Текст книги "Исчезновение Одиль"

Застигнутый врасплох, он замялся, она же спокойно уселась напротив него.

– Виски? – спросила официантка, как будто давно была знакома с ее вкусами.

– Двойной.

Похоже, ее охватили угрызения совести.

– Надеюсь, ты не на мели?

Он покачал головой.

– Ты не из Парижа?

– Я из Лозанны.

– Это ведь в Швейцарии, да? Совсем недавно при мне говорили о Швейцарии.

То ли вчера, то ли сегодня, не могу вспомнить, где именно.

– Это была молодая девушка?

– Не знаю. Но мне кажется, я слышала женский голос.

– В ресторане?

– Возможно. Я всегда хожу обедать в «Бильбоке» на площадь Мобер. Но не думаю, чтобы это было там.

– Вы живете в гостинице?

– Нет. У меня своя комната, где я могу готовить еду, когда мне этого хочется. Я пытаюсь вспомнить… Чтобы дважды за два дня столкнуться со Швейцарией – признайся, это занятное совпадение.

Продолжая говорить, она разглядывала его и, казалось, находила симпатичным.

– Ты в Париж надолго?

– Не думаю.

– Студент?

– Да.

– Твое здоровье.

При других обстоятельствах он, вероятно, переспал бы с ней, так как у нее был вид славной девушки с привлекательным телом.

Он махнул рукой официантке.

– Вы уже уходите?

– Да. Меня что-то клонит ко сну.

Он расплатился. Девушка вздохнула:

– Тогда пока!

Он помахал гитаристу и вышел. Моросил дождь, которого парижане ждали уже давно, так как здесь тоже, как и в Швейцарии, в сентябре не выпало ни капли.

На всякий случай он заглянул в «Червовый туз», где хозяин подал ему по долгу службы порцию рома. Ему не хотелось пить, но отказаться он не решился.

– Не приходила?

– Нет.

Сегодня вечером разгуливали по залу, играя на инструментах, трое – все с длинными волосами.

От рома у него окончательно подкосились ноги, и ему стоило некоторого труда добраться до своей гостиницы на улице Гей-Люссака.

Он проспал до десяти утра и в очередной раз проснулся с неприятным вкусом во рту.

Глава 4

«Боб уходит из дома до того, как приносят почту. Если почтальон отдаст письмо Матильде, она отнесет его в комнату брата.

Если вдруг она оставила его внизу и если, что еще менее вероятно, моя мать встала рано, то та узнает мой почерк и не сможет сдержать любопытства».

Так она рассуждала в поезде. Она не драматизировала ситуацию и не думала ни о том, что ей предстоит совершить, ни о том, как она это сделает.

Что решит брат, когда прочтет ее письмо? Расскажет ли он о нем отцу?

Вполне вероятно, что да. Они хорошо ладили между собой, и Боб часто поднимался в мансарду, чтобы поболтать с ним.

Сказал ли он ему о самоубийстве? Или же сообщил только об исчезновении, являвшемся, в общем-то, своего рода побегом?

Все говорило за то, что Боб приедет в Париж и примется ее искать, но у него было мало шансов найти ее среди пяти миллионов жителей.

За окном стемнело, она покинула вагон-ресторан и вернулась на свое место.

С нее не сводил глаз мужчина средних лет, державший у себя на коленях сафьяновый портфель, как будто это было что-то ценное, и когда она случайно поворачивалась к нему лицом, он улыбался ей, как ему думалось, многообещающей улыбкой.

Лишь очутившись на перроне, она вдруг ощутила шок. Люди вокруг нее спешили, и многие задевали ее на ходу. Она неподвижно стояла там, в сером свете грязных фонарей, и все, даже ее поездка, казалось ей нереальным.

В растерянности она спрашивала себя, зачем сюда приехала. Она чуть было не залезла в такси и не велела отвезти себя в отель «Меркатор» на улицу Гей-Люссака, где бы она вновь очутилась в знакомой обстановке. Но ей нельзя было туда ехать. Там на протяжении уже многих лет по традиции останавливалась вся ее семья, и, вероятно. Боб в первую очередь отправится именно туда.

Перед вокзалом вытянулись в ряд гостиницы, в холлах которых на ночь оставляли лишь часть освещения.

Она вошла в первую попавшуюся, на название которой даже не взглянула.

Ночной портье с унылым видом спросил у нее удостоверение личности. Она об этом не подумала. Но поскольку всюду будет то же самое, Одиль достала из сумки паспорт.

Ее номер оказался довольно просторным, но некрасивым, и отличался банальным старомодным уродством и более чем сомнительной чистотой. В ванной комнате от воды из кранов на эмали остались широкие коричневатые подтеки.

И тут, усевшись на край кровати, она расплакалась. Она чувствовала себя одинокой, ей не на что было вновь опереться. Никто не занимался ею и не протягивал ей руки. А разве ей вообще помогали когда-нибудь жить?

Это было глупо. Все было глупо. Ее существование не имело значения, цели.

Она, как толстая муха жарким летним днем, натыкалась всюду на стены…

Она чуть было не вышла из гостиницы и не отправилась куда глаза глядят, чтобы видеть шагающих людей, машины, огни. Только чтобы вырваться из той пустоты, что давила на нее со всех сторон.

На улице было бы то же самое. Она бы все равно была одна, и прохожие ничего не могли бы для нее сделать.

Она достала из несессера пузырек со снотворным, и тут ей сильнее захотелось проглотить разом все имевшиеся в нем таблетки.

Не сейчас. Она должна дать себе время прожить свою смерть. Она еще сохраняла слишком ясную голову. Одиль взяла только одну таблетку и проглотила ее, запив небольшим количеством воды из стакана для чистки зубов.

Затем, уже лежа в постели, еще немного всплакнула.

Она не решалась раздеться, как если бы не чувствовала себя в безопасности в этой враждебной комнате, и в конце концов заснула, не сняв одежды.

На следующий день она проснулась все в той же обстановке, которая при свете дня выглядела не лучше. Было около полудня. Ей не хватило духу принять ванну или душ и приготовиться к выходу на улицу. На ночном столике стоял телефон, и она позвонила, чтобы ей в номер подали сандвичи.

– С чем, мадемуазель?

– Два с ветчиной и два с сыром.

Она съела их, стоя перед окном и наблюдая за тем, как снуют взад-вперед такси, привозившие на вокзал пассажиров или увозившие их оттуда.

Она снова уснула и проснулась лишь в четыре часа. Тут она привела себя в порядок – ей не терпелось оказаться на улице, убежать от этих четырех стен.

Она пошла вдоль Сены, машинально думая о том, как бы утопиться. Утопиться Одиль не могла-была слишком хорошей пловчихой и инстинктивно пыталась бы выплыть.

Она пообедала в небольшом ресторанчике на набережной де ла Турнель. Она по-прежнему не ощущала себя в реальном мире. У нее кружилась голова. Перед глазами все плыло… Она подумала, не больна ли она. Уже не один год ее преследовала эта мысль.

– Я не доживу до старости…

Она сказала это Бобу два года назад, а Боб посмеялся над ней.

– Бедненькая моя, ты все это выдумываешь.

– Тогда отчего у меня постоянные недомогания?

– У всех это бывает, но большинство людей не обращают на них внимания.

Кончилось тем, что она оказалась в небольшом ночном кабачке на улице Сент-Андре-дез-Ар. Она смотрела на танцующие пары.

Они были счастливы. Существовали же счастливые люди. Она выпила джина с водой, отчего ей сделалось еще грустнее.

Ей бы хотелось с кем-нибудь поговорить. С братом, к примеру. Нет. Нет.

Лучше с врачом, со специалистом, который бы, возможно, нашел, в чем суть ее недуга.

Но о каком недуге шла речь? Во что она превратила свою жизнь? И никто не был повинен в том, даже довольно унылая атмосфера ее города.

Она одна была за все в ответе. Она только и думала, что о себе самой, о своих недугах, о будущем, которое была не в состоянии представить.

От нее не было проку. Она ничего не давала. Наоборот, она была бременем для других.

И вот осталось только настоящее, за которым уже ничего больше не следовало!

Она приняла решение. Написала Бобу и попыталась все ему объяснить. Боб был ее противоположностью – серьезный парень, устойчивый, уверенный в себе.

Что он подумал, ознакомившись с ее посланием?

Сейчас он, вероятно, едет в поезде-том же скором, на котором приехала в Париж и она.

У нее возникло сильное желание дождаться его приезда, навестить его на улице Гей-Люссака, объявить о том, что она откажется от своего плана, если он пообещает ничего не говорить ни родителям, ни кому бы то ни было другому о том, где она находится.

Она не вернется в Лозанну. Об этом не может быть и речи. Что она станет делать? Она слишком рано бросила учебу и не смогла получить никакого стоящего диплома. Так же обстояло дело и с уроками игры на гитаре, уроками английского, уроками танца.

Она внезапно кидалась в другую сторону и в течение нескольких недель ощущала нечто вроде эйфории. Ей хотелось продвигаться быстрее, чем было запланировано преподавателями, стремившимися унять ее пыл.

Затем наступал день, когда у нее пропадал всякий интерес. Прежде чем лечь спать, она оставляла записку Матильде.

«Завтра утром меня не будить. Позвони на курсы английского и скажи, что я больна».

Она уединялась в своей комнате и спускалась лишь к ужину. Спала, ставила пластинки, читала что попадало ей под руку.

Рядом с ней сел мужчина средних лет.

– Вы ведь здесь впервые, не так ли? – прошептал он наконец, нагнувшись к ней.

Она взглянула на него как на пустое место, и он, похоже, смутился. Она расплатилась, взяла такси, чтобы вернуться в гостиницу. Денег у нее было немного, чуть больше пятисот франков. Что она станет делать, когда они кончатся?

Ну и глупая же она. Разве не нашла она выход до своего отъезда из Лозанны? Она исчезнет. Она уже больше не задавалась вопросом, как сделать так, чтобы ее тело не обнаружили или чтобы его нельзя было опознать. Этот замысел возник у нее еще в Швейцарии. Но он был слишком романтичен. Кроме того, оказалось, что он неосуществим.

Ее постигнет участь всех самоубийц. Вызовут полицию. Отвезут в Институт судмедэкспертизы для вскрытия…

Примчатся родители, поселятся на улице Гей-Люссака, перевезут ее тело в Лозанну.

Именно эта часть сценария удручала ее больше всего. Но ведь когда все произойдет, она уже больше ничего не будет чувствовать. Состоится ли короткая церемония в церкви? Неизбежно появятся заметки в газетах, и на похороны вместе с ее бывшими подругами и друзьями придут также и поставщики матери, ее партнеры по бриджу.

Она будет лежать в длинном полированном ящике, задыхаясь в нем. Глупо было так думать. Разумеется, она не будет задыхаться. Но можно ли быть уверенной, что после уже больше ничего не чувствуют?

Она снова, как и накануне, приняла таблетку снотворного; она встала сразу после десяти, позавтракав, принялась за свой туалет.

Одаль надела ту же одежду, что и накануне. Обычно она носила брюки и рубашки в облипку, чтобы подчеркнуть свои формы.

Она не была довольна своим телом. У нее почти не было груди и бедер. На вилле она взвешивалась по два-три раза в неделю и расстраивалась, если не набирала нескольких десятков граммов.

Одиль пообедала в ресторане, расположенном за церковью Сен-Жермен-де-Пре, – она не посмотрела, как называется эта улица. Все шло не так, как она себе это представляла. Одиль не подумала о том, что останется одна, что ей не с кем будет поговорить. Не могла же она до бесконечности ходить по улицам.

Она вернулась, легла и провалялась в постели весь день.

Она по-прежнему откладывала момент, когда нужно будет совершить задуманное. Не из страха, а потому, что ей было необходимо такое вот медленное прощание с жизнью.

Это было своего рода подготовкой. Никто из тех, с кем она сталкивалась на улице или кто здоровался с ней в гостинице, не догадывался о тех мыслях, что вынашивала она в своем мозгу.

Из гостиницы она вышла, разумеется, вечером. Одиль поужинала лишь парой сандвичей в одном баре – не была голодна. Боб, наверное, уже приехал. Как он примется за дело? Где начнет ее искать? Конечно же, отправится в «Каннибал», так как она ему однажды сказала, что ходила туда и хорошо провела там время.

Она тогда переживала период эйфории, и сейчас с тоской вспомнила о гитаристе, который отвел ее к себе. Ей бы хотелось вновь с ним увидеться, поговорить, может быть, сказать ему о своем решении?

Это было слишком опасно. Боб почти наверняка отправится в «Каннибал».

Заговорит ли он с музыкантом? Расскажет ли ему тот о том, что произошло между ними?

Какое это, в конце концов, имеет значение? Она не стыдилась той жизни, которую вела вот уже несколько лет. Самым плохим воспоминанием был дядя Артур, которого та история не смущала, поскольку он по-прежнему приходил время от времени к ним домой. Он был все таким же – довольный собой, с постоянной шуткой на устах.

– Ну что, красотка, сколько новых жертв на твоем счету?

Он был братом матери. Хорошо зарабатывал. Беспрерывно разъезжал за рулем красивой машины от фермы к ферме, чтобы продать свою сельскохозяйственную технику. Почти всюду его угощали стаканчиком, от чего он никогда не отказывался.

У Одиль была еще одна родственница-тетка матери в Париже, у которой тоже никогда не было своей семьи.

Сейчас ей, должно быть, больше восьмидесяти, и она живет одна в квартире на улице Коленкур. Она более сорока лет проработала в одной и той же конторе на улице дю Сантье, и помимо скромной пенсии у нее, наверное, были еще и сбережения.

Одиль видела ее только раз, когда они с матерью поехали на Монмартр, чтобы навестить ее. Квартира поражала чистотой, и нужно было ходить в войлочных шлепанцах, чтобы не запачкать натертый паркет.

Что бы она сказала своей тетке? А та, разве бы она не сообщила тут же ее родителям?

Смешно, что она подумала о тетке, в общем-то, совершенно незнакомом человеке, в такой момент. Если она откажется от своего замысла, не станет ли такой же, как та?

Одиль искала ночной ресторанчик, чтобы провести там часть ночи. Нельзя, чтобы там ее слишком хорошо знали, поскольку она опасалась повстречаться с разыскивавшим ее Бобом.

Кончилось тем, что она оказалась в «Червовом тузе». Какая-то женщина пела. Ей аккомпанировал гитарист. Девица с покрытыми лаком, но грязными ногтями спросила, что она желает выпить. Одиль заказала джин с водой.

Пристрастие к джину она переняла от одного из двух преподавателей, с которыми иногда встречалась в бистро.

Она подражала. Она всегда кому-нибудь подражала. У нее не было своего мнения. Она это сознавала. Тревогу вызывало то, что она очень хорошо себя знала, но ничего не могла с собой поделать.

Она смотрела на влюбленных, которые обхватили друг друга за талию и целовались. Рука мужчины лежала на груди у девушки, и ни его, ни ее не смущало, что на них пялились десятка два людей. А действительно ли на них пялились? Разве здесь не было все дозволено?

Ее соседями были двое довольно молодых мужчин, длинноволосых, в голубых джинсах.

– Вы кого-нибудь ждете, мадемуазель?

– Нет.

– В таком случае не хотите ли присоединиться с нам?

Они пили пиво. Она подошла к их столику.

– Что в вашем бокале?

– Джин.

– Выпейте его, чтобы можно было заказать вам еще.

Так она и сделала.

– Вы француженка?

– Нет.

У нее на губах уже проступала легкая улыбка.

– Бельгийка?

– Нет.

– Но вы говорите по-французски без акцента…

– У меня швейцарское гражданство.

– Из Женевы? Я дважды ездил в Женеву и один раз в Виллар, чтобы покататься там на лыжах.

– У моих родителей есть небольшое шале в Вилларе, и в детстве я ездила туда каждый год.

– Мы могли там повстречаться. А больше вы там не бывали?

– Родители еще ездят туда. Ну а я предпочитаю солнце и провожу каникулы на Средиземном море.

– Вы студентка?

– Да.

– В Париже?

Ей следовало быть осторожной, так как они могли оказаться студентами и тогда быстро распознают ее ложь.

– Нет. В Лозанне. Я приехала сюда на несколько дней.

Ей уже приходилось лгать таким образом раз десять, да что там десять раз пятьдесят. Она это делала не для того, чтобы набить себе цену, а потому, что правда была слишком сложной. В ее положении нельзя было говорить о каникулах, поскольку она весь год ничего не делала, разве что ходила в течение довольно короткого времени то на одни, то на другие курсы.

– Вы здесь уже бывали? Знаете усача?

Так он называл хозяина, потому что у того были огромные черные усы.

– Я тут впервые.

– Это немного похоже на лотерею. Бывают ударные вечера, а бывают и скучные. Все зависит от посетителей. Гитарист – не профессионал. Он приходит играть для собственного удовольствия. Певица тоже. Порой здесь собираются шесть-семь музыкантов. Хозяин-ловкач. Он разрешает играть. Даже когда здесь высаживается десант из полудюжины пьяных американцев, которые грозят все переломать. Вы хорошо знаете Париж?

– Я довольно часто сюда приезжала.

– С родителями?

– Только когда была маленькой. Уже давно я приезжаю сюда одна.

– И всегда на Левый берег?

– Да. Именно здесь я чувствую себя как дома. Я ни разу не была ни в Лувре, ни в каком другом музее. Ну, может, пару раз прогулялась по Елисейским полям.

– Нас таких довольно много.

– Вы тоже студенты?

– Мой друг Мартен родом из Нантера.

Она взглянула на него с некоторой долей восхищения.

– Ну а я готовлюсь к степени лиценциата по английскому и попробую затем защитить диссертацию.

Она не ожидала встретить в этом ресторанчике таких серьезных парней.

– У вас нет подружек?

– Порой они у нас бывают, но долго не задерживаются. Мы предпочитаем перемены. Полагаемся на случай.

– И приглашая меня за свой столик, вы приняли меня за один из таких случаев.

Они оба рассмеялись. Студент из Нантера выглядел совсем непривлекательным, но у второго был искренний, заразительный смех.

– Вы говорите по-английски?

– Нет. Я учила его полгода, и результаты оказались плачевными. Как и всякий раз, когда я за что-нибудь берусь.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что все, за что я ни берусь, проваливается самым жалким образом.

Она поймала себя на том, что тоже улыбается.

– На какой факультет вы записались?

– На филологический.

– Хотите стать преподавателем?

– Нет.

– Литературным критиком? Писательницей?

Она страшно удивилась, услышав свой собственный смех. Но разве она не была в центре внимания двух молодых людей? Ею занимались. Ее находили интересной. Она играла и едва ли сама сознавала, что лжет.

– У вас есть братья, сестры?

– Только брат.

– Старший?

– Он на четыре года старше меня.

– Тоже учится в университете?

– Да. Он зубрила.

– На каком факультете?

– Социология…

– Как и я, – сказал студент из Нантера. – На каком курсе?

– На третьем. Затем будет писать диссертацию.

– Я сейчас тоже пишу диссертацию.

Все это было банально и в то же время повышало настроение. Она не думала ни о себе, ни о своих планах. Они лениво болтали, и эта легкость успокаивала.

– Может, потанцуем? – спросил ее сосед.

– С удовольствием.

Между столиками было очень мало места, и хватало трех пар, чтобы пустое пространство заполнилось.

– Вы торопитесь вернуться в гостиницу? – спросил студент вполголоса.

– Нет. Меня никто не ждет.

– Когда я оторвусь от своего приятеля, мы могли бы походить вдвоем в ночи. Вы любите ходить?

– Да.

Это было неправдой. Пешком она ходила лишь тогда, когда у нее не было другого выхода. В Лозанне на улицу де Бур, находившуюся в пятистах метрах от ее дома, она ездила на мопеде.

Он сжал ей пальцы, как будто они уже были сообщниками.

– Мы могли бы зайти потом ко мне и пропустить по последнему стаканчику.

Она промолчала, не сказав ни да, ни нет.

– Я вам отвечу в свое время.

Такого она не предусмотрела, когда покидала гостиницу «Элиар». Они снова сели, сделали новые заказы.

Наступило молчание. Студент был немного смущен предложением, которое сам же только что сделал. Но разве сейчас не было два часа ночи и разве она не сидела одна в ночном кабачке с сомнительной репутацией? Чего же она искала, если не приключения?

Он слегка прижался своим коленом к колену соседки, и та не убрала ногу.

– Видите двух хиппи напротив? Они сейчас курят марихуану.

– А если заявится полиция?

– Полицейским это известно. Если все делается пристойно и не используется ЛСД, они предпочитают закрывать глаза. Если, конечно, речь не идет о поставщиках.

– Вы пробовали?

– Да. Дважды.

– Вам не понравилось?

– Нет. У меня это вызывало не возбуждение, а сонливость.

– А ЛСД?

– Мне после него было чертовски плохо. Видите, в квартале Мобер еще попадаются весьма обычные молодые люди. Ваше здоровье. Меня зовут Мартен, а моего друга – Луи, но из-за его свирепого вида мы прозвали его Ужасный.

Он вопросительно взглянул на нее и посмотрел на часы. Она махнула ресницами в знак согласия.

– Послушай-ка, Луи, а не пора ли нам идти?

– Хорошо. Сегодня твой черед платить.

Луи сам их оставил, так как у двери стоял его мопед. На длинной, плохо освещенной улице Одиль осталась наедине с тем, кого звали Мартеном.

Довольно долго они молча шли и, казалось, слушали шум своих шагов. Затем произошло нечто такое, что заставило вздрогнуть Одиль, нечто совершенно неожиданное. Тихонько, как бы колеблясь, ее спутник просунул свою руку под ее руку так, что теперь они шли как влюбленные.

Это был, в общем-то, пустяк, но она пришла в волнение. Их встреча представала в ином свете. Она не помнила, чтобы мужчина шел с ней рука об руку.

– Вы живете в этом квартале? – спросила она, чтобы только не молчать.

– Недалеко отсюда. На улице дю Бак. Не нужно шуметь, когда мы окажемся на лестнице, а также когда мы пойдем через гостиную…

Он рассмеялся, и его смех прозвучал очень молодо.

– Этот дом – старый особняк, поделенный на квартиры. Очень давно моя хозяйка сняла крыло на четвертом этаже, а поскольку для нее одной это слишком много, то она сдает две меблированные комнаты. Она ставит жильцам два условия. Первое-это не готовить в комнатах еды и вообще не есть там.

Второе – не приводить женщин.

– Условие, которое, мне думается, вы нечасто выполняете.

– Вопреки тому, что вы думаете, я очень редко возвращаюсь не один, и старая мадам Буалдье ни разу не застала меня с поличным. У нее, по-видимому, приличное состояние, потому что мебель там великолепная. Ковры тоже.

Под аркой виднелась дверь, и у него был от нее ключ. Они бесшумно поднялись на четвертый этаж, включив выключатель с реле времени на третьем этаже.

Он приложил палец к губам и достал из кармана другой ключ. Все было погружено в темноту и безмолвие. Лишь в большой гостиной сквозь ставни пробивался свет.

Он взял ее за руку, и так они достигли коридора, где перед какой-то дверью он остановился. Ему стоило лишь повернуть ручку – и дверь раскрылась, затем он закрыл ее. Ключ был внутри.

– Ну вот!

Он зажег свет и поцеловал ее. Все это происходило будто во сне. Комната была очень большой, с высоким потолком, за пунцовыми шелковыми шторами не было видно окон.

Постель была приготовлена к ночи.

– Не бойтесь, – прошептал он. – Отныне нам позволено все, кроме громких разговоров.

– Я не боюсь.

Если бы она раньше повстречала такого парня, как Мартен, она, возможно бы, влюбилась и многое в ее жизни сложилось бы иначе.

Он нежно целовал ее, и она чувствовала, что эта его нежность настоящая.

Все выглядело так, будто он понимал, что она, несмотря на свой уверенный вид, всего лишь ребенок.

– Что вы будете пить? Коньяк или вино? Это все, что у меня тут есть, вино не слишком хорошее.

– Тогда коньяк.

Пока он ходил за бутылкой и бокалами, которые стояли в старинном шкафу, она совершенно спокойно сняла с себя куртку. Мебель в стиле Людовика XV, великолепно отполированное дерево.

– Ваше здоровье.

– За нас двоих, – поправил он. – Мне бы хотелось, чтобы у вас осталось хорошее воспоминание об этом вечере. Не знаю, увижу ли я вас снова, ведь вы, вероятно, собираетесь вернуться в Лозанну…

– Да, я собираюсь уехать.

Они разговаривали понизив голос, постоянно прислушиваясь, и это придавало их беседе таинственный, романтический характер.

– Жаль, что я не повстречался с вами раньше, – сказал он – Кажется, я тоже об этом сожалею.

Мягкими, ловкими движениями он расстегнул пуговицы на ее рубашке, снял ее, затем снял бюстгальтер и положил его на стул.

– У меня не холодные руки?

– Нет.

Это не походило ни на одно из ее любовных приключений. Он пытался стянуть с нее брюки, но это оказалось сложнее.

– Оставьте. Я сама сейчас это сделаю.

Она села на край кровати, чтобы высвободить ноги. Она не ощущала никакого стеснения, никакой стыдливости. На ней остались лишь легкие трусики, их она тоже сняла.

– Вы не раздеваетесь?

– Может, слишком много света?

– Ночника было бы достаточно, да?

Шелковый абажур был красного цвета, и комната заливалась розовым светом.

Из них двоих более неловко чувствовал себя он.

«Ну что ж, старушка, это в последний раз», – подумала Одиль.

Он лег рядом с ней и принялся ее ласкать.

– Я ведь тощая, да?

– Вы стройная, а не тощая.

– Лишних пять кило не помешали бы.

– И куда бы вы их дели? Вы хотите прибавить в весе, тогда как большинство женщин мучают себя, чтобы похудеть.

Когда его ласки стали более интимными, она закрыла глаза, и вскоре он оказался на ней: он медленно проникал в нее. На мгновение она подумала, что впервые по-настоящему испытает оргазм. Начало уже было сделано, и она пребывала как бы в напряженном ожидании, сдерживая дыхание, но это ощущение развеялось.

Она ничем не выдала себя. Она открыла глаза и посмотрела на него. Он казался таким счастливым! Ей редко удавалось видеть такой восторг на лице мужчины!

– Вам не нужно предохраняться.

Теперь это уже было не важно. У нее не хватит времени на то, чтобы забеременеть.

Она неправильно сделала, что подумала об этом. Когда она почувствовала, что он кончает, у нее по щекам потекли слезы. Они не были сильными. Она не рыдала. Лишь несколько раз всхлипнула.

– Я сделал вам больно?

– Нет. Не обращайте внимания.

– Это ведь не в первый раз?

– Нет. Я ни в чем вас не упрекаю. Это личное. Я – идиотка.

Слезы так и продолжали течь, они жгли щеки, и у них был тот же вкус, как и тогда, в Уши.

Ей в ту пору было восемь лет. Однажды мать строго отчитала ее за то, что она пряталась в гостиной, когда мать с приятельницами играли там в карты.

Когда ее обнаружили, ей устроили страшную взбучку.

– Иди к себе в комнату, и чтобы я больше никогда не видела, как ты прячешься.

В ней возобладало ощущение, что с ней поступили несправедливо. У нее и в мыслях не было подслушивать, о чем говорят взрослые. Или все же ей немного этого хотелось?

– Она меня ненавидит, и я тоже ее ненавижу.

Она разговаривала сама с собой.

– Я освобожу их от себя и сама освобожусь от них.

Она спустилась на цыпочках по лестнице. Пересекла сад, вышла за ограду.

Она двинулась по улице, что лежала прямо перед ней, и чуть позже пересекла хорошо знакомый ей парк Мон-Репо. Она сотни раз приходила сюда играть, но сейчас не смотрела по сторонам.

Она продолжала разговаривать сама с собой.

– Как так получается, что взрослые все дневные часы проводят за игрой в карты? Она ничего другого и не делает. Ей и в голову не придет помочь бедной Матильде, она уже старенькая, а должна заниматься всем. Есть, конечно, еще Ольга, горничная, но та приходит только четыре раза в неделю и только по утрам. Похоже, она серьезно больна и не знает этого.

Она продолжала шагать. Ей хотелось уйти от виллы далеко-далеко. Она не задумывалась над тем, что же будет потом.

Был ли это способ наказать мать? Теперь она шла по незнакомым улицам, и каково же было ее удивление, когда она обнаружила, что находится на берегу озера в Уши.

Она села на пустовавшую скамейку. И вот тогда у нее и хлынули из глаз слезы – теплые, очень соленые, сопровождавшиеся редкими всхлипываниями. У нее не было платка, чтобы вытереться. На ней красовался фартук, который она надевала на вилле.

– Что с тобой, девочка?

Дама показалась ей старой. Почти все взрослые в ее глазах были старыми, включая отца и мать.

– Ничего, мадам.

– Ты тут с кем-нибудь?

– Нет.

– Живешь в этом квартале?

– Нет.

– А ты знаешь, где ты живешь?

– На авеню де Жаман.

– И ты пришла оттуда пешком?

– Да.

– Твои родители знают, что ты здесь?

– Я им не сказала, что ухожу.

– Куда же ты собиралась идти?

– Не знаю. Все равно куда. Мне очень сильно попало от мамы. Я захотела наказать ее.

– Пойдем, я отвезу тебя домой Она взяла ее за руку и повела к выстроившимся в ряд такси.

– Какой номер дома на, авеню де Жаман?

– Это вилла, которая называется «Две липы», но там есть только одна.

Дверь открыл отец, так как жена сообщила ему о происшедшем. Сама же она была занята тем, что прочесывала улицы этого квартала; то же делала и Матильда.

– Благодарю вас, мадам. Признаюсь, я очень беспокоился…

– У вас очень умная дочь, очень умная.

Она помнила не только слезы, но и слова, которые были тогда произнесены.

Отец заключил ее в объятия, чего он почти никогда не делал, и поцеловал.

Первой возвратилась мать.

– Одиль вернулась?

– Она играет у себя в комнате. Ее привела очаровательная старая дама.

Сейчас лучше не подниматься наверх и ни о чем не говорить с ней…

Прошло так много времени, а она еще помнила свои слезы, и вот плакала, как когда-то давно, – голая, в объятиях голого мужчины, которого несколько часов назад не знала.

– Не обращайте внимания.

И она повторяла себе: «Это в последний раз…»

Он полез в ящик комода за носовым платком, чтобы вытереть ей слезы, и шутя бросил фразу:

– Заодно можете и высморкаться.

Чуть позже он возобновил свои ласки, и она уже больше не плакала. Ей было хорошо. Тело ее расслабилось. Она ни о чем не думала. Ей бы хотелось до самого утра оставаться в постели с этим высоким, таким молодым и симпатичным парнем.

Он наполнил бокалы коньяком.

– За нашу любовь.

Она вздохнула, зная, что означают эти слова.

– За нашу любовь.

Она никогда не любила. Она никогда не полюбит. Стоило ей по чистой случайности найти наконец объятия, в которых ей хорошо, и вот, разве не намекают ей сейчас, чтобы она ушла?

Она какое-то время провозилась в ванной комнате, потом вернулась, чтобы одеться. Мартен был уже почти готов.

– Не нужно меня провожать, – сказала она.

– Не собираетесь же вы возвращаться одна! Где вы живете?

– Неподалеку. Вы только выведите меня из квартиры.

На этот раз он прихватил с собой маленький электрический фонарик. Он подал ей руку и провел ее через гостиную; когда же они добрались до прихожей, то увидели нечто вроде призрака – скрестив на груди руки, на них смотрела очень худая женщина в ночной сорочке.

Мартен поспешил направить луч фонарика на входную дверь, и призрак исчез.

Они быстро спустились по лестнице. На тротуаре Мартен деланно рассмеялся.

– Мне очень жаль. Из-за меня вас теперь выставят за дверь.

– Не тревожьтесь. Мне уже начала поднадоедать эта чересчур приглушенная, на мой вкус, атмосфера. Куда мне вас отвести?

– Я же вам сказала – никуда. Мне очень хочется вернуться одной. Это позволит мне поразмыслить…

– И над многим вам надо поразмыслить?

– Да.

– Это серьезные вещи?

– Есть и такие.

– Полагаю, я не отношусь к тому, что вас тревожит?

– Я только что провела один из самых счастливых часов в своей жизни.