Текст книги "Поезд из Венеции"

– Да… Это одна из фаворитов…

– И на Жерминаль?

– Кто тебе сказал про Жерминаль? Мне казалось, что ты никогда не читаешь в газете раздел скачек.

– А я и не читаю, но об этом только что сказали по радио. Ты ставил на нее?

– Может быть.

– И на Дьяволицу? Быстрее отвечай…

– Я тебе повторяю: может быть.

– Если ты ставил на этих лошадей и в этом порядке, ты выиграл бешеные деньги… Две тысячи семьсот с чем-то франков за один франк…

– Ничего удивительного.

– Посмотри быстрее…

– Ни к чему. Я на них ставил.

– Все-таки, прошу тебя, Жюстен, посмотри…

Она была еще в большем возбуждении, чем он. К счастью, у него в карманах всегда были билеты, а его жена не способна была разобраться в дырочках, которыми обозначали ставку.

– Ну, вот… Майская Красавица, Дьяволица, Жерминаль, Лусто и Гаргамель…

– Но ты перечислил пять… Потом ты поставил Дьяволицу на второе место…

– Ошибся… Клянусь, что я играл именно в таком порядке, а то, что я ставил на пятерых, ничего не меняет.

– Сколько же ты поставил?

– Десять франков…

– А я думала, что ты ставишь не больше пяти зараз.

– А сегодня поставил десять…

– Иначе говоря, ты выиграл больше двадцати тысяч франков?

– Совершенно верно… Послушай, дорогая, как только я получу деньги, знаешь, что ты сделаешь?

– Я так рада, и в то же время совесть не дает мне покоя. Как бы мне хотелось, чтобы эти деньги достались нам другим путем! Я не могу не думать о дедушке. Меня удивляет, что ты так спокоен…

– Может быть, потому, что я не настоящий игрок и не рискую плохо кончить. Итак, завтра или послезавтра ты пойдешь и купишь себе хорошую шубу…

– Ты с ума сошел!

– Я же не говорю – из норки…

И он добавил с наигранным смешком:

– И не из шиншиллы… Я не знаю, что тебе нравится… Как-то ты говорила о леопарде…

– Это не для зимы… Кроме того, леопард очень броский… Это хорошо для женщины, у которой три или четыре шубы…

– Тогда какую же?

– Сказать тебе, о какой я мечтаю? Такая шуба, даже высшего качества, стоит не очень дорого… Из дикой кошки… Они снова в моде… Они очень легкие и скромные…

– Еще ты себе купишь костюм за триста тридцать девять франков на авеню Ваграм. А остальное…

– Остальные деньги, вернее, часть из них – ведь нужно подумать и о будущем – мы истратим на ремонт квартиры. Давно уже пора привести квартиру в порядок…

Впервые с тех пор, как они стали проводить воскресные дни в Пуасси, она, краснея, как девушка, закрыла дверь на задвижку и легла рядом с мужем.

– Ты не будешь больше играть? Обещаешь?

Кальмар купил себе новый костюм, новое пальто и новую шляпу, но это его нисколько не радовало, более того: ему почему-то стало стыдно, когда он во всем новом пришел на работу.

Чтобы избежать насмешек Боба, потешавшегося над его пиджаком в клетку, Кальмар заказал скромные, но очень дорогие вещи и, внутренне потешаясь, даже обратился к знаменитому портному Шаллана.

Когда он был подростком, ему приобретали все новое раз в год, на Пасху, – только пальто покупалось на праздник Всех Святых.

Детям Кальмар купил новую одежду, и они – так же как радио и телевидение – только и говорили теперь, что о Рождестве. Впрочем, приближение праздника уже чувствовалось; во всех витринах были выставлены елки, через торговые улицы протянуты светящиеся гирлянды, а перед собором Парижской Богоматери стояла гигантская ель, самая большая в мире, как утверждала пресса.

Доминика была в восторге от своей шубы из дикой кошки, и в этой шубе и в новой шляпке, которая очень шла к ее светлым волосам, молодая женщина выглядела еще более хрупкой и миловидной. В облике ее появилась какая-то нежность и мягкость, она напоминала щеголих со старинных гравюр, закутанных в меха и сидящих в санях, зябко засунув руки в муфту.

Но была ли она и в самом деле так нежна и мягка?

Конечно, она беспокоилась о здоровье мужа, тревожилась, когда видела, что он взвинчен или подавлен, а это теперь случалось с ним нередко, хотя он и сам не мог бы объяснить почему.

Это был уже не только страх перед тем, что лозаннская история может плохо кончиться. Мысль о банкнотах, лежавших в чемоданчике, отошла у него на задний план. Он уже по привычке каждые четыре-пять дней машинально переносил чемоданчик с одного вокзала на другой и, случалось, по ошибке отправлялся не на тот вокзал – вместо Лионского, где лежали его сокровища, ехал на Сен-Лазарский, а потом вдруг спохватывался.

Он пил ради того, чтобы пить, и, по мере того как приближались праздники, настроение у него становилось все более подавленным.

– Нет, дети мои, мы не можем ехать в горы. У вас есть каникулы, но ведь у взрослых их нет.

Биб продиктовал сестре длинный, на целую страницу, список подарков, которые ему хотелось бы получить к празднику, в том числе, конечно, и рыцарские доспехи, которые он видел в «романах с продолжениями», передававшихся по телевидению.

– Теперь, когда наш папа зарабатывает много денег…

Чтобы объяснить причину появления всех обновок, мать им как-то сказала:

– Ваш папа так хорошо работал, что патрон решил повысить ему жалованье.

– Мама, а что значит «повысить»?

– Теперь папа будет получать каждый месяц больше.

– Значит, мы скоро переедем на другую квартиру?

– Почему вдруг тебе это пришло в голову?

Биб, конечно, вспомнил разговор родителей, полагавших, что их никто не слышит. Они часто предавались мечтам о том, что, «когда будут богаты», купят домик в окрестностях Парижа или квартиру в новом доме, как у Шаллана.

А Жозе сказала отцу, отведя его в сторонку:

– Спасибо, папа, за все, что ты для нас делаешь, только я не хочу, чтобы ты сильно уставал.

Девочка замолчала, а потом со смущенным видом добавила:

– Не смейся, если я говорю глупости. Я всегда о чем-нибудь думаю и очень часто о тебе. Правда ли, что от усталости можно умереть?

– Кто это тебе сказал?

– Никто. Просто я часто слышу, как мама говорит, вздыхая: «Я умираю от усталости». А ведь у мамы не так много работы и не так много забот, как у тебя. Служить труднее, чем учиться в школе, верно? Но и в школе, особенно когда мы занимаемся арифметикой, я иногда так устаю, что даже хочется плакать, и я спрашиваю себя, не умру ли я сейчас, вот положу голову на парту и умру… Скажи, так никогда не бывает?

– Успокойся, детка. Хоть мама вам так и говорит, когда вы вечером очень шумите, но у меня на работе не труднее, чем у вас в школе…

Погода была пасмурная. Часто шли дожди. Даже и в сухую погоду небо было белесое и ветер гнал по улицам пыль.

Кальмару было грустно – неизвестно почему, и он чаще обычного вспоминал о занятиях в лицее Карно, о жизни, которую тогда вел и которой положил конец какой-то Мимун.

Кем он стал, этот Мимун? Достиг ли он, как отец, высоких чинов и сделал политическую карьеру? Может быть, в один прекрасный день он станет министром? Что ж, вполне возможно, но мысль об этом почему-то огорчала Кальмара.

Было время, когда тайна, которой он вынужден был окружать свои поступки – ведь он не мог даже просто развернуть «Трибьюн де Лозанн», – возбуждала его. Но теперь он задумывался над тем, стоит ли так продолжать.

И еще он часто думал о том… Но эту мысль трудно выразить. Из всего огромного состояния, лежавшего в чемоданчике, купленном на бульваре Бомарше, он вытащил за все время только несколько купюр. А там лежало еще столько, что можно было купить десять домов в деревне или десять квартир, как у Шаллана. Вся семья могла бы жить на юге, а он мог бы ничего не делать, разве что заниматься рыбной ловлей.

Никогда, даже в детстве, он не ходил на рыбалку – может быть, из-за профессии отца и из-за того, что самого его звали Червяк.

И сейчас он испытывал даже не огорчение. А скорее усталость, меланхолию, которую он бы назвал «космической».

Он жил в городе, где было более пяти миллионов мужчин, женщин и детей. Четыре раза в день он вливался в поток машин, направлявшихся неизвестно куда. Каждый куда-то ехал. Куда-то спешил. Каждый работал, чтобы купить себе ту или иную вещь. По телевидению восхвалялись прелести зимнего спорта, путешествия по Средиземному морю и по другим не менее соблазнительным местам.

Но после поездки в Венецию мысль о Средиземном море вызывала в нем отвращение. Он никогда не занимался зимним спортом и не представлял себя на лыжах, ведь он бы падал каждые пять метров, к великой радости детей.

Он предпочитал сидеть у себя на квартире на улице Лежандр, хотя это была не совсем его квартира. Она была записана не на имя Кальмара, а на имя Лаво.

Доминика по отцу была Лаво и продолжала ею оставаться. Доказательство: ее страх, что он начнет играть на скачках, как играл ее дед, который с таким же успехом мог потерпеть крах из-за своей нерадивости.

Лаво не были интеллигентными людьми, и уж, во всяком случае, не был таким отец Доминики. У них были свои устои, семейные устои, которые не подлежали критике.

«Я… Мои дети… Я говорю…»

«Я… Я говорю…» Это было безапелляционно. Голос разума, жизненного опыта.

Кальмар содрогался при одной мысли, что надо ездить к ним каждое воскресенье и проводить у них Рождество вместе с завсегдатаями заведений, совсем чужими ему, Кальмару, но близкими папаше Лаво.

Короче говоря, Кальмару надоело все это, и он часто думал о том, стоит ли надевать новый костюм и новое пальто, – он чувствовал себя в них как на маскараде.

И только мадемуазель Денав, самая уродливая из машинисток, смотрела на него с благоговением и не упускала ни малейшего повода, чтобы забежать к нему в кабинет.

Сначала она тоже была влюблена в Боба. Как и Доминика! Жюстен всегда удивлялся, чем это Боб так прельщает женщин.

Ведь и Кальмар когда-то был холостяком. Но у него было мало интрижек, чаще – короткие связи, длившиеся от одного дня до недели, которые приходилось срочно прерывать, так как женщины начинали претендовать на что-то более серьезное. А с Бобом они и не заговаривали о свадьбе. Они были веселы, жизнерадостны, старались ему понравиться, несмотря на то что он особенно на них не тратился. Боб никогда не спрашивал: «Где бы ты хотела пообедать?»

Он водил их в ресторан по своему выбору и сам заказывал, что ему вздумается. И никогда не спрашивал, как бы им хотелось провести время. Он делал то, что хотел, А когда ему надоедала очередная подруга, он легко избавлялся от нее с помощью какой-нибудь уловки.

Но был ли Боб счастлив? Жюстен подозревал, что нет, при всем его закоренелом эгоизме.

А был ли счастлив сам Кальмар? Уж во всяком случае, не после Венеции и этой страшной истории в поезде. До сих пор он не задавался таким вопросом или же делал это крайне редко, заставляя себя думать о чем-нибудь другом, о тысячах мелочей, о своей семье или работе.

Так оно и будет… Жозе, у которой уже стала наливаться грудь, подрастет еще больше, станет девушкой и заявит о своем праве гулять по вечерам с мальчиками или с подругами.

«Ты ей это разрешаешь, Жюстен? Ты не находишь, что так может вести себя только девушка, чьи родители не смотрят за своими детьми и позволяют им танцевать до полуночи?»

А сама Доминика? Что она делала до полуночи, когда он познакомился с ней? Спала с Бобом. Иногда даже оставалась у него до самого утра и прямо от него шла на работу, в магазин перчаток на бульваре Сен-Мишель. А все благодаря подруге, у которой ей разрешалось ночевать один или два раза в неделю.

Его же она заставила целый месяц ждать.

«Видите ли, Жюстен, я еще не уверена, что люблю вас… Вы хороший товарищ… Рядом с вами чувствуешь себя уверенно… Вы производите впечатление солидного человека, на вас можно положиться…»

А Боб? Да разве она спрашивала себя, любит его или нет? Конечно нет!

В сущности, она с первого дня поняла, что Кальмар для нее подходящая партия, что это будущий муж, а не просто мужчина, не случайный любовник, и испытывала его.

Кальмар не сердился на нее за это. Он полюбил ее. Он к ней привык. Он боялся причинить ей огорчение. Можно это назвать любовью или нет?

А еще он боялся ее слишком проницательного взгляда, ее манеры задавать самые щепетильные вопросы в самый неожиданный момент.

– На работе не заметили, что ты изменился?

– А разве я изменился?

– Брось, Жюстен. Ты это сам прекрасно знаешь. Полагаю, что всему виной деньги, которые ты выиграл на скачках… Мне только непонятно одно… Ты уже был другим, когда мы с детьми вернулись из Венеции… Может быть, ты уже тогда играл?

– Вероятно… Пожалуй, да… Я точно не помню, когда начал…

– Ты уже знал тогда Лефера?

– Конечно, и давно…

– Однако он раньше не подсказывал тебе, на какую лошадь ставить.

– Он не каждую неделю имеет такие сведения… А может быть, он ничего не говорил мне еще и потому, что не очень хорошо меня знал…

– Ты когда-нибудь скрывал от меня выигрыши?

– Не помню, дорогая… Если да, то очень маленькие суммы…

– Но все-таки, значит, ты способен от меня что-то скрыть.

А она сама? Была ли она уверена, что ни разу ничего не скрыла от него за тринадцать лет семейной жизни?

– Это так странно…

– Что тебе кажется странным?

– Ты… Все это… Вот уже две недели, как меня мучат сомнения… Все эти деньги, которые на нас неожиданно свалились… Я убеждаю себя, что было бы глупо не воспользоваться ими для себя, для детей… Признаюсь, мне доставило удовольствие купить себе шубу, которую иначе я не смогла бы еще много лет приобрести… Теперь…

– Что теперь?

– Ничего…

Доминике хотелось заплакать, а Жюстену – сжать ее в своих объятиях и тихонько сказать: «Ты права… Видишь ли, дорогая, все обстоит не так… Лучше сказать тебе правду… Мне слишком тяжело носить ее в себе… Бывают минуты, когда мне хочется закричать, раскрыться первому встречному на работе, на улице, в одном из тех бистро, куда я хожу ежедневно, чтобы, запершись в уборной, читать швейцарскую газету… Я богат, Доминика, но не знаю, что делать с этими деньгами. Я даже не знаю, имею ли я право осторожно тратить их и не рискую ли я каждую минуту получить пулю в голову или очутиться в тюрьме… Хотя и ничего не сделал плохого!»

Подтверждение того, что он подвергается риску, Кальмар обнаружил на следующий день в газете «Трибьюн».

НЕОЖИДАННЫЙ ЭПИЛОГ

ПРЕСТУПЛЕНИЯ НА УЛИЦЕ БЮНЬОН

В предыдущем номере мы сообщали об аресте голландского подданного по делу, связанному с убийством маникюрши, проживавшей в нашем городе по улице Бюньон, Следствие поручено вести судье Ла Паллю.

И вот по истечении нескольких дней этот человек, ни в чем не признавшись, повесился в своей одинокой камере на жгуте, скрученном из рубашки.

Речь идет о Никола де В., тридцати пяти лет, маклере по продаже драгоценностей, проживавшем последнее время в Амстердаме.

Подсудимый был женат, имел троих детей. Допрошенная нидерландской полицией жена заявила, что муж ее по роду своей деятельности часто ездил за границу. Где он был 19 августа, она не помнит, но, насколько ей известно, в Швейцарии он не бывал больше года.

И этот женат. И не двое, а трое детей. Повесился в одиночке, скрутив жгут из рубахи!

А что, если он повесился не сам? А вдруг его повесили? Может быть, не было другого выхода, чтобы избежать нежелательных показаний?

Нежелательных для кого? Может быть, где-то припрятаны другие деньги, в других камерах хранения, на других европейских вокзалах?

Кальмару было невмоготу. Все ему опротивело. Хотелось пойти в полицию, чтобы раз и навсегда избавиться от этих бешеных денег. И если он этого не делал, то только ради жены и детей.

Он даже не знал, какая бы его постигла кара. Впрочем, ему все равно не поверили бы. Ведь даже Доминика ему не верила. Не верила уже давно. Неделями, месяцами она следила за ним, пытаясь каверзными вопросами поймать его на противоречиях. Кто же тогда ему поверит? Боб? Тот по-прежнему подтрунивал над Кальмаром, когда заходил к нему в кабинет, но заходить стал все реже и реже, и если отпускал шуточки, то чувствовалось, что уже без всякого энтузиазма.

– Ты стал почти так же великолепен, как наш неотразимый главный директор… Что с тобой, старина?.. Ты получил наследство?.. Знаешь, нужно будет в один из ближайших вечеров вместе пообедать… Возьмем с собой мою новую подружку… И конечно, Доминику… Не беспокойся, на этот раз дама у меня воспитанная и ничего бестактного себе не позволит. На мой взгляд, она даже слишком воспитанная и перед тем, как раздеться, требует, чтобы я погасил свет… Ну и потеха! А как только окажется нагишом, ей уже все равно, хоть все лампы зажигай… Знаешь, чем занимается ее отец? Налоговый инспектор… Хорошенькое знакомство! Жаль, нельзя ему сказать, что я из породы тех…

Жюстен не смеялся, даже не улыбался.

– Как поживает Доминика?

– Прекрасно!

– Как дети?

– Тоже очень хорошо.

– А ты сам?

Боб расхохотался и, не дожидаясь ответа, продолжал:

– Тебя, старина, если бы я верил врачам, я направил бы к психиатру… Он, без сомнения, найдет у тебя какой-нибудь комплекс. Надеюсь, только не эдипов… Между нами говоря, я так толком и не знаю, что это за эдипов комплекс… А все по недостатку образования… Шутки в сторону, – продолжал Боб, – ты должен обратить внимание на свое здоровье… Все удивляются, не могут понять, что с тобой происходит… В один прекрасный день ведь все откроется… А пока знай, что я с тобой и готов выслушать признания не только на подушке…

А месье Боделен ничего ему не говорил, только наблюдал за ним украдкой и со вздохом выходил из кабинета. Патрон не переносил, если кого-то из служащих не было на месте, и совсем уже терпеть не мог больных и меланхоликов.

– Не преувеличивайте, друг мой, не преувеличивайте… – любил говорить он.

Боделен не любил присутствовать при расправах. Он поручил Шаллану уволить стенографистку, которая во время диктовки без всякой причины вдруг ударилась в слезы.

И только через год, когда эта женщина умерла, стало известно, что она была обречена на смерть от лейкемии и страдала, сознавая, что оставляет мать без всяких средств к существованию. Чего только не случается в жизни!

В пятницу Кальмар, не дожидаясь окончания работы, сказал, что идет к зубному врачу, и ушел. Нужно было переправить чемоданчик на другое место.

На этот раз настал черед Восточного вокзала. Как назло, ни близ конторы, ни близ дома не было ни одного вокзала, и Кальмару приходилось иной раз дважды в неделю проезжать по самым многолюдным кварталам Парижа.

В тот вечер он был в особенно подавленном настроении и чуть не сбил с ног продавца газет, пробиравшегося между машинами в неположенном месте.

Кругом было так многолюдно, что у Кальмара не хватило мужества везти чемоданчик на другой вокзал. Толпы мужчин и женщин в башмаках на толстой подошве и разноцветных свитерах с лыжами на плечах приступом брали поезд. Кто-то оцарапал ему лыжей щеку.

Наклонившись к автомату номер 27, он вынул чемоданчик, прошел в другой ряд, опустил монету в скважину номера 62 и положил туда свое богатство.

Он даже не стал оглядываться. Вот уже несколько дней, как он решил плыть по течению, полагаясь на волю случая, и даже дошел до того, что стал подумывать, не держать ли чемоданчик на запоре в стенном шкафу своего рабочего кабинета.

Надо будет поразмыслить над этим на свободе. Надо сказать, что теперь у него вошло в привычку тщательно обдумывать каждый свой шаг.

Это стало манией. Он делал это машинально, будто в голове у него был установлен моторчик, который всегда работал, даже ночью. Теперь он частенько в ужасе просыпался, увидев во сне новую опасность, мысль о которой раньше не приходила ему в голову.

Он пригнулся, закрыл автомат и положил ключ в карман, а когда выпрямился, заметил рядом с собой мадемуазель Денав.

– Собираетесь куда-нибудь ехать, месье Кальмар?

На секунду потеряв над собой власть, он сглупил.

– Вы следите за мной? – спросил он.

– Нет, что вы. Разве вы не знаете, что мы с мамой живем в Ланьи и я каждый день уезжаю с этого вокзала?

Нет. Он никогда не интересовался, что делала Валери после работы. Она смотрела на него пристально и в то же время с покровительственной нежностью.

– Вы так разрумянились! Должно быть, очень спешили. Я тоже сегодня ушла пораньше и доехала на метро…

Кальмару вдруг захотелось все ей рассказать. Он знал, что это безумие, но ничего не мог с собой поделать. Ему невмоготу было это молчание, этот нелепый влюбленный взгляд, которым она обволакивала его. Можно было подумать, что, захватив его врасплох, она испытывала такое же чувство умиления, как при виде мальчика, тайком подобравшегося к банке с вареньем.

– Я провожал друга, в ту минуту, когда поезд тронулся, заметил, что в руках у меня остался его чемоданчик. А он и так нес два чемодана.

Не видела ли она, как он вынимал чемоданчик из первого автомата?

– Я очень рада, что встретила вас, месье Кальмар. Ведь это совсем иначе, не то что видеть вас на работе…

– До свидания, мадемуазель Денав…

– До свидания, месье Кальмар… Впрочем, стойте… Я давно собиралась вам сказать, да все не решалась… Здесь, в толпе, это проще… Мне хочется, чтоб вы знали, что в моем лице вы имеете друга, что лучшего друга, чем я, у вас нет, что я пошла бы на все, чтобы вам помочь…

И, не дожидаясь его ответа, его реакции, она бросилась на платформу и затерялась в толпе лыжников в спортивных костюмах.