги?

Во вторник он ушел с работы раньше обычного и кружным путем, исколесив почти весь Париж, зашел в магазин кожаных изделий на бульваре Бомарше. В своем квартале Кальмар не мог совершить такую покупку, которую потом трудно было бы объяснить, и он вспомнил об одном магазине, рядом с Зимним цирком, мимо которого как-то проходил.

Его интересовал размер, а не качество. Даже наоборот: Кальмар постарался выбрать самый неприметный чемоданчик, чтобы он не бросался в глаза, когда его будут вынимать из автомата.

А вынимать его отныне придется каждые пять дней. Уж таково правило. По истечении этого срока контролер открывает автомат и переносит багаж в общую камеру, где его держат в течение полугода.

Кальмар не хотел рисковать. Конечно, он мог бы абонировать автомат и на более долгий срок, но тогда пришлось бы заполнять бланк, указывать фамилию, адрес.

Он начал с вокзала Сен-Лазар. Итак, он либо до воскресенья должен забрать чемоданчик, либо опустить новую монету в скважину, что казалось ему рискованным. Лучше через каждые пять дней менять вокзал.

Все это оказалось гораздо сложнее, чем он думал вначале. Раньше, до возвращения из Венеции, он никогда не чувствовал, что является пленником, скованным рамками установленного порядка, что все двадцать четыре часа в сутки он находится под наблюдением, дома – жены и детей, на работе – патрона, сослуживцев и машинисток.

Доказательство? Никогда раньше ему так много не говорили о том, что он плохо выглядит. Он не имел права плохо переваривать пищу, быть озабоченным, взволнованным.

– Что-нибудь не ладится, дружище?

Доминика вставала из-за стола, чтобы принести ему порошки.

– Если через три-четыре дня тебе не станет лучше, я позвоню доктору Боссону.

Доктор жил через два дома от них, и они часто видели, как он шел со своим старым саквояжем в руках, таким тяжелым, что одно плечо у него казалось намного ниже другого. Пышные, черные с проседью усы делали его похожим на пуделя, а осматривая больного, он все время ворчал.

Доктор очень любил семью Кальмара, в особенности Жозе, которую знал с рождения. А может быть, он любил всех своих пациентов?

Жюстену совсем не хотелось, чтобы его осматривал доктор, но пока жена еще не слишком наседает на него, он успеет обрести душевное равновесие. Ему стало легче. Он уже мог более или менее спокойно, без особого страха поразмыслить о будущем, решить, что надо и чего не надо делать, что можно и чего нельзя говорить.

Не отстал от других и месье Боделен. Во вторник он влетел в кабинет Кальмара:

– Смотри-ка! Уже вернулся!

Будто он не знал, будто не сам требовал, чтобы Жюстен приступил к работе в понедельник днем!

– Не видно, чтобы отдых пошел вам на пользу. По правде говоря, отпуск никому еще на пользу не шел. Мчаться по дорогам, обгоняя грузовики, ночевать в какой-нибудь грязной дыре, жрать всякую дрянь, считая ее вкусной только потому, что это не дома. Потом торчать на пляже, рискуя схватить солнечный удар, ссориться с женой, орать на детей – и, вернувшись, отдохнуть наконец на работе! Отдыхайте же, мой друг! У вас для этого достаточно времени. Что касается меня, то я не ездил в отпуск и, надеюсь, никогда не поеду…

И правда, не будь укороченного дня в субботу и воскресенье, Боделен чувствовал бы себя совершенно счастливым. А так в эти дни он места себе не находил.

Как-то раз, в субботу под вечер, Кальмар вернулся в контору, чтобы взять папку с делом, над которым собирался поработать в воскресенье. Тишина пустых служебных помещений произвела на него угнетающее впечатление. Здание выглядело заброшенным, и все, что в течение недели казалось важным и значительным, вдруг стало таким ничтожным.

Даже выставочный зал с экспонатами из разноцветных пластмасс походил на карикатурное изображение какого-нибудь магазина. Классификаторы, где хранилась переписка, утратили свою внушительность, а черные чехлы на пишущих машинках производили впечатление траура.

Трудно было поверить, что в будние дни здесь все кипело, с озабоченным видом сновали люди, производящие эти желтые и зеленые ведра, прозрачные столовые приборы, бутылки, расчески, все эти предметы – плоды долгих исследований, споров, лабораторных опытов. Сейчас все это выглядело таким нелепым.

Присев за свой письменный стол, Жюстен принялся искать нужные ему бумаги, как вдруг услышал наверху стук пишущей машинки. Из любопытства он поднялся на третий этаж, куда обычно заходил редко.

Боделен в халате, накинутом на пижаму, печатал двумя пальцами на портативной машинке, которой Кальмар никогда у него не видел.

– А вы-то что здесь делаете в субботний вечер, хотел бы я знать? – спросил патрон.

– Прошу прощения. Я вернулся за документами, которые хочу перевести дома на свежую голову.

– Каким вы стали усердным!

Патрон насупился, но Кальмар почувствовал, что старик рад перекинуться словцом с живым человеком. Должно быть, он проводил свободные дни, бродя по пустым кабинетам, лабораториям, складам. Это выяснялось в понедельник, так как он вызывал стенографистку и диктовал свои наблюдения в виде кратких указаний начальникам отделов.

Если все помещения на втором этаже были обставлены удобной современной мебелью, то кабинет Боделена представлял собою святилище, куда не допускался ни один клиент. На стеллажах из светлого дерева, рядом с зелеными папками, лежали груды каталогов и различных бумаг. А на полу, во всех углах, громоздилась продукция фирмы, главным образом плоды неудачных изысканий Боба или господина Расине.

Часто по утрам в воскресенье патрон садился в машину и говорил шоферу Марселю, чтобы тот отвез его в Нантерр или в Брезоль, где он заставал одного только сторожа, и так же, как у себя в конторе, совершал обход пустых помещений.

С тех пор как стали строить завод в Финистере, Боделен нередко выезжал туда ночью, а наутро, в воскресенье, люди, проезжавшие на автомобиле мимо Финистера, могли видеть, как он бродил в одиночестве под подъемными кранами, вокруг котлованов, возле бетономешалок и камнедробилок.

– Надеюсь, ваша жена лучше отдохнула в Венеции, чем вы?

– Она еще не вернулась – приедет только в субботу…

Боделен видел ее всего один раз, когда отмечалось двадцатипятилетие фирмы – и весь персонал собрался в выставочном зале, где был устроен буфет. У старика была хорошая память на лица, на имена. Он ничего не забывал. Ведь вспомнил же он, что Жюстен поехал в отпуск в Венецию, и, конечно, знал, куда отправлялся каждый из его служащих.

Пожалуй, труднее ему было бы сказать, что делали его собственные жена и дочь.

«Нужно быть с ним поосторожнее», – подумал Жюстен.

Патрона он видел редко, чаще всего – мельком. Но теперь старик казался Кальмару опаснее всех.

Но и Боб стал что-то уж слишком пристально наблюдать за своим другом, то и дело расспрашивал его, проявлял беспокойство. Но Боб – тот скоро придет к единственно возможному и вполне естественному, на его взгляд, выводу.

– Браки ни к чему хорошему не ведут, – частенько изрекал он, делая вид, что шутит. – Глупо думать, что, если соединить два существа – одно мужского, другое женского пола, – каждый из них навечно пожертвует своей индивидуальностью.

Сам Боб ни с одной женщиной не жил больше трех месяцев. Жалел ли он об этом? А может быть, его пессимизм объяснялся тем, что он не мог найти себе подходящую пару?

– Какое-то время люди разгуливают, держась за руку или под ручку. Рассказывают друг другу о себе. Каждый обожает рассказывать о себе и только краем уха слушает, что говорит другой… Но когда женщина начинает во второй или в третий раз рассказывать одну и ту же историю из своего детства, мужчине становится невтерпеж, и то же самое случается, если мужчина начнет вспоминать, что он делал в семнадцать лет…

Далее следовал вывод:

– Это вроде бокса. В конце концов один из двух должен выиграть, а другой – безропотно покориться. Вопрос лишь в том: кто кого?..

Жюстену казалось, что в их супружеской жизни никто не пытался верховодить. И только теперь он стал ощущать, что каждый его шаг строго лимитирован.

Даже для того, чтобы поехать на вокзал за чемоданчиком, ему приходилось каждые пять дней придумывать какой-нибудь предлог – то надо было на работе объяснить, почему он уходит раньше обычного, то объяснить дома, почему вернулся позднее.

Прежде если он и задерживался по дороге домой, то лишь для того, чтобы купить первые фиалки Доминике (эта традиция существовала уже тринадцать лет) или же ранние фрукты детям: первые вишни, абрикосы, персики, а зимой иногда пирожные, которые он покупал в одной и той же кондитерской на авеню Великой Армии.

– Простите, дорогие, что опоздал. Прямо передо мной произошел несчастный случай. Еще повезло, что меня не записали в свидетели… Я прикинулся, что ничего не видел…

Но нельзя же придумывать происшествия каждые пять дней. Ладно, потом все как-нибудь образуется. Просто все дело в тренировке, в «организации», как выспренне выражался выспренний Франсуа Шаллан, так ценивший слово «эффективность».

Человек, который ехал с ним в поезде, погиб. Арлетта Штауб, маникюрша, женщина легкого поведения, если верить «Трибьюн де Лозанн», тоже мертва. Ни о том ни о другой в газетах больше не упоминалось, как не упоминалось и о чемоданчике с деньгами. Не было разговоров и о раскрытии шпионского заговора или какой-нибудь международной банды.

Таким образом, эти полтора миллиона пока не принадлежали никому и были собственностью Жюстена Кальмара.

Волей-неволей ему приходилось их хранить. Надо еще раз заметить, что делал он это совсем не из жадности, так как даже не представлял себе, на что мог бы употребить эти деньги. За все время он разменял только один банковский билет, да и тот истратил с трудом.

– Смотри-ка! Ты купил себе новый галстук?

– Я решил, что тебе будет приятно видеть на мне галстук веселых тонов…

Обычно выбирала ему галстуки Доминика. Это был неизбежный подарок ко дню его рождения, на Рождество. Теперь же он не смог устоять от соблазна и купил галстук в голубую и красную полоску. Он увидел его в магазине рубашек на авеню Георга V, куда раньше даже и не помышлял бы зайти.

– Должно быть, ты дорого заплатил…

– Не так дорого, как думал… Восемнадцать франков…

Это была неправда. Он уплатил двадцать пять. И тут же пожалел, что солгал. Надо быть осторожнее, заранее все продумывать. Ведь название магазина стояло на изнанке галстука. А если в день его рождения Доминика пойдет в этот магазин и попросит галстук за восемнадцать франков?

Он работал всю жизнь. В детстве, чтобы добиться стипендии, он трудился больше, чем все его сверстники, а когда служил в лицее, работал гораздо больше, чем другие преподаватели, что не помешало ему, однако, потерпеть крах из-за какого-то мальчишки Мимуна.

Теперь ему нужно было взять реванш – взять втихомолку, втайне, поскольку он никому не мог признаться, что стал богатым человеком.

Проходили дни, недели, и жена все внимательнее приглядывалась к нему, становилась все заботливее, то и дело поглядывала на него.

– Скажи, у тебя действительно нет неприятностей? Или ты от меня что-то скрываешь?

– Да нет же, дорогая, клянусь тебе.

– Значит, ты просто переутомился.

– Уверяю тебя, я работаю не больше, чем обычно.

По воскресеньям родители жены тоже исподтишка поглядывали на него. Видимо, он служил в семье предметом разговоров. Подтвердилось это довольно скоро: однажды в воскресенье, когда Жюстен гулял с Жозе – Биб простудился и не выходил из дому, – она вдруг сказала ему с самым серьезным видом, как взрослая:

– В общем-то, все мы эгоистки.

– О ком это ты?

– О нас, женщинах… Если хочешь знать, то и дети тоже.

– А почему ты мне это говоришь?

– Потому что все привыкли, что мужчины работают, и уже как-то не думают об этом. А мы еще всегда чего-нибудь требуем. На прошлой неделе, например, я попросила маму купить мне к осени новый свитер, потому что прошлогодний стал мне тесен. А ведь я вполне могла бы его еще поносить. По правде говоря, мне просто захотелось иметь такой же бледно-голубой, как у моей подружки Шарлотты. А тебе ведь пришлось бы для этого больше работать… Ты простишь меня, что я такая эгоистка?

Даже она стала относиться к нему покровительственно и беспокоилась, если он отказывался от какого-нибудь блюда.

– Почему ты не ешь?

– Я съел достаточно.

– Ты уверен, что это достаточно для мужчины?

– Ну конечно, дорогая…

Даже мадемуазель Денав, самая уродливая из секретарш – та, которую Боб, встречая в коридоре, непременно похлопывал, чтобы заставить покраснеть, – и та, казалось, перенесла на Жюстена тайную любовь, которую раньше питала к его приятелю.

Стоило ему зайти в секретариат в поисках свободной стенографистки, как она вскакивала, бросив работу на середине:

– Я нужна вам, господин Кальмар?

Какая разница – она или другая? Она садилась напротив него, и выражение ее лица становилось еще более смиренным, точно он был важной шишкой.

– У вас все в порядке, месье Кальмар?

– Конечно, конечно.

Его возмущала эта заботливость, этот своеобразный шпионаж. И дома, и на работе он чувствовал себя узником, окруженным кольцом пристальных взглядов, следивших за малейшим его поступком, жестом, выражением лица.

Как-то раз Жюстен диктовал письмо к одной американской фирме, производящей химикалии, в котором просил сообщить данные о новом синтетическом изделии, и допустил ошибку в предпоследнем абзаце. Без пяти минут шесть он кончил диктовать мадемуазель Денав, а как только сел в машину, сообразил, что вместо одного слова употребил другое, отчего менялся весь смысл. «Надо будет завтра исправить», – подумал Кальмар и, уже засыпая, еще раз повторил:

– Не забыть бы сказать Денав…

И вот назавтра, придя на работу, он увидел письмо у себя на столе, пробежал его глазами и обнаружил, что ошибка уже исправлена.

– Мадемуазель Денав… Зайдите ко мне, пожалуйста, на минутку…

– Что, месье Кальмар?

Он сурово посмотрел на нее:

– Это письмо я диктовал вам вчера в конце дня? Скажите… Разве это мой текст?..

– Видите ли…

– Вы ничего не изменили?

– Простите меня, месье Кальмар… Мне показалось, что вы очень устали… Вы употребили одно слово вместо другого, и я позволила себе исправить…

– А может быть, я имел в виду именно это слово?

Она опустила голову, будто собираясь заплакать.

– Впредь, пожалуйста, так не поступайте и не делайте скороспелых выводов… Я чувствую себя прекрасно, мадемуазель Денав, слышите, прекрасно… Гораздо лучше, чем думают некоторые…

Жюстен был неправ. Не стоило восстанавливать против себя эту бедную девушку, которая лишь хотела оберечь его, не стоило повторять историю с Мимуном. Но, с другой стороны, почему все считают, что его нужно оберегать? И от чего? От кого?

Наоборот, у него все стало налаживаться. Теперь, когда непосредственная опасность, казалось, миновала, он стал оставлять чемоданчик в хранилище на два, а то и на три срока, своевременно опуская монетку в щель автомата.

Жюстен нашел еще два киоска, где продавалась «Трибьюн де Лозанн», причем один из них – на площади Звезды, так что теперь ему не надо было разъезжать за ней по всему городу. Однако, купив газету, он по-прежнему заходил в кафе или в бар и сразу отправлялся в туалет, чтобы ее просмотреть.

О человеке из Симплонского туннеля больше не упоминалось. Видимо, швейцарская полиция не придавала этому происшествию никакого значения. Только бы это действительно было так. Ведь бывает, что полиция умалчивает о каком-нибудь деле, потому что оно имеет чрезвычайное значение и лучше не привлекать к нему внимания! А иногда молчание может быть связано и с политическими мотивами.

Не упоминалось больше и об Арлетте Штауб. Словно в то воскресенье 19 августа в Швейцарии ничего не происходило, кроме народных празднеств да автомобильных катастроф.

Однако Кальмар продолжал держаться настороже. Ему припомнился случай, о котором несколько лет назад долго кричали газеты, а фамилия одного из участников напоминала название станции, связанной с его делом – если только это можно назвать делом, – Бригс или Брикс…

В газетах говорилось об одном солидном предприятии, которое обслуживало крупные индустриальные фирмы и банки, перевозя принадлежащие им ценности по всем Соединенным Штатам в бронированных грузовиках, в сопровождении частной полиции.

И вот группа бандитов в Бостоне в течение нескольких месяцев изучала маршруты, которые совершали бронированные машины местного филиала этой фирмы, и установила, что ежедневно, перед отправкой, крупные суммы денег лежат несколько часов в здании филиала.

Правда, речь шла о настоящей крепости. Они более года готовили ограбление, которое тогда было признано самым смелым и самым крупным за последнее столетие.

Деталей Жюстен не помнил. Так или иначе, четыре или пять человек завладели пятью-шестью сотнями тысяч долларов, не оставив ни малейшего следа.

Потом долгие годы полиция исподволь вела следствие. Под подозрение было взято несколько человек, посещавших один из баров в нижней части города, и день за днем за ними велась слежка.

Но ни один из них не разменял ни одного доллара, в котором не мог бы отчитаться. Ни один не выдал себя какой-нибудь крупной тратой.

Всем банкам, всем большим магазинам были сообщены номера купюр. Прошло около десяти лет, но ни одна из них не попала в обращение ни в Америке, ни за границей.

Через несколько недель истекал срок давности: по американским законам, если преступление совершено без кровопролития, через десять лет преследование по делу прекращается.

И вот тогда-то один провинциальный банк сообщил, что к ним поступила купюра указанной серии достоинством в десять долларов. Через торговца, сдавшего банкнот, удалось напасть на след одного из преступников, и всего за пять дней до истечения срока вся банда была арестована.

Выяснилось, что пятеро мужчин, проявив невероятную стойкость, долгие годы жили в нужде, хотя каждый обладал состоянием, зарытым – если Кальмару не изменила память – на кладбище.

Но один из них в последнюю минуту не выдержал. У него не то заболела жена, не то малыш, и он, дождавшись ночи, взял из тайника несколько купюр.

Нельзя забывать об этой истории! Правда, Кальмар не был злоумышленником. Он ничего не крал. И не сталкивал человека с поезда в Симплонском туннеле, не душил маникюршу голубым шелковым шарфом в ту минуту, когда она одевалась, чтобы выйти из дому.

Чистый случай вложил ему в руки состояние, которое никому не принадлежало. И чем больше он об этом думал, тем оптимистичнее становились его выводы.

Несомненно, незнакомец, ехавший с Кальмаром в поезде, выбрал его не случайно. Иначе почему бы он почти всю дорогу с такой настойчивостью расспрашивал его о нем самом, о его близких, работе, вкусах, привычках?

Жюстен потом даже упрекал себя за то, что был слишком болтлив, что позволил столько выведать и так охотно рассказывал о себе, не проявив при этом сам ни малейшего любопытства.

Теперь-то ясно, что такого подробного допроса вовсе не требовалось, если бы поручение оказалось столь простым, как это поначалу показалось Кальмару, то есть таким (он еще подумал об этом в Лозанне), которое можно было доверить первому попавшемуся рассыльному. С таким делом мог бы, например, справиться любой из вокзальных носильщиков.

А поскольку его попутчик уклонялся от разговоров о самолете, на котором должен был лететь, не значило ли это, что самолет был только отговоркой?

Следовательно, он либо уже тогда задумал воспользоваться темнотой в туннеле, чтобы покончить с собой, либо знал, что подвергается опасности, и предвидел, что может не доехать до места назначения?

И почему вдруг, если только не было крайней нужды, он отправился в туалет именно в тот момент, когда поезд шел по одному из самых длинных в Европе туннелей? Ведь он ни разу не выходил из купе от Венеции до Милана и от Милана до Домодоссолы.

А может быть, у него было какое-нибудь таинственное свидание в конце коридора или в другом купе? И все же версия о самоубийстве казалась более правдоподобной. Не подтверждалась ли она тем, что труп не смогли опознать? Не постарался ли незнакомец, прежде чем выпрыгнуть, уничтожить все бумаги и паспорт, который Жюстен видел у него на итальянской границе?

И если он выбрал Жюстена, хотя пассажиров в поезде было достаточно, значит понимал, что поручение было не такое уж простое, как это казалось на первый взгляд.

Предвидел ли он возможность смерти Арлетты Штауб? И если да, то не стремился ли избежать шумихи, дабы не впутать в это дело других лиц, что вполне могло случиться, если бы Кальмар, как дурак, отнес эти полтора миллиона в полицию и обо всем рассказал?

Словом, версия о самоубийстве вполне устраивала Кальмара. Он постепенно ее оттачивал, и с каждым днем она становилась все правдоподобней, пополнялась всяческими подробностями. Так, например, в какой-то момент, перед тем, как вручить Кальмару ключ, пассажир якобы сказал, глядя ему в глаза: «Я знаю, вы порядочный человек, месье…»

Почему так не могло быть в действительности? Это становилось действительностью.

И действительно так было. Ведь из-за грохота поезда и шума ветра, колыхавшего штору, они не расслышали многих фраз. Теперь Кальмар был почти уверен, что незнакомец произнес эту фразу.

Впрочем, это уже не имело значения. Самый сложный вопрос был решен. Кальмар убедил себя раз и навсегда, что ни в чем не виновен, и больше об этом не думал.

И все-таки остались заботы, от которых не так-то легко было избавиться. Например, в воскресенье, когда они, по обыкновению, ехали в Пуасси, жена, сидевшая в машине рядом с ним, сначала обратила внимание на то, что уже желтеют листья. Затем, когда они проехали еще несколько сот метров, вздохнула:

– Жизнь нынче еще больше вздорожала… Просто ужасно!

Он не ответил, фраза ответа не требовала, и он знал, что продолжение не замедлит последовать.

– Вчера я была на авеню Ваграм и остановилась возле магазина, где раньше были вполне доступные цены. В витрине выставлен очень скромный костюмчик цвета опавших листьев. Он очень бы мне пошел. Немного напоминает костюм, какие продают у «Шанель». Кстати, в том самом магазине я купила себе в прошлом году зеленое шерстяное платьице… Вхожу, спрашиваю, сколько стоит… Угадай…

– Ну откуда же мне знать…

– Триста двадцать девять франков!.. Триста двадцать девять франков за костюмчик, который видишь на каждом шагу…

– Ты не купила?

– Да ты с ума сошел? Ты понимаешь, что говоришь?

– Я считаю, что если он тебе нравится, то ты зря… Завтра же купи его…

Триста с чем-то франков! Что значит такая сумма для обладателя более полутора миллионов?

– О чем ты только думаешь! Можно подумать, что ты не знаешь цену деньгам? Ты что, забыл, что скоро надо покупать детям всю зимнюю одежду, – просто с ума сойти, как они растут…