Текст книги "Мегрэ забавляется"

Глава 7
Маленький бар на набережной Шаратон

Мегрэ наконец нашел скамейку, где просидел полчаса, не испытывая никакого желания ее покидать. Жена рядом с ним до сих пор не могла прийти в себя от изумления, видя его столь умиротворенным, и время от времени бросала в его сторону удивленные взгляды, ожидая, что вот-вот он вскочит со словами: «Пошли!»

В эти послеполуденные часы деревья на набережной Берси отбрасывали столь же мягкие и бестрепетные тени, как и в тихих аллеях какого-нибудь провинциального городишка. Скамья, Бог весть почему, была повернута спинкой к Сене, и перед глазами четы Мегрэ вырисовывалась картина старинного, заботливо охраняемого города, не с обычными, а с винными складами, на вывесках которых мелькали знакомые названия, обычно встречающиеся на бутылочных этикетках или же – но более крупными буквами – обозначались под крышами придорожных ферм.

Здесь, как в самом заправском городке, были улочки, переулки, площади и проспекты, а вместо машин – бочки всех мыслимых калибров.

– Знаешь, как мы на полицейском жаргоне называем пьяницу, которого подбирают в общественных местах?

– Ты мне как-то говорил, но я забыла.

– Берси. Например, спрашивают полицейского на велосипеде, спокойно ли прошло ночное патрулирование, и, если не было происшествий всего сектора, он отвечает: «Да так, мелочевка. Всего трое берси».

Неожиданно комиссар посмотрел на жену с легкой улыбкой.

– Ты не находишь, что я поглупел?

Мадам Мегрэ сделала вид, что не поняла его, хотя прекрасно уразумела, на что он намекает, и, изобразив на лице невинное выражение, спросила:

– Почему?

– Я в отпуске. Пардон согласился, чтобы я оставался в Париже, но при условии, что перестану волноваться и буду только отдыхать. Так что люди могут преспокойно убивать друг друга – меня, это не касается.

– Ну а ты портишь себе кровь из-за этого дела, – закончила она за него.

– Вовсе нет. Признаться, временами меня забавляет эта игра в детектива-любителя. Ты ведь видела на ярмарке солдат, которые развлекаются, паля в тире из мел кашек по глиняным трубкам. Случалось, что иногда в тот же самый день их заставляли стрелять на учениях из настоящих ружей и они при этом ворчали. Понимаешь, что я хочу сказать? – Мегрэ редко изливал душу, и откровения свидетельствовали, что он расслабился. – Понимаешь, поначалу эта история меня заинтриговала, впрочем, и сейчас интересует не меньше. К несчастью, наступает момент, когда я не могу не поставить себя на место других людей.

Она, конечно, тут же подумала о Жаве и Негреле, но почему-то спросила:

– И на чье же?

Смеясь, он ответил:

– Может быть, на место жертвы. Впрочем, пусть всю ответственность несет Жанвье, мы же не будем больше думать об этом.

Слово свое комиссар держал довольно долго. Поднявшись со скамьи, он повел мадам Мегрэ не к бульвару Ришар-Ленуар, а к набережной Шаратон, где Париж как-то сразу обретает вид предместья. Он всегда любил широкие набережные, где шла разгрузка и погрузка барж, где все было забито бочками и всевозможными прочими грузами, где между новыми строениями притулились сероватые пакгаузы, напоминавшие о былом Париже.

– Я вот задумываюсь, почему нам никогда не приходило в голову подыскать квартиру на какой-нибудь набережной?

Из своего окна он тогда мог бы видеть баржи, по-братски пристыкованные друг к другу, морские форменки и белоголовых детишек, сохнущее на веревках белье.

– Вон видишь тот домик, что сейчас сносят? Там жил некий молодой человек, который, придя однажды с мамашей ко мне в кабинет, стянул одну из моих трубок.

Впрочем, в Париже оставалось мало мест, которые не вызвали бы в его памяти какое-нибудь более или менее серьезное расследование, более или менее громкое дело.

Мадам Мегрэ знала о них в основном по слухам.

– А не здесь ли ты провел три дня и три ночи, не знаю уж в каком ресторанчике, когда обнаружили неизвестного, убитого на площади Конкорд? – спросила она.

– Чуть-чуть подальше. Ресторан этот перестроили в гараж. Вон там, где сейчас две бензоколонки.

В другой раз ему пришлось пройти по набережным от шлюза Шаратон до острова Сен-Луи по пятам за владельцем буксиров, которого он в конце концов упрятал в тюрьму.

– Тебе не хочется пить?

Мадам Мегрэ никогда не мучила жажда, но она всегда с готовностью следовала за мужем, если у него возникало желание освежиться.

– В том баре, что на углу, я тоже сидел в засаде, часами поджидая кое-кого. Туда они и зашли. Террасы в этом баре не было, а внутри не оказалось никого, кроме худенькой белокурой женщины, которая, сидя за стойкой, вязала и слушала радио.

Мегрэ заказал аперитив для себя и фруктовый сок для жены. Пока они усаживались за столик, хозяйка разглядывала их, морща лоб.

Она явно сомневалась, что узнала его. Более трех лет он не заходил в этот бар, крашенные в желтый цвет стены которого украшали рекламные плакаты, как это принято в загородных кафе и гостиницах. Из кухни тянуло запахом готовящегося рагу. Картину довершал мурлыкающий в кресле с плетеным сиденьем рыжий кот.

– Вам с простой водой или с содовой?

– С содовой, пожалуйста.

Женщина все еще была заинтригована и словно пыталась примерить какое-то имя к его лицу. Обслужив Мегрэ, она склонилась над лежавшей на стойке газетой, некоторое время колебалась, но затем, взяв ее, вновь подошла к столику и, несколько смутившись, обратилась к комиссару.

– Это не о вас? – спросила она, указывая пальцем на рубрику: «В последний час». Газета была та же, что и лежавшая у Мегрэ в кармане, только более поздний выпуск.

Крупный заголовок вопрошал:

«ПОЗОВУТ ЛИ НА ПОМОЩЬ МЕГРЭ?»

Мегрэ невольно нахмурился, а жена, заглядывая через плечо, принялась читать одновременно с ним.

«Мы обратились к нашему корреспонденту в Сабль-д'Олонн с просьбой зайти в отель „Черные скалы“, где, как полагают, проводит отпуск комиссар Мегрэ. Нам было бы очень приятно сообщить читателям мнение знаменитого комиссара об одном из самых запутанных дел из тех, с которыми уголовная полиция столкнулась за последние десять лет. Однако владелец отеля „Черные скалы“ был в замешательстве.

– Комиссар вышел, – сначала сказал он.

– И когда вернется?

– Может быть, вообще не придет сегодня.

– Его жена в отеле?

– Она тоже вышла.

– Когда?

Короче говоря, после долгих уверток, владелец отеля признался, что Мегрэ в его заведении нет и по крайней мере на протяжении последних суток не было. Наш корреспондент попытался прояснить хоть какие-нибудь детали, но безуспешно.

Не пришлось ли инспектору Жанвье, который впервые самостоятельно ведет столь деликатное дело, обратиться к патрону за помощью и не помчался ли комиссар в Париж?

Мы тут же позвонили инспектору Жанвье. Застали его на месте. Он заявил нам, что в ходе дознания не поддерживает никакой связи с комиссаром и тот, насколько ему известно, должен пребывать в настоящее время в Вандее.

Мы также пытались дозвониться Мегрэ домой, на бульвар Ришар-Ленуар, но нам ответила служба отсутствующих абонентов.

Таким образом, к томительной тайне, связанной со смертью на бульваре Османн, следует добавить еще одну маленькую».

Хозяйка бара вопрошающе смотрела на Мегрэ.

– Это же о вас, не правда ли? Вы уже бывали здесь два-три года назад. Я даже припоминаю, что с вами был тогда такой маленький толстячок, который слегка подпрыгивал при ходьбе.

Она говорила о Люка.

– Да, это я, – вынужден был признать комиссар, поскольку отрицать очевидное не имело смысла. – Мы с женой приехали в Париж на несколько часов, но я по-прежнему в отпуске.

– Да, нельзя верить тому, что пишут газеты, – заключила женщина, возвращаясь к стойке.

В газете напечатали и другую информацию.

«В начале второй половины дня следователь Комельо пригласил доктора Негреля в свой кабинет на допрос.

Молодой врач корректно, но категорически отказался отвечать на его вопросы без адвоката. Между тем его защитник и будущий тесть, мэтр Шапюи, все еще находится в Конкарно, где его присутствие крайне возбуждает население. Судя по последним сообщениям, он удовлетворен результатами своего пребывания в бретонском порту и собирается вечерним поездом вернуться в Париж.

Поддерживал ли он связь с дочерью по телефону?

А может быть, девушка действовала по своей инициативе? Во всяком случае, она явилась в уголовную полицию, куда ее никто не вызывал, и попросила о встрече с инспектором Жанвье.

Инспектор, теперь куда более разговорчивый, чем в начале расследования, не стал скрывать от нас цель визита Мартин Шапюи.

Оказывается, она хотела сообщить ему, что была в курсе отношений, существовавших между Негрелем и Эвелин Жав, но не придавала этому никакого значения.

– Жильбер, – уверенно заявила она, – просто пожалел эту женщину. Два года тому назад она буквально вешалась ему на шею, и он уступил. Негрель ее не любил, старался встречаться с нею как можно реже. От меня он не скрыл, что после нашего с ним знакомства виделся с ней три или четыре раза, так как она продолжала его преследовать, не давая покоя даже дома. Доктор Жав, который отлично знал свою жену, не мог находиться в неведении и, я уверена, совсем ее не ревновал.

После ухода девушки на набережной Орфевр, где, судя по всему, в ближайшее время ожидали развития событий, началась суета. В тот момент, когда мы писали эти строки, двое инспекторов, Лапуэнт и Неве, отбыли в неизвестном направлении. В кабинете Мегрэ, который с тех пор, как комиссар отправился в отпуск, занимает инспектор Жанвье, непрестанно звонит телефон».

Итак, с благодушием было покончено. Всего несколько минут тому назад Мегрэ спокойно прогуливался с женой по набережной и рассказывал ей о своих расследованиях. Теперь лицо его посуровело, он больше не рассматривал картинки на стенах бара.

– Ты полагаешь, – спросила мадам Мегрэ, – что теперь журналисты будут караулить нас на бульваре Ришар-Ленуар?

Комиссар вздрогнул, так как в этот момент совсем не думал о таком повороте событий, и понадобилось несколько секунд, чтобы до него, точно сквозь туман, дошел смысл сказанных ею слов.

– Вполне возможно.

Лассань, все еще находившийся в Конкарно, наверняка поддерживает контакт со своей газетой и, несомненно, направит какого-нибудь молодого репортера дежурить у дома Мегрэ.

– Повторите мне то же самое, мадам.

– Вы прочли?

– Да. Благодарю вас.

Он уже отсутствовал в маленьком баре. Жена и сотрудники хорошо знали это выражение его лица. Когда такое случалось, на набережной Орфевр все ходили на цыпочках и говорили вполголоса, поскольку он был способен взорваться в гневной вспышке, столь же резкой, как и короткой, о которой первый же потом и сожалел.

Мадам Мегрэ повела себя до такой степени осторожно, что старалась даже не смотреть в его сторону и, делая вид, будто увлечена женской страничкой в газете, исподтишка наблюдала за реакцией мужа.

Он сам не мог бы сказать с уверенностью, о чем сейчас думает. Может быть, потому, что в таких случаях переставал думать вообще, ибо речь шла не о каком-то мыслительном процессе в его мозгу. В нем как бы ожили три главных участника драмы, а статисты – Антуанетта, невеста и мадемуазель Жюссеран – перестали быть некоей абстракцией, превратившись в человеческие существа.

Но, увы, эти человеческие существа все еще оставались для него схематичными. Они были окутаны сумраком, из которого Мегрэ старался их извлечь почти болезненными усилиями.

Он чувствовал, что истина где-то совсем рядом, и в то же время никак не мог ее ухватить.

Из двух мужчин убийцей был только один, другой – невиновен. Иногда губы комиссара шевелились, как бы силясь произнести некое имя, но, так этого и не сделав, снова смыкались.

Как и в большинстве случаев, не удавалось найти одно бесспорное решение. Таковых было по меньшей мере два.

Тем не менее верным являлось лишь одно, и только в нем таилась человеческая правда. Его необходимо было выявить не с помощью строгого умозаключения или логического выстраивания фактов, его следовало почувствовать.

Итак, в пятницу Эвелин звонила Негрелю, который являлся ее более или менее покорным любовником. Поставила ли она его в известность, что направляется самолетом в Париж? А может быть, именно из-за холодности молодого медика она, не раздумывая, решилась на эту поездку?

Едва она улетела, как в аэропорт устремился Жав и, не попав на парижский рейс, улетел на лондонском, чтобы не терять времени.

– А сам-то ты в это веришь? – вдруг произнес он вслух.

– Что? – встрепенулась жена.

– Я говорю, можно ли поверить в совпадение? Эвелин Жав влюблена в Негреля, после нескольких недель разлуки ей стало невтерпеж – и она отправляется в Париж.

Ее муж влюблен в Антуанетту Шовэ и в тот же день испытывает острую потребность совершить поездку, чтобы заключить ее в объятия.

Мадам Мегрэ, поразмыслив, сказала:

– Но он же воспользовался отсутствием жены, так ведь?

Однако Мегрэ так не казалось. Он не верил в случайности.

– В Париже, оказавшись без машины, Жав должен был по крайней мере дважды прибегнуть к услугам такси. На одном добраться от бульвара Капуцинок, где останавливается автобус из аэропорта, до улицы Вашингтон, на другом вечером доехать до вокзала. Жанвье, уж я его знаю, должен был дать поручение опросить всех шоферов такси.

– По-твоему, это может что-то дать?

– Мы частенько добиваемся результатов таким образом, но на это требуется время.

После продолжительного молчания – тем временем он сделал добрый глоток и раскурил трубку – Мегрэ заметил:

– Но ведь она была обнаженной…

Образ голой Эвелин, согнутой вдвое в шкафу, постоянно возникал у него в мозгу.

Мегрэ был поражен, когда жена, на сей раз преодолев свою стыдливость, над которой ему неоднократно доводилось подтрунивать, произнесла:

– Учитывая то, что она делала на бульваре Османн, это естественно, не так ли?

Ему так хотелось рявкнуть: «Нет!»

Все это как-то не вязалось. Может быть, подобная версия событий казалась ему ложной при сопоставлении с характером Негреля? Молодой врач заменял собрата по профессии в одном из роскошнейших врачебных кабинетов Парижа. У него было запланировано несколько встреч с пациентами. Говорили о пяти. В любой момент могли прийти и другие, поскольку как раз наступало время консультаций. И наконец, напротив находилась Жозефа.

Допустим, Эвелин разделась в комнате, допустим, он убил ее, случайно или преднамеренно, но разве Негрель не был из тех, кто вновь бы ее одел?

Причем поступил бы так не обязательно ради того, чтобы отвести от себя подозрения. Скорее машинально.

По радио продолжала звучать музыка, но Мегрэ не обращал на нее внимания, а, полузакрыв глаза, снова и снова перебирал события, что произошли в субботу во второй половине дня.

Жозефа, как она утверждала, ушла с бульвара Османн около шести и отправилась к дочери, где застала доктора Жава.

Во время первого допроса она солгала, утверждая, будто не видела патрона со времени его отъезда в Канны.

Возможно, она не хотела компрометировать дочь. Но это можно истолковать и по-другому.

Ему вдруг показалось, что туман поредел, сквозь него проглянул отблеск света, но он еще настолько слабый и расплывчатый, что от него пока не было проку. Комиссар подумал о лестничной площадке с двумя дверьми. Что же дает эта площадка?..

В этот момент мадам Мегрэ тронула его за руку.

– Послушай!

Мегрэ не сразу понял, что по радио перестали транслировать музыку и послышалась речь.

«Последние послеполуденные новости. Дело о преступлении на бульваре Османн, похоже, входит в свою последнюю фазу…»

Голос звучал монотонно. Должно быть, диктор читал в микрофон текст, который ему только что подсунули, потому что он спотыкался на некоторых слогах.

«Сегодня в три часа дня два инспектора уголовной полиции вошли в апартаменты доктора Жава на бульваре Османн и несколькими минутами позже вышли оттуда вместе с хозяином квартиры.

За прошедшие четыре дня тот заметно осунулся и не обращал внимания на журналистов, которые напрасно пытались добиться от него хотя бы словечка. Почти в это же время другой инспектор доставил на набережную Орфевр личность, остававшуюся до сего времени загадочной, поскольку в течение последних дней установить с ней контакт было невозможно: мы говорим о мадемуазель Антуанетте Шовэ, любовнице врача.

Не столь подавленная, как Жав, она пересекла двор уголовной полиции, следуя за инспектором, поднялась по ступеням лестницы и незаметно была препровождена к Жанвье.

Жава привезли несколькими минутами позже. Он вошел в ту же дверь, которая тут же захлопнулась за ним.

Допрос доктора и Антуанетты Шовэ длится уже более двух часов, и нет никаких признаков, что он скоро закончится. Судя по напряженной атмосфере в коридорах и кабинетах, по озабоченным лицам снующих туда-сюда полицейских, можно сделать вывод, что инспектор Жанвье решил закончить дело.

Нам стал известен новый факт: в комнате, расположенной за помещением для консультаций на бульваре Османн, полиция якобы обнаружила пуговицу, оторванную от пиджака доктора Негреля.

А теперь переходим к политическим новостям за последние двенадцать часов…»

Хозяйка бара выключила радио со словами:

– Полагаю, дальнейшее вас не интересует.

Мегрэ посмотрел на нее, точно ничего не слышал. У него только что кольнуло сердце, поскольку слова диктора несли для него иную, чем для простых слушателей, информацию.

Как солдат, учуявший запах пороха, он понимал, что в его собственном кабинете что-то затевается. Комиссар хорошо знал и ту лихорадочную обстановку, о которой говорило радио, ибо сотни раз инициировал ее сам.

Расследование топчется на месте, или скорее кажется, что оно топчется в течение нескольких дней, иногда – недель. И вдруг в тот момент, когда этого меньше всего ожидают, вспыхивает искра – анонимный телефонный звонок или новый факт, на первый взгляд кажущийся незначительным.

«Отправляйтесь и доставьте сюда Жава…»

Мегрэ казалось, что он видит Жанвье, слегка побледневшего, как стушевавшийся перед выходом на сцену актер, меряющего шагами кабинет в ожидании Антуанетты и врача.

Почему он вызвал их вместе? Какие новые вопросы собирается им задать?

Уходя в отпуск, Мегрэ даже не взял с собой все трубки. Их осталось там четыре или пять рядом с бюваром возле лампы под зеленым абажуром. А еще – с полбутылки коньяку в шкафчике над эмалированным фонтанчиком, где он имел привычку мыть руки. И еще в кабинете висел один из его старых пиджаков.

Как возьмется за дело Жанвье? Инспектор был лет на двадцать моложе комиссара, но неотступно следовал за ним в ходе большинства операций и знал методы шефа лучше, чем кто-либо другой.

Может, не совсем ему еще по плечу та роль, сыграть которую он взялся? На языке кинематографистов это называется «умение войти в образ». Ведь Жав был старше инспектора, к тому же человеком солидным, много повидавшим и пережившим.

– Мы уходим? – спросила мадам Мегрэ, видя, что муж поднялся и собирается пойти к стойке, чтобы расплатиться по счету.

– Да.

На этот раз он не заставил ее идти пешком, а остановил первое попавшееся такси.

– Угол бульваров Ришар-Ленуар и Вольтер.

Когда они устроились на сиденье, он объяснил:

– Это на случай засады журналистов возле нашего дома.

– Ты хочешь сказать, что я возвращаюсь одна?

Он утвердительно моргнул, и больше мадам Мегрэ вопросов не задавала.

– Возвращайся, как будто ничего не случилось. Если репортеры станут приставать к тебе с расспросами, скажи, что мы приехали в Париж на несколько часов и что я остался в городе. Приготовь ужин и, если я не вернусь к восьми, ешь без меня.

Так происходило всегда, когда на набережной Орфевр он работал над запутанным делом. Комиссар не только не приходил к ужину, но порой она видела его только ранним утром.

«Я на Набережной, – сообщал он в таких случаях, – когда закончу – не знаю».

Мадам Мегрэ тоже слышала передачу по радио. И догадывалась, что там сейчас происходит. Единственно, о чем она спрашивала себя, не нарушит ли муж данное самому себе и доктору Пардону обязательство: во время отпуска не появляться в уголовной полиции.

Она знала, Мегрэ полон желания пойти на службу. Он выглядел хмуро, был взволнован. Когда такси остановилось, она прошептала:

– В конце концов, почему бы тебе и не сходить туда?

Он отрицательно помотал головой, дождался, когда жена отойдет подальше, и скомандовал водителю:

– Бульвар Сен-Мишель, остановите возле фонтана.

Возможно, это выглядело по-детски, но он испытывал острое желание приблизиться к месту сражения. Случается же, что зеваки часами простаивают перед домом, где совершено преступление, хотя там вовсе нечего и смотреть.

Все, что Мегрэ смог увидеть, выйдя из такси, так это монументальный подъезд уголовной полиции, стоящего на посту полицейского, часть двора, заставленного черными автомашинами, и окна, за одним из которых был его кабинет.

На Набережной дежурили два фотографа с аппаратурой, а остальные их коллеги, как, впрочем, и репортеры, наверняка дожидались в широком коридоре второго этажа здания.

Неужели Жанвье в самом деле обнаружил какой-то новый факт? Действовал ли он самостоятельно или под началом вспыльчивого следователя Комельо?

Жильбер Негрель должен был сейчас находиться в одиночке, выходящей во второй, внутренний двор.

Никто не заговаривал о похоронах Эвелин, точно все, включая и ее брата, потеряли к этому интерес.

Мегрэ добрался до набережной Гранд-Опостен, что как раз напротив Дворца правосудия, и, несколько поколебавшись, зашел в небольшой нормандский бар, который располагался в полуподвальчике, куда вела пара ступенек. Там всегда, даже в самую сильную жару, было прохладно и так сильно пахло кальвадосом, как ни в одном другом парижском бистро.

– Итак, газета права…

Хозяин этого заведения знал комиссара уже много лет, а сейчас перед ним лежала раскрытая газета, последний выпуск.

– Что вам налить? Не слишком ли поздно для капельки кальвадоса? – И, не дожидаясь ответа, наполнил парочку рюмок.

В зале находился всего один клиент, поглощенный чтением проспектов туристского агентства, да официантка, расставлявшая приборы на шести столиках, покрытых скатертями в красный квадрат.

– Какова нынче погода в Сабль-д'Олонн? Здесь, если не считать грозы, стояли прекрасные денечки. Ваше здоровье!

Мегрэ чокнулся с ним и отпил глоточек.

– Я с самого начала догадался, что они попросят вас вернуться. Даже сказал жене: «Это дело по плечу только комиссару Мегрэ». Потому что, если хотите знать мое мнение, врут они все. Вы так не думаете?

На месте инспектора Жанвье – кстати, что-то он давненько не забегал сюда пропустить рюмочку, – так вот, на его месте, говорю, я бы устроил им очную ставку, всем этим докторам, и сказал бы им так: «Ну-ка, выкручивайтесь оба…»

Мегрэ не мог удержаться от улыбки, не спуская глаз с открытых окон своего кабинета. В какое-то мгновение заметил меряющего его шагами человека и узнал силуэт Жанвье. Несмотря на расстояние, смог даже разглядеть сигаретный дымок.

Комиссара донимала эта история с пуговицей, казавшаяся ему чем-то вроде фальшивой ноты. Эта находка давала основание предполагать, что Эвелин Жав и доктор Негрель боролись друг с другом. Отсюда – только один шаг до предположения, что именно он ударил молодую женщину или швырнул ее так, что она ударилась о мебель. И тогда укол дигиталина получал совсем другое объяснение, нежели ошибка с лекарством.

– Она была голая… – прошептал Мегрэ, не отдавая себе отчета, что говорит вслух.

– Вы что-то сказали?

– Да нет, ничего. Это я так, сам с собой…

Ему снова почудилось, что во тьме сомнений засветился огонек, как недавно в кафе на набережной Шаратон.

Но что-то не вязалось. Память упрямо возвращала его к одному из второстепенных в этой драме персонажей, о ком меньше всего говорили.

Речь шла о Клэр Жюссеран, няне, которую доктор Жав нашел в одной из парижских клиник, где она работала медсестрой, и пригласил ухаживать за своим ребенком.

Если верить газетам, она сначала помалкивала, живя затворницей на вилле «Мария-Тереза», и ее можно было увидеть лишь издали гуляющей в саду с маленькой Мишель.

Комиссар вспомнил безобидную фразу, которую прочел то ли в статье Лассаня, то ли в какой-то другой: «Ей около пятидесяти, и, кажется, она ненавидит все человечество…»

Он знал этот тип женщин. Большинство их с отвращением относятся не только к мужчинам, но и к представительницам одного с ними пола и живут, замкнувшись в собственном мирке.

Однако вовсе не обязательно, что они ненавидят всех мужчин до единого. Иногда одного из них они выбирают объектом поклонения, и этот тайный культ становится единственным смыслом их бытия.

А не давняя ли Клэр Жюссеран знакомая Жава? Учитывая ее профессию, вполне возможно и даже вероятно, поскольку врач имел клиентов в большинстве парижских клиник.

Мегрэ попытался представить ее на бульваре Османн и на вилле «Мария-Тереза». Эта женщина, скорее всего, не ведала, что такое любовь, а если и испытала ее, то принесла она ей лишь несчастье.

Какие же у нее сложились отношения с Эвелин, которая имела кучу драгоценностей, к тому же у нее был не только муж, но и любовник?

Солнце садилось, и запоздавшие буксиры с караванами барж спешили в порты Сены. Засидевшийся рыбак сматывал удочку, а лавочки букинистов уже закрылись.

– Осмелюсь спросить, не поужинаете ли вы у меня?

Впрочем, полагаю, вы слишком заняты?

– Мне вовсе не надо чем-либо заниматься. Я – в отпуске, – проговорил комиссар с легкой горечью. – А что у вас подают сегодня?

– В меню, написанном мелом на грифельной доске, значилась морская рыба по-нормандски и жареная телятина.

– Я поужинаю здесь, – решил комиссар.

Хозяин скроил хитрющую рожу, ибо не поверил ни единому слову из того, что сказал ему комиссар относительно отпуска. Для него, впрочем, как и для всех остальных, напечатанное в газете – святая правда, как Евангелие.

– Мария! Накройте столик у окна для комиссара. – И он подмигнул Мегрэ в полной уверенности, что тот зашел к нему не просто поесть, а понаблюдать один Бог знает за чем.

– Наливайте рюмки. Теперь моя очередь заказывать…

Жав и Антуанетта уже около четырех часов находились в кабинете Мегрэ лицом к лицу со все более нервничающим Жанвье.

Зажглась лампа под зеленым абажуром. Кто-то подошел и закрыл окно. Спустя полчаса, когда Мегрэ уже приступил к ужину, он заметил гарсона из пивной «У дофины» с подносом, закрытым салфеткой.

Это тоже было своего рода ритуалом. Пиво и бутерброды означали, что допрос продлится до позднего вечера.

Немедленных результатов настолько не ждали, что три или четыре репортера даже покинули набережную Орфевр и отправились к ресторану на площади. Они бы не ушли так далеко, не получив заверений, что у них достаточно времени, чтобы успеть поужинать.

В зал, где находился Мегрэ, вошли еще пятеро посетителей. Двое мужчин уселись на одной банкетке и тут же заспорили о карбюраторах – это были, вероятно, какие-то коммерсанты. Следом появились супруги-иностранцы, которых едва можно было понять. Последней вошла девушка-блондинка и, стрельнув глазами на комиссара, нахмурилась.

Он не сразу узнал ее, хотя фотографии печатались в газете. Это была Мартин Шапюи. В цветном хлопчатобумажном платье она выглядела более пухленькой и симпатичной, чем на снимках.

Девушка тоже выбрала место возле окна и отрывала взгляд от здания на набережной Орфевр лишь для того, чтобы посмотреть на комиссара.

Эта девушка с открытым лицом и четко очерченными губами сразу же внушила ему симпатию. Она выглядела более женственно, чем можно было представить, думая о ней, как о вечной студентке, любительнице коллекционировать дипломы.

Его нестерпимо тянуло подойти и заговорить с Мартин, да и ей, по-видимому, не раз приходила в голову эта мысль, поскольку, когда их взгляды встречались, по ее губам проскальзывала мимолетная улыбка.

Из газетных публикаций и радиопередач она, конечно, знала о том, что происходит в здании напротив, а отец наверняка поведал ей о привычках полиции, и поэтому девушка тоже ждала развязки. Ей захотелось занять кресло в первом ряду. Но разве она не являлась одним из самых заинтересованных лиц?

«Настоящая женщина», – подумал комиссар в тот момент, когда ему принесли сыр.

Он поднялся и прошел в кухню, где хозяин заведения в белом колпаке колдовал у плиты.

– Я могу позвонить в Канны?

– Вы знаете, где телефон. Только спросите у оператора, сколько это стоит.

Мартин Шапюи, следившая за Мегрэ взглядом, видела, как он открыл стеклянную дверцу кабинки и снял трубку.

– Я хотел бы поговорить с виллой «Мария-Тереза» в Каннах. Личный вызов для мадемуазель Жюссеран.

– Подождите несколько минут.

Комиссар вернулся за столик и едва успел покончить с камамбером, как заверещал звонок вызова.

Теперь наступил его черед испытать чувство страха, ибо он решил провести эксперимент, к которому раньше не прибегал и который не позволил бы себе, будь он сейчас у себя в кабинете на месте Жанвье.

Связь, как Мегрэ ожидал и на что надеялся, была скверной. Он услышал на другом конце провода голос, который нетерпеливо повторял:

– Алло… Алло… Вилла «Мария-Тереза». Кто звонит?

Газеты писали, что кухарка была из местных. А поскольку женщина, ответившая ему, говорила без акцента, он справедливо решил, что имеет дело с мадемуазель Жюссеран.

Изменив голос, как только мог, Мегрэ произнес:

– Алло! Клэр?

Он рисковал, не зная, как доктор Жав называет няню.

– Да, это я. Кто говорит?

Ему пришлось снова рискнуть:

– Говорит месье.

– Слышимость плохая, – отозвалась она. – Я едва разбираю, что вы говорите. Да еще малышка плачет в соседней комнате.

Все шло как по маслу. Он сумел подобрать нужные слова. Оставалось задать вопрос.

– Скажите мне, Клэр, когда полиция допрашивала вас относительно последнего звонка мадам в пятницу, вы сообщили им, что не сказали мне о нем?

С бьющимся сердцем он ждал ответа и мог видеть сквозь стекло, сколь пристально Мартин Шапюи его разглядывает.

– Конечно же нет, – прозвучал голос на другом конце провода.

Сказано это было таким тоном, словно няню шокировало, что хозяин усомнился в ней.

– Благодарю вас. Это все.

Он поспешил повесить трубку, забыв спросить у оператора, на сколько наговорил, и вспомнил об этом, лишь усевшись за стол. С другого конца узкого зала на него беспокойно смотрела Мартин Шапюи, но он сдержался, чтобы не улыбнуться ей.